Вспышка. Продолжение фантастического повествования

___________________________________________________
http://www.proza.ru/2014/03/19/1127
Статистика произведения на 20.02.2015:

Текущее произведение находится в сборнике
«"Вспышка". Фантастическое повествование. Полностью»,
состоящем из пяти произведений.

В текущем произведении – 3 части,
слов - 19 697,
знаков без пробелов – 107 457,
знаков с пробелами – 131 460.
Чтобы подсчитать слова и знаки, текст произведения необходимо выделить
(от первой буквы названия, включая имя автора и – до конца, включая три последние точки после нескольких пробелов в самом конце), скопировать (Ctrl + C), вставить в Word (Ctrl + V) и посмотреть Статистику Текста (как правило, в Рецензировании или, в более ранних версиях, в других пунктах меню).

Далее на авторской странице расположен сборник
«"Вспышка". Фантастическое повествование. По частям»,
где удобно просмотреть отдельные части.
___________________________________________________





       — Алёна, это всё очень интересно. Действительно. Но пожалуйста, переходи в своём рассказе ближе к твоей собственной истории.
       — Да-да. Хотя, всё это и есть моя история и история моей семьи. Без этого ничего не понять. Но вот ещё. В недавнее время, в связи с решением Сердюкова о возобновлении создания психофизического оружия, в прессе появился ряд статей. Одна из них — в газете «Мир Новостей», № 19 (958) 28 апреля 2012 г., «Кто на мушке психотронной пушки?» Екатерины Люльчак. Вот пара выдержек. «Нейробиолог Василий Ключарев подробно описал возможности психофизического оружия. Представьте себе, на вас наводят спецаппаратуру и используют как дистанционно управляемого биоробота. Оператор пульта управления может видеть на своём экране и слышать в наушниках то, что видите и слышите в этот момент вы. Нейролингвистические модули позволяют оператору подключаться к речевому центру вашего мозга, отдавая приказы и программируя нужные действия. Похожими возможностями обладает и модуль сканирования памяти: направленное оборудование  вызывает у жертвы нужные воспоминания и считывает всю информацию: психотронные модули используются для провоцирования сильных ощущений — фобий, панических атак, галлюцинаций, припадков, которые легко доводят человека до самоубийства. В результате он превращается в зомби, который внешне ведёт себя как обычный человек и не подозревает. что запрограммирован. В нужный момент он среагирует на ключевую команду тайного руководства и будет действовать в его интересах. <…> Поймать за руку охотников, вооружённых психофизическим или генетическим оружием, крайне сложно. Если человек покончил с собой, умер от обычной простуды или сошёл с ума, то легче всего спихнуть это на плохое здоровье или неустойчивую психику. Однако косвенные доказательства того, что новые виды оружия массового поражения всё-таки применяются, есть…» Вот, это то, что знакомо мне всю жизнь, то, что у меня её украло и чего я в первую очередь не прощу никогда, ни живая не мёртвая, и не сниму проклятий с тех, кто это применял, с них и с их потомства. Но главное, что я хочу сказать в связи со всем этим и со мной самой — то, что суть «общества спектакля» — отнюдь не только в «грандиозных массовых постановках».
   Да-да. "Общество спектакля" реализуется  не только на каких-то грандиозных или глобальных сценариях и постановках, но и через «молекулярную агрессию» в культурное и социальное ядро общества, о чём я рассказывала на основе книги С. Кара-Мурзы «Манипуляция сознанием», где он целую главу посвятил теории Антонио Грамши. То есть, через «точечные воздействия» в общественной среде, через маленькие вторжения в частную жизнь, посредством чего и производятся незаметные на первый взгляд, но существенные изменения в обществе, в отдельной стране, в настроении человечества как такового…
       — Ты говоришь, тебе это знакомо всю жизнь?..
       — Да, да, да. Об этом очень трудно говорить, потому что чувствуешь себя как на льду, где то ли вот-вот поскользнёшься, то ли вообще провалишься. Меня же никто не посвятил в историю технотронных изобретений, я понятия не имею, что и с какого времени применяется — широко или в частном экспериментальном порядке. Может быть, вот она — ваша нынешняя Украина. Но для того, чтобы свободно управлять такими массами, нужно было изначально подготовить и «удобрить» почву, но сколько времени это могло потребовать? Годы? Десятилетия? Столетие? И вряд ли всё начиналось с применения технотроники. Как давно западные университеты интенсивно изучают вековые методики воздействий в разных странах, культурах, религиозных и магических сообществах? В конце концов, пресловутое НЛП, такая его значимая часть, как эриксонианский гипноз без введения в гипнотический сон, была разработана, как методика, путём современного исследования вековых методик воздействий цыганок и карманных воров, а использовалось это уже в самое последнее время и в пресловутом уличном лохотроне, и в технологиях политических выборов… Тем более, что в последнее время разработка термоядерного оружия не требует таких астрономических затрат, и все освободившиеся финансовые, научные и прочие возможности брошены на разработку куда более эффективных и приемлемых со стадной точки зрения способов «управления»…
       — Алёна, сегодня ты уже не хочешь продолжать разговор о твоей частной истории?
       — Да ну тебя, Толя! Я именно сейчас как раз подошла к тому, чтобы начать рассказывать!
       — Прости, я, и правда, чудовищно невнимателен. Ты как раз что-то сказала о маленьких вторжениях в частную жизнь. Всё, я молчу.




                Часть 5. (Ранее: 2 - IV).

ах газеты:
       «"Намеченное — выполним! " — О, да, это незабываемо… — "Вручение ордена Ленина товарищу Луису Корвалану"… — ух ты!» — и у Алёны в памяти сразу всплыла частушка, между прочим, не поздняя, а как раз тогдашняя:

Обменяли хулигана
на Луиса Корвалана!
Где б найти такую ять,
чтоб на Брежнева сменять!.. —

это я вслух случайно не спела? Нет, конечно. А то, времена-то не из "будущего царства свободы", чтобы его поперёк разорвало (а ведь разорвало же!..), а здесь… Нет, ничего не будет, но — родители напугались бы, такое от меня услышав, — папа бы напугался, и за меня, и за себя… А ведь ять-то потом — и нашли, и сменяли!.. И — просто кончилась жизнь. Кончилась, как явление: "человеческая жизнь"… Что пишут-то? Ну-ка: "14 января в Кремле член Политбюро ЦК КПСС, председатель Президиума Верховного Совета СССР П. П. Подгорный вручил орден Ленина генеральному секретарю Коммунистической партии Чили Луису Корвалану…" Ладно.
       "Норма убыли. Овощной конвейер — от поля до прилавка…" — началась скукотища… Ни по телевизору — ничего, ни в газетах… Вот зато они тут и вынуждены были ЖИТЬ сами: и в походы ходили, и в музеи, и книжки читали помногу, и под гитару пели, когда за столом собирались, и творчеством занимались, и разным, и много… А чего это я — в прошлом времени?.. Ведь я — именно здесь!..»
       — Мама, а какое сегодня число? Шестнадцатое, воскресенье? Семьдесят седьмого года?
       — Ты что, программку смотришь? Да, всё правильно. Разбери там заодно свою кипу, а то ты и сама не запутаешься, где у тебя — что!..
       — Обязательно мамочка! Вот, прямо сейчас и разберу! — и поцеловала маму в щёку, обняв.
       — Что это ты вдруг? Испугалась ночью?
       — Да нет, просто так, — и подумала: «Бедные вы у меня, бедные! Сейчас я вам ещё стресса подкину!.. Но вы его переживёте, — для этого и «нелегалы-ФСБ-шники из будущего» поработали, хотя вы и не знаете, что это такое, всё вместе взятое. Мёртвой вы меня на днях искать не будете, но поволнуетесь крепко. А что делать?.. — иначе… я ЗНАЮ, что иначе здесь будет дальше… А со всем, что тут у вас — сами разберёмся потом, как папка считает. И я тоже так считаю. Вообще-то, я понятия не имею, что будет дальше. Но только будет уже НЕ ТАК, как это видела я…» — и добавила вслух:
       — Всё-таки, пойду, поваляюсь ещё… Да, кстати, ты там про какое-то несчастье что-то сказала…
       — А… Ты знаешь такого мальчика, Гошу Бардашкова? Сначала они жили, говорят, в нашем доме, но я их не помню. Потом переехали — напротив «стекляшки», в трёхкомнатную квартиру. Ты его знаешь?
       — Не-а…
       Вообще-то, в ЭТОМ времени, с год назад, маленькая Алёна один раз его видела, — он шёл навстречу, толстенький, злючий, и ей показала его Хмельницкая. Но даже они оба друг с другом тогда не поздоровались, и Алёна в детстве больше не видела его ни разу, по крайней мере, не узнавала, не обращала внимания. А взрослая Алёна, «в будущем» узнавшая его когда-то вместе с остальной их компанией в свои 17-18 лет, даже вся напружинилась…
       — Представляешь, говорят, что он разбился, упал с балкона. Я подробностей не знаю, соседи говорили, кто что (с Бардашковыми кто-то дружит). Но, рассказали, он зачем-то полез на балкон, когда была вспышка, — вроде, хотел рассмотреть что-то повыше, и — сразу насмерть. Родители поначалу даже не поняли ничего, — хватились, когда было уже кончено… Кошмар какой! Не представить себе!.. Не война, ничего, вроде, не происходит, и — такое горе!.. Что же это? — то у вас в классе — Лена Одинцова, ни с того, ни с сего, то — вот, соседи какие-то… Хоть мы их и не знали, но — такое горе!.. Я даже не хотела тебе сейчас говорить, но если ты его не знала — то и ничего, наверное, — не так расстроишься. А вообще, в голове не укладывается!..
       Мама ахала, а Алёна застыла. «Неужели это правда?.. Действительно, с ума сойти! — но совсем не поэтому… Мамочка, милая!.. Бардашков — это же убийца, и ваш с отцом, и был бы мой, если бы не…»
       У неё даже слегка закружилась голова. «Не прямо убийца, — но… уж организатор — точно, — один из главных… А ты, мамочка, бедная, так сокрушаешься… Но что-то всё это странно, — как-то уж очень всё кругом удачно получается, как мама говорит, "кругОм 16"… Не сценарий ли это, не балаган ли, не мерещится ли всё?..»
       Алёна автоматически опять схватила газету, всё ту же, от 8 января с программкой на 10-16-е. Передовица:
       «Письмо центрального комитета КПСС — колхозникам, рабочим совхозов, механизаторам, учёным, специалистам сельского хозяйства, работникам промышленности, поставляющей селу материально-технические средства, всем трудящимся Советского Союза.
       Дорогие товарищи! Закончился 1976 год — первый год по выполнению решений XXV съезда партии. Он ознаменован дальнейшими успехами в развитии всех отраслей экономики страны, отмечен многими патриотическими начинаниями, огромным размахом социалистического соревнования. Его по праву можно назвать годом самоотверженного и вдохновенного труда советских людей, настойчивой их борьбы за повышение эффективности производства и качества работы, годом дальнейшего укрепления могущества и процветания нашей Родины. В сельском хозяйстве — этой жизненно важной отрасли нашей экономики — истекший год был годом напряженной работы по преодолению последствий жесточайшей засухи 1975 года…» —
       «Уфф… — думала Алёна, — это — точно не галлюцинация. Это — атас. А именно — настоящая реальность 1977 года. Но это — меньший атас, чем тот, что наступил потом… Хотя и этот — не такой "весёленький"…» — и пересела с кровати на стул.
       «Так что, — Бардашкова больше нет?.. Сейчас-то он ничему бы и не помешал… Может быть, теперь уже — и потом бы не помешал, не смог бы, не дали бы… Подожди, подожди ещё, — сейчас окажется, что всё — не так, что какая-нибудь ошибка… А может, разобьётся и выживет?.. И будет жить калекой… Нет, лучше бы просто вообще не было, на фиг… А разве он что-нибудь изменил бы сам по себе, разве он — не винтик Системы, хотя и "хорошо смазанный"?.. Ещё несколько таких передовиц "Правды", и страна рухнет сама,  безо всяких Бардашковых…»
       Алёна представила себе, как толстые коричневые щупальца огромного спрута, «благодетеля-Запада», пролезают потихоньку кончиками — сюда, в квартиру, — и в её комнату, и на родительский балкон… Её передёрнуло. «Хр с ним, с Бардашковым. Мне надо ехать туда, куда я поеду. А там — посмотрим.»
       И ей опять стало страшно: а сделает ли что-нибудь Андропов? А сможет ли ЭТА гигантская костная система обрести гибкость, как ТА, как у «Запада-спрута»?.. «Но что я-то могу? Пока — только одно: завтра пойти в школу, как велели Димка и Толя, больше ТАКИМИ не существующие, а послезавтра — в Москву. Пока что я реально могу только это. А там — посмотрим, "по ходу вагона"…» — на губах у неё появилась задумчивая, лёгкая, мимолётная улыбка, и с этой улыбкой она почему-то задремала, сидя за своим столом. Наверное, умственное и душевное перенапряжение опять вызывало чувство физической усталости…
       Проснулась она от звона отцовских ключей и звука открывающейся двери, от его шумного, как всегда, входа… Она вскочила — с этой нынешней, в чём-то, вроде, непривычной, хотя и само собой разумеющейся, с другой стороны, лёгкостью, и побежала в коридор, где уже ярко горел свет, хотя начинало уже и светать. Папа уже что-то заговорил своим громким голосом, рассказывал, что его перехватили на лестнице соседи, пытались что-то узнать, — а мама тихонько что-то ему объясняла, видимо, то, что дочка спит, и не надо её будить… Но Алёна уже вылетела навстречу. Папа повесил на вешалку свой «фирменный» гаишный жезл с подсветкой и серую ушанку с кокардой, расстегнул шинель, из огромного майора постепенно превращаясь в домашнего папу.
       — Ой, деточка, ты не спишь! — не беспокойся, спи спокойно, — говорил он уже другим тоном, прижав её голову к своему толстому, серо-голубому милицейскому животу, поглаживая её по заплетённым и чуть разлохматившимся волосам. Это был самый толстый период его жизни (всегда на колёсах). С одной стороны, Алёна уже и забыла его таким за прошедшие десятилетия, — с другой стороны, она же осознавала, что он и позавчера был ЗДЕСЬ таким, и что она это прекрасно помнит… А папа продолжал её уговаривать:
       — Не бойся, ничего страшного. Всё хорошо. Пойди ещё, поспи. Я буду дома.
       Алёна оторвалась от него и спросила:
       — Ну как там, всё хорошо? Тревога кончилась?
       — Да, милая, всё уже в порядке.
       — А это правда, что разбился Гоша Бардашков?
       — А ты его знаешь?
       — Не-а. Ну, видела, наверное, один раз…
       — Да, правда. Чёрти что. Пацан-то ни в чём не виноват… Как его угораздило?..
       — А кто-нибудь виноват?
       — Нет, никто и ни в чём. Вообще не понятно, что это было.
       — А другие несчастные случаи, аварии были?
       — А ты что, уже телевизора насмотрелась?
       — Нет-нет, это я — просто так. Слышала, как соседи говорят, — Алёна спохватилась, что начинает говорить слишком по-взрослому, а сейчас это было совсем ни к чему.
       Она сказала, что ещё поспит, зашла к себе в комнату и хотела сесть перед окном (сразу подумалось, что ещё бы и сигаретку…), но вдруг сообразила, что она — не взрослая, а десятилетняя, что закрыться на защёлку нельзя, тем более, что защёлка и не работает, давно продавлена, а до того, чтобы потребовать её поправить или чтобы самой что-нибудь с ней сделать, она по «правилам игры», неукоснительно действующим для неё, по меньшей мере «до Площади Дзержинского», ещё категорически не доросла… Сидеть же перед окном и лихорадочно думать, что делать в случае, если кто-нибудь войдёт — ни к чему. Она легла в неубранную ещё кровать и уставилась в потолок. Но в свои мысли и воспоминания она окунулась сразу, и теперь — в воспоминания ДО того «секретного подвала», в последнее время — с пейзажами за окном, менявшими свет по времени суток…
       Теперь она вспоминала предшествовавшее секретному подвалу бродяжничество < этот эпизод позднее будет включён в часть 1 > и очень многое до него, и при жизни родителей, и после… Вспоминая, она будто бы сразу окунулась в беспросветный мрак, о котором уже забывала в том секретном подвале среди живых людей, но воспоминания о котором на самом деле не исчезли и уже не исчезнут никогда. Хотя острота тех переживаний, особенно в новом «прошлом времени», разумеется, постепенно притупится. Но не сейчас.
       Сейчас ей вспоминалось многое, — не связным каким-то периодом времени, но — яркими эпизодами. Яркими — по свежести воспоминаний, но мрачными и тягостными — по сути. Связующим звеном всех этих промелькнувших картин было чувство безысходности, безнадёжности, беспросветной бессмысленности существования. Сказать: «бессмысленности жизни» — даже не представлялось возможным, настолько она не чувствовала это, как жизнь…
       Закрытые двери, перечёркнутые возможности, внешние и внутренние, тщательно разработанные кем-то облом на обломе, одинаковость окружающих людей, особенно после Германии и короткого, уже сомнительного периода возвращения, постоянная инсценировка липовой действительности и постоянная инсценировка (кем-то извне! — просчитано и выверено) — даже черт её собственной личности, — и всё это — неким выматывающим жилы, безысходным НАСИЛИЕМ «бытия»… Вот так воспринимала она своё существование до спасительного подвала, — она даже понятия не имела, в чём его спасительность, но оживала в этом ощущении. Чем-то подобным в первые полгода была для неё когда-то и её первая Москва, хотя даже потом, в самые тяжелые моменты в Москве как будто дышалось… не то, чтобы свободнее, а хотя бы просто естественнее. А Ленинград, Петербург (кроме самого раннего детства) всегда казался чем-то, откуда надо уехать… Даже когда не пришло ещё этого осознания, она готова была воспринимать его как перевалочный пункт для отдыха (особенно, пока ждали её там мама с папой) и для дальнейшего старта — КУДА-НИБУДЬ…
       Сейчас в душе её мелькали эпизоды бесконечного плагиата — периода её работы дизайнером в рекламе, — эпизоды, так и не давшие возможности реализоваться более или менее нормально, эти мрачно-«чудесные» псевдосовпадения, когда не успевала в ней родиться креативная идея — на послезавтра весь город оказывался увешанным чем-то подобным… Очевидно просчитанный кем-то облом с радиожурналистикой, с вечером памяти Высоцкого в маленьком музее, и многое, многое в том же духе. И — безысходность, закрытые двери, «всё — как в вату», и в конечном счёте — отвратительная, тягостная, неслучайная смерть родителей и безысходность её существования, в которой не было уже вообще никакого просвета… пока не очнулась она в «нелегально»-ФСБ-шном подвале. Тем не менее, кульминацией и как будто бы смыслом всего существования до временнОго Скачка была насильственная (как и вообще ВСЁ в том мире) смерть её родителей, одного за другим, и, так и не успевшая состояться — её собственная, путь к которой прервало то похищение её в «секретный подвал».
       Теперь состоялось то, ради чего всё и было организованно, хотя невозможным казалось себе представить, что это сбудется, как живая реальность. Но… та цепь событий прервана не была. Алёна как будто увидела, что далее — и здесь, особенно после смерти деда, всё проецируется ровно туда же, в ту же родительскую и собственную её смерть… Здесь был опять другой мир, не заражённый трупной гнилью постсоветского гибельного, бессмысленного бытия, но ядовитые семена были посеяны уже здесь, и многое, произошедшее уже и намеревавшееся произойти, было дорогой туда же, откуда она только что выбралась. Замкнутый круг? — Алёна даже буквально вспотела от этой мысли. За стенкой зашевелились, стали слышны неотчётливые голоса родителей, такие родные, — и здесь, в комнате всё было такое родное, но ей вдруг опять ярко представилось, как изо всех тёмных уголков, пошевеливаясь, высовываются жирные и склизкие коричневые щупальца «Западного» спрута, который не может ещё опутать всё, но уже готовится, примеривается…
       «Площадь Дзержинского! Я понятия не имею, к чему это приведёт, но это — вообще единственное, что я могу, чтобы в дальнейшем — не было ТАК. Как-нибудь, но — иначе. Остановить эту жуткую последовательность! — рубить чем-то эти щупальца! Будь что будет. Площадь Дзержинского! Но не сегодня. Сегодня — или спать, или вставать, и… хоть погулять сходить… Завтра — школа,  и надо успеть, ухитриться заскочить к дедушке, пока нет тётки с её дочкой из детского сада, и послезавтра, как-нибудь — в Москву. На соображения, что и как, у меня — два дня: сегодня и завтра!..»
       Алёна поднялась с кровати и решила, что спать уже больше не будет, — надо вставать и включаться в реальность, — лучше всего, действительно, погулять пойти, пока не сболтнула тут лишнего… Хотя и торопиться не надо, и помаячить у мамы с папой, и просто посмотреть на них — нормальная возможность ещё есть…
        Она глянула на часы и ахнула: ничего себе, уже почти полвторого! Надо же, время пролетело!.. Впрочем, она и спала, и вспоминала… Она помчалась в большую комнату. Папа, раздетый до трусов и майки, как и ходил дома, лежал на расстеленном диване, телевизор был включён, мама — что-то делала на кухне. Заканчивался, уже закончился «Сельский час», который папа, похоже, не смотрел, думая о чём-то своём. Алёна рефлекторно ждала рекламы, но, к её небольшому рефлекторному же удивлению, картинка сменилась первыми кадрами нового фильма. Оп-па! — «Конец Санкт-Петербурга». Ни больше, ни меньше. Специально, что ли?..
       Алёна сразу побежала к себе в комнату проверять по ТВ-программке. Действительно, 13:30, — «Конец Санкт-Петербурга», художественный фильм… В ТОЙ реальности она бы не сомневалась, что это — провокация. Теперь она осторожно порадовалась совпадению…
       Фильм был старый, к 10-летию Октябрьской революции, — такой же наивный, как все политические фильмы того времени. Смотреть его, конечно, не очень хотелось, хотя этой реальностью, для неё когда-то уже ушедшей в прошлое, она наслаждалась остро. В первый момент её удивило, что папа не переключил канал, но она сразу сообразила, что «лентяек» здесь ещё не существовало, и, чтобы переключить канал, ему требовалось бы подняться с дивана. А это, видимо, было просто лень. Да и каналов здесь — всего три, — вряд ли где-нибудь в такое время идёт что-нибудь интереснее… Но телек — уже цветной. А фильм — чёрно-белый…
       Зазвонил телефон. Прибежала мама. Оказалось — звонит тётка, её сестра, и она сказала, что дедушка уже поймал какие-то «голоса» по приёмнику. В целом всё было так же, как говорили и здесь, по телевизору, но вдруг — какая-то странная мелкая новость: оказалось замеченным, что сразу в нескольких странах на разных языках несколько десятков психически больных детей, когда чего-либо просят, вместо «пожалуйста» — произносят одну и ту же фразу, очевидно не понимая её смысла, как будто этим просто хотят заслужить поощрение: «СОВЕТСКОГО СОЮЗА БОЛЬШЕ НЕТ. ХОЧЕШЬ СПАСТИ МИР — СПАСИ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ». Говорили, что число таких сообщений пока что растёт, и их ожидают гораздо больше. Причина этого явления пока совершенно не ясна. (Количество загадок пока возрастает.)
       — Чушь собачья какая-то! — выругался папа, — Вечно они нагородят ерунды про Советский Союз, когда от них ждут нормальных новостей!
       Алёна тоже пожала плечами, но через несколько минут до неё стало вдруг что-то доходить, и она даже опять убежала к себе, чтобы не выдать эмоций: Димка обещал ей «приветственный салют», — что-то такое, чтобы КГБ уже было готово к неожиданностям с детьми, и Алёну воспринимало сразу серьёзнее… У себя в комнате она, схватившись за голову, соображала, что к чему, и ситуация прояснилась: дело именно в том, что память об исчезнувшем временнОм отрезке после временнОго Скачка могли сохранить только люди с очень низким показателем «L», то есть, или больные, или — как единственная в мире Алёна — с полным Диапазоном «L», от самых высоких показателей до самых низких одновременно!..
       «Вот заразы!» — подумала она со щемящей нежностью к тем, кого здесь уже не существовало… — «Это там, в «будущем», набрали взрослых больных с низким показателем «L», которые здесь, после Скачка, должны были тоже сохранить память, хотя они больны и неадекватны. А в 77 году они — ещё дети… Значит, их, как попугаев натренировали на разных языках говорить одну фразу: «Советского Союза больше нет. Хочешь спасти мир — спаси Советский Союз!», — а здесь, в прошлом, они, как и Алёна, тоже оказались детьми, но с ТОЙ памятью, и, желая получить от окружающих что-то хорошее, по привычке твердят привычное… И новость об этом облетает, конечно, весь мир!..»
       Ей хотелось кричать: «Димка, Толя, получилось!!!» — а кричать это было некому: выходило, что они сейчас где-то есть, но — молодые, и ничего не помнят, потому что ЗДЕСЬ этого ничего ещё для них просто не было, а полный «Диапазон L» — у неё одной… Никого больше нет, и она — вообще одна…
       Нет, не одна: ЗДЕСЬ есть мама с папой, которые ТАМ уже умерли, и есть ещё куча народу, но что-либо знает она — вообще одна во всём мире… И ТАМ, в «будущем», ребята заранее всё это ЗНАЛИ, хотя и так никогда и не убедились в том, что это — правда… Ей казалось, что от таких соображений можно сойти с ума, — но она уже и знала, что не сойдёт, и именно поэтому она здесь и оказалась: ей этого не позволит пресловутый «Диапазон L», и именно поэтому в Скачке у неё не «перегорели пробки» памяти — как у всех остальных здоровых…
       Низко наклонив голову на колени, она сидела минут десять… Но родители в той комнате заговорили между собой, и она очнулась. «Нет, Димка, Толя, — конечно, вам не надо было волноваться, — я вас не предам, и послезавтра помчусь в Москву!..» — из глаз у неё текли слёзы, которые надо было немедленно прекратить.
       Она умылась, налила себе чаю и пошла в комнату. Из разговоров родителей среди прочего выяснилось, что один из таких больных детей в Югославии говорил ту же фразу на языке, которого не знал ни он, и никто в доме. Оказалось — на испанском. «Ах, ну да, — подумала Алёна, — Значит, в будущем его перевезли куда-нибудь в испаноязычную страну, со всей семьёй, наверное, и фразу ему вдолбили взрослому — там. А он теперь, после обратного временнОго Скачка, опять оказался ребёнком, и — там же, где когда-то родился и вырос… Здесь они ещё никуда не уезжали и знать ничего не знают… Такие, вероятно, будут ещё…»
       По телевизору фильм дважды прерывался короткими экстренными выпусками новостей, но в основном — успокоительными. О некоторых больных детях во всём мире, с их странной фразой о том, что Советского Союза больше нет, в самом Союзе не заикались. «А здесь-то их должно быть больше всего… И КГБ, уж конечно, в курсе…»
       Ну, с этим было всё ясно, и наши («наши?.. — да-да, НАШИ!..») скоро тоже вынуждены будут это сообщить. А время шло, и Алёне очень хотелось пойти на улицу, посмотреть на этот вернувшийся мир… И здесь, во всяких новостях, не хотелось ничего пропустить, но и прогуляться — нужно было поторапливаться, ведь здесь она теперь — МАЛЕНЬКАЯ, и чуть позднее её уже не отпустят… Ладно, — если что новое — расскажут, — а послезавтра, уже в Москве или на подъезде к ней, телевизионные новости больше не будут иметь для неё значения: делать их начнёт она сама, вернее, её информация из шифровок навеки канувшего, исчезнувшего вместе прожитым временнЫм отрезком проклятого «будущего»…
       Алёна сказала, что пойдёт погулять, и пошла одеваться. Бог мой!.. Она всё знала: где что лежит и что надо надеть, но глянув в зеркало, пришла в ужас. Ничего не попишешь, — идти придётся, как есть, в непонтовых советских детских зимних вещичках… («А то, в период бродяжничества я к роскоши привыкла!..» — сама же усмехнуась она, — «Но бродяжничество было — беда, экстрим, а здесь — вроде как, норма… Ладно, это — преходящее. И тем более преходящее, если я СДЕЛАЮ ДЕЛО… Ведь я же не захотела бы сейчас забить здешние невинные ещё головы — ТЕМ материалом, из “ТОГО будущего” — вместе с ТЕМИ прилавками… Нет, всё должно быть НЕ ТАК, по-другому… Ох, что же будет?.. Поймёт ли кто-нибудь что-нибудь по-настоящему — здесь… Поймут. Здесь — живые люди, которых давно уже не было — ТАМ… Ладно, сейчас надо будет просто сначала сделать то, что должна. А косички эти дурацкие перед поездкой отрежу. В “будущем” оказалось, что я умею стричься сама, — вот и подстригусь. Тем легче доберусь до Москвы, — искать-то меня будут с косичками»…
       Тем временем, она закрыла дверь своей квартиры. А из печально известной ей в «будущем» квартиры справа вышел взрослый сосед. Он посмотрел на Алёну с какой-то долгой задумчивостью, они поздоровались, и Алёна успела быстро подумать: «Уедешь в Израиль». А потом, пока пешком побежала вниз, игнорируя лифт, чтобы увидеть как можно больше, она сообразила что-то по поводу этой его задумчивости, — даже приостановилась на ходу. Никаких ПК в мире ещё не существовало, но, видимо, «по старинке» они что-то уже делали, о чём прекрасно знало ЦРУ, но чем, каким-то образом, «не занималось» ещё КГБ, тоже в действительности уже замороченное, — и ЭТОТ сосед понял, что с Алёной происходит что-то «не то»: или он не услышал её мыслей (если они их уже слушали, — а её нормальный мыслительный фон сейчас резко изменился вместе с появлением внутри неё — её же пятидесятилетней), то ли сосед не обнаружил ещё какого-то её привычного для него «отклика», — но что-то в ней показалось ему очень странным, неожиданным. Во всяком случае, он наверняка всегда за ней и за родителями наблюдал. «Тем более, надо как можно быстрее добираться до Москвы!.. Шифровки-то ещё помню? Ну ка, страница 672?.. да. А 23? да», — впрочем, неким фоном шифровки крутились в её памяти постоянно, и сейчас это не мешало, а успокаивало.
       По дороге вниз она увидела ещё пару взрослых соседей, поздоровалась с ними. Подружек, к счастью, на лестнице не оказывалось. Прошла одна девочка, на год её младше, с которой они как-то не дружили, не общались. Алёна опять скупо поздоровалась, и подумала: «А мама твоя — пока ещё не наша однофамилица, и ещё не председательша кооператива, и сестрёнки от другого папы у тебя ещё нет… Великолепной, хорошенькой сестрёнки, которая своим великолепным существованием перечеркнёт твоё неказистое детство, но погибнет в 17 лет… Нет, нет!!! Теперь будет всё по-другому!!! И даже — кто её знает, появится ли теперь эта твоя сестрёнка на свет!..»
       Тем временем, поздоровавшись ещё несколько раз, поскольку к первому этажу количество соседей возрастало, Алёна вышла, наконец-то, на зимнюю улицу. Да, присутствие будущего «Спрута», потом поглотившего мир, уже ощущалось по некоторым мелочам, как этот сосед, но в целом — это был ещё совершенно другой, ЖИВОЙ мир, в котором можно было носить, что угодно, и есть, что угодно, но в котором было ещё так хорошо!..
        «Бог ты мой, которого нет!.. Радостно-то как!.. Как я от этого отвыкла в том невыносимом, комфортабельном аду, и то — в комфортабельном только для некоторых!..» — Алёна сразу же свернула в садик, в сторону Серебки. В снегу шумно играли дети, у которых ещё никто не «вылечивал» их «гиперактивность» (фашистская выдумка). Бойко разговаривали мамаши и папаши, как и проходившие мимо парочки и компании, — кто-то смеялся. Кипела ЖИЗНЬ, о существовании которой она когда-то начинала уже и забывать…
       Правда, «гиперактивные» мамаши иногда, как резанные, орали на «гиперактивных» детей. Это казалось непривычным (в «будущем» на детей практически не орали) и неприятным. Ничего не скажешь. Но... Там, в будущем, всем уже становилось ВСЁ равно, и чем дальше, тем больше. Алёна подумала: «Кто его знает!.. Противно бывает, конечно. Но в космос-то ЭТИ летали, а не те, «будущие»... И, кстати, войны выигрывали — ЭТИ...»
       Вдоль Серебки она сознательно пошла к «Стекляшке» — специально глянуть на нищету и алкашей, если они там ошиваются. Нащупав в кармане мелочь, решила купить НОРМАЛЬНОГО СОВЕТСКОГО мороженого (чтобы прогулка заодно имела и цель). Есть мороженое в мороз — было их любимым развлечением с Линевской.
       Алкаши, как ни странно, были: стояли кучкой, что-то шумно обсуждали. И даже в этом ощущалась какая-то ЖИЗНЬ, изрядно забытая ТАМ, в «будущем». В лицах не было той привычной, никем неосознанной безысходности, хотя, как ни странно, ОСОЗНАВАЛИ какую-то безысходность — как раз именно здесь, в «Совке»…
       Алёна купила мороженого и пошла посидеть у пруда. («Сигарету бы!.. Нельзя».) Вспоминая исчезнувшее «будущее», она понимала, что не жалеет никого и ни о чём. Вообще. В том «будущем», особенно — последнего десятилетия, не было ни одного родного лица, ни одной души, с которой бы она чувствовала хоть какую-то связь… Можно было о чём-то задуматься и логически себя опровергнуть, но — не хотелось! — на уровне ЧУВСТВА — жалости к ушедшему миру не было вообще никакой, ни к кому и ни к чему. (ФСБ-шники-«нелегалы», которые её похитили, и в секретном подвале у которых она прожила полгода, зубря шифровки, из этого ряда выбивались: они оставались каким-то образом тоже на удивление живыми людьми, — но они-то — сами мечтали об этом Скачке, о «молодости по новой», изменённой подготовленной ими и переданной через Алёну информацией, даже понимая, что ничего не будут помнить и не сумеют оценить, — но всё последнее время они жили и работали только ради этого… «Ах, они не очень в это верили, и я практически им не верила, а если бы знать!.. Впрочем, теперь надо думать не о том, навсегда теперь канувшем, а о будущем — ЗДЕСЬ…»)
       И вот тут Алёну опять накрыла тяжёлая мысль: ЭТО ВСЁ, здешнее, пока что, планомерно, хотя и незаметно, идёт — ТУДА же!.. И все эти ЖИВЫЕ ЛЮДИ, кто переживёт, станут такими же отстранёнными зомби, уверенными в себе и довольными… И даже ничего не заметят и не поймут…
       Она уже относительно давно осознала, что катастрофа накрыла её с рождения. Здесь этого ещё не было практически ни с кем, а с ней — уже. (Как с какой-то, мрачно-«избранной» — в ЦРУ-шном «экспериментальном» академическом микрорайоне с этой милой Серебкой.) Едва она родилась, её перепутали в роддоме, и не может быть, чтобы случайно. Хорошо, что мама успела её разглядеть сразу после родов, и перепутать уже не могла. А та, другая, спокойно взяла, что принесли (её, то есть, Алёну). Если бы мама не подняла шум, потребовав СВОЕГО ребёнка, то что бы, интересно, было? — настигла бы её та же «судьба» у других «мамы с папой», или эта «судьба» обрушилась бы на ту девочку, другую?.. Никто не знает.
       Хотя... Вот ведь, самая главная история — самого первого дня её жизни. Сколько раз мама её рассказывала! Тогда в роддоме в первый день детей кормить ещё не приносили: ещё не поняли, что молозиво им тоже необходимо. И, как мама рассказывала всегда, лежат они, отрожавшиеся женщины, спокойно отдыхают, и знают, что ребёнка-то видеть хочется, но сегодня — никому не принесут... Только слушают «птичий гомон» на каталках, проезжающих по коридору. Вдруг открывается дверь. Палата была длинная, а мама лежала далеко, у самого окна. Входит нянечка — с ОДНИМ кульком. Проходит между кроватями, и все мамы вытягиваются вслед за ней, каждая ждёт: не мне ли?.. Но нянечка проходит до самого конца, останавливается у моей мамы, протягивает кулёк и говорит:
       — Возьмите её. Кормите. А то... Она не плачет и не спит, хоть что ты делай! Лежит и упорно сосёт. Ничего нет, а она — сосёт, и всё тут. Мы не выдержали, — кормите её!..
       Вообще-то, эта черта характера — как раз мамина: тихо и без шума добиваться своего — до конца... Не за это ли убили её — в ТОМ мире?.. А что, интересно, побудило тогда Алёну упорно добиваться кормления?.. Хочется предположить, что она чувствовала, в какой чёрный, отвратительный мир ей пришлось родиться, — хотя бы подкрепиться сразу!.. Нет, конечно. Просто она есть хотела. Но характер — проявила. И ещё бы мама её перепутала тогда: и в родах — сразу разглядела, запомнила, а уж тут-то — !..
       Но самое главное — что после полугода она вообще не беспокоила родителей и могла, такая живая и любопытная раньше,  «спокойно сидеть» и рвать бумажки с задумчивым видом. Это — уже зомбирование (подавленная «гиперактивность»), и началось это после воспаления лёгких в полгода (которое ей устроили в яслях), когда в больницу её отправили без мамы, как в те времена тоже водилось. Что там было, она, конечно, не помнит. А родители как-то не очень обратили тогда внимание, что получили обратно дочку с другим характером… «Липовая жизнь липовой личности». Да, абсолютно верно! И ей никогда НЕ ЖИЛОСЬ, — всё время была потребность что-то менять в «жизни», в которую она угодила по сознательной и злой чужой воле, поскольку вернуть ей всегда на самом деле хотелось — СЕБЯ!.. Мука, пытка — ВСЕЙ «жизни».
       «Нет этому прощения, нет. Даже сейчас, когда ТОТ мир канул бесследно, а у меня в памяти — шифровки, которые послезавтра… вернее, ещё днём позже, должны что-то во всём этом полностью перевернуть. Но ТОМУ прощения — нет и не будет даже здесь. Ненависть — никуда не делась, — она со мной навсегда, даже в новом мире, который, пока что, на поверку — не такой уж и новый… Москва, Москва, Площадь Дзержинского!.. Не подкачал бы только Андропов, понял бы!!!...»
       Пора было возвращаться, тем более, что Алёна не играла с детьми, а сама сидела в задумчивости на скамеечке, как мамаша. «Ну-ка, — залепить вон тому пацану! — Ща он мне как ответит!» — и Алёна, в конце концов, ещё час играла в снежки с совершенно незнакомыми детьми, пока тех не заторопили мамаши, и она тоже пошла потихоньку домой… Впрочем, что-то такое в её характере просматривалось и всегда… Но — очень неотчётливо…

       Папа ещё спал. Мама стирала. Увидев Алёну, она ахнула:
       — Откуда это ты такая?.. — у неё всё было в снегу, с ног до головы, а в тепле комочки снега таяли, превращаясь в воду.
       — С ребятами играла в снежки. Сейчас переоденусь.
       — Да ты что! — пальто же до завтра не высохнет! И ты же простудишься!
       — Не простужусь я, — утверждала Алёна, стягивая мокрую одежду, и сама подумала:
       «А вот “простудиться” — это именно то, что мне сейчас, похоже, и надо!.. К завтрашнему дню, чтобы в школе “заболевать”. Но, как бы не так! — если хочешь заболеть — этого в жизни не получится!. Придётся опять прикидываться…»
       На столе в большой комнате наизготове стоял выключенный приёмник. По телевизору что-то шло, не очень интересное и с приглушённым звуком. Новостей, как сказала мама, не было никаких, да и телефоны у всех уже, похоже, умолкли, — наговорились уже, наобсуждались. Что это была за вспышка, знала, похоже, одна Алёна в мире… Хотелось бежать в Москву прямо сейчас. (Хотя это было неожиданно волнительно — вот сейчас оставить родителей… Да, всё было продумано, и волноваться им придётся сильно, но — умеренно… А всё равно, одно только это вызывало стресс. Да и хотелось просто побыть дома… Но — нельзя, — лучше поспешить. Потом родители, по логике вещей, должны будут тоже переехать в Москву, так что здесь она, вероятно, существует последний день, последние сутки… Оно и к лучшему: тревожно, всё-таки, здесь, тоскливо как-то. А в том, ПЕРВОМ детстве эта тоскливость казалась просто привычной и естественной… «Не сменить бы только эту тоску на какой-нибудь полный кошмар!.. Да нет, вряд ли. Во всяком случае, не сразу…»
       Завтра необходимо сходить в школу. И без новшеств: с теми же косичками, и никакого умничания, и никакой взрослой бойкости… Ой, как туда не хотелось!.. А ведь не хотелось — всегда… Надо, однако, глянуть несделанные уроки. И — без книжки под учебником. Только не переусердствовать, чтобы, опять же, никто ничего не заподозрил.
       Алёна зашла к себе в комнату, быстренько глянула кипу старых газет, отобрала программки, пару свежих номеров, взяла её всю в охапку, вышла на лестницу и выкинула в мусоропровод. Просматривать не стала: то, что она знала и помнила в этом 77-м году естественным образом, она знала и помнила сейчас, «как вчера». А лишнего — пока категорически не надо.
       Она раскрыла дневник, не заполненный с Нового года, и села заполнять пустые листы. Кое-где «по логике» на пустых листах были записаны задания в нужной графе. Дело оказалось минутное. Уж точно лучше — заполнить сейчас, чем завтра — второпях, на стойке в сортире!.. Но ещё она обратила внимание и на то, что состояние у неё было не очень привычным для здешней жизни. Она вспомнила тот внимательный и обеспокоенный взгляд соседа из «проблемной» квартиры.
       «У меня — другое сознание. Их накатанные методики не работают. Им надо ко мне подстраиваться заново. Сейчас меня, похоже, не «слышат» и не могут затормаживать, как обычно… А они не знают, в чём дело. Тем более, надо быстрее уезжать из квартиры, из города, — не тянуть.»
       Русский язык и даже математика были сделаны мгновенно. Историю прочитала с доброй ухмылкой. Оставался английский, — его надо было зубрить, хоть лопни. («“Физру” завтра уж точно прогуляю. Тем более что буду “плохо себя чувствовать”. Иначе не удивить никого — не реально…»)
       Опять зазвонил телефон. Теперь — Линевская. Сверили ответы по математике, вяло попрощались до завтра. Видеть Алёне не хотелось никого совершенно. Даже не тянуло кому-нибудь рассказать, «что и кого ожидает в будущем», — здесь не выдавать «тайну» ей не только не стоило усилий, но казалось гораздо легче, нежели что-либо кому-либо объяснять… Объяснять она будет не здесь. И на другом «языке». Только бы не сорвалось вообще всё!.. Нет, не должно. Не должно.
       Надо же, ещё не было программы «Время», а все уроки были сделаны. Надо было бы подзубрить английский, но сейчас это как раз оказывалось ни к чему: перебивать шифровки в голове могло оказаться опасным для сохранности информации. Впрочем, хрен их перебьёшь! — методики запоминания применялись такие, что мучить её, когда они станут уже не нужны, шифровки будут ещё лет пять — самое меньшее. Хотя вроде, не очень и мучают. Пока, во всяком случае… Всё, можно идти потихоньку, смотреть «Время»…
       Она вышла в большую комнату. Пришла и мама, спросила, что она будет на ужин. Папа, вроде, проснулся.
       — Какая-то ты сегодня… не такая… — задумчиво сказала мама. Алёна насторожилась и ничего не отвечала.
       Заиграла мелодия заставки, давно привычная и вошедшая в кровь и плоть.
Выпуск начинался, разумеется, с ночного события — планетарной вспышки неясной природы. Ещё раз прошла информация о том, что все показатели на земле, температура, давление, радиация и прочие — остались в норме. Оказывается, во время долгого затухания вспышки («Знали бы вы, что такое долгое! — ТАМ она разгоралась почти двое суток…») в стране было остановлено четыре непрерывных производства, произошло 156 автомобильных аварий, преимущественно без жертв. О гибели одного подростка в Ленинграде, как ни странно, тоже сказали.
       Но дальше… пошла информация о больных детях. Вот это было удивительно! (Правда, Алёна довольно быстро сообразила, что иначе, в случае замалчивания, СССР обвинили бы в осуществлении этой «акции», и с живых бы не слезли. Естественно, в Советском Союзе тоже некоторое количество больных детей твердило ту же самую фразу на своём, преимущественно, языке, и количество сообщений о таких детях продолжало возрастать. («А сейчас, после официальной информации, обрушится лавина подобных сведений. Пока что здесь многие БОЯТСЯ сообщать о таких вещах… Фразочка-то — ничего себе!»)
       Более того, оказалось, что в нескольких случаях дети искали у себя… вторичные половые признаки. («Ну, конечно! — там-то они были уже взрослые, как и я... Они-то ничего не знают и не понимают, и получается, что у них просто сиськи вдруг пропали… Борода росла, и больше нет… И в таком духе. А дети эти неадекватны, и конечно, не понимают, что к чему, — просто недоумевают… Как и все взрослые, кто имеет с ними дело. До глубокой старости в «будущем» такие больные, видимо, просто не доживали, а потому здесь нет и подобных взрослых… И ведь не скажешь им, чтобы все успокоились…») У здоровых детей подобного явления не замечалось, хотя педагоги и медики продолжат теперь наблюдение, к чему призывают и родителей.
       — Наша Алёна — тоже какая-то не такая… — сказала вдруг мама отцу.
       Но тут он пришёл на выручку:
       — Да что ты, в самом деле! Нормальный ребёнок! Испугалась немножко, да и всё. Она же ерунды не говорит никакой!
       Мама подумала и согласилась. А Алёна решила следить за собой вдвойне, чтобы чего не ляпнуть… («Ёлки, завтра ещё — эта дурацкая школа! Надо же, как вовремя я в снежки наигралась, в снегу вывалялась! — хоть будет, на что свалить завтра “недомогание”»…)
       Дикторы сообщали информацию бесстрастно, как и положено дикторам, но за всем этим чувствовалась какая-то общая растерянность. Благо, что почти всемирная: стран, где дети говорили пресловутую фразу насчиталось немало…
       Различных аварий в мире оказалось немного: люди с управлением в основном справились, а приборы эту вспышку непонятным образом вообще не зарегистрировали, потому и не дали никаких сбоев, как будто и не случалось ничего. В общем, на сегодняшний день самым серьёзным следствием происшествия считалась человеческая растерянность и страх дальнейшего: никто не знал, будут ли повторяться подобные вспышки. («Ох, доживите до среды! — В КГБ я сообщу, вернее, шифровки мои сообщат, что в ближайшие несколько сотен тысяч лет ничего подобного больше не произойдёт. А скорее всего, и вообще никогда… Вернее, никто не может знать, что там в принципе произойдёт. Но именно для такого события предпосылок больше нет…»)
       Основной версией трактовки происходящего сочли какое-то массовое психическое явление, причём, судя по всему, коснулось это и животных. Больше никаких существенных изменений и явлений пока не было обнаружено ни в чём и нигде. («…А ТАМ мне втолковывали, что «переход» вообще не должен быть заметен. Если бы НАШИ знали заранее, что будет Вспышка, это облегчило бы им многое… Хотя они и так заранее узнали невероятно много.»)
       Папа потянулся на диване и сказал, что сегодня уже никуда не поедет, если не вызовут, а утром — на работу, прямо из дома. («Ага, — недели на две… Но, всё-таки, лень — великая вещь. А то бы он помчался уже сейчас… Нет, папочка, доживи хоть как-нибудь до вечера вторника, когда я «пропаду», а потом — до среды. Причём, сидеть, как на иголках, ты будешь уже только дома… А потом — больше вы здесь жить не будете оба, как и я. О том, кто такая и что такое — твоя зазноба, и ЗАЧЕМ она у тебя появилась (чтобы, конкретно, испортить жизнь и характер твоей любимой маленькой дочке), тебе расскажут доходчиво. И тоже уже, конечно, рассказывать буду не я. А дальше ты сможешь решать сам, что тебе теперь делать. Только я дожила когда-то до вашего с мамой конца, и я-то знаю, что ты, видимо, решишь теперь, при наличии у тебя полной информации. Да, теперь — при полной, которой у тебя не могло быть ЗДЕСЬ, и даже — ТАМ, в конце твоей жизни, где ты был уже просто бессилен даже встать. И где я охреневала со всем этим — вообще одна, наедине только с собой…»)
       Теперь Алёна отправилась на кухню к маме — навернуть горячей картошки со сливочным маслом и молоком, вприкуску с копчёной рыбой и сырокопчёной колбаской, «завалявшимися» у папы в машине ещё со вчерашнего дня, и предназначавшимся, похоже, совсем не им с мамой. Впрочем, и их он не обижал такими гостинцами никогда. Потом ей нужно будет ещё посмотреть свои вещи на завтрашний день, только аккуратно, не очень заметно, потому что в НАСТОЯЩЕМ детстве Алёна об этом не очень-то беспокоилась накануне, если с ними не происходило чего-нибудь, очень заметного… Но завтра будет и очень трудный, а послезавтра — «великий» день. У Алёны при мысли об этом даже мурашки прошли по всему телу… Нет, не от страха, — бояться здесь было больше нечего, — но от очень сильного волнения, с которым нужно будет справляться.





       Утром она проснулась на полчаса раньше будильника, чем опять очень удивила родителей. Стоически позволила переплести ей косичку, оделась, позавтракала, потом вспомнила о «недомогании». Разыграла его прилично, но сама же сказала, что температуры у неё нет, и в школу она пойдёт. В школу пришла, опять же, на полчаса раньше.
       День для неё был тяжелый. Народ в основном обсуждал то впечатление, которое произвела на всех загадочная вспышка, — уже вовсю гуляли мистические версии… Но Алёне — видеть детей, которых она видела, вроде, позавчера, но и в то же время — лет сорок назад, оказывалось тяжело. Знание, как и что сложилось в «той версии», угнетало, и она ловила себя на ощущении, что в этих параллельных классах она чувствует себя теперь — как в компании опосредованных убийц и их жертв, которые нередко, не понимая того совсем, успели побывать первыми прежде, чем оказаться вторыми…
       «Да, Ленка Одинцова была только первой ласточкой… вернее, первой мишенью в какой-то сюрреалистической охоте… Хотя нет, первой здесь была, похоже, я, — только я — не насмерть. А Ленка, вернее, Ленкина мама, опытнейший педагог, помешала уже позднее, когда нашей классной должна была стать Лидия Гавриловна, и никто ей не должен был помешать делать чёрное дело… Вот, этот мальчик не доживёт до тридцати, тоже погибнет в автокатастрофе… Этому — тоже изуродуют фигуру, выкинут из академической элиты, хотя и дадут поначалу подзаработать, а потом ТОЖЕ попытаются свести или сведут с ума на двадцатилетии школьного выпуска или  после него… О, Кашкалов. Вообще всё понятно… Кстати, и здесь он уже выглядит таким же, каким и стал, только пока ещё — “в нежном возрасте”… А этот — красавец, мечта Линевской, совсем сопьётся, и даже побудет моим сюрреалистическим любовником, настоящим, с полутора месяцами совместной жизни у его мамы, — а через год неизбежно помрёт с перепоя… Этого неплохого мальчишку угробит бокс, и снова — автокатастрофа… Позенкова — всегда “первая леди”, и мы давно уже знакомы, с детского садика, но здесь пока ещё и не здороваемся… Возненавидит она меня по каким-то причинам (видимо, именно по поводу моих изуродованных тогда внешности и характера, не сумевших справиться с той акселерацией) и начнёт уничтожать под видом дружбы — позднее. А вот — “моя” Линевская, которую в следующем году в случайно найденном досье, написанном… не известно, для кого, но для кого-то (не для себя), — в том досье Лидия Гавриловна назовёт её “ни рыба, ни мясо”… Нет, не совсем это так, не вычислила её Лидия, и я не случайно так с ней сдружилась — большими стараниями всё той же Лидии… Но… потом она часто, посмотрев какую-нибудь встречу со знаменитостью по телеку, будет говорить одну фразу: “Да, умный мужик!..” — и так убедительно, что даже неловко будет задавать ещё вопросы… Спустя десятилетия я, вспоминая, соображу, что надо было хоть иногда спрашивать: “А почему он показался тебе умным, что конкретно тебе запомнилось?” — видимо, ответ затруднил бы её основательно… Но уже сейчас она выбрана в будущие опосредованные убийцы, и Лидия ЭТО ЗНАЕТ!..» — так Алёна думала на перемене, разглядывая детей, которые, вроде, пока ещё были просто детьми… И, конечно, молчала. Говорить с кем-то больше, кроме моментов практической необходимости, было выше её сил. «Недомогание» оказывалось очень ей нужным.
       «А, вот и Гринблюм. Идёт, хохочет о какой-то ерунде с Ником Савицким… И тоже оба ещё не знают, что ожидает их впереди. Но где-то здесь, вокруг — ещё существует  человеческая жизнь, а вот это всё, вот в этой школе, вот в этом академическом районе с его связью с Америкой и Израилем, связью, давно существующей, это — уже СИСТЕМА, уже СЕТЬ, как называл её Максим Калашников, — ЗДЕСЬ уже сейчас всё — по сценарию, какому-то чужому, вражескому, и, ещё не ведая ни цели, ни смысла происходящего, люди, взрослые и дети, уже ПРИНЯЛИ эту "игру". Я здесь тоже ещё позавчера ничего этого не понимала, но я, кажется, всегда стихийно не принимала ТАКОЙ мир, в котором оказалась помимо своей воли, в котором чего-то главного мне не хватало всегда, и выхода из которого здесь уже больше не будет, если не… шифровки для Площади Дзержинского в моей памяти. Если они, конечно, что-нибудь решат и изменят… Но я-то, кажется, уже знаю, ЧТО надо было бы делать. Послушают ли меня? То же ли зашифровали мои "ребята" (мои "старцы") “из будущего”, нагрузив этим мою память, или что-то совсем другое?.. Станут ли здесь выслушивать то, что расскажу я?..»
       Лидии Гавриловне, к счастью, было немножко не до детей. Её видеть Алёне не хотелось совсем, и она теперь очевидно её раздражала. На математике Лидия в её «свойской» манере обращалась ко многим, но теперь Алёне это не казалось таким привлекательным и остроумным…
       Линевская особенно не донимала, больше переживала какие-то свои впечатления. Класс, как и раньше, не показался Алёне особо дружным, но и будущей враждебности к себе она ещё не испытывала. В общем, впечатление, хотя теперь и по другим причинам, оказалось прежним: нудноватое ожидание конца занятий. После уроков Лидия к ней подошла, и предложила хорошенько вылежаться до завтра, — даже намекнула, что по математике завтра приставать не станет.
       Выйдя из школы, Алёна смылась от окружавших детей и направилась к дальней остановке, чтобы быстренько рвануть к дедушке. Надо было успеть до прихода тётки с работы, когда она приведёт из садика дочку, — чтобы с ними не встретиться. Здесь, ещё до Вспышки, Алёна дедушку тоже, вроде, видела совсем недавно, но волнение перед сегодняшней встречей охватило её не на шутку. А в автобусе, тем временем, разгорался всеобщий спор на тему: «почему здесь стоит ваша нога, и неужели нельзя было подвинуться и подумать о других людях!..»
       «В будущем» Алёна совершенно отвыкла от «коллективного решения» подобных «проблем»… Она заулыбалась: «Тут они все пока ещё чувствуют себя людьми (каждый!), мнение которых исключительно верно и ценно!..»
       Алёну маленький скандальчик всего автобуса совсем не раздражал, хотя она понимала, как это утомляет в обыденной повседневности, — и она вдруг с ужасом представила себе тот “правильный и уравновешенный” жуткий мир, из которого она только что каким-то чудом сумела вырваться в прошлое…

       Но она приехала, вошла в дом, вспомнив, что «в будущем» на всех дверях были кодовые замки, мысль о которых здесь ещё не приходила никому в голову (кстати, зря: встреча на лестнице с неприятными личностями в мегаполисе была более, чем вероятна) и поднялась на лифте, нажав кнопку дверного звонка.
       Дверь никто не открывал, и никакого шевеления слышно не было. «Блин! Дедушка ведь не слышит!» — она бегом спустилась назад, нашла в кармане двушку (!!!) и, переждав словоохотливого дядю, позвонила из освободившегося телефонного автомата (где он находится, она, как опять ни странно, хорошо знала).
       На телефонный звонок тоже долго никто не отвечал, но, в конце концов, ответили: дедушка, видимо, проснулся, ему надо было встать и сделать несколько шагов до аппарата. У Алёны заколотилось сердце, когда она услышала стариковский, хотя и достаточно бодрый, как ни странно, голос (ёлки! — в какой-то мере — спустя сорок лет)!..
       Стараясь не волноваться, она попыталась буднично наврать, что к девочке из школы, живущей здесь поблизости, она заезжала в гости за тетрадкой, чтобы переписать из тетрадки большое задание по математике, которое было у Алёны не записано, а заодно, раз уж она оказалась здесь, решила зайти и к дедушке на минутку.
       Вообще-то, этот микрорайон совершенно не подходил к школе по плану «прикрепления», но школа была английская, специализированная, так что, правдами и неправдами (включая взятки директрисе) сюда стремились попадать со всей округи. Об этом все знали. Позднее тёткина дочка тоже будет туда устроена, хотя и не за взятку (за что-то другое), но это — позднее. Тем не менее, о том, что многие однокашники могут жить и здесь, в достаточном удалении, было всем известно. Сама Алёна по микрорайону к той школе подходила точненько, так что предположение тётки о том, что она попала туда за взятку, было неверным, — но позднее сама Алёна считала, что оказалась она в той школе — на свою бедную голову. А ещё позднее поняла, что в её жизни уже тогда случайностей не было, и всё оказывалось выверенным заранее, — увы, врагами, о существовании которых даже мысли возникнуть ещё не могло…
       Дедушка по телефону велел заходить, — сказал, что откроет. Алёна снова поднялась на лифте. Дверь была уже приоткрыта, и она зашла…
       «О, боже! — Мой любимый, миленький дедушка!.. Какой ты уже плохой!..»
       Поразительно: ЗДЕСЬ она видела его совсем недавно. Но ТАКИМ — не восприняла… Наверное, это было детское впечатление («просто» старенький дедушка, каким он и «должен быть»), а теперь взрослое — пронзило её болью и нежностью…
       Сколько же она хотела теперь у него спросить!.. И о дореволюционных его воспоминаниях, и о довоенных, и о Сталине, и о войне, и о маленькой маме, и о ветлечебнице 50-60-х годов, и «о Би-Би-Си»… Но ничего этого было нельзя. Дедушка, хотя и старенький, был в сознании, и удивился бы непременно, заподозрил бы неладное, потому что десятилетней Алёне такие вопросы в голову не приходили.
       Она попила с ним чайку, снова ужаснувшись, что в стакан с подстаканником он себе налил кипяток и сразу начал пить, попыталась, было, уговорить его подождать, но это оказалось бессмысленным. («Ладно, — как только станет известно, откуда я сюда свалилась, эту тему я подниму всерьёз».) Они поговорили о зиме, о снегирях, которых раньше прилетало много (Алёна сама прекрасно это помнила из недавнего раннего детства), а теперь — всё меньше. Но ей надо было уже уходить, да и дедушка волновался, «как ей теперь добираться одной», — она поцеловала его, погладила по голове, чем, всё-таки, вызвала некоторое его удивление, хотя и приятное.
       «Сейчас он обязательно дозвонится кому-нибудь из моих. Но это — не страшно, — навру им то же самое»… — Алёна помахала с улицы рукой дедушке, выглянувшему в окно (он старательно ответил) и пошла к автобусу.

       «У них срок — середина сентября, мамин день рождения. Сможет ли дедушка прожить дольше, если им по-настоящему зайутся хорошие врачи? Наверняка. Очень, очень хочется успеть с ним наговориться!.. Но середину сентября он должен пережить обязательно. И в этом году, и в следующем!..»
       В автобусе на этот раз было спокойно, и она улетела в свои мысли. Она только что дожила (и умудрилась пережить, — невероятно! — да ещё и в детство опять вернуться…), — дожила до страшных вещей: до фактического конца человеческой сущности и до конца своей страны, — такой, какую она воспринимала СВОЕЙ…
       И ведь ЗДЕСЬ, в социалистической системе и в рамках социалистической идеологии — как раз МОЖНО говорить о том, что же ТАМ, «в будущем», произошло на самом деле, и К ЧЕМУ оно шло в конечном счёте, если бы в силу каких-то вселенских закономерностей ход ТОГО времени не прервался. Беда в том, что ЗДЕСЬ, «в прошлом», люди перекормлены этой социалистической идеологией, пребывают в неизбывной тоске по «стеклянным бусам», и не очень понятно, смогут ли они что-нибудь воспринять, кроме «гласности и перестройки» — к чему Западная система подготавливала эту страну со всей тщательностью несолько десятилетий, приводя к дефицитам, провоцируя появление на ключевых постах множества карикатурно старых дураков, и т.д., и т.д. Об этом тоже надо будет как-нибудь поговорить. (Если «ребята» не передали и этого в шифровках, пока ещё хранившихся только в её памяти… «А, ну-ка! Страница 412? Да, нормально…»)
       Так что же ТАМ, «в будущем», произошло? Блин, как это банально с точки зрения здешней, «из советского прошлого», «тупой и дурацкой» идеологии! Но ИМЕННО ОНО и произошло!..
       Капитализм «просто» отвоевал свои позиции, — вернул в сферу своего влияния огромную территорию, тем более — с опасной для него идеологией, — его сверхдоходам и его тотальной власти больше не должно угрожать ничего.
       А что это значит? Сначала — тоже всё просто и банально. Всем известно о неизбежных при капитализме кризисах перепроизводства. Те, кто жил в советское время, должны помнить кадры современной тогда капиталистической хроники, когда на большой территории разложены японские часики — в огромном количестве по огромной площади, — и их давит асфальтовый каток. Их произвели слишком много, их никто не купит, а раздавать даром — означает уничтожить их цену. Производителям это грозит гораздо большими кризисами, нежели уничтожение перепроизведённого остатка. Это банально. Также у всех на памяти — молочные реки в западных городках, когда фермеры выливали лишнее молоко на улицы, — это повторилось и в постсоветских странах.
       Капитализм приводит к перенасыщению рынка, но ему выгоднее уничтожить излишек, нежели, например, накормить и обеспечить ВСЕХ малоимущих на планете: это подорвёт основы его экономики, приносящей сверхдоходы и обеспечивающей абсолютную власть «элите». Это уже не очень всем понятно, но этот вопрос лучше задавать экономическим популистам, — о том же, что ситуация в принципе такова, известно тоже всем, и сейчас время на это тратить не нужно: цепочка ведёт к гораздо более серьёзным выводам.
       Повторение кризисов перепроизводства означает факт ПЕРЕПРОИЗВОДСТВА ПОТРЕБИТЕЛЕЙ. На эту тему говорить уже не любят. Но ЧТО это означает? Казалось бы, чем больше потребителей, тем больше они в состоянии купить, а значит, и обеспечить сверхдоходы… Не тут-то было. Кто при капитализме — нищий (нередко — кому ОТВЕДЕНА эта роль «по разнарядке», чтобы примером своего существования поддерживать в «тонусе» основную часть среднего класса, ГЛАВНЫХ ПОТРЕБИТЕЛЕЙ, разумеется, очень боящихся скатиться в нищету), — кто при капитализме — нищий, тот и есть нищий, с него и спроса нет. Но средний класс с определённого момента оказывается СЛИШКОМ УДОВЛЕТВОРЁННЫМ (грубо говоря, зажравшимся), — практически все потребности его удовлетворены, и его уже почти не заставить потреблять в количествах, нужных производителям, — у среднего класса и так «ВСЁ ЕСТЬ». Вот это и является кризисом перепроизводства потребителей. (В данном случае, увеличение рождаемости проблемы не решит, тем более, что назревает кризис энергоресурсов, проблема тотального загрязнения окружающей среды и пр.)
       Отсюда вытекает один из самых основных законов капитализма: НУЖНА ВОЙНА. В нынешних «масштабах всего» — МИРОВАЯ. Это и снизит количество удовлетворённых потребителей (заодно порешает проблему перенаселения), и создаст ПОТРЕБНОСТИ у обнищавших и выживших в разрухе бюргеров: у них опять «ничего нет», одни ПОТРЕБНОСТИ. Ну и — новое сплочение новых социальных образований, новый жизненный тонус, и пр., и пр.
       Как писал Рудольф Сергеев в своей статье
«ЭТА ГЛУБОКА ШТУКА "ОБРАЗОВАНИЕ"»,
       «««Важно понять, что война — не ошибки или даже преступление отельных лиц, классов  или группировок, а именно механизм, обеспечивающий существование капитализма.
       В мире и экономически, и идеологически доминирует самый "совершенный" на сегодняшний день общественный строй — капитализм. Неотразимо привлекательный в своей совокупности личных свобод, рыночных отношений и ослепительно высокого уровня потребления.
       Но вот только есть одно маленькое "но". Ну, не может он стоять на месте, он должен расширяться, искать рынки сбыта для своих товаров. Он должен (самопроизвольно) расширяться, как тесто в квашне.
       Но это чревато. Поэтому он и пытается  законсервировать  процесс своего разбухания.  Какие бы то ни было изменения. Замедление прогресса, науки. Реанимируются и пускаются в дело религии, вот уж кто действительный специалист по консервации любого общественного прогресса. Становятся излишними целые сообщества людей, которые выводятся за скобки и обрекаются исчезновение,  Это те лишние, которые просто оказались невостребованными существующей экономикой, нельзя из них извлечь прибыль.  А таких становится все больше, в них превращается большинство населения Земли. <…>
       По большому счету правительства "развитых стран", его госинституты с настойчивостью, достойной лучшего применения, готовят ОЧЕРЕДНУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ, ГЛАВНОЙ ЦЕЛЬЮ КОТОРОЙ ЯВЛЯЮТСЯ НЕ ТЕРРИТОРИИ, НЕ РЕСУРСЫ… А УНИЧТОЖЕНИЕ КАК МОЖНО БОЛЬШЕГО КОЛИЧЕСТВА НАРОДА. И ничего более.
       Да и сам народец психологически подготавливается к своему уничтожению, это хорошо прослеживается и по содержанию образования, работе СМИ, политике правительств практически всех стран, неявно управляемых из одного центра, которые хорошо чувствуют неотвратимость этого события. <Например, недавняя масштабная всемирная "реклама" Первой мировой войны под видом её "юбилея", — А.Т.> Можно добавить, что и США не исключение. Они также готовы пожертвовать частью своего населения. Репетиционная подготовка — «башни-близнецы» в Нью-Йорке в сентябре 2001 года.
        Тем более, что уже читаем в прессе:  "Америка с несомненностью готовит ядерный удар по России ".
       Как будет выглядеть современная война?
       Прогнозов много, от гипероружия до  боевых насекомых-роботов. Но никто еще не сказал главного, что будет в этой войне. Это будет война в две руки, у которой один хозяин.
        МЫ ПРИВЫКЛИ, ЧТО ПРАВИТЕЛЬСТВО, ХОРОШЕЕ ОНО ИЛИ ПЛОХОЕ, НО ЕСЛИ ДОЙДЕТ ДЕЛО ДО СТОЛКНОВЕНИЯ, ТО ОНО ОРГАНИЗУЕТ ЗАЩИТУ. КАК БЫ НЕ ТАК!
       На самом-то деле, на нанесение ядерных ударов обоюдное согласие будет достигнуто заблаговременно. РФ будет согласна на них с США, а США – с РФ. Все будет просчитано заранее, прикинуто, сколько будет уничтоженных городов и каких, сколько погибших, оговорены масштабы. Для «затравки» будет позволено снести ядерными ударами пару- тройку своих городов, опять же, в рамках <негласных> договоренностей. А потом, в праведном гневе, испепелить противную сторону в дым, чтобы и памяти от неё не осталось. В рамах предварительной договоренности, конечно»»».

       Это — уже не говоря о том, что из человека по сути вытравливается человеческая сущность — то, к чему был устремлён вектор эволюции живой природы (вероятно, эволюции материи вообще) — возникновение сверхсознания. Но в нём отказано образцовому потребителю при капитализме. (А то, догадается, что его сейчас, такого образцового, как раз и уничтожат в количестве нескольких десятков миллионов в качестве жертв очередной мировой войны. Исключительно для того, чтобы освежить его потребности.)
       Но можно вспомнить ту же статью того же автора:

       «««С. Кара-Мурза: Высокий уровень советской системы образования был признан всеми. Для того, чтобы учиться иностранцу в МГУ, требовалась его предварительная годичная подготовка.
       Отец атомной подводной лодки в США г. Дж. Риковер в свое время сказал: "Серьёзность вызова, брошенного нам Советским Союзом, состоит не в том, что он сильнее нас в военном отношении, а в том, что он угрожает нам своей системой образования".
       Андрей Фурсенко поставил точку в этом вопросе, разъяснив на  Селигерском слете молодежи в 2007 году, что "Недостатком советской системы образования была попытка формировать человека-творца, а сейчас задача заключается в том, чтобы взрастить квалифицированного потребителя".
Школа, согласно новой модели, должна быть профильной и ориентированной на потребности рынка.
       Финита ля комедиа!»»»

       Вот теперь становится понятным, почему в 1910 году президент США Уильям Тафт «объявил» «золотую (долларовую) войну», сказав, что «доллары будут сражаться вместо солдат, доллары будут разить гораздо эффективнее, чем снаряды», а в 1914 году объявлена невиданная доселе на планете бессмысленная бойня — Первая мировая война. В Америке «отменили» линию Тафта? Отнюдь нет. СВОИХ целей сейчас, действительно, добиваются преимущественно без «горячих войн». Но «почистить потребителя» в планетарном масштабе оказалось необходимым…



       Пока вспоминала и думала, Алёна проехала несколько автобусных остановок, и ей пришлось возвращаться обратно.
       Дома ещё никого не было, но довольно скоро зазвонил телефон: мама, которой, разумеется, уже звякнул дедушка, хотела убедиться, что всё в порядке и своё послешкольное внеплановое путешествие она уже благополучно завершила.
       Поев домашнего борща со сметаной (о, как она в 77-м году его не ценила ещё позавчера, 15 января!), она быстренько сымитировала на письменном столе то, что делала уроки, делать которые, на самом деле, понадобиться ей больше не должно вообще, и кинулась искать деньги. Из более поздних времён она знала, где находится мамина заначка: в белой, старой, грязноватой женской сумке в родительском шкафу под вешалками, в левом нижнем, «самом потаённом» углу (настолько никто ещё не боялся воров…), и теперь она надеялась, что там копятся уже и отпускные «НЗ».
       «Простите меня, мои дорогие, — думала она о родителях, залезая в шкаф, — эти отпускные вам всё равно не понадобятся: всё будет не так, — но если бы вы только знали, ЗАЧЕМ они мне!..»
       В «заначке» оказалась действительно огромная по тем времена сумма: целых сто шестьдесят рублей, приличная зарплата за месяц. Стараясь полностью подавить в себе какие бы то ни было эмоции, она взяла деньги, переложила пока к себе в портфель (а в школу она ходила уже не с ранцем, но с достаточно выпендрёжным для тех времён взрослым портфелем), вырвала страницу из тетради и написала записку:
       «Мамочка, прости, я взяла деньги, потому что они были очень мне нужны. Было бы хорошо, если бы нашла эту записку, когда уже будешь знать, что всё в порядке. Но если и раньше — пожалуйста, не сердись! Это было ОЧЕНЬ важно!» — слово «очень» она подчеркнула два раза и рефлекторно поставила свою взрослую подпись от другой фамилии, — пришлось вырывать ещё один лист и переписывать записку, подписавшись просто «Алёна».
       Она положила записку в кошелёк, в котором с наивной честностью лежала заначка, убрала сумку на место и пошла лихорадочно перебирать вещи, в которых завтра планировала побег.
       «Только бы успеть и только бы записку случайно не обнаружили сегодня!» — подумав это, она закрыла свой шкаф, вернулась к родительскому, вытащила записку из кошелька, положила её к себе в портфель и вернула деньги на место до завтра, — И только бы сегодня их зачем-нибудь не взяли!.. А вообще-то, надо поменьше думать словами, хотя меня сейчас и не должны слышать с моим взрослым сознанием, резко для них изменившимся!..»
       Ещё она положила в портфель ножницы и зеркальце, чтобы не забыть, и на улице или в чужом подъезде обрезать утром свою косичку. Забраковав содержимое своего шкафа, из вещей, когда померила, ей показались лучше всего мамины лыжные брюки (именно брюки, а не треники), один из маминых симпатичных свитеров и, всё-таки, своя куртка, — тоже для лыж, но потеплее, чем всё осеннее. Она в свои десять лет была крупной девочкой. Будущая акселерация ещё не началась, но уже потихоньку обещала начаться вот-вот, и рост её был уже куда выше среднего для её возраста, как и у Линевской. С некоторыми хитростями и подворотами мамины вещи могли смотреться на ней вполне прилично и цивильно, и, главное, неожиданно для тех, кто сообщит её приметы и будет по ним искать…
       Ещё раз проверив свою память на шифровки, что уже становилось для неё привычным до автоматизма, она села за свой стол, чтобы к маминому приходу изобразить, что «делает уроки», и задумалась. Но очень скоро разогнула скрепки ещё одной пустой тетради, взяла один лист, написала на нём шифрованный «список кротов» с вероятными быстрыми путями поисков доказательств (если сейчас кто-нибудь его увидит, вообще никто не поймёт, что это такое, поскольку уж точно в голову никому не придёт консультироваться в КГБ и что-нибудь воспринять всерьёз хоть на йоту), — «список», который был первым, что она должна была передать ещё до передачи какой-либо информации вообще, — и села за нешифрованную информацию по Вспышке (думая о ней, Алёна уже произносила это слово как бы с большой буквы), — за информацию, которую ей самой вгоняли в память, как шифровку, по методике, — настолько ничего не понимала она в этом обилии формул и специальных терминов. Этот текст на двенадцати двойных листах необходимо было предъявить вторым — для проверки в перечисленных НИИ и обсерваториях несколькими названными здесь известными КГБ учёными.
       Написание этих текстов заранее — не оговаривалось, но её уже начало охватывать такое волнение, что почти физически ей было необходимо сразу начать делать хоть что-нибудь по существу…
       Немного подумав, она распорола полы куртки снизу с двух сторон, положила туда исписанные листы и взялась зашивать. За этим занятием её и застала вернувшаяся мама, как всегда, сильно задержавшаяся, но листов она, уж конечно, не видела, а причину зашить лыжную куртку долго придумывать не пришлось.
       — Разве у вас завтра есть физкультура?
       — Нет, но тем, кто хочет, можно будет посоревноваться в забеге вокруг школы после уроков!..
       — А как ты себя чувствуешь?
       — Не очень хорошо, вообще-то. Но до завтра всё пройдёт.
       — Ты уверена?
       — Завтра и посмотрим. Но вещи я подготовлю.
       — Какая-то ты не такая стала…
       — Ну, что ты, мама! Я же в каждую школьную четверть один раз начинаю «новую жизнь». Теперь — тоже.
       — А, ну ладно. Папа, кстати, не звонил?
       — Не-а.
       «Но на этот раз, мамочка, ты будешь дожидаться не недельку-другую, а гарантированно до завтра…»
       По телевизору уже начиналась программа «Время» и мама торопилась, как обычно, её посмотреть. По привычке её смотрели и тогда, когда существенных новостей не обещало, вроде бы, ничто, но теперь всех волновала странная Вспышка, произошедшая позапрошлой ночью, и новости интересовали людей вдвойне. Алёна к телевизору идти не хотела, поскольку ничего нового для себя она не должна была там увидеть и услышать (а если бы что и передали, то из обсуждений взрослых она услышала бы всё это и так), и обилие впечатлений сказывалось каким-то невнятным утомлением. Тем более, что ей хотелось выйти просто затем, чтобы видеть маму, — видеть и видеть, — но это бы неизбежно стало заметным. Телевизор работал довольно громко, и она просто напрягла слух.
       В результате, странной Вспышке времени уделили на удивление мало. Незначительный ущерб уже был подсчитан, ничего угрожающего никто не обнаружил, жизнь давно уже вошла в свою колею, и реально странной оставалась только история с больными детьми. Их находилось всё больше на Земном шаре, хотя непонятная фраза про Советский Союз произносилась вместо «пожалуйста» далеко не всеми относительно вменяемыми детьми, искавшими у себя вторичные половые признаки, и только в очевидных очагах цивилизации, а не вне.
       «Естественно, — эту фразу знают только те, до кого, до взрослых, сумели опосредованно добраться «нелегальные» ФСБ-шники будущего, и кому успели её вдолбить (наверное, тоже по методикам, теперь уже неизвестно, как применённым, если и это не оговорено в её шифровках, — хотя вряд ли этим стали забивать объём, ограниченный её человеческой памятью)… Блин, а они, интересно, не ошиблись с этими шифрами? А то, окажется, что всё — зря!..» — подобные страхи за последние сутки посещали Алёну множество раз, но она не разрешала себе концентрироваться сейчас ещё и на них.
       В целом, вся история, как казалось, уже сходила на нет. Но, забегая чуть вперёд, можно заметить, что очень скоро начнёт нарастать волна домыслов и фальсификаций, на Западе сюда привяжут много мистики, а через некоторое время после будущей информации КГБ, которая станет спонтанным переворотом, и государственным, и в сознании человечества, и одна секретная подготовка которой займёт четыре месяца, в мире появится, разумеется, и очень много таких, которые «тоже всё помнят», — кому что в голову взбредёт…
       Но сейчас Алёна пока ещё мысленно готовилась к завтрашнему побегу, едва останавливая себя, чтобы не заняться делом (хоть каким-нибудь, но только этим, а не другим!) сию же секунду. Размышлять она была больше уже не в состоянии, и, заведя будильник, решила улечься как можно раньше.
       — Собери портфель! Опять у тебя всё разбросано по столу, а завтра будешь собирать его в последнюю секунду, опаздывать!
       — Мама, мне нужно будет утром кое-что ещё повторить, чтобы запомнить!.. Впрочем, ты права.
       — Чудеса какие-то...
       Но Алёна, просто запихала в портфель всё, что попалось ей под руку (завтра ни в какую школу она уже не пойдёт), и улеглась спать.
       Чуть позднее она проснулась, услышав, как мама разговаривала по телефону с тёткой, её сестрой. Оказывается, мама уже попыталась опять слушать голоса, ничего не добилась, но дедушке по ламповому приёмнику что-то опять удалось, и были новости, хотя и опять странные. Мистическое вкрапление на Западе уже началось, но это было не интересно. Однако они сообщили то, о чём молчали в Советском Союзе: оказывается, у некоторых больных детей, особенно русских (советских), помимо «сакральной» фразы наблюдалось ещё и небывалое для них самих обилие ненормативной лексики. Не то, чтобы обилие (по крайней мере, не у всех), но подобные слова или конструкции встречались, чего здесь у них не наблюдалось ранее, во всяком случае, у тех, кто не был из неблагополучной среды, — в отношении многих оказывалось даже очень трудно предположить, где они могли их услышать, тем более — не в единичном случае, а в относительно массовом (в разных местах и в разной среде). Ещё одна загадка. Хотя множество подобных загадок могло бы, как раз, к разгадке и приблизить… Но не теперь.
       Алёна мысленно захохотала: «Ещё бы! Это же — будущие (и уже бывшие) взрослые, посланцы из вашего "прекрасного далёка"!» — и сама мысленно прибавила смачный, грязный, многоэтажный оборот. Завтра ей неожиданно придётся добавить фактов, которые вызовут к ней напряженный интерес КГБ к тому моменту, когда она там появится. А теперь она, как ни странно, спокойно уснула, — уже до утра.

       Проснулась она, однако, даже раньше будильника, заведенного с большим запасом времени. Что-то ей снилось, но память об этом улетучилась немедленно по пробуждении. А эмоциональный фон, с которым она осмотрелась вокруг, был мрачным и тяжелым, не оставляя сомнений в том, что снилось ей пережитое и канувшее вникуда «будущее».
       То, что теперь оно полностью кануло вникуда, мирило её с действительностью и, можно сказать, давало дышать при подобных воспоминаниях. Но, едва коснувшись той темы («не тронь — оно вонять не будет»), от потока воспоминаний было уже не отвязаться.

       <Две вставки появятся после написания всего событийного ряда 7-й части. Первая — мысли Алёны о сущности «будущего», — на основе эссе «Зачем, оказывается, будет третья мировая», http://www.proza.ru/2016/01/19/1139 и «Понимать природу власти...», http://www.proza.ru/2016/03/20/1706 . Вторая — следующей ночью, в поезде: о том, что человечество всё равно не может стремиться к совершенству без катаклизмов, не выдерживает поступательного прогресса, — на основе эссе «Как бы обойти те же грабли?..», http://www.proza.ru/2014/05/11/1017 , — и мысли о быстрой смене поколений, о том, что не успевают произойти изменения, как нарождаются новые поколения людей, не имеющих прежнего опыта, на основе которого начинались те или иные перемены, и уже не чувствующие нутром их сути, но зато себя (каждное!) чувствующее себя умнее прежних, и гордо маришрующие ровно по тем же граблям, не отдавая себе отчёта, СКОЛЬКО РАЗ у предыдущих уже появлялся пафос «верного обновления» и уникальной разрешённости всех прежних вопросов «новым способом», что «ВСЁ старо, как мир». Также о том, что поступательные социалистические преобразования невозможны, видмо, просто потому, что следующие поколения, особенно выросшие в благополучных условиях, действуют уже, исходя и совершенно иных импульсов… Видимо, это — замкрутый круг. Но и строить мир на сонове чёрного и жутукого «Нового мирового порядка», увиденного ею в «будущем» (в нашем нынешнем) — преступно (ибо суть его — фашизм, сколь угодно наднациональный).
       Вторая вставка — это её мысли уже на подъезде к Москве. Она сомневается, поймёт ли её Андропов и сможет ли что-нибудь реально предпринять со всем своим аппаратом КГБ (в «прошлый раз» — не смог, правда, в «прошлый раз», но, во-первых, ей надо, как минимум, предотвратить смерть деда в д/р её матери, и во-вторых, она так горит ненавистью к миру, который даже на данный её момент уже и исчез, канул в небытие, что никакой другой возможности она для себя всё равно не усматривает.
       С мыслями из первой вставки она и встаёт этим утром, а следующие к ней придут вечером «в паровозе»>

       Будильник зазвонил в удивительно ранее время (для её недавнего прошлого) — в половину восьмого. (До школы, к 9 часам, идти было меньше десяти минут.) И в голове у неё пронеслось, что в школу она собирается в последний раз в жизни, поскольку держать взрослого человека в детской школе в скором времени в голову никому уже не придёт.
       Более того, если всё сложится нормально, то это — её последнее в жизни утро в Ленинграде (Петербурге, и как там его ещё), — больше в этот город она не вернётся уже никогда, не ступит ни ногой, — и дорогие ей люди тоже должны будут уехать отсюда, из этих квартир и «информационно-грязных» районов насовсем, так что, увидится она с ними в следующий раз уже не в этом городе: сегодня ночью или завтра утром она должна уже быть в советской Москве 1977 года. Только пока об этом никто не должен узнать. Обманная операция была подготовлена «в будущем» — чтобы протянуть время, не заставляя никого на самом деле сходить с ума по поводу ее исчезновения.
       Она встала, помылась, не торопясь, позавтракала яичницей с жареной докторской колбасой. Сегодня предстояло обрезать косички, но не прямо сейчас. Поэтому пока она их переплела.
       Папы дома не было, а мама за это время, как раз, встала и собиралась на работу. Пока ещё их, научных сотрудников, отмечали с утра на проходной, так что долго возиться она не должна была. (Отмечать скоро перестанут, ещё до всякого Горби. Впрочем, никакого Горби теперь уже не будет, но и мама с папой, по логике вещей, скоро должны уехать отсюда совсем, следом за дочкой…) Только бы папа, сам себе хозяин на служебной «Волге», не нагрянул без предупреждения по каким-нибудь своим делам!.. Но не должен.
       Алёна, как ни в чём не бывало, оделась в школьную форму, сказала маме, что чувствует себя уже нормально,  взяла портфель и вышла из дома вместе с мамой (чуть раньше обычного, поскольку мама всегда выходила чуть раньше неё). Разошлись они, естественно, в разные стороны.
       Возвращаться сию секунду было нельзя: мало ли что! — да ещё всякие спешащие, но не менее любопытные от этого соседи… Алёна пошла в сторону школы, но быстро юркнула за дом и — на Серебку, на пруд со сквериком. Внимательно глядя по сторонам, чтобы не нарваться ни на каких знакомых, она прошла дворами подальше, в сторону Лесотеха. Теперь можно было и переждать утренний соседский «час пик», чтобы тихонько вернуться, стараясь миновать всевозможных знакомых бабуль.
       В дальнем малознакомом уголке она стала тихонько бродить между домами по тропинкам в снегу. Этот район, удивительно зелёный, сейчас был заснежен и производил впечатление зимнего парка, в котором почему-то иногда попадались жилые дома…
       Алёна брела и любовалась, а на душе поднималась смутная знакомая тоска, тоска одиночества, накрепко связанная для неё с этим городом и районом… Сейчас немножко спасали шифровки, которые она периодически проверяла в своей памяти, — это настраивало на деловой и торжественный даже лад. Народу почти уже не мелькало, потому что школьники и родители в основном только что разбежались по своим будним делам, а мамаши и няни с колясками ещё не появились: было самое начало десятого. Она потихоньку направилась в сторону дома, хотя ушла уже довольно далеко.
       Вдруг из-за дома по достаточно узкой тропинке в снегу навстречу ей вывернул невысокий сутулый дядька. Лицо у него было пакостное, а рука — в самом нехорошем месте. Так и есть: расстегнул ширинку… Маньяк, короче. Алёна помнила, что, особенно в ранне-подростковом возрасте, на таких нарываться изредка приходилось, особенно если гулять в «нештатное время» и в «нештатном месте»…
       «Надо же, пакость какая! Главное, не до тебя мне, придурок, уж совсем!..»
       Алёна понимала, что в достаточно пустынном сейчас месте убегать от него опрометчиво, поэтому она уверенно пошла навстречу, придала полудетскому голосу побольше хрипотцы и громко, нагло, разнузданно обложила его, как могла, с высоты своего тяжелого 50-тилетнего опыта.
       «Хорошая девочка», школьница, в Советском Союзе не могла подобным образом ругаться никак. Маньяк ожидал от ребёнка, пионерки, чего угодно, но только не такой брани, на которую оказывался способен не всякий взрослый мужик. (Такие наглеют, когда чувствуют силу и свою безнаказанность, и уж точно не выносят шума вокруг своей персоны, огласки.) Шок у дядьки был очевиден, — он застыл в болезненном недоумении, а когда она решительно и даже чуть угрожающе пошла по тропинке прямо на него, в лоб, он шагнул назад, оступился и свалился спиной в сугроб. Тут где-то открылось окно, — любопытствующие, оказывается, наблюдали эту сцену (как-никак, но всё-таки — город, а не лес), — и тут Алёна кинулась уже бегом, петляя, но, в целом, в направлении своего дома.
       Отвязаться от маньяка такая выходка помогла хорошо, но привлекать к себе внимание было совершенно ни к чему и ей, тем более — показывать, на что она, оказывается, способна «в свои 10 лет»… В спешке она, разумеется, совсем забыла о сообщениях про обилие ненормативной лексики у больных детей, в частности, твердивших непонятную «сакральную фразу» про Советский Союз…
       Когда её в достаточно скором времени объявят в розыск, эта история всплывёт и окажется сигналом для милиции сообщить о вопиющем инциденте — и в КГБ, который уже начал собирать непонятные пока материалы о детской брани. Таким образом, через сутки в КГБ уже будут знать о её существовании на сколь угодно высоком уровне.

       Тем временем, она добралась до своего дома, беспрепятственно зашла в пустую квартиру и начала быстрые приготовления к побегу. Сняла, разумеется, школьную форму и вытащила ножницы. Её опыт «из будущего», оказывается, был достаточным для того, чтобы стрижку она сделала себе самой, как хотела, — что-нибудь, вроде помеси дворового хулиганчика и «Незнайки на Луне». Телефон, благо молчал, то есть, никто ещё никого нигде не хватился, а её вчерашнее школьное «недомогание» позволяло никому не беспокоиться и пока не звонить её маме.
       Она вытащила из маминой сумки найденную вчера денежную заначку, положила туда заготовленную записку, оделась так, как решила вчера, и села писать самую главную записку маме с папой «по запасному варианту».
       «Будущие» «ФСБ-шники-нелегалы» нашли в Выборге (в противоположной, то есть, стороне) адрес тогдашних, в 70-е годы, мужа и жены, реально там проживавших, но именно в это время находившихся в длительной командировке в одном из секретных НИИ, связанных с оборонкой, где-то в Сибири, непосредственно у полигона, на котором проводились некие испытания.
       В общем, эти муж и жена реально проживали и были прописаны в Выборге, были с кем-то знакомы, и о них знали, что они в отъезде на долгое время, но где они сейчас — этого вразумительно не мог сказать почти никто. Розыски были возможны, но требовали определённых усилий. Вот этот-то выборгский адрес Алёна и указала в записке родителям о том, что ей надо «срочно отлучиться по каким-то делам» вместе с некоей («таинственной») подружкой.
       То есть, её розыски с милицией, которую сразу же поднимет отец, должны быть изначально направлены по ложному следу и в противоположную сторону, а к тому моменту, как прояснится «подлог», она уже должна оказаться в Москве на Площади Дзержинского, — и разговор начнется уже совершенно другой. На всё, про всё у неё — как раз, сутки…
       Алёна опять выскочила из дома и, «неузнаваемая», отправилась на метро, на площадь Восстания, на Московский вокзал.

       Выйдя из метро, она не удержалась и купила «тошнотик» с мясом за 10 копеек. «Тошнотик», как «тошнотик», ничуть не хуже «будущих» беляшей. Но — поменьше. И — за 10 копеек…
       Дожевывая его, Алена направилась сразу к железнодорожной кассе. Народ на неё, кстати, посматривал, но не очень заинтересованно: вид у неё получился не совсем «здешний», но и не настолько вызывающий, чтобы внимание привлекать к себе пристальное. В общем, что и надо.
       Как ни странно, надроду в кассу почти не было, и билет она купила почти сразу. На шесть часов «с копейками» — самы неудобный рейс, тащится долго-долго, со всеми остановками, а в Москву приезжает, всё равно, ночью, ближе к пяти часам. Впрочем, оно и лучше спокойнее.
       Билет она купила полный, без детских льгот, поскольку с собой не было справки из школы. Но эти цены казались почти смешными. (Особенно — ах! — с родительскими отпускными… Вообще-то, шиковать она не собиралась, имея намерение в любом случае вернуть потом весь остаток. Но для надёжности сейчас лучше было иметь при себе всю сумму…)
       Теперь оставалось тихо и ни для кого не заметно провести время до шести часов. Если будет все в порядке, то раньше хватиться её никто не должен: в школе уверены, что она заболела или засачковала под эту лавочку, — никто даже не надумает позвонить. Разве что, Линевская… Но часов до восьми-девяти вечера она тревогу не забьёт: мало ли (может, Алёна просто спит, пока родителей нет дома).
       Папа, по идее, звонить не должен уже несколько дней как минимум, а мама с работы раньше восьми не появится (когда папа перестал бывать дома, она уже туда не торопилась, зная, что уж голодной-то дочка не останется). Правда, конечно, она-то звонить будет, но пойти гулять или к подруге часов до восьми Алёна, в принципе, могла. Так что, тревогу начнут бить часов в восемь, когда мама придёт с работы и увидит записку. Искать её кинутся в другую сторону, в Выборг, и до середины ночи или до утра, пока не выяснится, что в Выборге указанная квартира закрыта, а хозяева, находящиеся сейчас, оказывается, в Сибири в командировке, вообще ничего о ней не знают… В общем, до завтрашнего вечера на её след не нападёт никто. Если только не привлечь к себе внимание в поезде. Но она постарается этого не сделать.
       Сейчас лучше всего просто пойти в кино на любой дневной сеанс, и сидеть тихо. Что она и сделала, тоже без проблем купив дешевый билет в «Художественный» на какой-то советско-болгарский фильм «Русалочка», о существовании которого раньше она, вроде как, и не знала. Впрочем, досмотрев его до конца, она не удивилась своему незнанию, но предпочла ещё раз купить билет и на следующий сеанс: сейчас самое главное было — как можно незаметнее провести время. Когда ей надоедало смотреть, она проверяла шифровки в своей памяти. Всё было на месте.
       Потом она, всё-таки, решила погулять немного по Невскому, не очень опасаясь нарваться на знакомых, тем более что на неё, с остриженными волосами и непривычную, в брюках, вряд ли обратили бы внимание в толпе.
       Дневной народ в центре города довольно беззаботным, тем более что на улице уже стали появляться школьники и молодёжь. Одеты все были в основном, конечно, плохо, бедненько, достаточно безвкусно, как это и бывало часто в семидесятые годы, но на Невском мелькали и всякие. Как ни странно, было не такой уж редкостью — и встретить группы западных туристов, которые держались особняком.
       Вообще, то, что она наблюдала вокруг, как она теперь осознала, и было с её точки зрения «просто жизнь». Из которой всегда хотелось «добраться до праздника»… («Добралась», — мрачно подумала Алёна о своём недавнем прошлом, которого, впрочем, здесь больше не существовало…)
       И теперь становилось очевидным ещё одно настроение, почти неосознаваемое тогда, «раньше»: это — тягостный для неё и «почему-то» безнадёжный фон «непреодолимого» Ленинграда-Петербурга, даже в те моменты, когда он бывал для неё «любимым». Оказывается, оказавшись в его центре раньше, она просто и уходила в себя, в мечты и фантазии, а теперь, когда существовала конкретная цель, она торопилась к Московскому вокзалу, даже раньше, чем это было необходимо… «Приключений» здесь не предвещало ничто, но сидеть в зале ожидания и обращать на себя внимание ей казалось опасным, — лучше покататься ещё на метро, да не по «своей» ветке. Так она дождалась нужного времени. Но она же и понимала, что наступления самого главного момента в Москве она, вообще-то, тоже боялась всё больше…
       «Подожди ещё, доберись сначала!» — одёрнула себя Алёна, заходя, наконец, в здание вокзала после предыдущего нарочитого ожидания. Но внимания на неё никто не обращал, и она даже совершенно спокойно уселась в вагоне на плацкартное место в своём купе. В детстве она всегда выглядел старше, и, видимо, уверенное взрослое поведение не заставило проводницу выделить её среди других пассажиров, хотя она даже обратила внимание на чуть необычный вид путешественницы: мало ли теперь у этой молодёжи новшеств, — ведёт себя спокойно, трезвая, — ну и бог с ней.
       Как только получила бельё, Алёна прыгнула на свою верхнюю полку, билет на которую она купила сознательно, и затаилась… Пока всё проходило совершенно нормально. До вероятного возвращения мамы с работы оставалось ещё часа два…

                                                      (Продолжение следует.)








…