Потаенные желания записаны на бумажку и теперь бродят как лучший сидр в дубовых бочках. Колдуны знают, когда можно открывать человека и пить его.
Солнце нежилось в утренней дымке, текли поля, луга и деревни. Витольд знал, что должен доехать, иначе всё придется начинать сначала. Время не прощает недотеп и нерешительных болванов, так говорил дедушка, так говорила мать. Так думал Витольд, пока не выпил.
Среди кленовых листьев лежат записки с секретом. Написанные корявым детским почерком, они открывают занавесы запретных театров и безумных представлений, где убийцей мог оказаться парализованный отец семейства, а Мать Тереза – ненасытной потаскухой-каннибалом. Витольд понимал, что Грач обворожил его хриплым голосом и умными обоснованными речами, поэтому он согласился работать за сумму вдвое меньшую обычных расценок.
Коричневые деревья, кислотные луга, голубое платье неба – импрессионистская дребедень в глазах, уставших от жизни и от смерти. Только на донышке разбитых о бетонный столб реальности зрачков теплится огонек новой революции. Тела убитых валяются на лестнице Верховного Зиккурата Диктатуры, вокруг покой и красота, блаженство и умиротворение: всё то, чего не хватает путнику, прошедшему сотни дорог, изжарившегося под тысячей солнц и так и не нашедшего выхода.
Витольд курил осыпавшиеся мысли, пил сидр из старого термоса с деревянной пробкой и смотрел на собеседника. Тот молчал так ярко и остроумно, что проводники сбежались послушать его, а Витольд лишь ухмылялся в душе, пил, курил и верил, что это будет его последнее задание.
Больное небо разродилось желчью – стало мерзко и неуютно, как будто тебя позабыли в морге и никому ты не нужен, кроме эксцентричного сторожа, который пересчитывает синие пальцы, прежде чем идти мастурбировать с удушением через повешение. Если бы Витольд снюхался с журналистикой, он посвятил бы подобным извращениям обширный исследовательский материал.
Спустя два литра наступила ночь, проводники раздали запасы постельного белья за вкусные сладости, запрещенные в поездах, и, тем не менее, желанные и используемые в качестве второй по значимости валюты – смородиновое варенье.
«Абсорбция мыслей – поглощение незащищенным мозгом всего потока мыследеятельности, четкое осознание и обдумывание каждой мысли; в процессе абсорбции поле разума расширяется до неизмеримых пределов, что может привести к мясорубке постижения».
Витольд закрыл глаза; цветные искры взметнулись январской метелью. Стук колес и покачивания вагона легонько покалывали нервную систему и обостренное восприятие, рождая приятную расслабленность и благостное возбуждение.
Choo, choo train chuggin’ down the track,
Got a travel on, never comin’ back
Oh, oh got a one way ticket to the blues.
One way ticket, one way ticket,
One way ticket, one way ticket,
One way ticket to the blues.
Поезд был металлической гусеницей, прогрызающей лист пространства. Но каждый элемент жил своей обособленной жизнью, жизнью дороги, жизнью мимолетной встречи, жизнью пересекшихся параллельных прямых.
Свет заморгал, в вагоне появились два человека, правый из которых вытащил ксиву с изображением молотка, разбивающего череп:
–Борьба с Несуществующим. Прошу всех сохранять спокойствие и оставаться на своих местах.
Второй тем временем включил фонарик и направил на испуганные пьяные лица: так просвечивались мысли.
Витольд сосредоточился, когда луч скользнул по нему и остановился на несколько мгновений дольше, чем на остальных. Борец кивнул своему напарнику и направился дальше, тот сел напротив графа и достал распечатку фоторобота какого-то человека:
–Вы его не узнаете? – безжизненный отстраненный голос.
–Это нынешний Старший «Братьев Милосердия», – промолвил Витольд, выждав паузу и смерив Борца с Несуществующим холодным высокомерным взглядом.
Эти типы были неприятны графу, отвратительны как тараканы, пауки, или агрограмурныя металлочерепица. Они принесли в вагон напряженность и скованность действий.
One way ticket… One way ticket… One way ticket… One way ticket…
Строчка застряла в мозгу как заноза. Хрупкая корочка покрылась трещинами – и разрушительная сила снесла плотину; загорелись красные лампочки, но рубка диспетчера была пуста. Витольд ослеп в облаке вспышек от взрывов. Пузыри пронзительного, испепеляющего света лопались, уничтожая мысли, сны и воспоминания.
Монотонно мигает маяк… металлический смех… тум-тарудомту… тум-тарудомту… Мысль убегает, мысль убегает… тум-тарудомту… тум-тарудомту… Примите меры! Немедленно…
искра поджигает кислородную подушку, и та разлетается кислотным дождем…
Борец с Несуществующим прячет фонарик и записывает что-то в блокнот. Рыжая толстуха лежит между плацкартными сидениями в луже из мяса, мозга и кости, которые когда-то составляли ее голову. Она похожа на завернутый в цветастые шали и кружевные платки кусок сала, подтаявший на раскаленной сковородке.
Второй Борец собирает кровь в специальный контейнер, который предназначен для биохимического анализа.
–Она инфицирована, – спокойно говорит он, всматриваясь в показанные прибором цифры. – Но теперь не опасна.
Луч скользит по мыслям – осторожно, с профессиональной сноровкой. Он ищет тех, кто болен, кто сбежал слишком далеко, кто обвиняется в измене реальности. Сладкий вечер превращается в горькую ночь, как молодая стройная невеста – в расплывшуюся сварливую свинью. Дрожащие пальцы свинчивают пробку, а губы инстинктивно находят материнский сосок.
–Ваш билет поддельный, Витольд, – говорит Борец с Несуществующим, постукивая пальцами по откидному столику. – Цугцванг.
Бикфордов шнур готовится вспыхнуть, но тут появляется проводница. Она истекает кровью, словно в ее теле проделали десятки дырочек. Красные брызги орошают поднос с горячим чаем.
Одно мгновение свободы – и граф не упускает его. Он бьет по подносу, и чай выливается на фланелевые брюки Борца с Несуществующим. Проводница визжит как амазонка, как воинственная сарматка, поймавшая врага. В тусклом свете мелькает заколка. Борец хватается за фонарик, но пальцы лишь скользят по воздуху, так и не добравшись до кнопки…
One way ticket, one way ticket,
One way ticket, one way ticket,
One way ticket to the blues.
Витольд курит осыпающиеся мысли и стряхивает пепел на газету с нарумяненной задницей на первой полосе. Книга в его руках шелестит живыми страницами, и ночь темна, и полки набиты спящими телами. Выпитая бутылка сидра стоит на столике и смотрит в окно между занавесками.
В туалете кто-то стонет и боится, но его не слышат ни проводники, ни пассажиры, лишь Витольд.
Граф кладет оружие на стол, бросив на Desert Eagle тоскливый взгляд, докуривает мысль. И уходит в ночь.
Утро не предвещало ничего. Я проснулся и еле вспомнил, что вчера потерял, быть может, самое важное в моей жизни. Но я смеялся, я шутил и балагурил, потому что важность нивелирована под новый уровень. Я безжалостно смял старого себя с нитями алюминиевой фольги – так радостно было… так торжественно… горько… терпеть… или нет… Торговцы душами свернули палатки; я хочу продать кое-что, подзываю барыгу условным свистом и начинаю рассказывать историю про деревце, которое мечтало жить в чужой почве, – потом деревце научилось летать. Полёты во сне и предсонной канители. Мне ли не знать, что ничего из этого не получится.
Я готовился, я хотел, я открыл сундучок желаний – бросил туда записку и стал ждать. Знаете, чем меня наградили? Я стал растворяться в этой реальности.
Стрекозы с хрустальными спицами вместо усиков охраняют секретную дорожку среди осенних красно-желтых кленов. Вдалеке жуют стволы бензопилы: отдан приказ о каменном господстве.
Я не хочу говорить о вещах, которые забываю: это человеческие чувства, они стираются, как наклейки из детских жевательных резинок. Нужно обязательно проведать старые избы. Скоро их ждет печальная участь, а пока под крыльцом кошка кормит молоком новорожденных котят, соловей насвистывает удивительную чарующую мелодию, яблоки гниют, распространяя благоухание смерти.
Мне ли не знать этого – но я словно за стеклом; нелепый зритель, нелепый игрок и участник чудовищной, неправильной пантомимы. Чуда не случится? Одно мгновение – одно желание познавшего откровения Вещества – и всё вернётся на прежние рельсы, только на новом уровне. Чего бы мне это ни стоило, я поднимусь – и разобью всё гнилое барахло, что скопилось под кроватью. Я искатель, путешественник. Я не могу сидеть на месте и ваять оды банальности, не могу воспевать прищепку! Пусть будет смешно! Я соскучился по смеху чайки, зависшей над серединой океана.
И, по-прежнему, я один, как облачко на безнадежно чистом небе. Тут я попытался уничтожить людишек. В первую очередь, приближенных к себе: друзей, родных, любимых. Вчера я испытывал к ним чувства, а сегодня готов рвать и метать, пронзать копьем несносные доспехи, рушить невидимые капитолии.
Торговцы показывают новые товары. Здесь можно купить совесть за полцены, и даже дешевле, если как следует поторговаться. Я хотел, я готов был орудовать словом, как рапирой, но спохватился, поняв, что передо мной несвежий товар, и я не смогу потом его продать.
Как мне всё надоело!
Осто****ело!
Ненавистная бумага!
Я всё потерял и остался Человеком, который смеется, потому что самое страшное – это не потерять любовь, не потерять дружбу, не потерять семью, а потерять себя! А себя я терял как пластиковую карточку. Обыденность и легкость – вот, что приходит после третьего раза. Кошмарные вилы старый бездомный фермер вонзает в стог молодых и здоровых воинов. Эти воины могли бы рушить империи – да они и рушат империи! – только владения этих империй не простираются дальше их грез и фантазий.
Клубок завертелся разорванной колесом белкой. Мечтатели! Ариведерчи!
Молодец, молодчинушка. Ты придумал себе оправдание. Ты придумал лживую биографию, в ней ты герой и верный враг Системы. А на самом деле ты ничтожное маленькое семяизвержение, которое живет в этом мире по неизвестно чьей случайности и мнит себя, как минимум, хозяином.
Из пожелтевших страниц дневника: «Их ждет разочарование. Можно быть безумным, но и правила иногда соблюдать не мешало. Иначе, – *** вам всем, на не бессмертие».
Наверное, я что-то делаю не так, иду, как слепой ягненок, в неправильную сторону… Надо еще выпить… Где мой псидр? Почему никто не принес моего любимого напитка?
Повесить! Всех! Завтра же на рассвете!
Пусть будет легко! Пусть будет празднично! Пусть никогда не кончается этот кошмар! Я к нему так привязался. В этой клетке меня никогда не достанут лапы Контроля. Джим, спой мне что-нибудь про тех, кто идет вперед, кто ломается и отдается Контролю как грязная шлюшка, и про тех, кто безжалостно давит в себе коварные метастазы и хранит в сердце лампаду свободы. Ну а мы… посидим здесь, в уютных маленьких вселенных – тоже свободных, но забившихся в щели, чтобы, не дай бог, не заметило око Контроля. Мы верим в свою свободу и не верим в свободу вне нас – и это трагедия…
Well, show me the way to the next whisky bar. Oh, do not ask why; oh, do not ask why. For if we do not find the next whisky bar I tell you we must die, I tell you we must die. I tell you… I tell you… I tell you we must die.
Божественная музыка течет по горлу и водопадом обрушивается в потаенное горное озеро. Поднимается молочный пар, его пронзает призрачная радуга. У времени нет плохих минут – я слышу, как замолкает метроном, и поднимаю руки к небу, а там… Ничего нет… Ни-че-го…
Как это мучительно прекрасно! Пленительное великолепие облизывает шершавым кошачьим язычком. Среди всей нашей серой липкости – вот оно! то, что я так стремился узреть. Куда не повернись – везде хорошо и мирно, легко и просто, как в сказке, которую я сам придумал, спродюссировал, срежиссировал и продал на аукционе за пару-тройку бутылок.
Бродяги подожгли в бочке какое-то тряпье и устроили безумный танец. Выкрикивая нечленораздельные звуки и дергаясь, словно их били электрическим током, они упивались псидром: круг за кругом. Несколько стариков стучали по металлическим щитам, а один паренек играл на гитаре и напевал:
Только здесь,
только так...
если слишком хорошо,
жги всё до тла
до тла
ДО ТЛА!
ДО ТЛААААААА!
Пламя переходит по рукам как трубка мира, или благодатный огонь из Кувиклии, или испанка ветреным весенним днем 1918 года... Бродяги поджигают себя – свечи... факелы... костры в темной холодной ночи. Я иду через вакханалию с пониманием того, что если я сейчас почувствую, что здесь творится,
пойму, зачем и ради чего они это делают,
проникнусь приязнью к этому зрелищу,
поверю в то, что происходит...
как в свое время поверил в несуществование Деда Мороза, и в то, что души умерших попадают в рай к доброму и справедливому богу... ОГОНЬ перекинется на меня! Я увижу другую сторону ада!
Тела валялись, как горящие головешки; иные стойко полыхали; кто-то – превращался в образцово-показательный пепел. Господи, о чем я думаю...
Жаркое дыхание сорвало с меня одежду и кожу, оставив комок плоти и трепыхающуюся, как желтый осенний лист, душу. Я вижу конец мучений, последний сток, в который утекает бесконечность – дальше него смысла двигаться нет.
Только здесь,
только так...
если слишком хорошо,
жги всё до тла,
до ТЛА!
ДО ТЛАААА!...
Я смотрю на жизнь и не могу понять, как она происходит. Я чувствую незримое присутствие чего-то иного, чужеродного – оно как пленка, которая не дает ощутить происходящее. Жирные щупальца с наколками Борцов с Несуществующим держат в плену мысли, препятствуют их попаданию в плодородную почву. Эти мерзавцы устраивают саботаж, умело манипулируя известными пройдохами Ленью, Трусостью, Робостью… Самое лучшее и вкусное навсегда остается погребенным под рудой второсортного шлака.
Где? В котором часу загорелся огонек, который мечтал разжечь апокалипсическое пламя?.. Я бесцельно мечусь от одного серого столба к другому, протираю глазами «Сдам-куплю-пропал-вовторник» – нигде ничего нет, словно новость о моих поисках успели передать по сарафанному радио, и ответственные особы предприняли всё, чтобы скрыть самое ценное: золото, которое по праву принадлежит мне, и которое я простодушно променял на лишний часок скудного сна, бесцельного гниения и привлекательной беспечности.
Ощущение, что ты пропустил нечто интересное и важное, свербит неугомонной бородавкой. Мысли торопятся, текут, идут в бой, но это не те мысли, которых ты ждал.
Я трезв и стар, я потерял аромат тех луговых трав, которые наделяли меня тупым безумием и безумной тупостью. Я трезв и стар - я не могу больше писать так, как раньше. Я родил незаконченный дом, посадил его на запущенном огороде, сижу и жду. А деревню тем временем выселяют в город Смерть и Безнадежность.
Трезвым тяжело думать, даже если ты всё помнишь, даже если твоя сабля по-прежнему остра и готова лихо рубить вражеские головы. Трезвый я всё равно как на половину неживой. Повестка из зараженного логикой мира заставляет постоянно возвращаться на сборы привычной и обоснованной реальности, а отпечаток бывалого дезертира выдает им чужого враждебного элемента. Сперва они пробуют простые и действенные методы перевоспитания, потом искусные психологические ловушки, попав в которые ты будешь верить, что сам выбрал простой и понятный путь. Потом подключают то, что тебе дорого, то, что связывает твою душу: это будет ожесточенная борьба, борьба с основами основ, с самыми искусными, на сегодняшний день, Рамками Контроля. Не поможет – пришьют треугольник и отправят в Концлагерь. Там-то ты запляшешь, там-то уж запоёшь, да никому до того дела не будет: надо было раньше соглашаться на сделку.
Я нарисовал счастливую сказочку, где всё легко и просто, всё происходит так, как задумал, вообразил, пожелал. Ко всем дверям есть ключи, неприятности проходят как легкая весенняя простуда, а не накапливаются, как ртуть. Поначалу так оно и было, но сейчас… Сейчас пришла реальность – каблук, который растопчет тебя. Я взглянул на мир трезвыми глазами – и захлебнулся в слезах.
Тук-тук, в дверь стучится Чумной Доктор: пора сделать тебе инъекцию аминазина. Да, это не то разливающиеся по всему телу чудо, что ты так любил, и от чего так страдал, это истязание, чтобы ты возненавидел себя, проклял свою правоту и борьбу с нависшими над свободой Рамками.
Профессор Уничтожевский сломал меня как карандаш. Одну половинку он выбросил, вторую небрежно заточил старым бритвенным лезвием, послюнявил и написал на забытом медсестрой свидетельстве о смерти лорда Куфарчука:
«Афтопусник, косябусюсёль, месерка, афшейбулдус…»
{ПРОЗРЕНИЕ ЧЕРЕПКОВА}[http://www.proza.ru/2015/03/17/671]