8.
Пролетели ещё сутки, и наступил день суда. Рано утром к Ионафану зашёл мистер Прунский. Он выглядел бодрым и приятно взволнованным.
— Ну, что, Лепестог?! Настал наш час! — он оживлённо потирал крылья. — Вам таки сильно повезло, мой дорогой! Сегодня вы будете иметь удовольствие наблюдать, как старый умный Прунский будет делать большой конфуз этому напыщенному болвану Баррингтону! Что вы такой вялый, Лепестог? Плохо спали? Ничего, ничего! Уже сегодня ночью вы будете спать, как младенец! Вообще-то я был в вас уверен, мой милый: я насчёт вашего согласия на нашу линию защиты! Вы определённо способный молодой человек, которого ожидает большое будущее!
Поскольку Ионафан не отвечал, и, в самом деле, выглядел рассеянным, пустым и безразличным ко всему, Прунский, внимательно посмотрев ему в глаза, уже негромко и внушительно добавил:
— Кстати, Лепестог… Прошу вас учесть еще одну вещь. Я, доктор Прунский – очень дорогой адвокат. Мои услуги стоят очень недешево. Так вот, считаю, вам будет полезно знать – хотя меня и просили этого не говорить, – что оплачивать мою работу взялся один ваш приятель… Вы понимаете меня? Он рискует очень многим, и взял на себя очень тяжёлые обязательства. Ему будет очень неприятно, если вы вдруг в последний момент проделаете какую-то эффектную, но ненужную штуку!
— Кто это?! — встрепенулся Ионафан. — Это Дональд? Скрэтчер? Как он оплачивает? Я ничего не понимаю!
— А вам и не надо. Вам нужно только помнить, что если вы нарушите выработанную нами линию своими непродуманными действиями, ваш друг будет страшно разочарован!
— Подождите, сэр! Объясните, как оплачивает? Чем?
— Некогда! — прервал его Прунский. — Сейчас не время! Нам пора! Эй, констебль! Проводите нас!
Для проведения судебного заседания было выбрано место в глубине пляжа, подальше от моря, там, где скалы далеко отступали вглубь, образуя изрядных размеров полукруглую площадку, окружённую отвесными каменными стенами, поросшими скудным лишайником. У самого их подножья помещались: в середине – место для председателя суда с большим плоским валуном; справа от него – отгороженная старой выброшенной на берег доской площадка для двенадцати присяжных, слева – ближе к судье, место прокурора, а подальше – для подсудимого и его адвоката. Замыкала круг отмеченная небольшими камнями трибунка для свидетелей, за которой рядами располагались зрители.
Когда Ионафан в сопровождении адвоката и охраны появился в суде, присяжные были уже на месте: двенадцать пингвинов, достойных граждан Общины, среди которых, усилиями прокурора Баррингтона и вопреки стараниям Прунского, почти половину составляли дамы, уже имевшие птенцов. Старшиной коллегии выступал уважаемый суровый олдермен Эйнар Торнбьёрнсен. Баррингтон приветствовал адвоката широкой улыбкой и поклоном; Прунский в ответ небрежно и холодно кивнул.
Увидев всю эту торжественную и жутковатую мизансцену, Ионафан снова почувствовал тот самый отвратительный парализующий трепет всего своего существа, который терзал его прошлой ночью. В полубессознательном состоянии, шатаясь, будто на деревянных ногах он прошёл вслед за Прунским на указанное ему место и замер там – как бессмысленная бессловесная кукла. «Успокойтесь, Лепестог! Возьмите себя в руки!» — прошипел ему на ухо Прунский. Его голос доносился до Ионафана, будто сквозь толщу воды, и он скорее угадал, чем расслышал то, что говорит ему адвокат. Он механически кивнул и закрыл глаза… Между тем, собрались зрители. Присутствовать на заседании по столь громкому и редкому поводу пожелало очень много пингвиньего народа – всех видов и сословий. Разумеется, присутствовали и свидетели. Всюду недвижными дольменами высились дюжие охранники. «Всем встать!» — резко прозвенел голос судебного пристава: на своё место прошёл председатель – его честь судья сэр Джон Гришэм, старый грузный императорский пингвин. Строго оглядев публику, так что народ мигом затих под этим суровым взглядом, он знаком разрешил всем сесть и велел начинать. Секретарь суда возгласил: «Слушается дело: Община против Ионафана Лепестога – о краже яйца»!
Первым со своим вступительным словом выступал прокурор Брендон Баррингтон.
— Ваша честь, господа присяжные, народ Общины, сегодня мы собрались для того, чтобы принять решение по крайне прискорбному и в высшей степени позорному для нашего общества делу! Всем вам, несомненно, известно, в каком сложном положении оказалась вся наша цивилизация! Об этом неоднократно говорил и сэр Родерик Персиваль Спенсер…
Дальше Баррингтон вкратце изложил своими словами тот фрагмент речи сэра Родерика, в котором он делал акцент на важности демографической проблемы, чрезвычайной ответственности каждого гражданина, также неотвратимости и строгости наказания. Он говорил о том, как граждане Общины честно и самоотверженно исполняют свой долг деторождения – как сопротивляются они оскудевающей природе и как борются за каждое яйцо и за каждого птенца…
— Но нашёлся в нашей среде отщепенец! — тут Баррингтон драматическим жестом указал на подсудимого, а тон его сменился на презрительный и одновременно горький. — Пингвин, который сам поставил себя вне общества, поскольку растоптал наши принципы, наши ценности, который, по мотивам, о которых мы ещё будем говорить дальше, пошёл на страшное преступление против этого самого общества, против своей новой родины, давшей ему приют после страшных климатических катастроф недавнего прошлого! Кто-то скажет, что, дескать, личная жизненная трагедия могла помутить его разум… Да! Это так! И мы, как гуманный и уважающий личные свободы народ, готовы были бы пойти – и пошли! – навстречу такому пострадавшему от ударов судьбы пингвину. Но!.. Два! Целых два преступления, господа присяжные, совершенные этим типом, не дают нам оснований для снисходительности! Обвинение имеет все причины заявлять, что после страшной гибели своей жены в результате нападения акулы подсудимый в состоянии шока уничтожил своё собственное яйцо, абсурдным образом возложив, в помрачении рассудка, вину за эту трагедию на ещё не родившегося птенца! Осознав тяжесть содеянного и испугавшись ответственности, подсудимый подменил уничтоженное им яйцо округлым камнем подходящего размера и формы – с тем, чтобы друзья и знакомые, навещавшие его время от времени, не могли ничего заподозрить. Однако, правда позднее всё-таки всплыла наружу, и наши власти были оповещены об этом происшествии. Учитывая все обстоятельства – личную трагедию, нестабильное душевное состояние подсудимого, нежелание властей смущать и нервировать граждан во время важнейшего сезона кладки и высиживания яиц, Администрация по соображениям гуманности и в интересах общественного мира решила не возбуждать дела против подсудимого, сохранив в тайне его проступок и предоставив его собственным иллюзиям – поскольку в тот момент власти полагали, что подсудимый, действительно, в некоторой степени лишился рассудка… И я уверен, что каждый из нас в отдельности и все мы вместе горячо приветствовали бы это мудрое решение наших властей, если бы оно стало нам известно на тот момент! Но не слишком ли часто, дорогие сограждане, мы злоупотребляем гуманностью, которой мы вечно требуем от властей, которую мы встречаем в ответ на наши требования, и которая остаётся, тем не менее, без того, чтобы получить с нашей стороны достойное оправдание в нашем лояльном и добропорядочном поведении?! Вот и подсудимый, злоупотребив снисходительностью и сочувствием, которые проявило к нему общество в лице Администрации, уже тогда задумал новое преступление! Дождавшись того момента, когда пингвины ожидают, что их птенцы вот-вот вылупятся из яиц, он похитил чужое яйцо – да, господа присяжные! – похитил яйцо! Украл его у героев нашей Общины этого сезона – четы Эдельбергов: мистера Адольфа и Адели Эдельберг, которые в должное время снесли целых два яйца и ожидали двух птенцов! Он украл его, господа! Вероятно, сочтя, что Эдельбергам хватит и одного птенца, что нужно же, наконец, делиться!..
В «зале» зашумели зрители, послышались смешки. «Тихо! К порядку!» — прикрикнул на публику сэр Джон Гришэм.
— Господа присяжные заседатели, ваша честь, обвинение намерено подтвердить изложенные тезисы, для чего располагает всеми доказательствами, и добиться обвинительного вердикта и строгого и справедливого приговора для подсудимого. Не только ради торжества закона и справедливости в данном конкретном деле… Нет, не только, господа! Но и ради того, чтобы охранить от посягательств, спасти для будущих поколений наши основополагающие ценности, отстоять основу существования нашей славной мирной Общины, спасти, в конечном итоге, самую её жизнь!.. Ваша честь, господа – я закончил!
В «зале» снова поднялся шум, послышались одобрительные возгласы, где-то в задних рядах даже прозвучали аплодисменты. Даже среди присяжных произошло некоторое оживление… Его честь судья Гришэм опять призвал публику к порядку и предоставил слово адвокату.
Доктор права Параклит Прунский не спеша покинул своё место, вышел на середину площадки, поклонился присяжным и отвесил поклон председателю.
— Господа присяжные, ваша честь… Кхм, отличная речь, господин прокурор – мои поздравления! — начал он насмешливо. — Особенно мне понравилось место, в котором господин прокурор намекнул, что мой подзащитный представляет собой угрозу общественным устоям и несёт опасность разрушения нашей цивилизации. Я не смогу, господа и дамы, в точности повторить столь эффектный указующий жест, каким порадовал нас господин обвинитель, но всё же – взгляните на этого малого, которого кровожадность моего визави зачислила во враги народа и демократии!
С этими словами Прунский отступил в сторону, позволяя присяжным увидеть жалкую скорченную фигурку Ионофана, и широко проведя крылом от них к своему подзащитному, сделал такой жест, в котором сквозило не столько приглашение рассмотреть подсудимого, сколько обвинение в адрес прокурора – в том, как это ему пришло в голову увидеть в этом существе преступника!
— Вот он, господа, этот, по мнению прокурора, жуткий серийный истребитель собственного потомства и похититель яиц ближнего своего! Взгляните, пожалуйста, рассмотрите его хорошенько! По мнению обвинения именно так выглядят убийцы и воры! Ну, а по мне, и на взгляд, я полагаю, всякого здравомыслящего пингвина, так выглядят несчастные жертвы тяжёлых личных трагедий, прискорбного стечения неудачных жизненных обстоятельств и – и это самое страшное, господа! – жертвы клеветы, наветов недоброжелателей и жертвы чиновничьего беззакония и жестокости! Я уверен, что одного вашего честного и проницательного взгляда, взгляда лучших представителей нашей Общины, уже было бы достаточно для того, чтобы с негодованием воскликнуть: «Нет! Что за вздор! Он, конечно же, невиновен!». И я надеюсь, что так оно и будет! Но – наше уважение к законной судебной процедуре требует, чтобы выслушаны были все стороны, а, значит, торжество справедливости откладывается на некоторое время! Которое я намерен потратить на то, что бы опровергнуть все смехотворные, притянутые за уши доводы прокуратуры. Разумеется, мой подзащитный не признаёт себя виновным ни по одному пункту этого лживого дутого обвинения, посредством которого вас, господа присяжные, желают сделать пособниками беззакония и произвола! «Да не будет!» — воскликнем мы с вами в один голос и укажем тем, кто попирает закон, справедливость и милосердие на их истинное место: на свалке истории, за границами народного уважения, на жалкой грязной обочине общественного признания!.. Я закончил, ваша честь!
В «зале» среди публики вновь пронёсся шум, зашевелились присяжные, а судья Гришэм вновь призвал публику к порядку, а адвокату заметил:
— Весьма впечатляюще, мистер Прунский. Надеюсь, вы будете убедительны столь же, сколь и красноречивы!
Прунский с достоинством поклонился и вернулся на своё место. Поднялся Баррингтон и заявил, что обвинение хотело бы допросить подсудимого. Сэр Джон кивнул, прокурор покинул своё место и подошёл поближе к Ионафану. Тот, дрожа, приготовился отвечать. «Спокойнее, спокойнее, мой друг! — тихо напутствовал его Прунский. — Идём по плану!». Ионафан нервно сглотнул комок в горле… Баррингтон начал уверенно, по-деловому и бесстрастно:
— Итак, подсудимый, пройдёмся по тем показаниям, что вы уже давали на стадии следствия – поскольку требуется, что бы повторили их в суде. Итак, ваше имя Ионафан Лепестог; вы иммигрант из Новой Зеландии, в Антарктиде прожили совсем немного времени; вы прибыли к нам вместе со своей супругой, Ирит Лепестог, урождённой Ирит О’Кифф. Всё верно?
— Верно, сэр.
— В положенный срок ваша жена снесла единственное яйцо, которое вы с ней принялись высиживать надлежащим образом. Однако, три дня спустя после кладки, во время охоты за пищей в море, ваша жена стала жертвой атаки большой белой акулы и погибла. Так?
— Так, сэр.
— Это происшествие, видимо, очень потрясло вас, мистер Лепестог?
— Очень, сэр… — ответил Ионафан дрогнувшим голосом и понурился.
— Поверьте, мы все вам очень сочувствуем, — ровным голосом продолжал Баррингтон. — Скажите, насколько сильным было ваше потрясение?
— Не понимаю вопроса, сэр.
— Вы никогда не видели раньше своими глазами как гибнут ваши близкие?
— Я видел… Во время цунами в Новой Зеландии, сэр.
— Да, понятно. А в результате нападения хищников, акулы, в частности?
— Нет, сэр, никогда.
— То есть, картина гибели близкого вам существа в пасти акулы могла потрясти вас настолько, что – как бы это сформулировать более деликатно? – что ваше состояние сразу после происшествия можно было бы рассматривать как не вполне вменяемое?
— То есть, вы спрашиваете, не сошёл ли я с ума? — угрюмо переспросил Ионафан.
— Я имею в виду, — терпеливо разъяснил Баррингтон, — могли бы вы в таком состоянии совершить действия, которые в обычной обстановке вы считаете предосудительными, и которые вы никогда не совершали раньше и не совершили бы в будущем? Например, разбить в состоянии шока собственное яйцо?
— Я смутно помню тот день, сэр, — тихо ответил Ионафан, — но припоминаю, что я что-то такое кричал.
— Кричали – в смысле, угрожали разбить яйцо?
— Да.
— А предприняли ли вы тогда для этого какие-то реальные действия? Другими словами: попытались ли вы не только угрожать, но и действительно разбить собственное яйцо?
— Я плохо помню, сэр, — глухо ответил Ионафан, повесив голову. — Помню, что у меня была какая-то истерика и меня успокаивали…
— Ну, что же, это вполне понятно, учитывая драматизм происшедшего. Скажите, мистер Лепестог, а ранее вы были склонны к таким затмениям рассудка?
Тут со своего места вскочил Прунский:
— Протестую, ваша честь! Обвинение не имеет права делать медицинских заключений о тогдашнем психическом состоянии моего подзащитного! Что это ещё за «затмение рассудка»?!
Судья Гришэм важно кивнул:
— Протест принимается. Прокурор, придерживайтесь фактов!
Баррингтон с усмешкой поклонился:
— Слушаю, ваша честь. Итак, подсудимый, бывали ли у вас раньше такого рода истерики, после которых вы, как вы говорите, даже плохо помнили бы дальнейший день?
— Нет, сэр, я такого не припоминаю. Разве что капризы младенца в далеком детстве…
— Следовательно, вы не можете в точности сказать, сколько длится такое состояние в вашем случае?
— Я помню, что к вечеру я уже спокойно разговаривал с другими пингвинами.
— С кем именно?
— С Дональдом Скрэтчером, сэр.
— Позднее мы непременно побеседуем с мистером Скрэтчером. Скажите, вы совершенно исключаете, что в состоянии нервного возбуждения вы могли причинить какой-то вред яйцу – так как вы угрожали сделать?
— Исключаю, сэр.
— В таком случае, по какой причине вы заменили своё настоящее яйцо каменным?
Прунский вновь взвился со своего места:
— Протест, ваша честь! Прокурор занимается инсинуациями!
Судья Гришэм вновь кивнул в знак согласия:
— Прокурор, избегайте подобных приёмов! Продолжайте!
Баррингтон преувеличенно любезно улыбнулся Прунскому и опять повернулся к Ионафану.
— Ответьте, мистер Лепестог, вы признаёте, что разбили своё яйцо в порыве гнева, в состоянии шока, как объявляли об этом?
— Нет, сэр! Конечно, нет! И я не собирался! Я ведь не серьёзно…
— Вы заменили настоящее яйцо каменным?
В этот момент Прунский затаил дыхание, хоть и не подавал вида.
— Нет, сэр, — помедлив, ответил Ионафан.
— Нет? Но ведь ранее вы не отрицали, что с некоторого момента яйцо в вашем гнезде было не настоящее, что там лежал всего лишь похожий по форме и размеру округлый камень?
Ионафан молчал. Прунский напрягся так, что ещё немного, и он раскололся бы пополам, как весенняя льдина.
— Итак, мистер Лепестог?
— Я… — Ионафан беспомощно посмотрел на Прунского, но тот ничем уже не мог ему помочь в эту секунду. — Я…
Ионафан прикрыл глаза, но тут же в воображении его всплыла жуткая разверстая пасть акулы, и липкий леденящий ужас снова быстро прополз от лап по животу до самого горла, перехватывая его судорогой. И будто со стороны он услышал свой, но какой-то чужой голос, с отвратительными трусливыми интонациями:
— Ннет… Нет, сэр… Настоящее. Не каменное, сэр. Оно было настоящее…
Баррингтон, неприятно поражённый, уставился ему с высоты своего роста прямо в темечко.
— Но ведь на стадии следствия вы признавали тот факт, что яйцо в вашем гнезде с некоторого момента было каменным?
Прунский, едва переведя дыхание от облегчения, вскочил, полный апломба.
— Ваша честь, сэр Джон, защита намерена сделать заявление о том, что мой подзащитный отказывается от своих признательных показаний, данных на стадии следствия, поскольку на него следователями оказывалось недопустимое психологическое и физическое давление. Ведь вы знаете, господа присяжные, как это бывает?! — с горькой интонацией обратился он к коллегии.
— Это ложь! — вспыхнул Баррингтон. — Вы лжёте, господин адвокат!
— Что вы себе позволяете, прах вас возьми? — не остался в долгу Прунский.
— Прокурор, защитник! Подойдите ко мне! — прогремел со своего места председатель.
Оба юриста, испепеляя друг друга негодующими взорами, подошли к каменному столу судьи.
— Какого чёрта, джентльмены? — тихо, но грозно спросил их сэр Джон Гришэм.
— Ваша честь, но защита повела нечистую игру! — яростно прошептал Баррингтон. — Я уверен, подсудимый отказался от своих показаний по наущению защитника.
— Ваша честь! — столь же возмущённо, но тоже шёпотом, реагировал мистер Прунский. — Я надеюсь, прокурор не ожидал, что я стану облегчать ему задачу?! Мой подзащитный на допросах действительно испытывал давление со стороны господина прокурора! Вы же видите, что это запуганный слабовольный субъект, которым легко манипулировать!
— Вот именно, ваша честь! — язвительно отпарировал Баррингтон. — Я рад, что защита так откровенно заговорила о своих методах!
— Баррингтон, подсудимый не обязан признавать свою вину, и имеет право заявить о своей невиновности в любой момент: как на следствии, так и на суде, — заметил судья Гришэм. — Если у вас есть какие-то иные доводы, кроме признания – выкладывайте! Прунский, теперь к вам… Как я сказал, ваш подзащитный имел право отказаться от своих признаний, но вам самому судить – как на это отреагируют присяжные! Всем всё ясно? Тогда к делу, джентльмены – и держите себя в руках!
Прокурор и защитник, смерив друг друга сердитым взглядом, вернулись на свои места, и процесс возобновился.
— Итак, подсудимый, — саркастически проговорил Баррингтон, — ваш адвокат, видимо, уговорил вас отказаться от своего признания, которое вы совершенно свободно, без принуждения с моей стороны, сделали на стадии предварительного следствия. Прошу вас еще раз ясно и чётко сказать суду: вы утверждаете, что с самого начала до момента, когда вылупился птенец, ваше яйцо было настоящим? Я правильно вас понял?
— Да, сэр, — прошептал Ионафан.
— Громче, мистер Лепестог, суд вас не слышит!
— Да, сэр! — чуть громче пролепетал Ионафан с таким видом, что на него было жалко смотреть.
— И именно поэтому, из него, как и положено, вылупился живой птенец?
Не в силах говорить, Ионафан кивнул.
— Нет уж, будьте любезны ответить вслух, господин подсудимый!
— Да, сэр, именно поэтому, — еле слышно произнёс Ионафан.
— Что же, мистер Лепестог, я постараюсь доказать суду, что к списку ваших преступлений добавилась ещё и ложь! Ваша честь, у меня пока нет больше вопросов к подсудимому!
Ионафану разрешили сесть. Он рухнул рядом с Прунским на своё место, и тот ободряюще похлопал его по боку. Ионафан внезапно почувствовал, как на него обрушилась оглушающая пустота. Будто что-то ушло, что-то было отнято от него, и он остался совсем один. В голове звенело, в глазах всё плыло, он плохо различал то, что происходило дальше. Как в тумане до него доносился голос Баррингтона, который представлял суду материальную улику – скорлупу яйца, предположительно похищенного подсудимым Лепестогом. Ему отчего-то стал совершенно безразличен дальнейший ход событий. Он вдруг ощутил, что эта жуткая пустота и чувство бесконечной оставленности, в эти минуты нахлынувшее и затопившее его изнутри – ничуть не лучше мертвящего тошнотворного ужаса, который вынудил его солгать…
А прокурор, тем временем, пожелал заслушать показания потерпевшего – Адольфа Эдельберга. Адольф вышел к «трибунке», изрядно нервничая, но не забывая заботиться о том, чтобы его скорбная мина соответствовала представлениям о том, как должен выглядеть осиротевший родитель. Его привели к присяге на древнем черепе ископаемого пингвина, найденного в Общине много десятилетий назад после того, как неподалёку обвалился в море участок побережья. После чего за него принялся прокурор Баррингтон.
— Мистер Эдельберг, насколько я понимаю, от потерпевших вы будете выступать в одиночку? А где ваша жена?
— Моя жена, сэр… Моя жена не может покинуть яйцо – наше последнее яйцо, сэр! — его голос более чем убедительно дрогнул. — Теперь, когда наш мальчик отнят от нас…
Он опустил голову и всхлипнул. Баррингтон сочувственно произнёс:
— Мы понимаем, мистер Эдельберг и искренне сопереживаем. Возможно, вы не готовы сейчас выступать в суде? Мы могли бы выбрать другое время.
— Нет-нет, сэр! — Адольф вытер глаза и вскинул голову, давая понять, как он овладел собой. — Я готов, я могу, сэр!
— Благодарю вас, мистер Эдельберг. Итак… Скажите, вы ведь были приятелем подсудимого? Как долго?
— Был, сэр – до некоторого времени, — Адольф с гневом и болью посмотрел в сторону Ионафана. — Мы познакомились почти сразу после прибытия Лепестогов в Антарктику.
— Какими были ваши отношения? Дружескими? Или вы иногда ссорились?
— Да можно сказать, что дружескими, сэр. По правде говоря, я считал своим долгом опекать подсудимого. Он неважно ориентировался в нашей жизни, и я решил, что ему не повредят добрые советы.
— Он был вам благодарен или же ваше участие его раздражало?
— Мне казалось, что он благодарен, сэр. Но, видимо, я плохо разбираюсь в пингвинах! — Адольф послал Ионафану второй взгляд, мало отличавшийся от первого.
— Вы были с Лепестогом в тот день, когда погибла его жена?
— Да, сэр.
— Расскажите подробнее об этом дне!
— Я прибежал к его гнезду, когда на пляже началась общая суматоха, шум… Самого происшествия я толком не застал. Я увидел брошенное гнездо, и в нём покинутое яйцо.
— Настоящее яйцо или каменное?
— Настоящее, сэр. Тогда ещё настоящее.
— Так, и что же вы предприняли?
— Мы с женой тогда каждый день и час ожидали наших собственных яиц, поэтому мне было непросто тратить так много времени. Но поскольку Лепестог не появлялся, я счёл невозможным оставить яйцо без присмотра и на холоде. Я остался и грел яйцо, сэр.
— Но Лепестог всё-таки пришёл?
— Через три часа, сэр! Его привёл Дональд Скрэтчер.
— Три часа? И что же он делал все эти три часа?
— Сидел у кромки воды и ждал, пока его жена выйдет из моря. Так мне рассказал Скрэтчер.
— Когда Лепестог вернулся, как он себя вёл?
— Очень странно, сэр!
— В чём это выражалось?
— Он говорил странные вещи, сэр! Утверждал, что его жена погибла потому, что не умела летать. Он просил Скрэтчера научить его летать. А потом вдруг разозлился на яйцо… То есть, на своего будущего птенца.
— Рассердился? Почему?
— Он почему-то решил, что Ирит… ну, то есть, жена подсудимого, погибла из-за птенца.
— И что же он собирался в связи с этим делать?
— Он кинулся к гнезду, чтобы разбить яйцо, сэр. Он кричал: «Это он виноват, это из-за него! Я всё равно его разобью!». Мы со Скрэтчером его повалили, скрутили и держали, пока он не затих.
— Другими словами, можно сказать, что подсудимый выглядел так, будто он был в состоянии расстройства рассудка?
— Именно так, сэр! Настоящий псих!
— Давайте всё же воздерживаться от таких определений, свидетель…
— О, простите, сэр! Да, подсудимый выглядел и вёл себя как психически ненормальный!
— Но потом он успокоился?
— Мне казалось, что да.
— И что было дальше?
— Ну, потом Лепестог сказал нам, что будет высиживать яйцо в одиночку. Скрэтчер предложил, чтобы он и я попеременно подменяли Лепестога на яйце, чтобы он мог поохотиться. Надо же ему было питаться…
— И вы приходили каждый день?
— Сначала каждый, а потом Адель, моя жена, снесла два яйца, и у нас появилось слишком много хлопот – так что я стал приходить реже.
— Всё это время вы не замечали в яйце ничего необычного?
— Нет, сэр, ничего. Да я не слишком и всматривался! Приду посижу, пока он плавает… А как-то раз, уже после того, как у нас появились яйца, я пришёл; Лепестог, подсудимый, то есть, пошёл в море, а я как-то неловко повернулся, и яйцо чуть не выкатилось. Я решил его поправить, нагнулся и тут заметил…
— Что именно?
— Что это не яйцо, а камень, округлый камень. Похожий на яйцо…
— И что вы в связи с этим предприняли?
— Ну, а что я мог? Сказал Скрэтчеру, сказал мистеру Пимплу, уполномоченному Администрации. Все вместе мы решили, что раз Администрация решила не наказывать Лепестога, поскольку он слегка тронутый – ой, простите, сэр, то есть, не в своём уме… или как лучше сказать? – в общем, решили делать вид, что ничего не замечаем.
— Вы удивились, когда узнали о том, что у Лепестога вылупился птенец?
— Конечно, удивился, сэр! Ещё как! Ну, думаю, потом разузнаю, что и как – свои птенцы были на подходе. И тут жена мне говорит, а сама плачет, бедная… — тут голос Адольфа опять задрожал, и он шмыгнул клювом. — Говорит, смотри, что у нас с яйцом! Я гляжу, а это… это камень!
Адольф внезапно замолчал, будто у него перехватило дыхание, и закрыл глаза крылом. Баррингтон сочувственно молчал. Адольф тем временем вроде бы справился с нервами.
— Ну, я сразу сопоставил: у Лепестога – птенец, у нас – его камень!
— То есть, у вас нет сомнений в том, кто мог похитить ваше яйцо?
— Нет, сэр! — твёрдо заявил Адольф. — Это Ионафан Лепестог, больше некому! Тем более скорлупу от нашего яйца нашли возле его гнезда!
— Вот эта скорлупа, мистер Эдельберг. Вы её узнаёте? Это действительно скорлупа от вашего первого яйца?
— Ещё бы мне не узнать, сэр! Ведь я каждый день смотрел на него, переворачивал – и я, и жена! Как же не узнать! Это точно от него скорлупа!
— Благодарю вас, мистер Эдельберг! Пока это всё. Ваша честь, я закончил!
Сэр Джон Гришэм кивнул и обратился к мистеру Прунскому:
— Адвокат, вы будете задавать вопросы потерпевшему? Прошу!
Прунский живо вскочил со своего места:
— Непременно, ваша честь!
Он прошёлся перед Эдельбергом, остановился прямо перед ним и пристально посмотрел ему в глаза, однако тот выдержал его взгляд с ангельским терпением.
— Скажите, мистер Эдельберг, вы ведь очень рассчитывали, что у вас будет именно два яйца, не так ли?
— Мы надеялись, сэр. Ведь это так важно для Общины!
— Похвально, похвально… Вы надеялись так твёрдо, что убеждали всех вокруг в том, что у вас будет не менее двух яиц, правильно?
— Я… Мне помнится, я говорил, что это вполне возможно, сэр, — осторожно ответил Адольф.
— Если бы у вас ничего не вышло, вы были бы страшно разочарованы, не правда ли?
— Я бы, наверное, расстроился, сэр. Не вижу в этом ничего странного.
— Понимаете, в чём странность: вы, пингвин, удостоенный самых высоких общественных почестей и привилегий, и даже материальных благ в связи с тем, что заявили о готовности подарить Общине целых двух птенцов, заявляете о краже у вас яйца именно тогда, когда приходит время вылупившихся птенцов предъявлять. И при этом адресатом вашего обвинения становится ваш скромнейший и тишайший приятель, у которого птенец как раз появился. И так совпало, что об этом вашем приятеле именно вашими усилиями заранее был пущен слух, что яйцо в гнезде мистера Лепестога якобы каменное… Вот что странно, мистер Эдельберг – вот это любопытное стечение обстоятельств.
— Прошу прощения, господин адвокат! — обиженно заявил Адольф, — а только это вовсе не слух – насчёт каменного яйца! Не только я его видел, но и Дональд Скрэтчер, и мистер Пимпл!
— Ну, что же, идею насчёт каменного яйца я сходу не отметаю – вовсе нет! Вопрос только в том, в чьём же гнезде в действительности лежало каменное яйцо?!
С места вскочил Баррингтон:
— Ваша честь, я заявляю протест! Защитник позволяет себе возмутительные намёки и старается ошельмовать потерпевшего в глазах присяжных!
Сэр Джон Гришэм кивнул в знак согласия:
— Адвокат, говорите о фактах, а не рассуждайте о предположениях!
Мистер Прунский с усмешкой поклонился:
— У меня пока больше нет вопросов к потерпевшему, сэр!
— Прокурор, что у вас дальше? — спросил сэр Джон.
Баррингтон грозно взглянув на Прунского и попросил вызвать в качестве свидетеля обвинения мистера Пимпла. Публика расступилась, и мистер Пимпл пронёс своё грузное тело к «трибунке». Укоризненно посмотрев на безучастного ко всему Ионафана, он с благоговением положил крыло на древний пингвиний череп и, закатив глаза, торжественно произнёс: «Клянусь! Клянусь говорить правду, только правду, ничего кроме правды!». Мистер Прунский на этих словах шумно кашлянул, за что удостоился гневного шипения от Баррингтона и неодобрительного взгляда от Председателя. Баррингтон приступил к допросу свидетеля.
— Мистер Пимпл, вы исполняете обязанности уполномоченного Администрации на том участке территории Общины, где проживал подсудимый и потерпевший, не так ли?
— Именно так, — важно ответил Пимпл.
— Расскажите суду, как вам стало известно о том, что в гнезде подсудимого вместо настоящего яйца лежит каменный муляж?
— Меня информировал мистер Адольф Эдельберг, который, по его словам, подменял подсудимого в гнезде на время, пока подсудимый производил приём пищи.
— А вы лично видели яйцо – то есть, каменное яйцо в гнезде мистера Лепестога?
— О да, конечно! Я произвёл осмотр гнезда самолично – открыто и с разрешения подсудимого. И убедился в том, что яйцо в гнезде подсудимого Лепестога – каменное.
— Благодарю вас. Теперь скажите: когда чета Эдельбергов заявила о том, что они снесли два яйца, вы их осматривали при регистрации?
— Конечно, сэр! Это мой долг! — с достоинством ответствовал мистер Пимпл.
— И вы могли бы опознать скорлупу от одного из этих яиц?
— Несомненно! На следствии я уже присутствовал при опознании. Мне предложили скорлупу от нескольких разных яиц, но я сразу же узнал ту, что относилась к яйцу Эдельбергов.
— Да, мы уже оповестили об этом суд и присяжных. Посмотрите, всё-таки ещё раз: вот эта скорлупа, лежащая здесь, вам знакома? Подойдите поближе!
Мистер Пимпл, пыхтя, подошёл к скорлупе, и едва взглянув на неё, заявил:
— Сэр, это скорлупа от яйца Эдельбергов!
— Ещё раз благодарю вас, мистер Пимпл! Довожу до сведения суда, что именно эта скорлупа была найдена возле гнезда подсудимого Лепестога! У меня всё, ваша честь!
Настала очередь адвоката производить допрос свидетеля.
— Итак, мистер Пимпл, вы производили осмотр гнезда мистера Лепестога – в его присутствии и с его разрешения? — спросил Прунский.
— Да, именно так. Я ведь уже сказал… — несколько недовольно произнёс Пимпл.
— Вы могли бы описать это гнездо? Как оно выглядит?
— Ну… — несколько опешил Пимпл. — Гнездо было устроено между двумя плоскими валунами. Видимо они взялись из сошедшего когда-то ледника.
— Как именно располагались эти валуны? Они лежали на земле?
— Ннет, — отвечал мистер Пимпл, чувствуя в вопросах какой-то подвох, но не умея понять его. — Они стояли наискосок, вросшие наполовину в землю. Так что их верхние концы соприкасались. Но я не понимаю…
Вскочил Баррингтон:
— Ваша честь, защитник задаёт вопросы, не имеющие отношения к существу дела!
— Ваша честь, я лишь хочу убедиться в том, что свидетель ясно помнит детали, могущие стать существенно важными для выяснения истины! — возразил Прунский.
— Протест отклонён! — постановил сэр Джон. — Продолжайте, адвокат.
— Благодарю вас, сэр, — поклонился Прунский. — Итак, свидетель: наверное, можно сказать, что два эти валуна, вросшие в землю и стоявшие наклонно, образовывали нечто вроде шалаша, под сводами которого и было устроено гнездо, так?
— Ну, что же, пожалуй, можно и так сказать, — неохотно согласился Пимпл.
— Довольно глубокий шалаш, не правда ли?
— Достаточно глубокий, — пожал плечами Пимпл, — ведь, пока была жива жена подсудимого, они там помещались вдвоём – пусть и в тесноте.
— Словом, достаточно глубокий, но тесный и невысокий шалаш, почти нора, верно?
— Да, видимо, верно, — опять пожал плечами Пимпл.
— Хорошо, мистер Пимпл. Скажите, пожалуйста: рассматривая яйцо, вы его переворачивали, трогали, разглядывали со всех сторон? Перед тем, как ответить, вспомните, что осмотр производился также в присутствии Дональда Скрэтчера – который сможет подтвердить или опровергнуть ваши слова.
Пимпл вздрогнул, покосился на разместившегося неподалёку со скучающим видом Скрэтчера, и несколько раз кашлянул.
— Я, кхм, сейчас не смогу точно вспомнить. Кажется, я его переворачивал – я имею в виду яйцо Лепестогов. Не могу точно сказать.
— Ну, что же, возможно, вы запамятовали. Но ведь вы можете точно сказать, каков ваш рост, мистер Пимпл?
— Мой рост?! — с недоумением переспросил Пимпл. — Причём тут мой рост?
— Я полагаю, не меньше четырёх футов, как вы думаете? Ведь вы же императорский пингвин!
Баррингтон вскочил с места:
— Ваша честь, мне непонятно, почему адвокату позволяется уводить разговор в сторону?!
— Сядьте на место, Баррингтон! — недовольно рыкнул сэр Джон. — Продолжайте, адвокат.
— Дело в том, мистер Пимпл, что рост малых пингвинов – около фута, фут с небольшим. Высота жилища Леппестогов в самой высокой точке, там, где сходятся эти самые плоские валуны – один фут семь дюймов. Это легко проверить, благо этот каменный шалаш на месте. Ваш рост, как мы уже согласились, около четырёх футов. Объясните суду, свидетель, как вам с вашими габаритами удалось проникнуть в такое крохотное укрытие?
— Как мне удалось? — растерялся Пимпл, умоляюще глядя на Баррингтона. — Я… Очень просто… Я нагнулся и как-то втиснулся.
— Нагнулись и как-то втиснулись? — Прунский подошёл к Пимплу и бросил ему под ноги сухую веточку. — Простите, мистер Пимпл, вы не могли бы поднять эту веточку и вернуть мне?
Взвился, негодуя, Баррингтон:
— Ваша честь, я требую прекратить это издевательство над свидетелем! Он уважаемый член Общины! Уполномоченный Администрации!
Судья Гришэм потерял терпение и свирепо рявкнул:
— Обвинитель, я сейчас лишу вас слова до окончания допроса свидетеля!
Баррингтон, негодующе отдуваясь, уселся на место, а Прунский продолжил:
— Итак, мистер Пимпл, нас врёмя отвлекают, но мы всё же постараемся разобраться… Итак, вас не затруднит поднять эту веточку?
— Ну, знаете! — проскрипел Пимпл, — Это, конечно, просто неприлично! Но раз суд настаивает…
Он, пыхтя, попытался согнуться в поясе, но толстые складки жира на животе и боках допускали такие упражнения лишь в ограниченной степени. Он чуть ли не застонал от напряжения, нагибаясь до самой земли, нашаривая злосчастную ветку, с огромным трудом ухватил её и со стоном разогнулся. Публика, затаив дыхание, следила за его страданиями, и когда он распрямился, дружно с шумом выдохнула.
— Браво, браво! — иронически поздравил его Прунский и, приняв веточку, церемонно поклонился. — Самое страшное позади, и вам остаётся только объяснить присяжным, как вы сумели в тесном каменном шалаше, согнувшись в три погибели при вашем росте и весе, полностью загородив себе свет, и без того тусклый в вечернее время, тщательно и долго рассматривать яйцо, да ещё, как вы говорите, переворачивать, исследуя его со всех сторон?
— Я… Вы… — задохнулся от негодования мистер Пимпл. — Вы забываетесь, сэр! Вы ставите под сомнения мою правдивость?!
— Отнюдь, мистер Пимпл. Я всего лишь предполагаю: не могли ли вы в таких условиях совершить невольную ошибку – скорее доверившись словам мистера Эдельберга, нежели собственным глазам, которые в тот момент не могли вам служить в полной мере.
— Это исключено, милостивый государь! — не сдавался Пимпл.
— Ответьте, пожалуйста, когда мистер Эдельберг доложил вам об этом случае, вы сразу же произвели проверку в гнезде подсудимого?
Мистер Пимпл замялся:
— Н-нет… Я счёл необходимым сначала доложить… начальству.
— Кому именно?
— Не думаю, что это имеет значение, — нахмурился Пимпл.
— Ответьте суду на этот вопрос, свидетель.
— Его светлости сэру Родерику Персивалю Спенсеру, — недовольно признался Пимпл.
Мистер Прунский удовлетворённо кивнул головой.
— Я вас понял, мистер Пимпл. Вы сначала доложили сэру Родерику, что яйцо каменное. И вам было бы страшно неприятно, если бы пришлось потом объяснять сэру Родерику, что вы глупейшим образом ошиблись и поспешили с докладом. Как вы думаете, не могло ли это соображение повлиять на ваше желание увидеть вместо настоящего яйца каменный муляж?
— Ваше предположение, сэр!.. — совсем разозлился мистер Пимпл, — ваше предположение кажется мне просто возмутительным!
— То есть, нет?
— Разумеется, нет!
— Ну, что же, увидим, как на это посмотрят присяжные… А пока перейдём к скорлупе, которую вы опознали. Скажите, как вы смогли её опознать? Ведь она похожа на скорлупу любого другого яйца – таких сотни? Почему вы решили, что это скорлупа от яйца Эдельбергов?
— Ну-у, — неуверенно протянул Пимпл. — Всё же я осматривал яйцо в гнезде Эдельбергов – это входило в мои обязанности. Тем более, когда кто-то снесёт два яйца…
— То есть вы должны убедиться в том, что яйцо действительно существует, что оно не разбито, что нет никакого подлога, я правильно говорю?
— Именно так, — с достоинством отвечал уполномоченный Администрации.
— Но вы ведь не обязаны настолько тщательно осматривать яйцо, чтобы запомнить его в мельчайших деталях?
— Н-нет, не обязан, — заколебался мистер Пимпл.
— А в случае с яйцами Эдельбергов были ли у вас какие-то особые причины отступить от обычного порядка и подвергнуть яйца особенно тщательному осмотру, скажем, переворачивать их, ощупывать? — неумолимо гнул свою линию Прунский.
— Н-нет, пожалуй, нет, — нехотя признал Пимпл и умоляюще посмотрел на Баррингтона; тот в ответ состроил ему жуткую гримасу.
— Возможно, что-то в них просто бросилось вам в глаза? Какая-то примета?
— Что же, вполне возможно, — осторожно согласился Пимпл.
— Вот, взгляните, тут есть какое-то тёмное пятнышко, крапинка – довольно крупная. Может быть, это и есть та самая примета?
— Да… Вы знаете, да! Именно она! — Пимпл одновременно и удивился и обрадовался такой помощи со стороны своего мучителя. — Как сейчас помню, я ещё подумал тогда: надо же, какое крупное пятнышко… И потом, когда мне предъявили скорлупу – я сразу его узнал!
— Вы это хорошо помните?
— Более чем! — решительно подтвердил Пимпл.
— Прекрасно, что вы так уверены, свидетель… Однако, дело осложняется тем, что это пятнышко – след от лишайника, который произрастает там, где была найдена скорлупа – поблизости от гнезда подсудимого, среди камней. А там, где расположено гнездо четы Эдельбергов, этого лишайника нет – так что пятно никак не могло бы оказаться на яйце до того, как скорлупу перенесли к камням, где гнездовались Лепестоги, и, следовательно, вы не могли его видеть, когда осматривали яйцо в гнезде Эдельбергов! Как бы вы могли это объяснить, мистер Пимпл?
На мистера Пимпла было жалко смотреть.
— Возможно… Я не знаю… Может быть, я опознал её по какой-то другой примете? — он умоляюще посмотрел на адвоката, самым нелепым образом пытаясь получить от него помощь во второй раз. Но доктор права Параклит Прунский был беспощаден.
— Об этом вам судить, господин свидетель, — ледяным тоном отвечал он. — Впрочем, давайте произведём один эксперимент!
Он сделал знак и приставы аккуратно вынесли на площадку и поместили прямо перед свидетелем Пимплом два почти одинаковых яйца. Мистер Прунский сделал приглашающий жест:
— Прошу, мистер Пимпл! Здесь достаточно света, можете даже нагнуться (только не переусердствуйте – нам дорого ваше здоровье!). Одно условие: не трогайте и не переворачивайте яйца. Их и так видно куда лучше, чем когда они лежат в гнезде – среди сухих водорослей и пуха. Какое из них настоящее, а какое каменное, как вы думаете? Да, ваша честь, господа присяжные, почтеннейшая публика: заверяем, что яйцам не будет причинено никакого вреда – мы будем крайне аккуратны, не так ли мистер Пимпл? Итак, прошу, свидетель, определите среди этих двух яиц настоящее!
— Честное слово, я… — начал было Пимпл. — Ваша честь, неужели это обязательно? Признаться, я чувствую себя оскорблённым тем, что тут подвергают сомнению мою компетентность! — схватился он за последнюю соломинку, обратившись к Председателю. Но тот и сам, похоже, настолько заинтересовался происходящим, что только энергично кивнул головой, а также предостерегающим жестом усадил на место приподнявшегося было Баррингтона, который уже открыл клюв, намереваясь протестовать.
Мистер Пимпл обречённо вздохнул и уставился на яйца. Он пялился на них изо всех сил, но, видимо, был уже настолько измучен допросом, что яйца совершенно расплывались перед глазами, и, как он ни старался, он не мог разглядеть в них хоть малейшие приметы фальшивки. Страшный призрак позорной отставки, казалось, витал над притихшим судебным присутствием и ехидно улыбался прямо в физиономию господина уполномоченного. Последним страшным усилием мистер Пимпл постарался собрать волю в кулак, и зрение его на какое-то время обрело должную чёткость. Ему вдруг показалось, что по поверхности одного из яиц змеится тонкая трещина… «Они взяли для этого проклятого эксперимента мёртвое яйцо!» — мелькнула у него счастливая мысль. — С трещиной! Значит, это – оно и есть, а вот то – каменное!.. О, только бы не перепутать!»
Он кашлянул и кивнул Прунскому.
— Вы готовы, господин Пимпл? Прошу вас, мы ждём вашего ответа!
Мистер Пимпл принял важный вид и молвил:
— Что же, тут всё вполне очевидно. Опытному глазу легко определить истину. Мне совершенно ясно, что вот это яйцо – настоящее, а вот то – каменное!
— Вот это? — уточнил Прунский.
— То есть, наоборот! — смутился мистер Пимпл, всё-таки запутавшись. — Вот это, сэр!
— И тогда вот это – каменное?
— Именно так! — не без вызова вскинул голову вверх Арчибальд Пимпл.
— Ну, что же! — мистер Прунский подошёл к яйцам, взял то, которое Пимпл опознал как каменное, и уронил его на землю. Зал в едином порыве выдохнул. Яйцо упало на гальку и осталось невредимым.
— Свидетель оказался прав, — улыбнулся Прунский, — это, действительно, обычный камень, по форме напоминающий яйцо. Браво, мистер Пимпл!
— В этом не было ничего сложного, — небрежно отозвался Пимпл, предвкушая счастливый исход. Адвокат, тем временем, опять поднял только что брошенный им камень.
— Вы хотите подарить его свидетелю в качестве сувенира, господин защитник? — насмешливо спросил его Баррингтон, который, нежданно для самого себя, вернулся к жизни. Мистер Прунский в ответ послал ему любезнейшую из своих улыбок – и внезапно ударил каменным яйцом по второму, лежавшему на земле!
Публика громко ахнула. Однако каменное яйцо не причинило второму ни малейшего вреда, а слегка отскочив, свалилось рядышком…
— Как это понимать, мистер Прунский? — озадаченно спросил его судья Гришэм.
— Ваш честь! — слегка поклонился адвокат. — Господа присяжные! Свидетель Пимпл правильно определил среди двух яиц каменное. Однако свидетель обвинения Пимпл, который, как нас пытаются уверить, на глаз, в течение полминуты, в неудобном согнутом положении, в тесном тёмном шалаше способен отличить камень от яйца, который умеет опознать скорлупу яиц по приметам, которых на них вовсе не было, оказался не в состоянии определить, что оба эти наши яйца – каменные! Они оба каменные, господа!
Баррингтон, не слушая окрика судьи, сорвался с места, кинулся к яйцам и принялся их лихорадочно осматривать. Прунский, с усмешкой понаблюдав за его судорожными телодвижениями, обратился к Пимплу:
— Спасибо вам, свидетель. Полагаю, присяжные видели достаточно, чтобы составить мнение о достоверности ваших показании и ценности вас как свидетеля.
Казалось, мистер Пимпл готов был упасть в обморок. Он надулся так, что стал походить на огромный чёрно-белый шар; клюв его беззвучно открывался и закрывался, только из горла доносилось какое-то бульканье. Не давая опешившему мистеру Пимплу ответить, и позволяя присяжным, таким образом, лучше запомнить его собственные слова о ценности свидетельства, Прунский обернулся к председателю и с поклоном заявил:
— Благодарю, ваша честь, у меня нет больше вопросов к свидетелю Пимплу.
Прунский обернулся к присяжным, указал на мистера Пимпла крылом и сокрушённо покачал головой. Как бы говоря тем самым: «Вот, видите, коллеги, кого нам подсовывает прокурор в качестве свидетелей обвинения!». После чего бесстрастно, не глядя на Пимпла, адвокат проследовал на своё место, а мистер Пимпл, в полуобморочном состоянии просипел севшим голосом «я могу идти, сэр?» и, получив от судьи позволение освободить трибуну, пошатываясь, направился прочь, на «галёрку», под насмешливое шиканье публики. «Тишина в зале!» — прикрикнул сэр Джон и, дождавшись, когда стихнет весёлое оживление среди зрителей, дал знак прокурору продолжать. Баррингтон поднялся с выражением глубоко оскорблённого в лучших чувствах пингвина.
— Обвинение вызывает в качестве свидетеля мистера Дональда Скрэтчера! — сердито объявил он.
Дон Скрэтчер лениво поднялся со своего места и подошёл к «трибунке». Там он сплюнул на землю и, сощурившись, уставился на судью.
— Приведите его к присяге! — приказал сэр Джон помощнику.
— Только не просите меня играть эту репризу с головой нашего дохлого предка! — презрительно отозвался Скрэтчер. — Всю правду я вам скажу и так.
— Я и не собираюсь вас просить, мистер Скрэтчер, — не моргнув глазом, ответил Председатель. — Я просто говорю, что вам надлежит сделать. А вы просто исполняете – вот и всё. Принесите присягу!
— А если я не признаю ваших глупых традиций и обрядов, как тогда? — в том же тоне продолжал Скрэтчер.
— Свидетель, ваши политические и общественные воззрения суд не интересуют. Если вы намерены давать показания, делайте, что положено. Прокурор! Это ваш свидетель? Может быть, вам пора что-то предпринять?
Баррингтон вскочил:
— Мистер Скрэтчер, действительно, давайте не будем всё усложнять!.. Мы уважаем ваши взгляды, но давайте отдадим должное и процедуре! Даже если она мало что для вас значит, вам не будет никакого ущерба в том, чтобы исполнить эту формальность – каковой она вам представляется! Я прошу вас!
Скрэтчер насмешливо хмыкнул, и, подчинившись, так уморительно скопировал манеру мистера Пимпла, что «зал» просто грохнул от хохота – так что Председателю пришлось долго и сердито кричать, призывая к порядку. Наконец, благочиние было восстановлено, и прокурор приступил к допросу свидетеля.
— Пожалуйста, скажите, свидетель: вы были приятелем подсудимого Лепестога?
Скрэтчер неопределённо качнул головой:
— Был… одно время.
— И вы были рядом с ним в тот день, когда произошла трагедия с его женой?
— Да.
— Скажите, вы можете подтвердить слова потерпевшего, мистера Адольфа Эдельберга о том, что после случившегося подсудимый пребывал в состоянии душевного потрясения, даже расстройства психики? Что он вёл себя странно, и, среди прочего, обвинял в гибели своей жены нерождённого птенца и даже порывался разбить яйцо?
— Да, подтверждаю, — неохотно ответил Скрэтчер. — Но, конечно, я не принимал этого всерьёз даже тогда, а сейчас – тем более. Обычный шок, вполне понятный в таких обстоятельствах.
— Вот как? Но ведь в конечном итоге разве вы не смогли убедиться в том, что это было достаточно серьёзно, когда спустя некоторое время увидели в гнезде Лепестога каменное яйцо? Разве это не свидетельствовало о том, что подсудимый всё же осуществил свою угрозу и уничтожил настоящее яйцо – пусть и в состоянии аффекта?
— Какое ещё каменное яйцо? — безмятежно спросил Скрэтчер.
— То есть, как «какое»? — оторопел Баррингтон. — То самое, о котором вам сказал, обнаружив его первым, мистер Эдельберг, и которое вы сами увидели позднее? О котором тут уже было сказано так много!
— Кто вам сказал, что я его видел?
— Позвольте! — повысил голос прокурор. — Да ведь вы сами на следствии утверждали, что видели каменное яйцо!
— Я? Утверждал? — искренне удивился Скрэтчер. — Да неужели? Хм… А, ну да, кажется, я что-то такое припоминаю… Но я давно уже поменял собственное мнение. Уверен, что сначала мне так и показалось – да и Эдельберг был очень настойчив. Но теперь мне ясно, что я ошибался.
— Мистер Скрэтчер! — вскричал Баррингтон. — Позвольте вам напомнить, что вы отвечаете под присягой! Не играйте ею, господин свидетель! Вы ясно высказались за то, что увиденное вами яйцо в гнезде подсудимого, начиная с того момента, как вам сообщил об этом Эдельберг, было именно фальшивым – каменным, сэр!
— Просто не знаю, что на меня тогда нашло, господин прокурор! — сокрушёно вздохнул Скрэтчер. — Не представляю, как я мог так обмануться? Мне ужасно стыдно, что я поставил вас в такое неловкое положение, извините меня.
— К чёрту ваши извинения! — голос Баррингтона звенел от негодования. — Признайте сейчас же!.. То есть, вы признаёте или нет, что яйцо было каменным?! Подумайте, настоятельно прошу вас, мистер Скрэтчер, подумайте хорошенько, прежде чем ответить! Учтите, вы и сами можете быть привлечены к ответственности за лжесвидетельство!
Скрэтчер притворился испуганным.
— Э-э… Подумать? Вы говорите подумать, сэр? Да, да, я сейчас! Позвольте мне подумать, сэр!
Он закрыл глаза, откинул голову, и весь вид его выражал напряжённое, мучительное раздумье. Баррингтон, которого била нервная дрожь, неотрывно смотрел ему в физиономию. Прошла минута…
— Нет, сэр! — выдохнул, наконец, Скрэтчер. — Ничего не выходит! Я по-прежнему уверен, что яйцо было настоящим! Извините!
— Да если бы оно было настоящим, — в отчаянии завопил Баррингтон, — зачем бы тогда подсудимому нужно было бы воровать яйцо?!
— Резонный вопрос! — согласился с прокурором Скрэтчер. — Вот и я думаю: зачем?
Баррингтон осёкся, осознав, что сказал глупость. Он как-то весь обмяк и устало побрёл на своё место.
— Прокурор, у вас всё к свидетелю? — осведомился судья Гришэм. Баррингтон обречённо махнул крылом. — Защита будет опрашивать свидетеля?
Со своего места вспорхнул мистер Прунский и энергично подскочил к Скрэтчеру.
— Скажите, свидетель, вы сказали, что были приятелем подсудимого – и перестали им быть. Почему?
Скрэтчер презрительно пожал плечами.
— На что мне в приятелях такие типы?
— Какие типы?
— Такие. Приземлённые, тупые, косные обыватели – не способные на поступок, на прорыв из обыденности. Мещане, чьи интересы крутятся вокруг кормёжки и размножения. И Лепестог оказался таким же… Не интересен он мне.
— А вы пытались увлечь его какими-то своими, э-э… идеями?
— Пытался, да всё без толку.
Тут вдруг со своего места прорезался Баррингтон.
— Ха-ха! — нервически хохотнул он. — Видимо, речь идёт об этом сумасбродстве: о возможностях полёта пингвинов! Мистер Скрэтчер потешает этими бреднями всю Общину уже много месяцев! Вот, господа присяжные, каких свидетелей вы видите перед собой!
Прунский отреагировал мгновенно:
— Обвинению виднее, кого оно выбирает для своих целей: ведь мистер Скрэтчер – свидетель обвинения!
И под общий смех в «зале» он насмешливо поклонился Баррингтону, которого чуть не перекосило от злости.
Тут даже его честь судья Джон Гришэм усмехнулся, но, впрочем, быстро принял суровый и серьёзный вид.
— Хорошо, джентльмены, давайте прервёмся! Завтра у нас речи прокурора и адвоката, последнее слово подсудимого и вердикт присяжных. Объявляется перерыв!
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/12/21/1412