К 69-й годовщине Великой Победы
Приключения бравого сержанта Юрьевой
в Великую отечественную войну
Часть I. Таганка
Третья девочка в семье Юрьевых родилась 26 августа 1924 года. Родители принесли малышку в двухэтажный домик с окнами на Таганскую площадь, — тогда еще занятую крытым рынком, положили на кровать под образа, степенно перекрестились. Без спора уговорились наречь Людмилой. Отец, втайне надеялся на мальчика, и теперь с некоторой досадой представлял себе, как завтра друзья-строители будут весело кричать ему: «Бракодел!», увесисто хлопая по спине. Но дочка смотрела на Николая Степановича так безмятежно и доброжелательно, складывала губки таким затейливым бантиком, что отцовское сердце растаяло: дочурка, родная. «Ладная выйдет девка!» — решил почему-то Николай Степанович и повеселел. Нина и Лиза, старшие сестры, в полнейшем восторге щупали крошечные ручки — живая кукла, лялька! Малышка смешно разевала ротик, и топырила пальчики: нате, играйте со мной, я очень даже не против! Все было хорошо.
Людочка росла в атмосфере новой жизни, постепенно возникавшей из руин прежнего мира. Страшные времена гражданской войны сменились тяжелыми двадцатыми, а на смену им пришли строгие тридцатые. Тем не менее, Москва потихоньку отъелась, округлилась, и начала хорошеть. В реку, обмелевшую почти до дна, пустили свежую воду из Волги, и она стала плескаться у самого края гранитных парапетов. Новые, красивые дома с высокими потолками вырастали как грибы по обеим сторонам небывало расширившихся улиц; целые кварталы ставили на рельсы и отодвигали в стороны, давая простор автомобилям и трамваям. Ясным никелем и полированным мрамором засверкали сказочные подземные дворцы метрополитена. Рабочие блузы, старые фуражки и шинели постепенно сменились нарядными пальто и платьями. На улицах замелькали ярко накрашенные женщины, одетые по последней моде, подсмотренной в кинотеатрах и неправедно добытых парижских журналах.
Все это радовало и веселило подраставшую Людочку, без памяти влюбленную в свою Москву, в свою Таганку, в свою Родину. В товарища Сталина. Простой, добрый дядечка с густыми усами и мягким акцентом был для нее почти что родным, чем-то напоминал папу. Ей нравился его спокойный голос с приятным акцентом, улыбчивое лицо и простая, свойская манера общения с народом. Он даже покашливал точь-в-точь как папа. Николай Степанович до революции золотил церковные купола и отравился ртутью, а Сталин (это Людочка знала из школьных уроков) подорвал здоровье на царских рудниках, во время революционной борьбы. Они и френчи носили одинаковые, Сталин и Николай Степанович, отец народа и просто отец. Их двойной родительский авторитет принимался Людочкой безоговорочно, ведь страна — одна большая семья, а все люди — братья и сестры. Иной раз она приходила в такой восторг от собственной влюбленности во всех и вся, что разбегалась до свиста ветра в ушах и бежала долго-долго, раскинув руки в сторону, мечтая обнять теплое солнце, нежные облака, ласковую зелень, рубиновые кремлевские звезды и золотые кресты на церквях. Да, бывали и враги народа, да и как им не быть, завистникам и недоброжелателям такой прекрасной страны? Их изобличали и приговаривали к «высшей мере». Ну, а как еще? — Людочка этого не знала; она вообще мало думала. Иной раз крутила головой, русые кудри — вразлет, и сама смеялась — легкая, пустая, точно пустая! Ничего-то в ней не перекатывалось, ни шариков, ни роликов; одно только бессмысленное счастье наполняло ее тело, — бескорыстный и бесценный божий дар. Так говорила мама, а Людочка повторяла, и даже крестилась иногда украдкой, хоть это и неприлично.
Конечно, Людочка училась в школе, и училась хорошо — в новенькой советской школе с милой, царских еще времен, старушкой-литераторшей, красавицей еврейкой-математичкой, бодрым физкультурником со значком КМС по биатлону и преподавателем физики, очень похожим на Паганеля из «Детей капитана Гранта». Учиться было интересно и легко. Абстрактные науки позволяли оторваться от не очень-то устроенного быта, на уроке астрономии она мысленно парила среди звезд и планет, вместе с географом бродила по джунглям Амазонки и, закрыв глаза, упоительно танцевала на балу с Андреем Болконским во время внеклассного чтения. Кстати, да — танцы: их устраивали в парках или просто кружились во дворах под гармошку или пианино, слышное через отворенное окно; а бывало и так, что подружкам, идущим по улице, вдруг нравилась музыка из репродуктора и они, схватившись за руки, начинали танцевать прямо на мостовой, ловко проскальзывая между улыбающихся прохожих! Уютные таганские дворики манили и «запретным»: песнями под гитару, игрой в карты — в «дурака», иной раз и на «копеечку», что уже было почти преступлением, тщательно скрываемым от взрослых. Поговаривали, что кое-кто из девочек — о, боже, — целовались с мальчишками, но Людочка не верила в эти нелепые слухи вплоть до выпускного бала, когда ее саму, очень неожиданно, чмокнул в губы сосед по парте. Поцеловал — и тут же убежал куда-то, оставив ее стоять как громом пораженную, забывшую дышать, одеревеневшую весенней березкой — только кожа чесалась от каких-то неведомых ранее внутренних токов. Прибежали девчонки, и с веселым русалочьим криком утащили ее купаться в Москве-реке. Это было вечером 21 июня, а когда они вышли последний раз из воды, начинавшей уже серебриться в рассветных сумерках, — вот тогда-то она и началась: Война.
Это было как-то слишком, все сразу вдруг — и первый поцелуй, и война. Сосед по парте через две недели исчез в высоченных, на тяжелых медных петлях, дверях военкомата. Ему было стыдно — война, случавшаяся так некстати, обесценила, сделала неуместным объяснение, к которому он готовился с шестого класса. Откладывал до выпускного, чтоб торжественно. Он-то надеялся через день прийти с цветами, сказать что-нибудь правильное, даже начало придумал: «теперь, когда начинается новая жизнь, когда мы закончили школу и стали взрослыми…», а получилось — черт знает что. Люда пришла проводить, вместе с другими девчатами, вся по-прежнему березовая, деревянная, с застывшими в глазах каплями. А что она могла сказать? «Буду ждать» — не смогла, «прощай» — не выговорила. Сказала «до свидания» и попыталась улыбнуться, избегая встречи глазами. Пожала холодной рукой его руку, ледяную. Тогда проводили разом всех мальчишек их школьного выпуска, но не сразу на фронт, — их раскидали по военным училищам, ведь никому еще не исполнилось восемнадцати, никто не имел военной специальности. Их ожидала лейтенантская судьба яростных наступлений сорок третьего, а кому повезло — и кровавых побед сорок четвертого. Ради такого случая — целый класс добровольцев — вышел военком, произнес речь. Он долго говорил о ценных для армии, для будущей победы, кадрах; назвал ребят «сливками призывного контингента» — еще бы, столичные выпускники, после десятого класса. От школы выступили директор и физкультурник, последний особо гордился тем, что все ребята сдали нормативы ГТО и класс оказался годным к строевой в полном составе. Паганель беспрестанно улыбался, подбадривал и растерянно разводил руками, как будто никак не мог взять в толк, что ж это такое происходит — куда? зачем? А как же физфак МГУ, куда он стольких прочил? И какова его, учителя физики, роль в военно-патриотическом воспитании? Сцена была очень трогательная; проводив ребят, учителя-мужчины, с подачи, как ни странно, Паганеля, тут же осадили военкома, требовали записать добровольцами, но им было категорически отказано, ввиду преподавательской брони. Людочкин сосед по парте попал в танковое училище и в 1942 году еще был жив, писал матери, что кормят плохо, живут в бараке, кругом степь, но уже началось вождение, ребята замечательные и скоро они поедут бить фрицев, и еще — стесняясь, полунамеком — как там девчонки из школы? Юрьева, к примеру? Может, заходила, спрашивала? Нет, не заходила. Не до того.
Людочка, следуя инерции мирного времени, подала документы в медицинский институт и легко поступила на лечебный факультет. Поначалу казалось, что даже война не переменит спокойного течения ее жизни. Конец лета она провела, по заведенному у Юрьевых обычаю, на семейной даче у берега Клязьмы, читая старые детские книжки и загорая на крохотных песчаных пляжах, щедро раскиданных по всему течению этой шустрой подмосковной речки. Но отдыхалось невесело, даже мучительно. Радиоточка каждые полчаса сообщала дурные вести: о тяжелых боях, отступлениях. Пауки заплетали окна дач, оставшихся в это лето без хозяев, комары, за малым числом жертв, кусались злее обычного. Тишина звенела и пугала.
К началу занятий она вернулась в совсем другую Москву. Похолодало. Воздух посвежел и после летнего зноя стал необыкновенно прозрачным; городские углы и вертикали обозначились особенно четко, словно суровые желваки на скулах; окна настороженно сузились светомаскировкой. Каждый второй прохожий носил военную форму, и на всех без исключения лицах отпечаталась сосредоточенная забота. Продукты небывало вздорожали и к тому же исчезли куда-то; за буханкой хлеба приходилось отстаивать длинные очереди. Прежняя гражданская жизнь смущенно теснилась по квартирам, еще хранившим, подобно уголькам растоптанного костра, остатки довоенного уюта; но и туда просачивалась война, помечала окна бумажными крестами, плотными, не подходящими к обоям шторами, урезала обеденные порции, шелестела фронтовыми сводками на столах. Однако самым страшным способом, которым война проникала в московские жилища, была тишина — гробовая тишина внезапно опустевших комнат, в которых раньше весело теснились мужья, сыновья и братья. Даже улицы поутихли, на них теперь очень редко слышался смех и громкие разговоры; машины ездили нечасто, но сразу помногу, длинными колоннами цвета тусклой бронзовой патины. Москва как будто вжала голову в плечи, напряглась, сосредоточилась. И маленькая квартирка Юрьевых тоже затихла, поскучнела, хотя все оставались дома, — ведь из их бабьего царства на фронт уйти было некому. Николай Степанович до того разболелся легкими, что и ходил-то с трудом, а остальных было — мама и четыре сестры; ибо Николая Степановича и в четвертый раз угораздило произвести на свет девчонку, — Вальку. Теперь только пятиклассница-Валька сидела после школы дома, отчаянно скучая; старшие сестры задерживались, кто на работе, кто на учебе, вдобавок дежурили по ночам, приходили поздно, уставшие, валились с ног в постель, а утром тихо вставали и уходили. Эта серая, будничная жизнь на фоне грандиозной катастрофы приводила энергичную и деятельную Людочку в полное отчаяние.
А немцы, между тем, бомбили, поначалу — довольно сильно. Сестры Юрьевы дежурили по ночам на чердаках соседних домов, и там, в одиночестве, у ящика с песком, сжимая в руках щипцы в ожидании проламывающей кровлю «зажигалки», — а если фугаска? Тогда все, с концами, амба, щепотки не останется. Небольшая, но навязчивая вероятность такой нелепой, пассивной смерти, повергала Людочку в своего рода депрессию. У нее появилась привычка рассуждать о себе как о чем-то мелком, незначительном, лишенном собственной воли. И эти рассуждения безмерно утомляли ее. Обладая, подобно многим своим сверстникам, здоровой духовной конституцией созидателя и строителя, Людочка буквально чахла от несоответствия между этим своим призванием и реальной ничтожностью возложенной на нее службы. «Что я делаю для Победы? — думала она, вслушиваясь в вой сирен, стук зениток и дальний грохот бомбежки — Ведь ровным счетом — ничего. Глупо тут сидеть и выжидать свою «зажигалку». С такой работой и безграмотная старуха справится, и ребенок: тоже мне, геройство — схватить щипцами, да в песок сунуть. Меня ради этого, что ли, десять лет учили? Я могу принести настоящую пользу. Могу и должна». Эти неотвязные мысли все настойчивее заполняли ее полудетскую голову, прежде такую легкую и беззаботную. Из сырого, осеннего, военного воздуха материализовалось нечто вроде увесистого мешка, тяжелого прилегшего на ее худенькие плечи. Чувство долга — откуда оно взялось, почему было принято столь безропотно? Людочка не могла и не даже пыталась ответить на этот вопрос, — для ее сверстников слово «надо» обладало особым, мистическим, утерянным значением. Кому надо, зачем надо — об этом никто не задумывался, за совершенной очевидностью. Потому что — надо, и все. Точка.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2014/05/10/1970