Задержанный
Железная дверь камеры с грохотом захлопнулась за его спиной. Скрежет, проворачивающегося на все обороты, замка отозвался противной дрожью во всём теле, перекосил мышцы на лице в болезненную гримасу и вынудил зажмурить глаза, пережидая лязгающее послезвучие в ушах. Натянулись в звон, и без того, до предела взведённые нервы.
В волчок его секунд тридцать с презрением рассматривал немолодой, абсолютно неопрятного вида, сержант. ( В расходящейся на жирном пузе синей форменной милицейской рубашке, и в пузырящихся на коленях, и глубоко между ягодицами засевших, брюках. ) Взгляд пристально скользил по его коротко остриженному затылку и голой спине с небольшими, но рельефно бугрящимися мышцами. Сплюнув и растерев зелёную от насвая слюну, он сказал приложившись губами к волчку,-
- Маймун, амыга сыки !
Не дожидаясь реакции ,толстяк сразу же отошёл от двери чему-то глупо посмеиваясь и выдёргивая на ходу штаны из жирной подрагивающей жопы.
- Сам ты обезьяна - спокойно и абсолютно беззлобно сказал задержанный. Даже не открывая глаз он вслушивался в удаляющиеся гулкие шаги придурковатого сержанта ,минуту назад втолкнувшего его в эту крохотную бетонную коробку без всякого окна в глухом подвале Городского Управления Милиции.
Как только шаги окончательно затихли, его спина, до того прямая, ссутулилась. Плечи отпустились. Ладони начали непроизвольно сжиматься и разжиматься. А эмоции и мысли, до того сдерживаемые натянутыми нервами, бурным вихрем закружили в гудящей голове.
Глаза пришлось открыть от боли в руке. Посмотрев туда, он увидел большую рваную рану на внутренней стороне правой ладони у основания. Кровь уже запеклась, а боль только начиналась, пульсируя во всех кончиках пальцев и отдавая высоко в локоть. Впрочем, боль он переносить мог. Тем более, что это было наименьшим из его проблем в данный момент.
Из всего невообразимого роя мыслей выделялся извечный вопрос: что делать? Хотя, в принципе, главным должен был быть: что произошло? Ведь, как раз этого он не помнил в полной мере.
Он так и стоял в двух шагах от двери посреди камеры. Сейчас, осмотревшись по сторонам, он поморщился от отвращения и брезгливости, увидев в углу зарешёченную дырку канализации. Судя по вони из человеческой мочи и хлорки, которой она была обильно присыпана, та служила здесь туалетом. Больше, кроме слабо светившего фонаря в углу, не было ничего. Все стены и пол камеры были неимоверно загрязнены, заплёваны и заблёваны всеми теми, кто побывал в этой душегубке до него. Преодолевая отвращение, он сделал пару осторожных шагов в сторону и осторожно сел на корточки у двери. Было очень неприятно ощущать босыми ногами местами склизкий, липкий пол, но обуви на нём не было, впрочем ,как не было и верхней одежды. На нём было лишь простое, заляпанное уже подсохшей грязью, трико и чёрный мусульманский треугольник висел на голой груди. На вид ему было лет девятнадцать- двадцать, хотя, если приглядеться, можно было заметить тонкую редкую поросль над верхней губой, которую он тщательно сбривал. Она то и выдавала, что был он совсем ещё молодым, зелёным парнем. Однако, всматриваясь в глаза, отличавшиеся цепким, колючим, и иногда казавшимся тяжёлым взглядом, создавалось двойственное впечатление. Впрочем, это было типично для быстро развившихся и, к сожалению, рано повзрослевших в последние годы молодых людей. Его тело акселерата не отличалось высоким ростом, зато чётко, рельефно выделявшиеся, небольшие мышцы создавали вид жёсткого, хорошо натренированного тела. Особенно своей жилистостью выделялись руки с крупными широкими ладонями с огрубевшей кожей на всех сгибах суставов. Полное отсутстствие подкожного жира позволяло рассмотреть практически все мышцы, так прекрасно созданые Творцом и так заметно развитые человеком.
Десять минут назад милиционеры запихивали его в УАЗик прямо во дворе его дома. Он даже не сопротивлялся. Просил только предупредить ждавшего его дома отца. Один из ментов сказал в тот момент, не обращая внимания на его просьбы: "Сиди тихо, пацан! Там три трупа лежат, и ты за них ответишь!"
Сейчас, вспомнив эти слова, почему-то появилось чувство страха. Тело моментально среагировало на выброс адреналина, и так ещё избыточно содержавшегося в его крови, тем, что желудок напрягся и, казалось, поднялся к самому горлу. Он метнулся к дырке в полу, и сразу же его вырвало всем, что находилось в его желудке.
После этого, казалось, полегчало и он, сев снова у двери на корточки, попытался рассуждать здраво и вспомнить события последнего часа. Это плохо ему удавалось. Созерзание грязных бетонных стен камеры исписаных и исцарапаных какими-то изречениями, проклятиями, а чаще просто матерными словами, как бы кричащими отчаянием, страхом, или безъисходностью писавших их, а в некоторых местах даже заляпаных бурыми брызгами, скорее всего, крови, нагоняло на него тоже страх и тревогу, а этого он хотел меньше всего.
Чтобы как-то отгородиться от этого он отпустил голову на сложеные на коленях руки и снова закрыл глаза. Но и это не помогало, так как сейчас он начал совершенно отчётливо слышать своё громко, как колокол, бухающее сердце и почему-то не кстати заурчавший желудок. Голова кружилась и гудела, как- будто он только что слез со взбесившейся карусели и он знал, что, будь чем, он бы блевал ещё.
Встав и повернувшись к двери камеры, он уставился на неё будто ожидая, что она сейчас же откроется или он проснётся у себя в постели, или произойдёт чудо. Но в разорванной ране на правой ладони что-то стрельнуло так, что он вполне осознал реальность происходящего. Самое страшное для него в этот момент было то, что он совершенно ни о чём не мог думать и вспомнить. Вернее, его мозг просто не фиксировал целый хаос всяческих мыслей роившихся в его голове. Страх, избыток адреналина, с потоком которого он не мог совладать, делал своё дело, превращая крохотную камеру в кошмар с медленно ползущими на него стенами.
Как на зло, вдобавок ко всему, неожиданно, но неотвратимо настойчиво, дал о себе знать мочевой пузырь и позывы стали настолько сильными, что заставляли непроизвольно содрогаться всем телом и сжимать бёдра, переминаясь с ноги на ногу. К дырке в полу подходить не хотелось. Не думая о вариантах и подойдя на сколько возможно, чтобы не стоять босыми ногами на обоссаной хлорке, он стал справлять нужду, пытаясь попадать аккуратно между прутьев решётки. В ране на ладони снова что-то стрельнуло и дёрнувшаяся струя запузырила нетронутую ещё кучку хлорки. Свежее облако ядовитого газа резануло по глазам и в носу, заставив сморщиться и мысленно выругаться.
Наверное расслабление мочевого пузыря повлекло за собой и общий небольшой спад напряжения, потому что мозг наконец зафиксировал его собственный внешний вид. Он попытался отчистить трико от, уже местами, подсохшей грязи. Присев на корточки, он тут же снова вскочил, нервно задвигавшись и начав сжимать ладони не замечая боли в разорванной ране. Такая реакция последовала на то, что его сознание выхватило из непрекращающегося хаоса мыслей в его голове целый кусок, как цельную картинку, будто увиденую со стороны. Он вспомнил, что, ползая в грязи на площадке возле дома, он искал большой узбекский нож, выпавший из сломаной руки здорового бугая, которым тот угрожал ему пока кости его были ещё целыми. Вспомнив это, он моментально, как озарение, вспомнил все события сегодняшнего вечера, но спокойно всё обдумать не удалось.
Железная дверь камеры с лязгающим, но уже почему-то не таким противным, звуком открылась и в проёме показалась жирная, бабская фигура неопрятного сержанта. До омерзения смешно шевеля выпяченой, слюнявой и зелёной от насвая нижней губой и ухмыляясь утонувшими в щеках глазками, тот наслаждался своим, казавшимся ему, превосходством, -
- А, щюкя, амига сыки, маймун, тур! Худжаин йибат тэбе будит, да. Бистра!
" Вот скот жирный" - беззлобно думал про себя задержанный проходя мимо выпадающего из форменных штанов пуза, - "Лучше приседать хотя бы начал ради прикола. А то скоро даже ходить не сможет. Вон коленные суставы как уже вовнутрь прогнулись. Бляха- муха, что за мысли у меня? Да, пусть он хоть лопнет здесь. У меня проблем сейчас... Жопа просто..."
Путь из подвала до кабинета начальника городской управы был совсем не длинным, и уже через минуту он с замершим сердцем и непроизвольно затаившимся дыханием входил в большой кабинет на втором этаже небольшого, но основательного здания милиции маленького городка.
Первое, что бросилось в глаза было лицо его отца, сидевшего за одной из длиных сторон т- образно стоящего, полированного стола начальника милиции. Внешне отец мог бы показаться совершенно спокойным, но от него не укрылись напряжёные и глубоко просевшие складки морщин на лбу, которые появлялись когда он был чем-то обеспокоен. Его, обычно смеющиеся, глаза сейчас были скорее удивлёнными когда он встретился с ним взглядом. В них читался немой, невысказанный пока вопрос, а ладони рук, сложенных на груди, были спрятанны под мышками. На столе перед отцом стояла маленькая, расписанная голубой глазурью, пиала с дымящимся чаем, создававшая какое-то слегка двойственное, чуждое впечатление некоего домашнего уюта, никак неподходящее к общему виду скупо обставленного казёного кабинета.
Присутствие, хоть и обеспокоенного, отца почти окончательно успокоило его и позволило выровнять дыхание и оглядеться. Прямо напротив входа, во главе большого, с тумбами, стола, сидел горилоподобного вида, пожилой мужчина с майорскими звёздами на погонах, в котором он без труда узнал схватившего его милиционера. А теперь, в ярко освещённом кабинете и без форменной фуражки, признал в нём известного буквально каждой собаке в городе, начальника милиции, вспомнив даже его имя и кличку.
Перед майором тоже стояла пиала с чаем, казавшаяся совсем крохотной, игрушечной рядом с цепленными в замок кулачищами мощного мужчины. Тот смотрел на него из под насупленных, густых, чернющих бровей. Но, казалось, что под такими же, как и брови, густыми чёрными усищами засела где-то глубоко незлая улыбка.
Тут он почувствовал на себе пристальный изучающий взгляд третьего человека в кабинете, сидевшегонапротив его отца. Посмотрев на него, он встретился с колючим своей холодностью и нечитаемостью взглядом. Эффект усиливался тем, что на лице тоже не было никаких эмоций, а необычно гладкая и ухоженная, для мужчины, кожа не позволяла определить какие из них были для того особенно привычными. Хотя, возможно, это было результатом ярчайшего света исходившего от четырёх спаренных, больших ламп дневного освещения , приделаных не, как обычно, на потолке, а почему-то высоко на всех стенах.
Ярко светившие лампы он заметил как раз потому, что не выдержав взгляда, отвёл глаза в сторону, по ходу дела, по привычке, обшарив ими весь кабинет.
Всем своим телом он ощущал пронизывающие, изучающие взгляды майора и молодого бритоголового с каменным лицом. Отец даже не смотрел в его сторону, также, удивлённо и растерянно, продолжая изучать редеющие облачки пара над своей пиалой с чаем.
Из-за затягивающейся паузы и гнятущего молчания откуда-то снизу снова стало подниматься волнение, и дыхание так и норовило сорваться с только востановленного ритма. "Ну, что за хрень, бляха-муха? Чтож меня так колотит-то? Никто меня не прессует, не наезжает. Отец чай вон пьёт. А у меня очко жим-жим. Неужели внатуре кто-то из этих быков скопытился?"
Он намеренно старался не смотреть в глаза неотрывно изучавшие его, но злость на самого себя за накатывающие непривычные приступы отупляющего страха заставила поднять голову и с вызовом, присущим юности, посмотреть в глаза "бритоголового". Так он уже мысленно окрестил молодого в светлом пиджаке из, как ему показалось, тонкой мешковины.
Не смотря на осознание того, что они находились в кабинете начальника милиции городка, и сам начальник сидел тут же на своём месте за столом, в "бритоголовом" угадывалось что-то, сходу определявшее его начальственное положение. ( Угадывать в человеке начальника - это искуство, которому в Средней Азии даже не надо учиться. Люди здесь с раннего детства вместе с менталитетом впитывают достаточные познания в физиогномике, чтобы по каким-то едва уловимым признакам в мимике и взгляде четко определять социальный статус ближнего.)
- На отца своего внимания не обращай! Он сказал, что тебе семнадцать лет. Поэтому мы будем допрашивать тебя в его присутствии. Надеюсь ты осознаёшь где находишся? - отчеканил "бритоголовый", не меняя взгляда и не прибавляя эмоций.
"Ну, п...ец! Жопа! ", с распирающим легкие страхом подумалось ему. От нехватки воздуха вслух ответить не получилось, и он лишь поспешно и отводя глаза кивнул, судорожно сглатывая.
Хозяин кабинета, до того молчавший, сказал, указывая на стоявший у края стола железный, с низкой спинкой стул не вписывавшийся в общий интерьер кабинета, -
- Туда садись! Сейчас протокол задержания составлять будем.
Судорожно проглоченый давеча воздух вырвался в неожиданно громкую, пахнувшую блевотиной отрыжку и, превозмогая ударивший кровью по щекам стыд, он осторожно опустился на самый краешек стула.
Обычно все четко фиксировавший мозг сейчас выхватывал из сплошного сумбура какие-то странные куски. И сейчас за эти секунды, в которые "бритоголовый" раскладывал на столе какие-то бланки и раскручивал крышку толстой чернильной ручки, в голове возникла картинка трехлетней давности, когда состоялся его первый опыт общения с милицией.
***
Был самый конец лета, последние деньки августа и летние каникулы заканчивались. Дневная жара спадать и не собиралась хотя вечерами уже ощутимо прохладнее поддувало со стороны снежных отрогов Тянь-Шаня, хорошо видных в ясную погоду на горизонте. Но, сделавшие этот городок известным, осенние ураганы ещё не начались. И поэтому, заканчивавшиеся каникулы и уже неделю как появившаяся на микрорайонском базарчике школьная ярмарка навевали необъяснимую тоску и уныние.
Старшие пацаны в микрорайоне, у которых он пользовался авторитетом, как паренек серьезный, крепкий и немногословный, попросили его об одной услуге. Они хорошо знали его двоюродного брата, досижевавшего где-то в России последний год срока, и поэтому считали возможным доверить ему эту "делюгу", как выразился один из них.
Старшаки хотели, чтобы он сплавал за канал и принес из кишлака, на той стороне, килограмм отличной, высшего сорта анаши, набравшей все свои характерные качества под палящим восемь месяцев в году солнцем.
Старшаки планировали сделать " грев" в зону находившуюся тут же за окраинами городка в Кирпичном посёлке. А это было весомым аргументом и чуть ли не честью для любого уличного пацаненка в городке где всё, уже десятки лет было пропитано духом арестантства, всякой блататы и воровской романтики. И многому в этом поспособствовало именно наличие чуть ли ни в черте города, зоны строго режима, где наряду с мужиками, исправно трудившихся на прилегавших кроватном и кирпичном заводах, сидело так же много всякой блатной и приблатненной шушеры, имевшей своё влияние даже в городе.
Зону ту с давних пор называли зелёной имея в виду то, что она была своего рода курортом для всяких блатарей союзного масштаба, которых за особые "заслуги" ссылали сюда погреться на солнышке и подышать свежим предгорным воздухом. А заодно и подлечиться от приобретённого в сырых застенках туберкулёза, ведь зона, как раз и была официально для того и предназначена. Наверное, чтобы подчеркнуть зелёность тубзоны, высокий забор вокруг жилой и рабочей зоны, всегда был свежо выкрашен в тёмный, насыщенный зелёный цвет. А ворота главного, широкого продола, разделявшего зону на рабочую и жилую части, были весь день открыты настежь и закрывались только на ночь.
В разные годы в зоне побывало много воров в законе, которые за время своего пребывания там, пользуясь связями с абсолютно коррумпированым руководством, старались по мере сил и возможностей сделать время провождения в ней ещё комфортнее. Так, за годы, на территории жилой зоны появился огромный бассейн выложенный голубой плиткой и внушительная мечеть из красного кирпича, изготовленного на местном заводе по специальному заказу.
Городская малолетняя шпана часто околачивалась вокруг рабочей зоны, выменивая, через вертухаев на вышках, у мужиков с "рабочки" за чай и сигареты всяческие изделия рукастых зоновских кустарей, как то; кнопочные ножички, кнопочные расчёски, перстни, кастеты, чётки, нарды и так далее. Порой встречались изделия поистине достойные занять место среди предметов прикладного искуства.
Пацаны постарше "загоняли грев" в зону, тем самым соблюдая какие-то неписанные и даже им самим не вполне ведомые законы криминального сообщества и, выражая свою лояльность, исправно вносили свою долю в воровской общаг, хранившийся, как говорили, где-то внутри периметра.
Вот, как раз таким "гревом" должен был стать килограмм анаши, который он должен был притащить из-за канала. Неделю назад он отдал одному из старшаков с его двора спичечный коробок с плотно впресованой в него маслянистой, тугой и липкой , тёмно-зелёной головкой анаши. Этот коробок принёс ему Фуркат, его приятель, с которым они время от времени встречались в спортзале гребной базы, куда он раз в неделю ходил позаниматься на гребных станках, но чаще для того, чтобы просто покататься на каное по Южному Голодностепскому Каналу где и находилась база. Ещё этот широкий, в сто метров, канал называли Фархадским, потому что питал он Фархадскую ГЭС и брал начало от великой некогда реки Сыр-Дарья. Являясь частью иригационной системы построенной в своё время всем Союзом и силами японских военнопленых для орашения голодной степи, он внёс свой посильный вклад в незапланированное осушение Аральского моря, ставшего причиной экологической катастрофы во всём приаральском регионе. По левому берегу канала пролегала граница между двумя союзными республиками Узбекистаном и Таджикистаном, но люди по обеим сторонам канала никогда не замечали, что живут в разных государствах. Вплоть до этого августа, когда вдруг по всем каналам телевидения стали нонстопом транслировать Лебединное озеро. А потом все с напряжением и страхом перед неведомым будущим слушали безвольное мычание первого и последнего президента огромной страны.
Здесь в маленьком городке стало тоже как-то всё возбуждённо-неспокойно, что, впрочем, не особо волновало четырнадцати-пятнадцатилетних пацанов, занятых, пока ещё, совсем другими заботами.
Его приятель Фуркат был на половину таджиком, а его дедушка узбек жил в кишлаке за каналом на таджикской территории и наряду с табаком для насвая выращивал ещё и несколько десятков огромных, как ёлки, кустов той самой отборной анаши, пробу с которой он передал неделю назад одному из старшаков. Теперь он должен был принести кило этой травы. Для обмена, столь расспространённого в этом краю, он получил от братвы большой, мужской золотой перстень с каким-то полупрозрачным зелёным камнем, а так же устные рекомендации для старика, типа " скажи, мол, я для Чёрного Олима принести должен". Обмен он должен был произвести самостоятельно, заручившись поддержкой Фурката, внука предприимчивого старика.
Почему старшаки не могли или не хотели тогда выполнить эту простую и привычную в тех краях операцию сами, он тогда даже не задумывался.
В общем, договорился он встретиться с Фуркатом возле гребной базы, чтобы вместе на каное отправиться на другой берег в гости к дедушке. Закинув в большую спортивную сумку смену белья и полотенце, он выдвинулся из дома и уже минут через сорок, пешим ходом, добрался до места встречи.
Фурката на месте не было. И база была на замке. Всё выглядело так, как в выходной день; ни одной лодки на воде и ни одного человека в канале. " Просто тишь, гладь да благодать!" - подумал он и хотел было подумать и дальше что-то позаковыристие, но, поймав себя на этих мыслях, остановился, присев на корточки и решив дождаться Фурката.
После пятнадцатиминутного ожидания возле ворот базы и неподвижного сидения на корточках, сказать что-нибудь позаковыристие хотелось всё больше, но он уже давно воспитывал в себе другие реакции. С пяти лет, как только научился читать, он буквально впитывал в себя всю домашнюю библиотеку, а лет с двенадцати уже целенаправленно выбирал какой информацией наполнить свой мозг. Когда ему было девять, особое впечатление на него произвели произведения Фенимора Купера, которые он прочитывал многократно, буквально изучая их. Он хотел и в себе воспитать качества присущие его героям, такие как невозмутимость, спокойствие, увереность в себе, полный контроль над мыслями и эмоциями. И он был успешен в своих стараниях. В принципе, для выживания подростка на улице в этом маленьком, насквозь криминализированом городке это были главные качества и многие здесь ходили с невозмутимыми, как задубевшими, да и ещё обветренными лицами.
И сейчас, подняв взгляд от пыльной земли, куда он только что сплюнул насвай, он увидел вдалеке ещё одно невозмутимое, обветренное лицо Фурката. Когда тот приблизился они обменялись традициоными узбекскими обятиями с похлопыванием по плечам и только потом Фуркат вытащил из кармана штанов два сложенных больших, цветастых полиэтиленовых пакета и сказал,-
- Шмоткя сюда заматаем. Лодкя нету.
- Где ты пакеты взял, Фурри?
- Нурия-Апа ходил. Шунака толстий барыга бор ку?! - отвечал Фуркат, щуря один глаз и улыбаясь на одну сторону.
- Фурри, хорош харыпом прикидываться! Хули ты: "шунака барыга борку". Пойдём нырять тогда. Только сумку надо втарить куда-нибудь. А то она явно в этот пакет не полезет.
Фуркат растянул на одну сторону белозубую ухмылку, и они бодро стали спускаться к воде весело переговариваясь на ходу. Причём, Фуркат говорил по-русски совершенно без акцента.
Переплыть вплавь стометровый канал для двух крепких четырнадцатилетних пацанов никакой проблемы не составляло, тем более, что они уже проделывали это неоднократно. Вот и сейчас быстро раздевшись и плотно свернув одежду они засунули ее в пакеты. Набрав в них воздуха и туго затянув они с размахом зашвырнули их в воду и сразу же бросились следом.
На другом берегу они отметили, что их примерно метров на сто снесло по течению вниз. Выжались быстро. И уже через час неспешного хода на прямки входили в узкую калитку в огромных резных воротах добротного дедушкиного дома.
Дедушка был где-то во дворе, и пацаны прошли сразу в огромный сарай похожий больше на внушительный, с размахом построеный склад. Фуркат сказал, что дед всё равно каждые полчаса обязательно появляется в сарае. Внутри сарая было темно и прохладно, но невыносимый, режущий глаза запах насвая напрягал лёгкие не давая дышать. Фуркат потащил его в дальний конец на широкую лестницу освещённую широким лучом солнечного света. Шагнув на лестницу они сразу же почувствовали густой, сладковато-приторный запах анаши настолько сильный, что он перебил тошнотворный запах насвая.
На открытом с одной стороны высоком чердаке залитом солнечным светом, всё выглядело, как в перевернутом мире. В три ряда вверх ногами висело около двадцати огромных кустов марихуаны. Их ветви, усеяные бесчётным количеством набухших шишек, обвисали вниз тяжёлыми гроздьями. Фуркат гордо демонстрировал дедушкины владения, поведав, что на просушке висят три сорта разной анаши, которые старый мичуринец селекционировал отчасти сам.
Не успели пацаны как следует оценить дедовский размах, как внизу послышались торопливые шаркающие шаги. Через минуту перед ними стоял крепкий пожилой мужчина в чапане и кожаных, с вышывкой, ичигах, которые венчали блестящие остроносые калоши. На голове, вокруг обыкновенной, чёрной тюбетейки, был повязан небольшой тюрбан, а загорелое лицо украшала небольшая, но совершенно седая борода.
Пацаны по очереди, с поклоном, поцеловали и приложили ко лбу протянутую руку и следуя приглашению деда спустились вниз. Оказывается он ожидал их в глубине двора, где под виноградником стоял небольшой резной тапчан с дастарханом накрытым к чаю.
Дед и не собирался ни о чём говорить пока они не выпьют одну две маленьких пиалы обжигающего зелёного чая. Но за чаем последовала не менее обжигающая шурпа со свежей, только из тандыра, лепёшкой, а за едой, как известно, на Востоке говорить о делах не принято. Когда подавали шурпу дедушка распорядился и о закладке риса в, уже поспевавший, плов. Так что, обеденая трапеза заняла добрую треть полуденной сиесты, и дедушка, говоривший по-узбекски, всё время рассказывал какие-то длинные истории из времён своего босоногого детства.
Когда с тапчана убрали, наконец, обеденый дастархан, дедушка пошёл мыть руки после жирного плова. Он переглянулся с Фуркатом и негромко сказал, -
- Ну, что? Сейчас уже можно будет поговорить?
Фуркат только махнул рукой и со своей однобокой улыбкой на лице, ответил -
- Эй,ты деда моего не знаешь! Сейчас чай будет снова, потом говорить будешь.
Дедушка, которого, впрочем, только с натяжкой можно было назвать дедушкой, вернулся очень быстро. И его шаркающая походка была скорее результатом какой-то травмы ноги. На вид ему было немного за пятьдесят и его крепкие плечи мощно округляли тонкий чапан.
Вслед за ним шла девушка, всё время прислуживавшая им, неся в руках новый дастархан, тут же расстеленый. И в следушие несколько минут он был снова заставлен несколькими большими блюдами со всевозможными сухофруктами, фисташками и миндалём. Дед , как ни чём не бывало, продолжил свои рассказы с какими-то поучительными моралями, а пацанам ничего не оставалось другого, как только молча и не перебивая слушать. Однако им безумно льстило то, что дед обращается и разговаривает с ними, как с равными, совершенно взрослыми людьми. И принимает их у себя в гостях, как королей.
Солнце уже отпустилось на треть от полудня, и пацаны уже оба проявляли, наверняка, заметное нетерпение. Дед закончил очередной свой рассказ и бодро встал с курпачи. Попросив подождать, он удалился в сторону дома. Пацаны снова перекинулись парой фраз, намереваясь в этот раз завести, наконец, разговор из-за которого прибыли.
Вместо деда вернулась девушка и сказала, что тот ждёт их в сарае. Слегка удивленные пацаны поднялись и по ухоженной дорожке прошли к знакомому строению. Поднявшись вновь по лестнице они увидели деда возле одного из висевших вверх ногами кустов. На полу под ним был расстелен большой белый платок , на котором уже высилась внушительная горка из огромных продолговатых головок анаши. Дед, как заправский парикмахер, с ножницами в руках обрезал их со стеблей и веток и небрежно бросал в кучу.
Пацаны только молча переглянулись не в состоянии скрывать удивления. Это не осталось незамеченым, и дед, прекратив на минуту своё занятие, сказал по-узбекски, обращаясь сразу к обоим, -
- Черный Олим, конечно, парень уважаемый у вас в городе и отца его я хорошо знал. Но вы ребята зря с ним связываетесь. Не нужно вам в его делах учавствовать! Молодые вы ещё совсем, наивные. Лучше бы вы свои детские мечты осуществляли! Фуркат, например, ребёнком всегда мечтал милиционером стать. Помнишь хоть, Фуркат-джан? - закончил он обращением к внуку.
Фурри как-то по-детски смутился даже отпустив голову, а дед уже пронзительно смотрел на него и спросил,-
- А ты, сынок, кем хотел стать? Космонавтом наверное? Или пожарником?
Дед продолжал молча смотреть на него, ожидая ответа. Но он, несмотря на то, что всё время готовился к разговору и мысленно репетировал множество вариантов беседы с дедом Фурката, сейчас растерялся не находя, что ответить. Неожиданость ситуации с осведомлёностью деда буквально выбила его из колеи и вместо ответа он просто вытащил, из потайного кармана в своих штанах, перстень, который был приготовлен для оплаты. Дед, даже не взглянув на него и продолжив срезать головки, кивком указал куда-то в сторону, -
-Вон туда положи. Черный Олим предупредил об этой безделушке. И там весы лежат. Принеси.
На столике в углу возле огромного слухового окна лежали старые весы-безмен, и положив на их место перстень он поднёс их деду. Тот не спешил брать их из его рук, продолжая орудовать ножницами и говоря, как-будто сам с собой,-
- На Фархадской плотине уже несколько недель милиция и солдаты с автоматами стоят. Никого не пускают. Вдоль канала патруль несколько раз в день проезжает и всегда в разное время. В кишлаки заезжают, народ пугают только. Люди неспокойные все. Бояться друг друга начали. Даже в мечети, с утра, какие-то постороние вещи обсуждают. Осторожно вам надо, ребята! Зря вы в дела Чёрного Олима ввязались! Не тот он человек, с кем вам общаться надо. Чужими руками привык всё делать. Не чета отцу.
Пацаны слушали высказываемые дедом мысли в пол уха. Их гораздо больше занимал вид внушительной кучи анаши высившейся на разложеном платке. Когда срезаемые головки начали скатываться на пол, дед собрал углы платка и сделал узелок. Взяв безмен из его рук, дед взвесил узел с анашой. Весы показали что-то чуть больше полутора килограммов.
Молча положив свёрток на пол, развязал его и по-новому, в нахлёст, как-будто заворачивая огромную самокрутку, завернул стороны платка на всю кучу. Закрутив в противоположные стороны концы, он дал один из них ему, а за другой взялся сам. Подозвав Фурката, он сказал ему чтобы тот держал свёрток в середине. Потом он начал закручивать со своей стороны, как это делают когда выжимают бельё. Ему он сказал делать тоже самое со своей стороны.
Свёрток начал уменьшаться на глазах. Дед пару раз прерывал операцию, чтобы развернуть, поправить и снова свернуть "выжималку". В конце концов из огромной кучи анаши получилась гигантская шарообразная шпонка анаши размером чуть меньше футбольного мяча. Эту шпонку дед запаковал в целофановый пакет и завязав, протянул ему.
- Отдашь Чёрному Олиму и скажи, чтобы в следующий раз приходил сам. И не связывайся с ним больше, сынок. Никакой он тебе не авторитет. Не равняйся на таких. Иначе загубишь свою жизнь, помяни моё слово.
В ответ он лишь кивал головой. От внезапно нахлынувшего, странного смущения слова куда-то растерялись.
Дед проводил их за ворота и дал в дорогу ещё несколько кульков с сухофруктами и орехами.
Прежним маршрутом они двинули в обратный путь к каналу. Когда подходили, увидели вдалеке на дороге облако пыли от удалявшегося в сторону кишлака Коштегирмон военного УАЗика.
Солнце опустилось уже почти до половины на светло-голубом без единного облачка небе. На свой берег добрались, казалось, ещё быстрей чем давеча. Выжав трусы и одевшись они с восхищением разглядывали до умопомрачения пахнувший, тёмно-зелёный шар. Он вытащил из нычки свою спортивную сумку, с которой пришёл сюда и недолго порывшись в ней, с восторгом продемонстрировал Фуркату одну смятую папиросу "Беломора". Фуркат крякнул и в предкушении стал потирать ладони и даже слегка пританцовывать на манер андижанской польки.
Косяк соорудили довольно быстро, хотя пришлось немного повозиться. Слипшиеся головки было не так-то легко размельчить. Наконец, огонёк замерцал, разгораясь от сильных, с воздухом, затяжек. Тут же он перекочевал в другие руки и так же игриво засигнализировал - то разгораясь, то угасая.
На этом кочевание косяка из рук в руки прекратилось. Залеченый слюной огонёк потихоньку затух и окончательно погас. А пацанята продолжали неподвижно сидеть на корточках и молча созерцать пенистые бурунчики на глубоких водах канала. Солнце медлено сползало вниз и прошло не меньше часа пока они оба почувствовали, наконец, затёкшие от долгого сидения ноги.
Взглянув на Фурката и увидев его красные глаза и опухшие веки, он рассмеялся не в силах более остановиться. Особенно смешило ещё то обстоятельство, что он не мог снова свести разведенные в улыбке губы. Они просто-напросто прилипли к пересохшим дёснам. Фуркат тоже пытался смеяться, но у него получалось только какое-то нечленораздельное мычание, которое только усиливало неудержимое желание хохотать.
Наверно, так продолжалось бы ещё долго, если бы на берег не пришла целая кодла пацанов. Те тоже пришли на базу на вечернюю тренировку и, как и они до обеда, наткнулись на закрытые двери.
На людях показывать свою весёлость и её причины было не принято. А тем более среди вновь пришедших были и откровенно несимпатичные им обоим люди. Поэтому они поднялись и пошли в сторону пятого участка по дороге вдоль канала.
На пятом участке он распрощялся с Фуркатом и дальше пошёл один. До дома оставалось идти всего каких-то двадцать минут. Настроение было прекрасным. Первая, оглушающая "марихуанная" волна прошла, и наступил ровный эйфорический транс. Тело казалось лёгким, походка пружинящей, слух острейшим, зрение наполняло мозг ярчайшими красками. И даже школьная ярмарка мимо которой он сейчас проходил уже не навевала необъяснимую тоску. Он шёл и улыбался всем прохожим с которыми сталкивался взглядом и даже как-будто забыл о том, что лежит у него в сумке.
Когда он миновал базарчик он встретился взглядом с пристально изучающими его глазами. Улыбаясь он шёл мимо даже не фиксируя лицо этого человека. А тот вдруг поманил его рукой и властно гаркнул, как ему показалось( по причине обострённого слуха), на весь микрорайон, -
- Бу ёкка кел! ( пер.; Иди сюда! )
Ещё не вполне осознавая, что происходит, он автоматически направился на зов - настолько властно прозвучал этот приказ. За эти несколько шагов вся эйфория улетучилась по мере того, как он начал узнавать этого человека. Тот был высок, жилист и широк в плечах. Жёсткое волевое лицо. Милицейская форма с капитанскими погонами. И самая главная особенность, которая сделала известным на весь город этого жёсткого участкового и определила его кликуху - его неестественно огромное правое ухо. Левое ухо было абсолютно нормальным, как у всех людей. А вот правое - огромным уродливым блином распласталось на всю правую часть головы. Из-за этого феномена называли его Кулог, что в переводе с узбекского означает: ухо.
Все в микрорайоне побаивались этого милиционера. Даже нахальная приблатнённая шпана разговаривали с ним уважительно прижимая руку к сердцу. Кулог был известен своей неудержимой тягой к рукоприкладству и мог не раздумывая отвесить крепкую затрещину прямо на улице любому, на его взгляд, нарушителю порядка. Появился он у них на участке около года назад. Старшаки поговаривали, что его турнули в участковые в их городок откуда-то из-за его крутого нрава. Иначе, что бы делал капитан на такой мелкой и муторной должности. Впрочем, надолго он у них и не задержался. Вскоре он так же неожиданно исчез из их "тихого" микрорайона, но сейчас он стоял и, насупив брови, ждал пока он подойдёт к нему.
В миг вернувшаяся способность соображать моментально предлагала на выбор кучу вариантов включая молниеносный побег через квартал. Но было известно, что Кулог знает каждого в микрорайоне в лицо. Тот даже обходил частенько ввереный ему участок, нанося визиты и интересуясь у граждан о поведении проживавших по соседству бывших заключёных и освобождённых досрочно. Бывал он и у них дома и хорошо знал его отца, с которым они каждый раз пускались в пространные дебаты на политические и общественные темы.
Когда он подошёл и остановился, последовал очередной гортанный рык, -
- Каттан келасан? ( пер.; Откуда идёшь? )
Периминаясь и чувствуя как тяжело ворочается в пересохшем рту шершавый язык, он ответил, -
- Да я это. На тренировку ходил. На гребную базу.
- Кузларин чакчайган ныма учун? (Пер.; Почему глаза навыкате? )
- Да я это. Купался там на Фархадском. Глаза под водой открываю, чтобы видеть всё. А то вдруг сом там или ещё что выплывет.
Кулог минуту смотрел на него не отводя глаз и потом сказал вдруг, по обыкновению, резко , -
- Туплаб ташла! Тез! (Пер.; Сплюнь! Быстро!)
В полной растеряности от лихорадочно скачущих мыслей он пытался собрать во рту хоть какое-то подобие слюны. Но сушняк был абсолютно невообразим. В итоге он сделал только судорожное глотательное движение почувствовав продравшийся вверх и вниз кадык.
- Мен билан борасан! (Пер.; Пойдёшь со мной! ) - бросил капитан и пошёл по направоению к кинотеатру "Юбилейный" где был опорный пункт милиции.
Идти было совсем не далеко - что-то около ста метров. В эти пару минут перед его мысленым взором произошло множество чудес с прекрасным избавлением от возникшей проблемы. Он видел всё; от внезапно ударившей с неба, прямо в темя опального капитана, молнии, до случайно оказавшейся в наличии машины времени с помощью которой он мог бы вернуться назад и пройти другой дорогой. Но на небе не было ни облачка ни тучки и в карманах было пусто. Зато в большой и заметной сумке висевшей у него на плече, наряду со смятым полотенцем и тренировочной одеждой, лежал огромный шар из полутора килограммов анаши.
Как-будто читая его мысли Кулог пропустил его вперёд, лишая его единственной и ничтожно глупой идеи скинуть по дороге сумку.
На крыльце опорного пункта милиции стоял такой же, как и капитан, тощий и длинный сержант. Его единственное и решающее отличие заключалось лишь в отпечатке врождённой глупости на лице. И, конечно же, у него не было такого уха.
"Ментовка" состояла из двух смежных кабинетов, кладовки и общего глухого коридора. Из мебели, в кабинете куда они вошли, стояли длинный стол и четыре стула.
Как только вошли в кабинет, Кулог выхватил из его рук сумку и плюхнул ее на середину стола. Указав ему на один из стульев, сам сел напротив. Минуту помолчав, капитан заговорил довольно-таки свокойно и даже вальяжно на абсолютно чистом, без акцента, русском языке, -
- Купаться говоришь ходил, да?!
Не в силах отвечать, что-то вразумительное он только активно затряс головой в знак подтверждения. А Кулог, тем временем, продолжал, -
- Сома боишься, да?! - причём это вопросительное "да" в конце каждого предложения он говорил с таким едким растягиванием гласной.
Он ещё усиленее затряс головой, всё ещё надеясь, что в этот раз пронесёт. Но его надежда разбилась в следующую секунду. Кулог неожидано шарахнул огромной ладонью по столу так, что, казалось, будто все стулья в кабинете подпрыгнули.
- Анаша куриль! Казёль! Куда пряталь? Даставай! - гаркнул он, срываясь на узбекский акцент. И тут же, как-будто успокаиваясь, на чистом русском продолжил, - Анаша есть? Сам доставай, да?! Сам отдашь, отпущу. Только не пи***! Если сам найду, пи***ц тебе!
Его и так внутри колотило от страха. А тут ещё такие резкие метаморфозы в поведении и тоне страшного мента, что ему хотелось тут же во всём признаться и рассказать, лишь бы всё побыстрее закончилось. Хотелось даже поверить обещанию Кулога отпустить, если отдаст всё сам. Но где-то в самом дальнем уголке его мозга, куда ещё не проник липкий, воняющий подмышками страх, пульсировала загнанная туда с детства формула - не верь ментам, не выдавай своих, не проси о пощаде. Ни один из его книжных героев того времени не был даже близко похож сейчас на него - растерявшегося, готового сдаться и, ко всему, отупевшим от страха. Возможно во всём была виновата анаша, которая, как известно, усиливает все эмоции и ощущения.
Сжав кулаки и зубы и собрав все остатки воли, которая сейчас выражалась только в нежелании облажаться перед уличными пацанами, он тихо, чтобы не было заметно дрожащего голоса, сказал, -
- В сумке лежит.
- Ай, маладес! Давай пасматрет будем. - потирая узловатые ладони и вставая, снова сползая на акцент, говорил Кулог. Туповатый сержант, стоявший в дверях, начал вытягивать шею от любопытства, пытаясь с места заглянуть в ещё даже не открытую сумку.
Кулог, тем временем, возвысился над сумкой и резко растегнул молнию. Мнгновенно весь задрипаный кабинет наполнился густым, ни с чем несравнимым запахом отличнейшей марихуаны. Капитан даже отшатнулся, а туповатый сержант издал даже какое-то узбекское междометие призваное означать глубочайшую степень удивления.
Замешательство Кулога длилось несколько секунд и вот он уже двумя руками копался в сумке. В следущую секунду он извлёк пакет с торчащим оттуда дедовским платком. Не веря своим глазам, он вытряхнул на стол содержимое. Полуторакилограммовый шар с глухим стуком замер на столе. И тут же с глухим стуком плюхнулся на стул Кулог. Сержант молча сглотнул слюну. И в наступившей тишине было отчётливо слышно дыхание всех троих находящихся в кабинете. О чём думали в этот момент Кулог и его помошник сержант - неизвестно.
Зато известно о чём думал четырнадцатилетний коренастый пацанчик. Он думал, что они с Кулогом не поняли друг друга. Ему стало ясно, что мент никак не ожидал увидеть то, что увидел. Тот, наверняка, расчитывал найти на косяк, от силы два, но никак не такую гигантскую шпонку. И он, наконец, увидел набухшие, жёлтые белки и остекленевшие зрачки глаз Кулога. Он понял, что капитан тоже под кайфом. Причём, анаша, которую курил Кулог ( судя по его глазам )была, наверняка, отнюдь не слабей той, что курнули они давеча с Фуркатом. От осознания этого спокойней ему не стало. Мандраж уже вырвался из глубины на свободу в виде непрерывно дёргающейся левой ноги. Хотелось, как и прежде, чтобы всё поскорее закончилось. Но сейчас, после твёрдого решения стоять до конца, он уже был готов на любой финал.
Как-будто читая его мысли, Кулог с какой-то отрешённостью в голосе, по-узбекски сказал, обращаясь к сержанту, -
- Эй, Садык! Нашша опке. Папирос опке. Дубинка опке. ( Принеси анашу, папиросы и дубинку.)
От неестествености такой реакции и неизвестности вообще его охватила внутреняя паника. Он весь сжался, скрючился на стуле. Обхватив руками голову, он даже думал, что заплачет - но у него не получалось. Потому что ещё один фактор играл во всём этом свою особенную роль - любопытство. Поведение Кулога никак не вписывалось в этот момент ни во что, что он до сих пор слышал о работе милиции от пацанов и от того, о чём читал в книгах. Именно это любопытство и заставляло его сейчас, не смотря ни на что, прислушиваться и краем глазом даже наблюдать за Кулогом.
А тот, казалось, был совершенно растерян. Наврядли, ещё кто-нибудь из уличной шпаны его возраста видел этого жёсткого капитана в таком состоянии. Его раскумаренные глаза смотрели куда-то поверх головы задержаного пацанёнка, а руки непроизвольно теребили воротник форменой рубашки. Фуражку он снял и аккуратно поставил на стол рядом с собой. Затем он достал из нагрудного кармана маленькую расчёску и стал медленно и бережно расчёсывать волосы вокруг уродливого уха.
Всё это длилось не более минуты, но перепуганому, раскумаренному и, ко всему, любопытному пацану это показалось вечностью. Но вот, сержант лязгнул дверцей сейфа в соседнем кабинете и немного оправившийся капитан гаркнул в сторону двери,-
- Тезрок бумийсан-мэ, Садык? ( Можешь побыстрее? )
Сержант влетел в кабинет с резиновой дубинкой в руке и суетливо и неловко брякнул ее на стол. Из растянутых карманов форменых брюк он вытащил начатую пачку папирос "Беломор" и особенно бережно обыкновенный спичечный коробок. Всё это он, чуть ли не торжественно, водрузил перед капитаном и замер в ожидании.
- Бор, хизматины ушля! - спроводил его Кулог.( Иди. Неси службу. )
После этого капитан небрежно, усталым жестом, толкнул пачку папирос и спичечный коробок на его сторону и коротко бросил, -
- Мана, ушляб кой! ( Вот. Делай. )
Это уже выходило, вообще, за все известные рамки, и он заверещал,-
- Ака-жон, я не умею. Зачем? Не надо! Отпустите меня, пожалуйста!?
На это Кулог лишь схватил со стола дубинку и без размаха шарахнул ею по столу, -
- Ушля гапыраман! ( Я сказал, делай! )
Пацан понял, что отделаться невозможно и, взяв со стола папиросы, вытянул одну из пачки. Тут же последовал очередной удар дубинки по столу,-
- Тезрок! Тшунмадин мэ? ( Быстро! Не понял? )
Наплевав на всё и не обращая внимания на лёгкую дрожь в руках, он открыл коробок. Внутри лежали три маленькие, светло-зелёные головки анаши. Если бы не характерный запах, их можно было бы принять за очень маленькие бутончики чайной розы. Такие головки он не видел ещё никогда в жизни. Выбрав самую маленькую, он почувствовал её плотность и маслянистость.
Вытянуть и распотрошить папиросу и, по ходу дела, заломить в ней пятак не составило никакого труда. Когда он попытался размять между пальцами головку анаши, она неожидано легко рассыпалась чуть ли не в порошок едва заметного зеленоватого цвета.
Наблюдавший за этими пассами Кулог неопределённо крякнул. Наверное, его сподвигло к этому враньё малолетнего пацана, заявлявшего о своём якобы неумении. Как-будто в подтверждение этих догадок, он взял в руки дубинку и пару раз многозначительно шлёпнул ею в свою лопатообразную ладонь.
Косяк тем временем был уже готов и аккуратно положен на середину стола. Продолжая поигрывать дубинатором, Кулог бросил коротко по-русски, -
- Зажигай, кури!
В этот момент пацанчик совсем забыл обо всех своих книжных героях и их примерной выдержке. Внутреннее отчаяние выплеснуло из него некое подобие всхлипа,-
- Ака-жон, я не хочу! Не надо, илтымос!
Ответная реакция Кулога последовала незамедлительно в виде чувствительного удара дубинкой по плечу. Опыт обращения с дубинкой Кулог имел, наверняка, неслабый. Удар по плечу пришёлся серединой дубинки и был не таким сильным. Зато конец этого орудия, прогнувшись от инерции удара, обжигающе шлёпнул по спине, заставив выгнуть спину.
Второй удар с грохотом обрушился на стол. Косяк подпрыгнул. Кулог заорал,-
- Ман кимга гапыраман? Тшунмадын мы? - и тут же последовал ещё один удар по другому плечу, но уже концом дубинки.
Ушибленные мышцы моментально вздулись, а рука занемела. Терпеть боль он учился уже давно, с неплохим результатом. Но эмоции вызываемые болью были для него гораздо большей проблемой. Справляться с ними было намного сложнее, потому что боль вызывала у него злость.
К счастью, голова ещё соображала. А злость на неадекватного мента помогла отчасти справиться с отупляющим страхом.
С первой же затяжки он отчаянно закашлялся, до слёз. Прокашлявшись, он понял, что безнадёжно раскумарен, и жизнь, как на зло, снова начинает казаться прекрасной ни смотря ни на что. В голове запульсировала мысль, что ни в коем случае нельзя смотреть на Кулога, иначе с приступами смеха ему не справиться. Время потекло медленно и размеренно и захотелось сделать ещё пару затяжек. Это, конечно же оказалось, ошибкой.
Недаром Кулог затих и как-то пристально вглядывался в него.
А он прочувствовал, тем временем, в деталях весь путь сладковатого дыма через свои лёгкие. Иссушающая волна моментально оставляла за собой обжигающую шершавость. Достигнув дна лёгких дым, казалось, тяжёлым булыжником провалился куда-то вниз живота. Сердце сдавило и стало мало воздуха. Весь организм как-будто сжался и затаился, а перед глазами поплыли разноцветные круги. Хотелось глубоко вдохнуть, но тело боялось пошевелиться. Ему казалось, что мотор не выдержит и остановится. Внутри начиналась самая настоящая паника. Он буквально чувствовал как вся кровь отлила от лица и увидел себя как-будто со стороны - напуганного и беспомощного.
Кулог, скорее всего, ожидавший именно этого эффекта, встал из-за стола с дубинкой в руках. Что-то прокричал в сторону двери. На его зов появился сержант со стеклянным графином и стаканом в руках. После очередного окрика, он налил воды в стакан и, отхлебнув из него и надув впалые щёки, выпустил с громким, пердящим звуком мелкие, слюнявые и тёплые брызги прямо в испуганное, бледное лицо пацана.
От этого акта, который должен был, в принципе, немного помочь прийти в себя, стало наоборот - намного хуже. Вонища от тёплых брызг из гнилого рта тупого сержанта оказала несколько иной лечебный эффект. Его желудок просто-напросто рефлекторно, одним широким, обильным фонтаном изверг огромную кучу бывшую давеча царским угощением дедушки Фурката.
Дышать стало легче, но зловоние от медленно расползавшейся жижи, многообразной гаммой наполняло его обострённое обаняние. Кайфом такое состояние было назвать трудно, потому что единственное желание было, чтобы это закончилось. Он проклинал себя за то, что, вообще, курил и позволил себе потерять бдительность. Вернее даже, мысль о бдительности пришла только сейчас, когда было уже поздно.
Опешивший поначалу Кулог, сейчас рвал и метал. Его громоздкая фигура металась по кабинету, и голос гремел всеми тонами негативного фона. Дубинка скакала и прыгала в воздухе, как-будто сама по себе. Её мельтешение воспринималось зрением, как одна сплошная чёрная спираль. Его натужный голос, как сливающийся в единый, нечленораздельный, рокот. Глаза фиксировались только на одной небольшой точке в центре, а вокруг расплывались чёрно-жёлтые круги.
Иногда круги на мнгновение исчезали, и он четко видел и слышал, улавливая обрывки фраз и выражение лица Кулога. Это происходило тогда, когда скачущая в воздухе дубинка приземлялась на мнгновение на его плечо или спину. Впрочем, боли он не чувствовал. Было лишь полное безразличие и сосредоточеность на внутрених ощущениях. Он слышал каждый стук своего сердца. В деталях осознавал наличие каждого жизнено-важного органа.
Кулог орал на смеси узбекского, русского и русско-узбекского мата. Это выдавало в нём высшую степень негодования и в тоже время, как это ни странно звучит, некой растерянности. Он, в силу своей профессиональной деятельности, успевший разнюхать на отведённой ему "земле" всё и вся, конечно же прекрасно осознавал, что четырнадцатилетний пацанёнок не мог тащить столько таджикской дури для собственных нужд. Он отлично знал возле кого, когда и сколько трётся малолетняя уличная шпана в их микрорайоне. А так же, неотвратимо понимал расклад сил в городе и, самое главное, свежо помнил за что его поперли с предыдущего места в эту дыру. А ещё, где-то в глубине своей затвердевшей сущности, ему было жаль пацана, который явно не осознавал ещё чем рискует и что ставит на кон в чужой, по сути, игре.
Как долго прололжалось буйство Кулога он не знал. Но тот вдруг нежиданно замолчал, плюхнувшись на стул и бросив дубинку на стол. О чём-то коротко поразмыслив, снова залез руками в сумку и внимательно осмотрел содержимое. Наверное, он что-то решил для себя в эту секунду, потому что в следущую он совершенно спокойно и обыденнт сказал,-
- Бор уйга. ( пер.; "Иди домой" )
Пацанчик пропустил эту фразу мимо ушей совершенно не осознавая, что имеет в виду странный мент - настолько неожидано это звучало. Сквозь черно-жёлтые круги перед глазами он видел только совершено нормальный и где-то даже отеческий взгляд Кулога. А тот продолжил слегка приподняв бровь,-
- Тшунмадин мэ?
Дважды ему повторять не пришлось. Изо всех сил стараясь не концентрироваться на ватных ногах, он встал со стула и аккуратно переступил через зловонную кучу. Даже не решаясь смотреть на сумку и на мента, двинулся к выходу. На пороге его остановил окрик мента,-
- Эй, тухта, урток! Сумканы ташлаб кетсан мэ? ( Эй, постой, приятель! Ты что уйдёшь и оставишь здесь сумку? )
Развернувшись и глядя только себе под ноги он вернулся к столу и взял в руки сумку. Через несколько секунд он так же медленно, как в кабинете, брёл через рощицу за кинотеатром опустив плечи и боясь оглянуться. Вроде, уже начинался затяжной отходняк, а в голове никак не укладывалось ничего из событий прошедшего дня.
На автомате он прошел через дворы двух домов и, наконец, оказался у своего подъезда. Спустился в подвал и почти трясущимися руками открыл молнию на сумке в уверенности, что вся вылазка оказалась напрасной и придёться отвечать за перстень перед старшаками. До тошноты знакомый запах резанул по мозгу, а глаза выхватили в сумраке подвала марихуановый шар - нетронутый и невредимый. Сей факт обескуражил его окончательно и он, обхватив голову руками, откинулся спиной на стену не в силах более что-либо соображать. В своем понимании он, как ни силился, не мог осмыслить и оценить происшедшее. Единственный вывод, который он сделал, заключался в том, что об этом событии никто не должен узнать.
На корточках, прислонившись к холодной, бетонной стене он просидел так долго, что не мог больше встать из-за затёкших ног. Ему пришлось выпрямить ноги и сев на пол ждать ещё минут пятнадцать пока под кожей затихнут уколы тысяч и тысяч игл. Он решил отложить размышления о следствиях и причинах странного поведения мента на более подходящее время. А сейчас хотелось побыстрее избавиться от проблемного груза.
Минут через пятнадцать один из компании Олима Черного уносил заветный свёрток прочь из его жизни. А уже через час ушлый Кулог знал всю предъисторию и дальнейшую судьбу полуторакилограммового, зелёного шара.
На следующий день сознательный милиционер проводил двухчасовую доверительно-разъяснительную беседу с отцом четырнадцатилетнего "наркокурьера". После, отец долго удивлёнными, грустными глазами смотрел на своего сына, не в силах понять, что же он упустил в воспитании отпрыска. Он, в свою очередь, затеял с сыном многочасовой разговор о проблемах связаных с неправедным образом жизни, во время которого тот молчал, как партизан, ибо знал, что отец не любит пустых обещаний и сиюминутного раскаяния. Но внутри себя он зарекался никогда больше не ввязыватся в подобные истории и не задумывался, по-молодости лет, насколько порой трудно идти на перекор обстоятельствам. Оставалось только твёрдо и решительно смотреть в глаза отцу, надеясь, что тот прочтёт в его взгляде намерения больше не совершать " глупейших" ( по словам отца) поступков.
А, обычно добрые, смеющиеся глаза отца вдруг заледенели, лицо затвердело и изменилось и жёсткий рот отчеканил чужим голосом,-
- Фамилия, имя, отчество?!
***
Первые несколько секунд он не мог ничего понять. Только отведя взгляд в сторону и увидев горилоподобного майора - начальника милиции города, он осознал, где находится, и перед ним сидит не отец, а тот самый бритоголовый мужик в гражданке и всё время сверлит его холодными глазами. Он метнулся встревоженым взглядом в сторону где сидел отец и увидел его всё также сидевшего над пиалой с уже остывшим чаем. Это немного успокоило его. Бритоголовый ни на секунду не отрывал от него взгляд, что по неволе заставляло отвечать ему тем же. Он даже немного ощущал себя таким кроликом перед удавом. Воспоминания окончательно улетучились, когда тот в очередной раз, с металическими, звенящими от напряжения нотками в голосе, прочеканил чуть ли не по слогам,-
- Фамилия. Имя. Отчество.
Глядя на , как- будто готового взорваться, жёсткого, с мощной шеей мужика, отмалчиваться или тянуть с ответами совсем не хотелось. Выпрямившись на стуле, он так же чётко и решительно ответил, -
- Османов Аметхан Асанович.
Продолжение следует... : http://www.proza.ru/2014/12/24/59