(продолжение)
Начало см. Агент НКВД:
http://www.proza.ru/2014/02/13/1150
ВОЗВРАЩЕНИЕ АЛЕКСЕЕВА
1.
28 сентября Алексеев возвращался на немецкую сторону. Он простился с капитаном Громовым, проводившим его из Москвы до передовой, а здесь передал командиру взвода разведки лейтенанту. Лейтенант и старший сер-жант, имени которых Сергей Дмитриевич так и не узнал, проводили его до нейтральной полосы. Дальше он полз, как можно плотнее прижимаясь к земле, укрываясь за бугорками и прячась в ямках от периодически постреливающих пулеметов с немецкой стороны. С нашей стороны, если и раздавались пулеметные очереди, Сергей Дмитриевич знал: стрельба идет в воздух.
Только уже метрах в десяти от немецких окопов, Алексеев подал голос:
– Камрад, нихт шиссен… Их бин дойче зольдат… Нихт шиссен…
Из окопа послышалось:
– Ком, ком хир. Шнель…
Перевалившись через бруствер, Сергей Дмитриевич рухнул в окоп. По нему, слепя его, скользнул лучик электрического фонаря. Послышалось удивленное:
– Руссиш?
– Найн, найн, – помотал головой Сергей Дмитриевич. – Их бин дойче агент…
Мелькнул свет – из растворившейся двери блиндажа вышел офицер. Что-то проговорил, но Сергей Дмитриевич его не понял и громко и отчетливо произнес:
– Одер – Волга.
Офицер, Сергей Дмитриевич, различил его погоны, обер-лейтенант, махнул рукой:
– Ком хир.
В землянке горела электрическая лампочка, на небольшом столе светился зеленым глазом приемник и слышалась негромкая музыка, железная походная кровать, застеленная серым шерстяным одеялом, из-под которого выглядывала белая простыня, белая наволочка была и на подушке. Сергей Дмитриевич вспомнил недавно покинутую им землянку командира роты Самойленко: коптилка, вместо двери – плащ-палатка, вдоль стены – широкий настил из горбыля, служащий ложем для самого командира роты, его заместителя и старшины.
Обер-лейтенант принялся кому-то названивать. Сначала спокойно, потом его лицо сделалось сердитым, голос нервным. Наконец, он сказал Сергею Дмитриевичу:
– Ты есть ходить штаб дивизион. Ефрейтор Фиш провожайт.
Сергея Дмитриевича повели под конвоем ефрейтор Фиш и солдат. Оба они, оторванные от сладкого солдатского сна, были недовольны приказом обер-лейтенанта, а зло вымещали на «руссиш швайн», подталкивая в спину стволами автоматов не то пленного, не то перебежчика. Так они дошли до небольшой деревушки и остановились и избы, к которой тянулись телефонные кабели.
Ефрейтор доложил дежурному офицеру о доставленном ими «русиш швайн», и тот приказал поместить русского в амбар под крепкий запор, мол, завтра утром разберемся.
2.
Закончился срок, отпущенный для возвращения Алексеева. Павел с беспокойством и нетерпением ждал его возвращения. Все могло случиться при переходе им линии фронта, где, случалось, постреливали и кидали мины, не разбирающие кто свой, кто чужой.
И хотя Павел ждал телефонного звонка из передовой дивизии, звонок оказался неожиданным.
– По вашему паролю через линию фронта перешел русский по фамилии… – уполномоченный абвера при дивизии замялся, с трудом пытаясь выговорить: – Трубеш… Трубеч…
– Трубецкой? – спросил его Павел.
– Да, да, – облегчением ответил лейтенант. – Он.
– Где он? Мы отправляем за ним машину.
Лейтенант объяснил, как добраться до штаба дивизии.
Павел незамедлительно отправил в дивизию на своем «опеле» лейтенанта Йорга.
Вернулась машина уже в темноте. Отправив Йорга отдыхать, Павел остался с Алексеевым один на один.
– Ну, что? – выдохнул он, вглядываясь в усталое лицо подполковника.
– Я заложил мину на переезде «Шумское». Кажется, взлетел состав с боеприпасами. Рвало здорово, осколки и неразорвавшиеся снаряды падали за три километра от места взрыва, – произнес Алексеев, хотя Павел ждал совсем другого. – Можете проверять, герр гауптман.
– Как Москва, Сергей Дмитриевич? – поторопил он подполковника.
– Какая Москва? Да я за два десятка километров от линии фронта не отходил, искал, что поскорее и поэффектнее взорвать да ноги в руки. И вообще, старался из леса пореже высовываться, чтоб не нарваться на кого-либо. Случайно на этот разъезд набрел. Гляжу поезда по нему…
– Сергей Дмитриевич, об этом, потом, завтра и расскажете, и напишете, а потом еще раз расскажете – оборвал его Павел. – Что Москва?
Алексеев улыбнулся.
– Москва стоит на месте, и сдаваться не собирается. Вам привет от майора Куприна и капитана Громова. И еще записочка. Дайте мне бритовку, я достану ее. Связь Москва обещала прислать.
Вспоров в очередной раз шов на гимнастерке, Алексеев протянул Павлу бумажный цилиндрик. Павел спрятал его внутрь полого металлического карандаша.
Доставив Алексеева на квартиру, Павел поехал к себе в абвергруппу на Геринг-штрассе.
3.
Павел, запершись в своей комнате, перевел цифры шифрограммы в слова и прочитал:
«Пока осуществляйте связь с нами через перевербованных вами курсантов. Пароль для дивизионных особистов у них будет общий: Рысь – сто. Радист будет отправлен вам позднее по указанному вами адресу. Остальное передаст вам курьер. Отец».
4.
Предложение Центра не меняло пока положения Павла и не давало ему возможности передавать Москве получаемую информацию оперативно. И с вербовкой курсантов дело обстояло не так просто. и было слишком рискованным. Вторую группу курсантов набирал лейтенант Йорг. Он предпочел не ломать голову беседами с курсантами, а обратился к той части военнопленных, что сдались в плен добровольно и к перебежчикам. Найти среди них намеревающихся после перехода линии фронта повиниться перед советской властью занятие безуспешное. И, тем не менее, Павел беседовал с каждым не торопясь, обстоятельно, стараясь выявить в их рассказах несоответствие или даже прямую ложь.
Перед ним проходили люди с поломанными судьбами, сдавшиеся на волю победителя, растерявшиеся, кое-кто заявлял, что он только и ждал удобного момента, чтобы перебежать.
– И что вы ожидали, Стромихин, от нас: баранки, бублики, хлеб да соль?
Сидевший перед ним ссутулившийся бывший капитан, артиллерист Лыжин, получивший школьную фамилию Стромихин, говорил быстро, громко, с легким оттенком радости, что его, наконец-то, заметили и извлекли из лагеря. Бывший капитан, перебежавший на сторону немцев, заявил, что его родители дворяне, его отец был жандармским ротмистром. Сам Лыжин всю сознательную жизнь ненавидел Советы, коммунистов и комиссаров, и готов их вешать, хоть сейчас.
– Про бублики и хлеб-соль я не думал, герр гауптман, – ответил Лыжин. – Хотя не думал, что меня отправят в лагерь военнопленных.
– А что вы думали?
– Что дадут возможность с оружием в руках бороться с ненавистным режимом Сталина и его клики.
– А может, вы перебежали к нам по приказу НКВД?
– Нет, герр гауптман, я перешел к вам по собственной воле.
– Как же вы, сын жандармского офицера, смогли попасть в Красную армию, да еще стать командиром, Стромихин?
Тут бывший капитан смутился, замялся и признался:
– Я думал, что если я скажу правду, то вы меня забракуете. Дело в том, что мой отец был секретарем райкома. Но, тем не менее, я ненавидел Советскую власть, еще учась в школе…
– А где сейчас ваш отец? Чем занимается?
– Он умер в прошлом году.
– Репрессирован?
– Нет, он умер собственной смертью, от сердца.
– Я предлагаю вам послужить моим внутренним агентом и сообщать все, что говорят и чем занимаются курсанты.
– Готов служить вам, герр гауптман, – ответил Лыжин. В серых глазах его проблеснула неподдельная радость.
– Но прежде перепишите вашу биографию, правду и только правду, и напишите вербовочное обязательство для абвера, – сказал Павел.
Отпустил он Стромихина-Лыжина с тяжелым сердцем. Это, похоже, был предатель по убеждениям, готовый на все.
Бывший старший лейтенант летчик-истребитель Панфилов, получивший псевдоним Кудин, у Павла вызвал двойственное чувство. Он никак не мог и подумать, что летчик, человек героической профессии, может стать предателем. Но Панфилов сдался в плен добровольно, не сопротивляясь врагу. Правда, в справке уполномоченного абвера по дивизии, в расположении которой приземлился сбитый сталинский сокол, было указано, что Панфилов прежде, чем был сбит в бою с «мессерами», сам успел поджечь один самолет люфтваффе.
Павел зачитал справку уполномоченного абвера Панфилову и спросил:
– О какой же может здесь идти сдаче в плен, если вы были пленены, по сути дела, в бою с оружием в руках?
– Я защищался, – глухо ответил Панфилов. – Я хотел уйти на ваш аэродром и приземлиться, но ваши асы помешали мне сделать это мирно. Они напали неожиданно на нас, и я не успел обдумать положение.
– Зачем вы хотели перелететь к нам? Вы ненавидите большевиков и нынешнюю власть?
– Это пришло как-то спонтанно. Я понял, что Сталин и его агонирующая власть гонят наших бойцов на бессмысленную бойню. Сам я не хотел так, по-глупому, жертвовать своей жизнью, чтобы вождь и вождишки продержались у власти лишний день.
– Это был первый ваш бой?
– Первый, – чуть помедлив, ответил Панфилов.
– Он соврал, – мелькнула мысль у Павла, и он задал очередной вопрос:
– Но вы опытный летчик, награжденный орденом Красной Звезды. Когда и за что вас наградили орденом?
– В сороковом, за Халхин-гол.
– Что вы предпочтете, спокойно отсидеться в лагере, в «хиви», то есть, в наших добровольных помощниках, например, работая ассенизатором или на другой грязной работе, или пойти с оружием в руках против Красной армии, стать диверсантом?
– Мне больше не хочется находиться в лагере, – ответил Панфилов. – И возить говно тоже не хочется.
– Следовательно, вы не против того, чтобы стать диверсантом?
Панфилов пожал плечами и проговорил:
– На войне все равно где воевать.
– Вы готовы убивать бывших ваших соратников?
– А что, они мне родные, что ли? Они, что, пожалеют меня, если я попаду к ним?
– Убежден, что не пожалеют. Что ж, ваши ответы меня устроили, – сказал Павел и закончил разговор с бывшим летчиком предложением откровенно поговорить с курсантом Стромихиным о том, что попав на ту сторону, он, советский летчик, не станет выполнять задание абвера, а чистосердечно все расскажет нашим.
– Не верю я ему, – признался Павел.
С такой же просьбой обратился он и к Стромихину-Лыжину:
– Не верю я Кудину. Признайся ему, что ты только того и ждешь, чтобы попасть к русским и все рассказать о наших курсах.
Вскоре Стромихин-Лыжин сообщил Павлу, что курсант Кудин склонял его после перехода линии фронта явиться к нашим с повинной.
– А ты как отреагировал?
– Я ответил, что только и жду того часа, когда попаду к нашим.
Панфилов о разговоре с Лыжиным умолчал. На прямой вопрос Павла же ответил:
– Я, было, заговорил с ним, а он отправил меня к такой-то матери.
Это был удивительно, но Панфилов не догадался, что это была только провокация. А его молчание о «признании» Стромихина-Лыжина обрадовало Павла. Стало быть, летчик хитрит. И это обнадеживало.
Хотя вторая группа уже завершила свои занятия и к обучению приступила новая, третья, команда на отправку диверсантов в тыл Красной армии из абверкоманды задерживалась.
5.
На следующий день после возвращения Алексеева Павел вызвал его к себе.
– Теперь, давайте, докладывайте о том, что вас просили передать мне, – сказал он подполковнику.
– Майор Куприн приказал пока сделать основной упор на перевербовке курсантов. Через них передавать донесения в Управление Особыми отделами фронта. Пароль для уполномоченных особыми отделами всех уровней Рысь – сто. Я передан в подчинение вам. Прямая вербовка курсантов поручена мне. Вам она запрещена. Куприн сказал, что у вас есть другая задача. Радиста они пришлют месяца через полтора. В случае, если меня поставят на оформление документов, мы с Куприным договорились о ряде опознавательных знаков, которые я буду делать на них для облегчения выявления предателей.
– А что вы вчера говорили о взрыве на переезде «Шумское»? Не исключено, что ваши слова могут быть проверены с воздуха.
– Пусть проверяют, – усмехнулся Алексеев. – Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Пока чекисты организовывали для меня объект для имитации взрыва, на разъезде «Шумское», в сорока километрах от линии фронта, по вине тамошнего диспетчера, состав груженый боеприпасами и техникой, идущий на фронт, столкнулся с санитарной летучкой. Меня свозили туда. Взрыв был колоссальный. Разнесло в щепки оба состава. Много людей погибло. Следы взрыва там останутся надолго. Чекисты пустили слух, что это была диверсия. Потом мы проехали по тому маршруту, по которому я мог добраться до разъезда и вернуться назад к фронту. В восемь дней я вполне укладывался. Особенно, если драпал назад со скоростью курьерского.
– Что ж, пишите отчет, а я буду звонить подполковнику Ганзлю. Пусть руководство абверкоманды убедится в вашем подвиге. Заодно, обсужу вопрос о вашем новом назначении.
6.
Погода окончательно испортилась. С темно-серого неба лил холодный беспрерывный дождь, делая непроходимыми дороги, в которых застревали мощные немецкие грузовые «мерседесы». Тяжелая грязь липла к сапогам солдат, падающих от усталости.
В такой мрачный и темный день в Крайск приехал подполковник Ганзль в грязном до самой крыше «опеле».
Скинув шинель и фуражку в кабинете Павла, он зло обругал «эту паршивую русскую погоду и скверные дороги».
– Каково нашим солдатам под таким дождем тащиться по глине, – сказал он. – Наши резервы застревают в пути. А нам предстоит еще один, последний рывок к Москве.
– Русским тоже сейчас нелегко, герр оберст-лейтенант, – ответил Павел. – Мы с ними в равных условиях и поэтому я уверен в успехе. Более того, они теперь не смогут так быстро удирать из наших танковых клещей. Нашим солдатам останется только добивать их разрозненные группы.
– Танкам нужны снаряды и горючее, их-то как раз и не успевают подвозить на фронт в нужном объеме, – сказал Ганзль. – А стоят танки, не идут вперед и солдаты. Авиация вся на приколе… Правда, наш разведчик успел слетать в квадрат, где находится этот разъезд «Шумское» и снять сверху. Действительно, картинка получилась впечатляющая. Ваш, как его, Трубецкой сработал на «отлично». Я хочу посмотреть на него.
Павел вызвал Сергея Дмитриевича, находившегося дома на правах отпускника.
Перед строем курсантов, и тех, кто уже окончил курсы и дожидался задания, и тех, кто еще занимался, подполковник выступил с краткой подбадривающей речью о том, что Москва находится на грани падения, как то созревшее яблоко, падающее от малейшей тряски ствола. Потом он рассказал курсантам о «подвиге» диверсанта Трубецкого и зачитал приказ о его награждении медалью «За храбрость» второго класса.
(продолжение следует)
http://www.proza.ru/2014/03/28/532