К 69-й годовщине Великой Победы
Приключения бравого сержанта Юрьевой
в Великую отечественную войну
Осталось только определиться, как именно начать приносить пользу. По случаю войны в институте ввели ускоренный курс военно-полевой медицины и госпитальную практику прямо с первого семестра. Люда уже знала, как накладывать жгуты, делать перевязки, ставила уколы. Деликатные пациенты уверяли, что рука у нее легкая; а многие даже просили уколоть еще разок — шутили, конечно. На первой же дополнительной лекции ее доброе, чувствительное сердце обожгло страшное признание преподавателя-военмеда, — оказывается, 80 процентов раненых солдат умирают от элементарного кровотечения, остановить которое под силу любому мало-мальски толковому санинструктору в первые минуты после ранения. Потрясенная этим откровением, Люда провела несколько ночей за анатомическим атласом, изучая систему кровоснабжения и штудируя все возможные способы наложения жгутов и давящих повязок. Сдав самой себе экзамен по вопроснику, она внезапно решила: «Все! Я медработник, мой долг — спасать людей». Эта простая мысль вдруг потрясла ее: она впервые после школы сумела ответить на вопрос — «кто я»? Раньше была школьницей, веселой милой девочкой, но потом началась война, все перепуталось, она потерялась, перестала понимать, ради чего живет и вообще, зачем существует на этом свете. И вдруг наступила ясность — она медработник! Ее долг — спасать раненых, чтобы выздоравливали и снова били фашистов. Если спасать в день по одному бойцу, за три месяца получится целая рота! Вот так Людочка, вот так вчерашняя школьница — одна стоит сотни бойцов! К горлу подкатил комок, слезы выступили на глазах. В тот день Людочка впервые с начала осени возвратилась домой, не устало сгорбившись, а прямая, с осанкой. И лицо как-то засияло, отрешенно.
Именно тогда, где-то в середине октября, дела обстояли из рук вон плохо. Фронт рухнул, в нем образовалась дыра в полтысячи километров шириной, и если немцы и не перли беспрепятственно на Москву, то лишь потому, что сами не могли разобраться в мешанине из сотен тысяч советских окруженцев и собственных перепутавшихся тылов. Радио дипломатично называло эту катастрофу «ожесточенными, тяжелыми боями», но слухи о реальном положении дел вскоре просочились в Москву — и тогда кое-где началась настоящая паника, с грабежом магазинов, мародерством и расстрелами без суда и следствия. Впрочем, на Таганке было тихо, магазинов никто не грабил, но, тем не менее, Людочке эти дни запомнились атмосферой густого, хоть ножом режь, отчаяния и бессильного страха. Когда-то давно, когда она боялась войти в темную комнату, отец подсказал ей верное средство: хочешь перестать бояться — шагни вперед. И она шагнула — по пути из училища на госпитальную практику свернула со знакомой дороги и направилась к районному военкомату. Сразу стало легко, как-то даже радостно. В парке, оказывается, чирикали воробьи! Раньше не замечала, а теперь — ну, надо же — война идет, а они чирикают! Желтое здание военкомата, обсаженное аккуратными кустами, росло, надвигалось, как будто смотрело на нее подозрительно всеми своими одинаковыми окнами — ты куда, девочка? Точно, сюда? Хорошо подумала?
У нее имелось полтора часа свободного времени — удалось отпроситься. Заранее откашлявшись, чтобы голос не дрожал от волнения, Людочка поинтересовалась у дежурного, где записывают добровольцев. Отстояв очередь, вошла в кабинет. Там, за скучным канцелярским столиком, сидел пожилой дядечка в защитном кителе со шпалой в петлицах. Ноги перестали гнуться, сердце застучало. Неловко ступая, она подошла к столу и выпалила:
— Хочу на фронт. Я медработник.
Не поднимая головы, дядечка потребовал документы. Люда тут же все выложила: паспорт, аттестат, комсомольский билет… Капитан внимательно изучил первые страницы и буркнул:
— На фронт тебе нельзя. Ты несовершеннолетняя, и у тебя специальности нет. Иди работать в госпиталь, без отрыва от обучения.
— Я уже работаю в госпитале. Вернее, практикуюсь. Хочу на фронт, — тут ее прорвало, — товарищ военком, немцы на Москву идут, какая разница, мне почти восемнадцать, пустите пожалуйста, я тут не могу сидеть и ждать, когда… Ну, пожалуйста!
Капитан поджал губы, схватил руки карандаш и принялся его разглядывать, как будто ни разу в жизни не видал столь интересного предмета. Долго что-то соображал, а потом начал говорить, медленно, осторожно:
— Ты панику-то не разводи, сейчас за панику и шлепнуть могут. Тебе же ясно говорят: не нужна ты на фронте. От тебя больше пользы в госпитале будет. И сразу тебя все равно в действующую армию никто не отправит, не положено военно-необученных в пекло кидать. Да и какой с тебя толк? Положим, на трехмесячных курсах натаскают тебя на санинструктора, дело нехитрое; а ну как придется раненых на себе выносить? И, учти, вместе с оружием, оружие бросать нельзя. И придется тебе прыгать с шестипудовым мужиком на закорках, с винтовкой его, под огнем противника! — он звучно ткнул острием зажатого в кулаке карандаша в столешницу, демонстрируя точность и смертоносность огня противника. — Мы раньше самых крепких призывников в санинструкторы направляли. Молодых парней от метр семьдесят и нормального веса, не дохлых. А сейчас, вон, разрешили девчонок брать… Такая вот беда…
— Ну, так разрешили ведь! — обрадовалась Людочка. — Вот и возьмите меня! Я готова на трехмесячные курсы, хотя у меня есть подготовка, я уже почти два месяца учусь, и практика …
Военком откинулся на спинку стула, но так и не взглянул на посетительницу, неловко, по касательной, переведя взгляд на окно.
— Не дури. Иди в госпиталь, там от тебя будет польза. На фронте — не будет.
— Я хочу на фронт — четко, с расстановкой, закипая от гнева, отчеканила Люда. Вредный дядечка в форме раздражал ее буквально всем — и своим равнодушием, и презрительным высокомерием, и более всего — откровенным нежеланием поднять голову и посмотреть в глаза. Капитан выдержал паузу, вздохнул и нехотя ответил.
— Да ты пойми, я права не имею тебя куда-то определить — и повторил, разделяя слоги — Не имею права! Закон есть, «О воинской обязанности», мы его не нарушаем.
Люда всхлипнула и приготовилась реветь. Военком в сердцах махнул рукой:
— Э, сырость развела, боец, тоже мне … Ладно, черт с тобой. Для таких, как ты, нарочно комсомольский призыв придумали. Хочешь в пекло — иди сначала в райком комсомола, они всем желающим дают направления на военобуч. Обучишься, получишь специальность — милости просим к нам, поставим на учет по комсомольской путевке. 32-й кабинет, по лестнице направо.
Людочка шмыгнула носом, вытерла рукавом глаза, торопливо поблагодарила и рванулась к двери, — времени оставалось мало, а надо было еще успеть в райком. Капитан крикнул вдогонку:
— Только не спеши, с родителями сначала поговори. Родители–то знают?
Напоследок он все-таки решился поднять глаза и успел с мучительным, как будто съел что-то кислое, выражением лица проводить взглядом мелькнувшую в дверях стройную девичью фигурку в темно-желтом пальтишке. Вздохнул и снова ударил карандашом в столешницу — такой вот он, вражеский огонь, точный и беспощадный. Еще один мотылек в костер, не отговорил. Он уже несколько дней не мог сосредоточиться, путал документы, переспрашивал фамилии. От обоих сыновей-курсантов (погодки, русые головенки, как дружили — самому бы не зареветь!) вдруг перестали приходить письма; и капитан, несмотря на усилия военной цензуры, имел все основания связать внезапную пустоту своего почтового ящика, души, жизни, с недавней катастрофой под Вязьмой. Грифель сломался. Капитан потянулся за точилкой и торопливо, воровски спрятал глаза от следующего посетителя. Молодые добровольцы терзали и мучили его — их энтузиазм, их готовность умереть за Родину на фоне собственного горя казались чем-то оскорбительным, почти неприличным. О родителях-то они думают? Да шиш с маслом, наплевать им на родителей…
А Людочка, между тем, торопливым скоком неслась в райком комсомола. По сравнению со сдержанной, казенной обстановкой военкомата, в комитетском актовом зале царила атмосфера молодого, веселого возбуждения. Всем заправлял один из райкомовских инструкторов, комсорг формируемого на Таганке отдельного лыжного батальона — крепкий, спортивный блондин со спокойными серыми глазами. В толпе добровольцев обнаружилось несколько знакомых лиц, в том числе и школьный физкультурник, которого Люда не видела с памятного дня проводов одноклассников.
— Александр Иванович! Александр Иванович — она кинулась к нему, смеясь, — что Вы тут делаете? У Вас же учительская бронь!
— Какая бронь, Юрьева, не дури — фашист на Москву прет, скоро зима, а я КМС по биатлону — физрук приобнял ее за плечи, широко улыбаясь, поворачивая, показывая стоящим вместе с ним крепышам, представляя — ученица моя, отличные задатки к художественной гимнастике!
Крепыши ответно заулыбались, одобрительно оглядывая ладную фигурку Людочки, по очереди пожали ей руку стальными ладонями. Ей почему-то захотелось заплакать и засмеяться одновременно, и еще — всех поцеловать. После вредного кислого дядьки в военкомате приятно было видеть мужественные, веселые лица.
— Александр Иванович, я тоже хочу добровольцем, вот, пришла…
Физкультурник засмеялся:
— К нам в батальон не пущу! У тебя три балла по лыжам, забыла? Ты даже из 17 минут на трехкилометровке не выбежала!
Людочка сначала смутилась и прикусила губу, вспомнив ту провальную трехкилометровку: черт знает что тогда случилось, лыжи почему-то не ехали; но через минуту уже хохотала, слушая, как товарищи Александра Ивановича заступались за нее, обещая тянуть на марше на палках, нести на руках, посадить на аэросани и прочую чепуху, совершенно не обидную, а если вдуматься, наоборот, очень лестную для девичьего самолюбия. После кашляющего отца, кислого военкома, стонущих раненых из госпиталя очень приятно было постоять в компании здоровых, сильных и уверенных в себе молодых мужчин. Но она спохватилась — время-то идет, нужно бежать в госпиталь. Лыжники гурьбой бросились ее провожать, подвели к сероглазому инструктору, который тоже разулыбался, расшаркался и начал вдохновенно рассказывать об открытых, наконец, для девушек военных специальностях: снайпер, радистка диверсионной группы, зенитчица. Было еще 12 вакансий в авиацию: штурманы, летчицы, техники — но для них требовалось хотя бы неоконченное высшее, желательно — технических ВУЗов. Людочка смутилась — ей очень хотелось на фронт, но она даже в мыслях не могла представить себе как это — зарезать ножом часового или хладнокровно выстрелить зазевавшемуся немцу в голову. «Будто на фронте дел других нет, как фашистов убивать — успокаивала она себя — я медработник, буду спасать раненых».
— А есть санинструкторы? А то я стреляю плохо и азбуку Морзе мне в жизни не выучить, я уже несколько раз пробовала — спросила она, скрывая неловкость под стеснительной улыбкой.
За ее спиной кто-то презрительно фыркнул. Людочка оглянулась, и увидела симпатичную девушку в ярко-рыжем свитере и с такого же цвета волосами в мелкую кудряшку, сидевшую за столом и прилежно заполнявшую анкету демонстративно крупными печатными буквами. В глаза бросились строчки: «ДИВЕРСАНТ» и «ФИЛФАК МГУ». Люда вспыхнула, стала придумывать, как бы пообидней «срезать» нахальную студентку, но сероглазый инструктор быстро пришел ей на помощь, строго покосившись в сторону насмешницы.
— Конечно, есть и санинструкторы. Трехмесячные курсы. Сейчас выпишем Вам направление, начало занятий 1-го декабря. В училище эту справку представьте, после войны Вас обязательно восстановят. Закончите курсы — идите в военкомат, там распределят.
— Так долго ждать?
— Вы, товарищ Юрьева, не волнуйтесь. Фашистов мы и без Вас к Москве не допустим, не сомневайтесь, но потом гнать их придется до самого Берлина, а то, глядишь, и до Атлантического океана. Война большая, всем хватит.
Сказано было громко, уверенно, веско. Несколько десятков молодых людей, теснившихся в актовом зале, вмиг смолкли, как будто ждали продолжения или хотя бы повторения сказанного. Всем очень хотелось еще раз услышать: «фашистов к Москве не допустим». И даже вредная диверсантка с филфака перестала писать и, тряхнув кудряшками, задумалась — как будто увидела что-то важное в своем недалеком будущем…