О том, что Тарас терзает фортепьяно, знали все соседи снизу и с боков. О том, что Лерка пачкает альбомы, не знал никто, кроме самых близких. Терзает и пачкает – это так, для красного словца. Тарас прилично играл, а Лерка замечательно рисовала. Мне нравилось, что родители своих деток не рекламируют.
Вот почему они были в шоке, когда однажды приехавшая из Москвы бабушка (мать Максима) повесила вдоль лестниц в подъезде Леркины рисунки. Оскорбленная бабушка молча плакала, пока сыночек читал ей мораль, а Марина сдирала приклеенные акварельки, объясняя любопытным жильцам, что это новогодняя шутка.
Поэтому мне было смешно слышать такой диалог с соседкой, пока мы вместе поднимались наверх (лифт не работал):
Соседка:
– Ваш сынок все играет, Мариночка?
Марина:
– Все поет.
– Он еще и поет?
Тут вступаю я:
– Он еще и играет.
Соседка смотрит непонимающе, Марина прячет улыбку. Сынок давно вырос, играть перестал, но запел. И даже закончил консерваторию.
Дети Марины росли за моей стеной довольно шумно, но меня это только радовало: я была в курсе всех семейных дел благодаря не только дружбе с Мариной, но и несовершенству советского строительства. Чего-то в стенку явно не доложили, если она передавала даже интонации говорящих. Можно было определить не только темперамент всех членов семейства, но и потаенные их чувства. Например, я рано определила, что Лерка растет не просто сложным ребенком, а склонным к некоторому иезуитству. Как она жалела братца, у которого старый магнитофон сжевал любимую кассету!
Пока Тарасик громко терзался, Лерка ему сочувствовала таким тоном, что лучше бы вообще молчала. Чуткий к фальши Тарас, тогда еще не доросший до опасного подросткового возраста, не мог врезать сестре за тонко скрытое ехидство – мешали вредные представления о мужском благородстве, уже пустившие корни стараниями мамочки. А якобы слабая особа женского пола, то бишь, сестра Лерка, на целых три года моложе брата, на всю катушку пользовалась издержками этих представлений о чести. Сыном Марина гордилась: он рос по правилам.
О дочке говорила растерянно:
– И в кого она?
– А то не в кого? Но ты не горюй: в жизни пригодится. По крайней мере, в обиду себя Лерка не даст. Скорее наоборот.
– Ты думаешь? Неужели она вырастет сволочью?
– Ну, это ты загнула, – утешала я подругу, склонную к максимализму. – У нее вон какой запас благородных маминых генов. Что-то же проклюнется.
– Тебя страшно слушать. Я понимаю – тебе больше нравится Тарас. Он всем нравится, а вот Лерка...
Словом, с дочкой семья намучилась, несмотря на отличную учебу и талант художницы. Тарас учился слабее, но у него никаких проблем в школе не возникало из-за покладистого нрава. Пока дети не вылетели из родительского трехкомнатного гнездышка, ссоры между Мариной и Максом носили спонтанный характер и велись на хозяйственной территории, то есть подальше от детских ушей.
О том, что в семейных боях Марина всегда была в нокауте, я узнавала по ее заплаканному лицу. Она находилась в глухой защите – Макс активно нападал. Слава Богу – без рукоприкладства. Он бил словами, улыбками, мимикой. В нем тоже был артистизм, как и в Марине. Нет, вру: актерство – не артистизм. В актерстве всегда есть доля надуманности, расчетливой игры, рассчитанной на реакцию зрителя. Маринкин артистизм был врожденным качеством, он шел из душевных порывов. Подруга мне чем-то напоминала мою любимую актрису Неелову – искренностью и, если можно так выразиться, качеством внешнего выражения чувств. Меньше всего она думала о впечатлении, которое производит.
Конечно, я была долголетним противником ее мучителя, которому Марина была верна всю жизнь. Темы для ссор находились во всех областях быта. Самым слабым звеном были детки. Когда детки выросли, и папа с мамой остались наедине, на первый план вылезли более тонкие темы, требующие уже изворотливости ума. Марина и тут проигрывала.
Ее естество противилось всякому интриганству, а что Макс обладал и этим талантом, я поняла давно. Мои пассажи по поводу примитивности его внутреннего мира были скорее утешительным приемом в общении с подругой, когда та страдала от душевной боли. Ее мог причинить только один человек – самый близкий по семейному союзу.
Конечно, жизнь наносила и удары извне, но они были несравнимы с «родными». Я все ждала, когда подруга взбунтуется. Я даже втайне мечтала, чтобы она изменила Максу. При Маринкиной увлеченности личностями, да еще при довольно обширном круге претендующих на это звание, можно было найти источник утешения на стороне. Но подругу намертво заклинило на «первой настоящей любви». Таких первых любовей до Макса у нее было несколько, правда, быстро погасших...
Конечно, были у нее увлечения и в брачном периоде, но все останавливались на первой стадии – ухаживания, ожидания чего-то. Ухаживания на расстоянии, ожидания развития действия. Но действие не развивалось, так как Марина быстро обнаруживала в предмете увлечения неприятные привычки или черты и говорила мне с облегчением:
– Уф, кажется, пронесло.
Я только скорбно вздыхала.
Однажды все-таки Маринка чуть не попала в ловушку неожиданной страсти. Я уже по-настоящему обрадовалась, но, увы, все оказалось эпизодом...
Конечно, это было давно. Маринка тогда походила на девочку, хотя ей стукнуло тридцать пять. Она работала в школе и ездила туда троллейбусом. Дорога занимала минут сорок. Не любила она первых уроков по своей совиной природе, тем более что страдала бессонницей. Но ей всегда в расписание ставили именно первые...
В тот день она ехала тоже к первому уроку и была в своем обычном состоянии – полудремы. Что такое плотная толпа в утреннем троллейбусе, я знаю тоже – много лет ездила по тому же маршруту в университет.
– Я вцепилась в верхнюю перекладину, – рассказывала Марина, – чтоб не унесло меня с толпой к выходу. – А рядом с моей рукой была другая, мужская, загорелая, и я решила по руке представить себе лицо соседа. Он был на полголовы выше и смотрел в сторону. Меня так толкали, что захотелось самой лягнуть кого-то. Потому я и захотела отвлечься. Подумала: рука принадлежит скульптору или рабочему... Но рабочие не отпускают таких длинных волос – по самые плечи. Значит – художник.
Я помню, что мне захотелось ее подтолкнуть – уж очень Марина зациклилась на вступлении. Но глянула на нее и поразилась: лицо подруги светилось. Она жила этим воспоминанием, где каждый штрих был ей дорог. Она продлевала собственное удовольствие!
– Я просто смотрела на него сбоку, пытаясь поймать взгляд. Мне хотелось рассмотреть лицо этого парня. Рука мускулистая, загорелая, плечи широкие...
– Ну? – не выдержала я.
Марина засияла:
– Лучше бы не смотрела. Ты каким себе Данко представляешь?
Я пыталась вспомнить Горьковского героя, с которым рассталась на втором курсе филфака. Или третьем? Он вызывал чисто абстрактные эмоции.
– У него были синие глаза и каштановые волосы. Или я что-то путаю?
– Такой правильный породистый нос, четкие брови, мягкая линия скул, лоб открыт... Молдавский тип, а не резкий, кавказский.
Вид у Марины был такой мечтательный...
– Ему надоело мое разглядывание в профиль, и он повернул ко мне лицо, и...
– И?
– И мы уставились друг на друга, как идиоты. Мы просто... сцепились глазами. Ренка, мир для меня в тот момент провалился куда-то!
– Любовь с первого взгляда?– поставила я диагноз под вопросом.
– Не любовь. Любовь – это Макс, чтоб ему пусто было!
– Ого!
– Это, наверное, страсть.
– Страсть к попутчику по троллейбусу.
Она даже не отреагировала на мою иронию. Она бредила наяву:
– И тут голос мальчика лет восьми с сиденья: папа, нам выходить?
– И что папа?
– А он не мог отвести глаз от меня. И тогда пацан вскочил и стал пробираться вперед. Так шустро! И потащил папу за руку, а папа пошел следом – шею назад вывернул. Мы пропихивались вместе: это же была и моя остановка, представляешь? Только я не смогла протиснуться, нас разлучили... Он еще на выходе обернулся, поискал меня глазами и улыбнулся... Нет, он позвал меня взглядом! А когда я вышла, то увидела только, как они вдвоем прошли между двумя домами куда-то вглубь дворов. И он все время оглядывался.
– И это все?
– Все. Это была моя половинка, я его узнала.
– И что теперь? Где будем искать твою половину?
Марина пожала плечами и вдруг... разрыдалась! Я растерялась. Я обнимала ее, целовала в лоб и щеки, прижимала к груди, усадила в кресло, а сама села у ее ног на пол, изо всех сил утешая ее, потерявшую свою половинку через десять минут после обретения.
Я поверила ей сразу. Это Максим был не любовью, а страстью или болезнью – черт его знает! Любовь – это когда плюс дружба, не иначе! Знаю по своему опыту.
Под моим боком такая любовь, Юра. Он не такой красавец, как этот Макс с его орлиным профилем, но я его не променяю ни на какого красавца. Он – друг. Он моя защита, опора. Мы через такие прошли испытания в самую лучшую пору своей жизни (по возрасту), что я могу быть спокойной: моя половина сидит под боком и греет мое сердце на полную катушку. В Юре столько доброты, что ее хватает и на обделенную этим добром Марину.
Конечно, волосы Юры рано отступили со лба на затылок (Макс все еще воюет с буйной шевелюрой), и нос его немного толстоват, и фигура давно потеряла спортивную форму, лишь только она завязал с греблей. А Макс двигается пантерой, хотя со спортом тоже покончил сразу после института. Но в моем Юрочке хватает мужского обаяния. Не даром же его пытались увести от меня не один раз. В нем тоже есть изюминка, а в чем она – даже я не могу толком определить. Мне нравится его улыбка, его нежные руки и всегда ласковый взгляд. Среди своих знакомых я не встречала никого похожего отношением к жизни и людям. Не знаю, чем я заслужила такое счастье... Если Юра – мой крепкий тыл, то Маринкин супруг – это Бог войны, жаждущий победы любой ценой.
... Целый месяц после сей роковой встречи мы, как две глупые девчонки, искали Маринину «половинку» в том районе, где она ее потеряла. Я покорно ходила с подругой каждое воскресенье бродить по микрорайону, проглотившему мечту моей подруги. Там были и детский сад, и школа, куда мог ходить сын Данко. Марина прочесывала глазами всех утренних пассажиров троллейбуса, но напрасно: Данко сгинул, словно приснился...
И моя подруга, пострадав еще пару месяцев, не то чтобы успокоилась, а притаилась: надежда угасала очень медленно. Я не раз ловила ищущий взгляд подруги, когда мы шли по городу. Она смущенно оправдывалась:
– Я не свихнулась... Просто появилась дурная привычка в лица заглядывать.
– И что будет, если его встретишь?
– Я следом пойду.
Не пришлось: Марина так и не встретила своего троллейбусного Данко. Но с тех пор на уроках литературы она говорила о Данко, как о живом, – волнуясь.
На некоторое время образ родного мужа несколько поблек. Я с радостью отмечала, что моя подруга не просто защищается, а и покусывает своего домашнего Нарцисса. Но в Максе хватало энергии с удовольствием терзать свою жертву, оставаясь целеньким и невредимым. Если бы я верила в вампиров, я бы так и определила его суть – энергетический вампир. А чем черт не шутит, может, это и есть еще один психологический тип человека?
Продолжение http://www.proza.ru/2015/02/23/1204