Игдыр… Город как множество других, больших и малых городов бескрайней Российской империи, которые отличались друг от друга только своим языком и укладом и где жили люди разных национальностей.
В Игдыре была своя русская церковь, в самом центре, на углу бульвара и площади, на главной магистрали, ведущей из Игдыра в Эчмиадзин. Эта церковь, в отличие от других русских церквей, была выстроена из гладкотёсаного чёрного туфа. Небольшая, но знаменитая мощным звоном своих колоколов, (наверное, так и должно было быть). Потому наши церкви в Игдыре начинали бить в колокол чуть раньше, либо чуть позже, чтоб их звоны не тонули в гуле русских колоколов. От их оглушительного трезвона в небо взмывали бесчисленные стайки голубей, которые ночевали тут же, под крышей колокольни. Кони, везущие фаэтоны, шарахались от неожиданности, а жители, испуганно крестясь, шептали «Опять шум-гром подняли!» И индюки Лысого Кяспара, налившись кровью и распушив хвосты, сердито лопотали до тех пор, пока не стихнут колокола…
А сам Кяспар, наверное, был единственным человеком в Игдыре, которого ничуть не беспокоил ни колокольный звон, ни, тем более, бормотанье индюков, которые, вкупе с остальными пернатыми обитателями Кяспарова птичника – гусями, курами, петухами и утками, поднимали жуткий гвалт регулярно, по три раза в день, вместе со звоном колоколов. Его невозмутимость объяснялась просто: Кяспар, то ли по старости, то ли от природы, был туговат на ухо. Чего нельзя было сказать об остром слухе и, уж тем более, о необычайно зычном голосе его супруги, Такуи-дзало, которая не выносила грохота «русаков», заглушающих нежные переливы колоколов Сурб Геворга. Всю силу своего раздражения она обрушивала на бедных пернатых, громовым голосом усмиряя разбушевавшихся кур и гусей.
– Ну, хватит! Разгалделись, чтоб вам пусто было! – что, вероятно, относилось и к «русакам». И если церковные колокола продолжали звонить, то присмиревшие обитатели птичника тут же брали тоном ниже, а надутые индюки медленно складывали пёстрые веера хвостов…
Птичники в Игдыре были у всех, у кого большой, у кого поменьше – в зависимости от числа членов семьи, а у Кяспара, благодарение Богу, что птичник, что семья были немаленькие: четверо своих сыновей с невестками, да оставшиеся сиротами сыновья брата, Езник и Гугуш в придачу. Кяспар поставил сыновей торговать пшеницей в магазине, а сам заправлял птичником – зимой и летом, в неизменной чёрной шали на плечах, обходил его, заложив руки за спину, и сам напоминая чудн;ю, невиданную птицу. Кяспар с женой приходились нам роднёй: одна из многочисленных его невесток – Манэ, была моей тёткой, младшей дочерью Исабека, главной обязанностью которой до замужества была забота обо мне. И выдали её замуж за лучшего друга моего отца, среднего сына Кяспара, Рябого Амо. Рябым его звали, просто чтоб отличать от других Амо, поскольку в Игдыре их было много – так величали и Амазаспа, и Амаяка…
Голос у Такуи-дзало действительно был особенный, тихо говорить она не умела, и трудно сказать, было ли так от природы, или сделалось от общения с глухим супругом. И никто ни дома, ни в округе не удивлялся, слыша в часы обеда, как орёт Такуи-дзало, сзывая за стол свою большую семью. Когда бозбаш и шорва в горшках и котелках над тониром были готовы, раскаты её крика разносились далеко от дома:
– Амо, Мкртич, Гуго, Езник – к столу!
И где бы ни были ребята – на улице, в лавке или ещё где подальше, они услышат и заспешат домой, и нет нужды кого-то за ними посылать…
А начинались и кончались их трапезы музыкой и танцем. Езник мастерски бил в барабан – дап и играл на зурне, Амо и Гугуш отменно пели и плясали, остальное дополняли невестки, все как на подбор красавицы. И такой уклад не был исключением, в Игдыре многие семьи жили так дружно и весело. Так что, милый мой Игдыр, скучать или грустить у тебя времени не было…
– Скучать? Нет, каждый день был для меня праздником, но грусть осталась, да и как не печалиться моей душе, как не безумствовать, как волны Араза…
Так пойми же и ты нас, а то заладил: оставили меня, покинули…
– Прости, от боли это я, от горечи, сил нет терпеть такое одиночество…
Помнится, родной, и для «одиночества» у тебя тоже было местечко…
– Тюрьма? Ты имеешь в виду «дусах»? Не слишком остроумно, но была у меня и тюрьма – пара комнатушек у пристава была оборудована специально для «любителей одиночества». Их крошечные окна смотрели на улицу и располагались невысоко, что было очень удобно для заключённых, чтобы одиночество им не наскучило. Можно было сколько угодно переговариваться с прохожими, передавать поручения семье: смену белья принести, то да сё, или распорядиться:
– Эй, слышь-ка, скажи дзало (то есть жене), пусть в обед толму с виноградными листьями принесёт, да соленье чтоб не забыла, душа солёного просит…
Ну вот такой и была моя тюрьма. Уж прости, если что не так, но ведь что за город без тюрьмы, без пристава…
Да, дорогой мой Игдыр, такой она и была, и от других я слышал то же самое. Отбывали срок в этой тюрьме мелкие «нарушители закона», и будь её здание чуть повыше, можно было бы на нём флаг белый повесить, по норме международных правил, потому что камеры частенько пустовали – не заселять же их силой…
Игдыр имел своего градоначальника, «главу» и пристава, назначаемого самим губернатором. Однако срок их пребывания в должности определяли сами игдырцы. А это означало, что в Игдыре были свои – тут не найти другого слова – «террористы», чью партийную принадлежность трудно было установить, ибо в городе действовали все «комитеты», какие только успели создать армяне везде, где их собиралось больше десяти человек…
Имел Игдыр и почту, и телеграф, начальником которого был присланный из Тифлиса грузин, благодаря веселому нраву и дружелюбию ставший любимцем всех игдырцев, непременным тамадой бесконечных празднеств и застолий. Арчил Нестерович Цихистави давно считался одним из влиятельных горожан Игдыра, и хотя грузина армянином не сделаешь, но игдырца из него сделать возможно, что они и сделали. Жена его, «калбатоно» или госпожа Кетеван, не отставала от него и прославилась тем, что ввела в обиход игру в лото на чайных посиделках игдырских кумушек.
Интересно, что Арчил был не единственным грузином в Игдыре. Хотя известно, что грузинам нет особого резона жить на чужой земле, тем не менее несколько грузинских домов здесь было: чиновники, двое-трое служащих той же почты. Видно, нравился им Игдыр и игдырцы.
…Помню, много лет спустя, в годы учёбы в Тифлисской академии, один из них нашёл меня. Мне прислали из дому деньги, и их принёс обычный почтовый посыльный, который ещё с порога чуть ли не пустился танцевать лекури, как Арчил, а потом бросился обнимать-целовать меня, словно нашел родного сына. И плача, рассказывал моим грузинским друзьям, кто я. Впрочем, от «магарыча» всё же не отказался…
***
Как всякий уважающий себя город, Игдыр, конечно же, имел свои «духовные центры»: «Илизон» (иллюзион) – рядом с почтой-телеграфом, на «главном проспекте», и театр – в том же здании «Илизона», где «играли представленья» – постановки «Ашот Еркат» или «Храбрый Вардан», и куда с гастролями приезжали сам Петрос Адамян со своим «Отелло» и Сирануйш с «Гамлетом».
В магазинах Игдыра можно было найти всё, что душе угодно, начиная с русской икры и копченостей до севанской форели, ванского тареха и кохака. А ещё амстердамские ликёры, пирожные и торты фирмы «Жорж Борман», отборнейшие коньяки Шустова и Сараджева – словом, всё, что продавалось в Тифлисе и Ереване. Правда, связь с торговыми домами Еревана была более тесной, большей частью товары шли оттуда.
Город был полон русских чиновников и, поскольку уже считался пограничным, многие из них были воинского звания, а часть военных и казаков жили даже с семьями.
Игдыр славился своими ремесленниками, замечательными портными и сапожниками. За сшитыми ими каракулевыми папахами, парадными черкесками, «венгерскими» полушубками и высокими сапогами приезжали из самого Еревана и других городов.
Оружейников тоже было много, поскольку каждый второй житель имел оружие. Самый изобретательный из них был Никогос Авагов, потерявший ногу от неисправного маузера (опять маузер!) с заклинившим патроном. После долгих попыток вытащить его и безуспешных манипуляций с затвором маузер разорвался у него в руке и ранил в левую ногу. Никогос пытался вылечить ногу сам, но ржавая пуля сделала свое дело, и пришлось согласиться на ампутацию, которую и осуществил игдырский… ветеринар, сын отца Мефодия, священника русской церкви. Игдырцы с первого дня окрестили его «ослиным доктором», хотя ослов в Игдыре почитай что не было, одни лошади…
Неопровержимым фактом своего существования, любимый мой Игдыр, ты был обязан только и только своим жителям, которые сделали тебя городом за короткий, можно сказать, исторический промежуток, не пожалели сил, чтобы придать тебе черты настоящего города. И разве только внешние черты? Твои горожане наполнили тебя соответствующим содержанием, что ценно также в плане «перспективы», и не только для Сурмалу, Еревана, но и для мест более отдаленных, даже лежащих по ту сторону Масиса…
Свое право зваться городом ты «завоевал» ценою долгих испытаний, и тебя не интересовало мнение на этот счёт губернских властей. Впрочем, если они к твоим трём церквам добавили ещё и русскую, православную, пусть и из черного тесаного туфа, но со своим кладбищем, «городское училище», «казначейство», почту, телеграф и другие объекты, то надо думать, они, эти власти, не только смирились (конечно вынужденно) с фактом твоего существования, но и подтверждали тем самым, что на границе стоит и должен стоять город, называемый Игдыром, откуда дороги поведут в Ван, Иран, к Баязету, Алашкерту, Карину, в Карс, Ардаган, Сарикамыш…
Тебе было далеко до блеска и роскоши больших городов, но в тебе присутствовал тот уют, то удобство жизненного устройства, которое чаще всего присуще небольшим провинциальным городам с их неспешной жизнью. В таких городах даже незнакомец не чувствует себя одиноким, как это случается в суете больших городов, где человек часто ощущает себя маленьким и жалким, подавленным оттого, что некому сказать ему «Доброе утро!» или «Как поживаете?»…
Даже незнакомые люди при встрече на улице должны здороваться друг с другом, после нескольких таких приветствий они остановятся и спросят, как у кого дела, ну, а потом, глядишь, возвращаясь после вечерней службы, позовут друг дружку в гости…
Так оно было, и даже твои «иностранные» горожане свыклись с местными обычаями, и вовсе не вынужденно. Так, давно «обыгдырились» и «карачухели» Арчил Цихистави, и русский священник отец Мефодий, и его сын, «ослиный доктор» Фёдор, которого отец женил на Гоар, дочке Шушваренца, и теперь к ней почтительно обращались «дорогоценная Гохар»…
Точно так приобщилась к игдырским традициям кадровая часть офицеров пограничного гарнизона, со своими «марфушками», а ещё езид Джангир-ага, который зимовал в Игдыре, и другой езид Юсуб-бек, сын которого, Али-бек, учился в приходской школе, жил у нас дома и ночевал с Геворгом в бабушкиной «клинике». А ещё Муса Малим, который уже перестал отличать бараний шашлык от шашлыка из свинины…
Какими бы смутными ни были времена, Игдыр никого не обделял вниманием. Даже «Полоумного Смбата»… С некоторых пор его стали величать по-новому – «Отелло-Смбатом», в честь несчастного героя трагедии гениального англичанина. Правда, Отелло, в понимании игдырцев, был «от природы не в своем уме». Смбат не был полоумным «от природы», а заслужил прозвище после неудачной попытки задушить жену «на почве ревности», от которой в результате и свихнулся. Почтенные игдырцы, видевшие несравненного Петроса Адамяна в роли Отелло, не замедлили «обыгдырить» и этого классического героя. Отелло-Смбат был человеком тихим и безобидным, его «сдвиг» выражался в том, что он кружил по улицам, отворачиваясь от чужих взглядов и говоря сам с собой, а встречая идущих навстречу, приставлял палец к губам и шептал «тсс!», будто умолял не прерывать его нескончаемый монолог…
Был у тебя ещё один замечательный горожанин, которого старые игдырцы до сих пор не могут забыть. Звали его Орду, из рода Ордоянов, сватов со стороны моей бабушки Банавши, благодаря которым наша фамилия удостоилась нового прозвища – «хохотуны». Этот Ордоенц Орду, как и Пьян Аракел, был человек без определенных занятий, который всюду поспевал со своими прибаутками. Но даже если при каком-то событии его не оказывалось, люди всё равно из уст в уста передавали его необыкновенные остроты, всегда меткие, но не злые шутки, рождавшиеся экспромтом по любому поводу, чтобы расшевелить тех, кто приуныл.
Профессор Шаваршян создал целый цикл устных новелл, взяв за основу его анекдоты. Будучи сам необыкновенным рассказчиком, байки балагура Орду он превратил в восхитительные миниатюры, привести которые здесь – затея невозможная, и можно только сожалеть, что эти истории не были в своё время записаны…
По какой-то неизвестной причине Орду был крив на один глаз. И вот однажды на рынке «глава» Игдыра, Епрем-како, в гневе пригрозил какому-то торговцу:
– Если такое повторится, смотри, глаза выколю!
Вездесущий Орду, который околачивался поблизости, тут же встрял, улыбаясь притворно льстивой улыбкой:
– Епрем джан, прошу, как выколешь ему глаза, один мне отдай, буду носить вместо моего незрячего…
И к общему хохоту присоединился даже сам незадачливый торговец…
Наряду с другими своими талантами Орду хорошо играл на зурне и со своей «дастой» – ансамблем музыкантов, разъезжал по свадьбам и застольям в близлежащих деревнях, порой и по ту сторону Масиса, и подозреваю, что гостей он радовал больше своими шутками, чем зурной. Однажды, возвращаясь вот так «с другой стороны», он наткнулся на пограничника. Офицер потребовал у него паспорт. Орду не растерялся и «по-русски» воскликнул:
– Какой пашпорт, гаспадин началник, три чалавека, адын глаз!
Выяснилось, что другие два члена «музыкального коллектива» Орду слепы на оба глаза…
Рассказывают, что особенно доставалось от насмешника Орду народу деревни Халфалу – простодушным крестьянам по образу и подобию «лореци Амбо».
Игдыр, можно сказать, сам создал свою интеллектуальную элиту, духовных тружеников, часть которых служила ему, занимаясь врачеванием, преподаванием и прочим, а другая пополняла собой ряды многочисленных действующих «комитетов», которые росли в городе, как грибы. Нельзя не упомянуть и средней руки землевладельцев, а также «заводчиков», предпринимателей, создавших материальную базу, без которой Игдыр вряд ли выглядел бы городом. Вдобавок ко всему они поддерживали необходимый баланс в неустойчивой общественной атмосфере Игдыра…
Конечно, людям особо высокоинтеллектуальным Игдыр оказывался тесен, и они выбирали для своей деятельности другие города – Эчмиадзин, Ереван и другие. И даже занимали места в высших государственных, парламентских сферах. Не говоря уже о русском чиновничестве и офицерах пограничного гарнизона с их почтенными супругами, которые не могли не оказывать особого влияния на духовную жизнь Игдыра, так же как господин Нариманов, прибывший из Тифлиса, который открыл в городе «илизон» и баню.
Тем не менее основой процветания Игдыра, его надёжной опорой был, конечно, ремесленный люд. Каких только мастеровых и ремесленников не было в Игдыре – начиная с маляров, шорников, гончаров, бондарей и кончая ювелирами и виноделами, а уж мастерство умелых портных Игдыра славилось далеко за его пределами.
Из гончаров более всего был известен Амбарцум, и не только искусно сработанной посудой – «аман-чаманом». Славу горшечника приумножили трое его сыновей, об аппетите которых слагали такие легенды, что рассказ нашего зятя Никогоса про «Ванский тарех» никого не мог удивить.
– Моим горожанам на аппетит жаловаться не приходилось: все-таки рабочий люд, чуть свет – уже в саду, на пшеничном, хлопковом, кунжутном или конопляном поле. И все сыновья Никогоса отличались таким же трудолюбием. Однако Никогос никогда не брал их с собой на свадьбы, крестины и другие застолья. Печальный опыт показал, что их присутствие может закончиться для хозяев полным разорением…
Однажды для обжига посуды понадобилось набрать хвороста и сухостоя, и Амбарцум послал сыновей в горы, предварительно нагрузив телегу едой, чтобы те могли пообедать после трудов.
Телега не успела отъехать от дома, как один из сыновей вернулся. Амбарцум сразу смекнул, зачем, и без лишних слов вынес из пекарни ещё одну увесистую стопку лаваша. Но не прошло и пяти минут – возвратился другой сын. Отец молча вынес полмешка муки и протянул сыну:
– На вот, возьми, напечёте лепешек, а то как бы вам с голоду не помереть…
Ребята взбираются на гору, режут ягнёнка и в огромном котле вешают над огнем, младшего брата оставляют следить за обедом, а сами идут рубить ветки. В полдень, натрудившись и изрядно проголодавшись, возвращаются к костру и… Еще издалека с изумлением видят: младший брат пляшет вокруг котла с черпаком в руке. Предчувствуя беду, они подбегают и… столбенеют на месте. Ибо случилось наихудшее! Они бьют себя по коленям, но поздно. Котёл пуст, всюду крошки сыра и лаваша, а бурдюк без капли вина валяется рядом… Конечно, поступок далеко не похвальный, но и удивляться тут нечему…
Это ещё младший брат! А вас удивлял аппетит Никогоса…
Я упоминаю только тех умельцев, кто отличился особо. Остальные просто усердно делали своё дело, как и другие ремесленники во всех больших и малых губернских городах.
А как не вспомнить ещё и «Ншхем Закара» – известного в Игдыре плотника, который мастерил разнообразную мебель: шкафы, лавки, буфеты, но особенно прославился своими сундуками. Сработанные Закаром сундуки стояли почти в каждом игдырском доме, и в частности – в доме моей бабушки Банавши. На совесть послужив ей и деду Исабеку, он был удостоен чести продолжить свою службу в Ереване, работая уже на моего отца Амаяка. Ключ от сундука отец хранил у себя и ни сном ни духом не догадывался, что мы, как все дети, обожавшие всё запретное, имеем его дубликат.
Закара заслуженно окрестили «Ншхем» («я украшу»), так как он один умел разукрасить свои сундуки цветными металлическими пластинками. Получив заказ, он заранее заверял заказчика:
– Будь спокоен, уж я разукрашу. Так разукрашу!..
И уста Закар действительно украшал свои сундуки придуманной им самим нехитрой мозаикой, да так искусно, что обыденный бытовой предмет становился ценным произведением искусства.
То же делал наш сосед, Муса, в своей мастерской с сёдлами и уздечками, покрывая их тонкой иранской вязью. Но его игдырцы прозвищем не наградили и обращались всегда почтительно, с уважением – Муса Малим, по-персидски что-то вроде учителя. И раз уж мы вспомнили «Капек Акопа» из шашлычной, как тут не вспомнить «Джртраненц Акопа», замечательного шляпника, который шил свои «шлавки», не снимая мерок, лишь взглянув на голову заказчика! И поскольку шляпа, как назло, всегда оказывалась чуть теснее, чем надо, мастер пару раз натягивал её на свою голову, и готово! – та становилась в самый раз, и клиентам жаловаться не приходилось.
***
Игдыр был городом очень беспокойным. Особенно сильно его лихорадило весь 1914 год…
Тяжёлые времена настали для Игдыра. Нередко по ночам испуганные горожане вскакивали от выстрелов маузеристов. Время было смутное, тревожное, как и везде на русской земле, и уж особенно там, где жили армяне. Игдыр стал похож на улей, разбуженный медведем. Каждый день на город набегали и схлынивали толпы добровольцев, военных, казаков, беженцев. Но у него была и привычная собственная жизнь, и жил он так, будто факт, что этот мир рушится, его совсем не касается, будто ещё лет сто будет так, как было…
И могло быть… И сто, и десять лет могло быть… И почему бы, отчего было не продолжиться этой полнокровной, прочно устоявшейся жизни, едва вошедшей в нормальное русло? Как случилось, что турок, сеющий смерть и разрушение, но никогда не доходивший до Масиса и не ступавший в Сурмалу, вдруг осмелился топтать эту землю – границу грозного русского государства, которая ценой его же собственной, русской крови была отвоёвана у перса? И почему Россия не защитила – своя ведь граница? Почему никто и ничто не помешало так недальновидно передвинуть границу на берег Араза? Тебе не найти ответы на эти вопросы, родной мой, как не было их и у твоих именитых горожан, которые скучали от безделья, отлучённые от своих садов и полей, и собирались на ереванском бульваре, в тени платанов, с такими же почтенными гражданами Вана, Алашкерта, Муша. Кашляя и задыхаясь от горькой махорки, они рассуждали, шумели и спорили о беде, что их постигла. В поисках виноватых выдумывали какие-то соглашения, заключенные Германией, Турцией и Россией, до хрипоты пререкались о вещах небывалых и неведомых… Не найти ответа. Единственный ответ – вековая истина: если какой-то народ не способен или не в силах постоять за себя и решить свою судьбу, её непременно решит другой – тот, кто посмелее, и так, как ему будет угодно…
Итак, дорогой мой Игдыр, как ты уже, наверно, заметил, подобно неумелому всаднику, я то скачу вперед, то возвращаюсь, то и дело отклоняюсь от намеченной тропки, всякий раз не зная, выйду ли на дорогу. Но знаю одно: как бы я ни метался в поисках истины, все думы мои только о тебе. Ты – единственная моя песня…
Точно так известного в Игдыре зурначи «блдух» Оганеса, бывало, просили сыграть какую-нибудь новую мелодию. Он переспрашивал: «Какую новую? Эту?» И, согласно кивнув головой, громко выводил несколько тактов новой мелодии, а потом незаметно снова возвращался к единственной песне, которую знал…
Так и я – какие бы «наигрыши» ни выделывал, песня всё равно про тебя получается. Так что наберись терпения и к тому же не забывай, что бегущего коня по голове не бьют, особенно когда всадник не слишком искусен.
Игдыр… Твоё имя из пяти букв я за долгие пятьдесят-шестьдесят лет, как уже говорилось, и пяти-шести раз из чьих-либо уст не слышал. Тогда как были времена, когда его не уставали пережевывать, как жвачку. Не говоря уже о его значении, которое, на мой слух, звучало так же незнакомо, как урартский язык, оставшийся загадкой для ученых.
Однако было одно толкование, которое относилось и к тебе, и к этим твоим пяти буквам. Оно похоже на легенду, его помнят и рассказывают некоторые твои старожилы. И поскольку на этой планете всему ведется счет от времени потопа, ты тоже начался с него.
…Рассказывают, что когда воды отступили, сам прародитель Ной, который был, наверное, умелым мореплавателем, остановил свой нагруженный ковчег на вершине нашего Арарата–Масиса, где его и оставил. И сошел Ной с сыновьями на сушу, и обошел твои земли, и присел, усталый, на холм, вокруг которого раскинулась твоя вчерашняя и сегодняшняя земля. Этот холм и по сей день зовётся «Блур».
Сел Прародитель и сказал сам себе:
– Ной, зачем ходить далеко! Земля здесь тучная, рыхлая и в меру влажная, в самый раз для виноградника. Оставайся здесь и «иги дир». То есть: «айги дир» – «разбей сад». (Всего одной буквой больше).
Ной не стал раздумывать, позвал сыновей и велел:
– Принесите тот большой хурджин!
Достал из хурджина черенок винограда и посадил его в твою землю на солнечной стороне того холма, который и сейчас зовётся Блур, так же как село рядом с Игдыром.
Это единственно возможное объяснение твоего имени, не поддающегося расшифровке, – объяснение единственное и неоспоримое, в силу которого, любимый мой Игдыр, за тобой не только закрепляется слава «пионера» садоводства и виноградарства, но и становится ясно, что Ной, владея многими языками, свои «исторические» слова произнёс на простом и понятном нам армянском языке. И, судя по всему, на его хойском диалекте, поскольку не только хойцы, но и не менее уважаемые аштаракцы и сейчас называют сад «иги», и будут так называть, пока в древнем Аштараке будут цвести сады…
За отсутствием свидетелей полагаем себя вправе считать эту достоверную и забавную притчу не историческим анекдотом, а бесспорным «научным истолкованием». Помня о том, что в наше время учёные не оставляют без подобного истолкования ни одного сказания или легенды.
И никто ведь нас не торопит, любимый мой Игдыр, мы так долго ждали, что вполне можем подождать еще немного, веря в то, что найдётся, непременно найдётся истинный учёный с чутким сердцем, который не просто поверит, как мы, в этот весёлый анекдот, но и сумеет подтвердить истинность этой «ненаучной истории» и разорвёт путы забвения, повязавшие тебя по рукам и ногам. Найдётся непременно, не перевелись ещё добрые люди на свете.
А что до меня, то я всегда был неисправимо доверчив и верил в ещё более невероятные истории, а моего прадеда – отца деда Исабека, и по сей день путаю с Ноем. Потому что точно так же, придя на эту землю, он призвал своих трёх сыновей: Айваза, Йордухана и Амбарцума, родившихся ещё в Хое, и открыли они хурджин и, достав привезённые из Хоя черенки виноградной лозы, посадили их в твою землю. С закатанными рукавами и штанинами, повязав головы платочками с четырьмя узелками по углам, чтоб уберечься от твоего палящего солнца, и мурлыча под нос какую-то протяжную песню, – как все земледельцы, что поливают потом свою землю…
Но посмотри, ведь греки приписывают разведение винограда и виноделие «своему Ною» – Дионисию, тогда как наш Григор Магистрос опровергает их, утверждая, что древнееврейские и халдейские источники в один голос отдают пальму первенства Ною – и правильно делают. Кроме того, он добавляет, что село наших далёких предков Акори, выросшее у подножья Масиса в незапамятные времена, первоначально звалось Аркури, что означает «ур (черенок) посади» (так написано в древнейших манускриптах). И, вчитываясь далее в текст Священного Писания, объясняет ещё и другую подробность. Ной, как всем нам известно, имел слабость к виноградному вину, но однажды опьянел и был осмеян младшим сыном Хамом – судя по всему, самым избалованным из сыновей патриарха. Из чего следует, что Ною задолго до потопа были известны и виноград, и вино, и хмель от него. Отсюда вывод: «Аркури» следует понимать как посадку не «привозных» саженцев, а черенков, взятых от старых виноградных лоз, выглянувших после схода воды. И по-видимому, именно от молодого вина – мачара – захмелел Ной, строго отчитавший младшего сына за непочтительность (Григор Магистрос, Листы. Александрополь, 1910 г., с. 80).
Видишь, милый мой, как далеко в глубь времени уходит начало твоей истории, какой давний смысл имеет твое существование, – он намного древнее, чем могли предполагать твои теперешние или бывшие жители.
Прошу тебя, удовлетворись моим истолкованием значения твоего имени: оно не имеет никакого отношения к языку урартов и не должно казаться тебе непонятным или сомнительным.
– С чего бы мне сомневаться? Пускай сомневаются те, кто поученее тебя, а в особенности – те, для кого я, Игдыр, всего лишь «географическое понятие», точка на карте, размером с булавочную головку…
Я восхищен твоей рассудительностью, Игдыр, меня тоже не волнует твой размер на карте. На географических картах все города – точки величиной с горошину, с чечевичное зернышко, а кто покрупнее – с фасолинку. В конце концов точка – это начало всех величин, а если к тому же вспомнить, что на сегодняшних картах отсутствуют величины, куда более значительные… Ну разве тебя можно сравнить, скажем, с Ассирией, Вавилоном, или с тем же Карфагеном, ты перед ними ничтожно мал, но ты посмотри… нет их, будто мелом на доске были нанесены и… стёрты. Так стирал с доски свои уравнения математик церковно-приходской школы Игдыра господин Агаронян, потом эту тряпку по рассеянности совал в карман брюк, вместо платка… А ты, ты есть, с горошинку или булавочную головку, какая разница, ты есть на карте, и даже село Блур есть, откуда был родом учитель словесности Баграт.
Одним словом, любимый мой Игдыр, покуда за твоей спиной высится Арарат, ты есть и будешь, и совсем не важно, кто сегодня разлёгся на твоей земле.
И в конце концов, чтобы убедить тебя окончательно, вспомним свидетельство Павстоса Бузанда касательно царя Папа, самого одарённого из царей армянских, который ещё молодым избрал твою местность для размещения царской резиденции – дворцового города-крепости. Павстос говорит: «Игдыр со своим равнинным расположением и надёжной крепостью на близлежащих холмах, по всему, весьма подходит для строительства дворца и большого придворного поселения», и не лишено вероятности, что он отождествлялся с Ардианком. Потому что лежащий в долине Ерасха (Араза, Аракса), среди раздольных полей, множества цветущих садов и виноградников, окружённый возвышенностями и плато «Масисского нагорья», Игдыр-Ардианк действительно являл собой панораму, достойную «царского села».
Для большого и укрепленного дворцового комплекса между Цолакертом и Парахором другого подходящего места, кроме Игдыра, не было.
А самое достоверное свидетельство принадлежит твоей вчерашней, более близкой к нам истории, оно сохранилось и может быть приведено в качестве аргумента. О забавной части твоего имени пусть не слишком строго судят те, кто когда-либо позволят себе прочитать то, что я изложил. А в особенности те «ученые умники», из пристального внимания которых ты, любимый мой Игдыр, благополучно выпал, оказавшись в положении «вне игры», за линией поля. А ведь твоя история насчитывала не день, не неделю, не год, – это была история древнего народа с глубокими корнями, не заслуживающего забвения. Ведь не иголка в сене – это были армяне, тысячи армян, среди которых множество уважаемых людей, достойных сочувствия и, тем более, – упоминания.
Вспомним же твою недавнюю историю: как ни была она неприятна для тебя, но это достоверный факт, отмеченный честнейшими из историков, в высшей степени беспристрастный и далеко не забавный.
«Игдыр. Поселение в Сурмаринской губернии области Араратян Чакатк. Местоположение равнинное, с обширными виноградниками. Окружено и украшено высокими тополями. Имеет 266 домов и 2912 жителей, чьи предки переселились из Персии (как-то: из Хоя, Салмаста, Маку и пр.).
Имеет три церкви, из которых одна, Святого Саака, восстановлена в 1842 году. Во времена владычества персов была часовней, но впоследствии (после прибытия переселенцев) расширилась. Имеет две школы, женскую и мужскую.
Местный воздух горячий и нездоровый, воду здесь пьют из мутного ручья, улицы пыльные и грязные, так что при порывах ветра пыль набивается в глаза.
Большинство жителей подвержены лихорадке, глазным и другим болезням, причиной чему, помимо вредного климата, болотные воды, тростниковые и камышовые заросли, которые характерны для Араратской долины.
Похвальна (наконец-то!) приверженность армян церкви, тяга к образованию, деловитость и изобретательность, однако достойно осуждения (слышишь?) чрезмерное употребление водки, в количестве таком, как нигде более в поселках не пьют…
Дома сложены из кирпича, реже из камня, крыты брёвнами, но одноэтажные, с большими окнами, летом все спят во дворах и на крышах…
У армян есть старое и новое кладбище, старое – во дворе церкви. Игдыр находится поблизости от каменных карьеров Хошхабара и Аревага».
Этот отрывок приводится по тексту С.Еприкяна «Иллюстрированный географический словарь» (Венеция, 1900, с. 66). В изданном раньше в той же Венеции «Айрарате» Гевонда Алишана (1890, с. 126) читаем:
«Процветающий город Иктыр, или Игдыр, коего особенной частью является Игдыр-мава с восточной стороны. Имеет 550 домов армян и 70 домов персов. Видный центр национальной торговли и предпринимательства, а также политического и, в годы последней войны 1877 г., солдатского движения.
В Игдыре – церковь святого Саака, в Игдыр-маве – св. Геворга. Близлежащие сёла – Паарлу, Блур, Баник, Казанчи и др.»
Думаю, для тебя эти сведения в объяснениях не нуждаются, кроме одной противоречивой цифры: Алишан в 1890 году насчитал больше домов, чем С.Еприкян в 1900-м, при том, что число твоих жителей росло не по дням, а по часам: меньше пяти детей в игдырских семьях не бывало, а десять и даже больше – не редкость. И много было торговых заведений, политических центров, «военных инспекций», и жители действительно имели склонность к образованию, к религии: построили ещё одну новую церковь, ещё одну школу – русскую, и русскую церковь. А закончившие «гарадской дпроц» – городскую школу получали право преподавать и уезжали учительствовать в армянонаселенные города – в Батум, Сухум, Гори, Ахалцху, Армавир и др.
Ничего, что пили «мутную воду из ручья и потому страдали лихорадкой». Из источника в Зоре, что у подножья Масиса, они потом подведут в город прохладную, студёную родниковую воду и выроют колодцы с вкусной водой, которая под всей Араратской долиной (море!) было и есть по сию пору.
На лихорадку тоже найдётся управа: знаменитый в Игдыре лекарь доктор Асланян, получивший образование в Петербурге, затребует побольше хинина для аптеки. И только «чрезмерное пьянство» останется личной монополией «Пьян Аракела», хотя тот же доктор для усиления действия хинина рекомендовал употреблять его с водкой. В его заведении на столике всегда стоял крепкий водный раствор хинина, и, чувствуя приближение приступа малярии, больные кое-как добегали до аптеки и, опрокинув горький стаканчик, спокойно шли домой, точно так, как посетители множества больших и малых шашлычных, которые, идя с работы, пропускали рюмочку водки прямо у прилавка.
«Процветающим» ты был благодаря умелым ремесленникам, а также, добавим, – трудолюбивым виноградарям, садоводам и огородникам. Они строили каменные дома с цветниками и палисадниками, благоухающие привезенными из Персии, из Хоя, «райскими» розами Шираза. Воздух наполнял аромат цветущих лилий, нарциссов, сирени, листьев майорана. Пирамидальные тополя и трепетные осины украшали ограды дворов. Не были игдырцы «маузеристами». С маузерами подружились много позже, когда беда черной тучей нависла над армянином, и не в одном только Игдыре.
***
Иметь оружие было просто необходимо. Даже в нашем доме, в силу этой необходимости, хранились два маузера с боевыми патронами, хотя отец мой, во всем остальном истинный игдырец, ни разу в жизни к оружию не прикасался, и кому предназначалось стрелять из них – одному Богу известно. Но «постановление» иметь оружие выполнялось неукоснительно, невзирая на строжайший запрет государства.
Решение об обязательном хранении оружия принимали «комитеты», которыми Игдыр был буквально напичкан и которые представляли все партии, созданные армянами, и даже с избытком. Игдырцы не верили в существование этого «избытка», но он существовал, так сказать, подпольно, и наверняка именно его имел в виду Тер-Месроп в одной из воскресных проповедей, когда, авторитетно подняв кверху указательный палец, провозгласил, что «предаст анафеме, буде таковой в Игдыре родится…»
Но были, такие «избытки» тоже были, и родились они в Игдыре еще до рукоположения Тер-Месропа. Спустя годы, уже в Ереване, когда я спросил отца о двоих самых «видных» из них, выяснилось невероятное.
Выяснилось, что самый главный «из таких» как раз служил в церковной школе с отцом Месропом. Был учителем языка и литературы. Каждый божий день они здоровались, жали руку друг другу, справлялись о здоровье, ходили в гости. Отец дал ему однажды странную характеристику. Сказал:
– Бедный, такая жалость…
Видя мое удивление – я был просто ошарашен, – он пояснил:
– Ну что непонятного! Он был скромный, умный, очень добрый и порядочный мужчина…
И добавим, чтоб не осталось ничего непонятного, что этого «главного», учителя Баграта, все поголовно уважали и почитали. Спокойный, с мягкой и доброй улыбкой, не сходящей с лица, никто не слышал, чтоб он повысил голос, детей не наказывал, непристойных слов не употреблял, и тем не менее на его уроках было слышно, как пролетает муха…
Сам Тер-Месроп, который учителей особо не жаловал, его очень уважал, даже ставил в пример остальным педагогам.
И родился этот порядочнейший человек, учитель Баграт, совсем рядом с Игдыром, в Блуре, где, как мы уже знаем, Ной посадил первый виноградный черенок.
И родился для того, чтобы ценой своей молодой жизни указать своему многострадальному народу «ту единственную спасительную тропку», которая после моста Маргары заплутала безвыходно, беспросветно, бесперспективно…
Вот что означали отцовские слова…
А вот что касается второго «главного», здесь, думаю, произошло непростительное недоразумение. Или ирония судьбы?
Из Баку вернулся в Игдыр старший сын Меликянов Оганес, подавшийся туда как многие, и не только игдырцы, то ли учиться, то ли работать. Парень хоть куда – высокий, симпатичный, любил поговорить, пошутить. Словом, завидный жених, однако он был давно влюблён в старшую дочь Епрема-како Сирануйш, окончившую школу для девиц.
Предложение Меликянов было принято вдовой Епрема, Маин-дзало, свадьбу справили большую и пышную, венчал молодых Тер-Месроп – по совместительству тамада свадебного застолья. Заправлял весельем до самого утра, радуясь новой родне, поскольку Ехсапет, средняя дочь Епрема, приходилась ему невесткой, женой старшего сына Аршавира, учителя семинарии. И только уже в Ереване он узнал, что его новый родственник был из числа проклинаемых им деятелей создаваемого государства…
То же самое произойдёт позднее и с его единственной дочерью Вергине, которую он выдаст замуж за старшего сына гюмрийцев Галоянов. Правда, на этот раз он будет знать заранее, что молодой человек из числа «активистов» и состоит в его списке проклятых. И тамадой свадебного стола снова был он, отец Месроп, уже ничему в жизни не удивлявшийся, но, наверное, в последний раз.
***
Какими бы сбивчивыми ни казались упомянутые мной сведения, более удачных найти не удалось. Придется тебе подождать кого-нибудь другого, более ученого и толкового человека, который в полной мере тебя ублаготворит.
Однако нетрудно представить, каким ты был до того, как мои предки из Салмаста, Хоя, Маку пришли и обосновались на твоей земле. Уж точно ничего особенного. И вся эта информация – из времени уже после их пришествия, что и удивило г-на Еприкяна и Г.Алишана…
Ты можешь утешаться тем, что не ты один был таким, если, конечно, это может служить утешением. Такими были лежащие в Араратской долине, обоих берегов Аракса, плодородные, урожайные земли, которые чуть не со времён прародителя Ноя легли под копыта рыщущих стай голодных, как саранча, кочевых племён и, принимая их на себя и насыщая до отвала, невольно обеспечивали относительный покой деревушкам, укрытым в горах, и способствовали существованию тамошнего народа.
Ты был то поселением, раскинувшимся на холмах «Араратского нагорья», то неприступной крепостью на его высотах, то царской резиденцией, утопающей в зелени садов и полей… А потом опустел-обезлюдел, кругом одни камни и колючки… И всё больше камней и колючек…
Так что вид у тебя, дорогой мой, до прихода моих предков был довольно невзрачный. Чем же пленил, чем соблазнил ты этих упрямых хойцев? До чего же допекли моих предков орды «обрезанных» ариев, что они бросили свои сказочные сады и дома, всё что имели, пришли сюда и, по-хозяйски широко расставив ноги, вросли в твою землю с её «нездоровым климатом», то пересыхающую от соли, то топкую от болот и заросшую тростником…
Подались бы в Бюракан или в Котайк и наслаждались бы живой водой сорока источников Адиса. Так нет, пришли и поселились на болотах, чтобы, спасаясь от малярии, накачиваться водкой и обрести славу беспробудных выпивох у г-на Еприкяна…
Но ничего их не остановило, они разглядели, что кроется за невзрачным твоим видом, и Нарндженц Енок недолго думая посадил черенки виноградной лозы, привезённые из Хоя, в доставшуюся ему после раздела землю и разбил на ней самый большой и чудесный сад в Игдыре. И не по мановению волшебной палочки. Море солёного пота и труды золотых рук сумели покрыть твою землю сказочными садами, напоминающими райские кущи Хоя, и куда бы ни пришли переселенцы – в Котайк, Бюракан, Гарни, до самого Сисиана, – они обжили эту землю и заставили ее цвести.
И не огорчайся, родной, совершенно не важно, каким ты был. Главное, во что №они тебя превратили, так что даже песню сложили:«Богата школами прекрасная земля, ты гордость, и слава армян, Сурмалу!»
…Если хочешь знать, я просто вынужден, я обязан был пуститься в рассуждения насчёт твоего имени и твоей истории. Вот если бы пара-тройка «паронов Еприкянов» поподробнее, а заодно и чуть «цветистее» написали о тебе, это было бы очень кстати не только для тебя, но и для меня. И писать о тебе было бы занятием… «чрезмерным», говоря словами того же С.Еприкяна, то бишь необязательным. Особенно если бы Йордухан, Айваз, Канай, Лысый Кяспар, Нарндженц Енок, Аваговы не остановились на твоей земле и прошли бы мимо – дальше. Как те, кто поднялись в Бюракан, дошли до Сисакана. И можешь не сомневаться, если б эти «глядевшие исподлобья» добрались до Гарни, может, он понравился бы им больше, и жизнь у них пошла бы другая, без головной боли из-за стычек с иноплеменным сбродом ближних деревень. И что уж совсем точно, повидавшие новый Гарни забывали бы о других видных городах…
Но разве это было бы правильно? А кто бы остался на твоей земле, что стало бы с тобой? Нет, это было бы неправильно. Тут явно не обошлось без вмешательства судьбы. Так должно было случиться, наверное, – как ни печально всё окончилось…
Что до парона Еприкяна, то он всего лишь добросовестно описал факт твоего существования, и число домов, и пыль, и уличную грязь. Даже про «чрезмерное потребление водки» не забыл. А какими были заводчик Влас или Нарндженц Енок, устабаши Аветис или гончар Амбарцум со своими замечательными сыновьями, или сам бессменный «глава» семи турецких и курдских сёл Хачатур-ага – это в его задачу не входило. И хоть бы среди «выпивох» он упомянул «Пьян Аракела», или среди «боголюбивых» – Тер-Месропа… Но ни парона Еприкяна, ни кого другого не волновало, какими были те люди, что спозаранку с лопатой на плече шли поливать твои сады и пшеничные поля, а весной, чуть не по горло в грязной воде, усмиряли взбесившуюся реку, укрепляя разрушенные дамбы, подпирая их брёвнами и валунами, воюя с разъярённым Аразом, не признающим дамб и мостов. Я долго ждал, чтобы у кого-то защемило сердце и он вспомнил про них и про то, что ведь была, существовала на свете «школами богатая губерния Сурмалу с главным городом Игдыром», с его «глядящими исподлобья» жителями, которые ночью выстраиваются в ряд и озадаченно смотрят на меня, словно спрашивают:
– Эй, ты! часом нас не забыл? Не то смотри…
Они – моя боль, вспомню о них – и душа тлеет, дымит, как сырой хворост в костре. А ты не обижайся, милый мой Игдыр, ведь ты есть? Есть! И ты тоже жди и не переживай, не теряй духа. Не забывай, что твоё имя обрело смысл и цену в тот самый день, когда на твою землю «глаз положил» удивительный народ, чей суровый, мрачный взгляд из-под густых бровей не сулил добра жителям разбросанных окрест курдских и турецких деревень, не знающим порядка и иного закона, кроме собственной прихоти…
Они, шелудивые псы, что привольно разлеглись и дрыхли вокруг тебя, довольно быстро сообразили: что-то изменилось, очень странным образом изменилось. И так же быстро поняли, как нужно вести себя с тобой, и надо думать, ты был доволен этой очевидной переменой, а ещё – новой модой на меховые папахи...
Кто знает, может, и раскаялся бы тот странный высокопоставленный русский чиновник, увидев эти перемены. А может и нет. Но что такая твоя позиция не по сердцу была уездному начальству, не устраивала «Эриванскую губернию», – этого они не скрывали. Что правда, то правда, русским «наместникам» твои горожане не полюбились. А те об этом знали, и хотя могли бы постараться, чтоб полюбились, но как же им жить после этого? Да им бы хлеб не лез в горло от отвращения к себе…
Но они не переставали удивляться, какого чёрта этот высокопоставленный русский чинуша, христианин, освободил их от персидских «кызылбаши» и ханов, – чтобы отдать в руки турецких стражников или «богуславских»? Не всё ли ему равно, кто добавит горечи нашему хлебу, кто будет ненавидеть армянина? Дали бы им жить на земле, на которой они жили тысячелетиями. И, в согласии с русским же изречением «Насильно мил не будешь», предоставили бы самим искать какой-то выход…
Ты сразу стал для них головной болью, большущей головной болью! И чтобы обуздать тебя и призвать к порядку, то и дело снаряжали в Игдыр и Сурмалу отряды чиновников-армяноненавистников, приставов и губернаторов, но так и не сумели «научить тебя уму-разуму».
Не удалось это даже Богуславскому, ненавидевшему армян наместнику-татарину из Казани, который своей жестокостью нагонял страх на всю Сурмалинскую губернию. Ему с его телохранителями, турецкими есаулами не пришлось долго упиваться своим могуществом. Его «убрали», то есть прикончили, как до него другого «выродка» – так с легкой руки заводчика Власа заведено было величать их в Игдыре.
Одним из таких выродков был начальник пограничного гарнизона Орговского перевала, ярый арменофоб, который выдал молодых гайдуков-фидаинов, переходивших границу, и, само собой, отныне не имел права жить.
«Устранить» Богуславского взялись трое юношей: Атоенц Гегам, брат нашей Вардуи-дзало (жены устабаши Аветиса), Канаенц Гердан и Паруйр, внук кузнеца Аво. Паруйр с пятидесяти шагов попадал в горлышко бутылки, причём стоя спиной и глядя в зеркало. А приходский священник Тер-Месроп, которого почему-то всегда приглашали вместе с отцом Мефодием, настоятелем русской церкви, на похороны «выродков», свою надгробную речь на русском языке каждый раз заканчивал тремя армянскими словами: «Собаке – собачья смерть»… Присутствующие русские военные, как и сам отец Мефодий, пропускали эту часть мимо ушей, а те, кто не знал армянского, полагали, что священник цитирует Библию на родном языке…
«Устранение» Богуславского наделало много шуму во всей «Эриванской губернии», но личность преступников установить не смогли, и дело было прекращено.
Богуславский сам ускорил «исполнение» своего приговора, и, как сказал бы парон Еприкян: «Чрезмерное употребление водки противопоказано представителям императорской власти». И был бы прав, поскольку не пристало гостю в разгар застолья облаивать хлебосольного хозяина – это противоречит священным законам гостеприимства, великому таинству совместного преломления хлеба… Но существует ли что-то святое для обрусевшего татарина! Выносить его высокомерие было невозможно: «Я всех вас, игдырцев, в бутылку засунул и пробкой закупорил!», – вот что объявил этот разбойник. Один из присутствующих, кузнец Аветис, дивясь молчаливому терпению игдырцев, в гневе уже засучил рукава, приговаривая: «С чего этот дурак разгавкался, чего брешет? Кого это он в бутылку собрался запихнуть? А ну-ка, дайте я ему покажу!..»
Присутствующие еле успокоили Аветиса: мол, налакался, пусть себе лает… И переглянулись, таинственно и непонятно…
А упомянутый «царский представитель», не удовлетворившись сим недостойным заявлением, в доказательство того, что город находится у него в руках, то бишь «в бутыли», изъявил желание без охраны прокатиться в открытом фаэтоне по улицам Игдыра. И пусть кто-нибудь из игдырцев посмеет хоть пальцем до него дотронуться!..
Однако, под защитой телохранителей или без них, но часы Богуславского были сочтены... В ту же ночь решено было свести ним счёты.
Гегам и Гердан, залегшие в засаде на двух плоских крышах Поса – окраинного квартала Игдыра, – должны были отвлечь на себя охрану. На следующем перекрёстке Паруйр 2 , внук Аветиса, приведёт приговор в исполнение…
Не услышав выстрелов в назначенный час, Паруйр начал уже беспокоиться, но тут раздался звон колокольцев. Увидев несущийся прямо на него фаэтон без охранников, снайпер запрыгнул в него и разрядил свой револьвер в голову самонадеянного глупца .
Долго не мог эриванский губернатор найти замену Богуславскому: не было «подходящей» кандидатуры. Страх тому причиной или отсутствие подходящего «кандидата», но однажды в том же фаэтоне, обвешанном колокольчиками и запряженном вороными конями, в Игдыр прибыл новый «наместник», не меньше своих коней обвешанный железными бляхами и медалями. С неправдоподобной фамилией Гнутов. Игдырцы тут же переименовали его в Кнутова и так и обращались к нему: «гаспадын Кнутов»…
Игдырцы с почестями встретили этого Кнутова, закатили пир в казино Кукули, где с речами выступили «глава» Игдыра, пристав, отец Мефодий, а военный оркестр исполнил «Боже царя храни». Все надеялись, что новый наместник что-то понял, сделал какие-то выводы для себя и для них из истории своего предшественника…
Как вскоре выяснилось, почтенные игдырцы ошибались. Насилие продолжалось. Те же турецкие и курдские есаулы, те же телохранители и фаэтон, звенящий колокольцами по пыльным улицам…
И года не прошло, как отец Мефодий с нескрываемым удовлетворением констатировал: «Молодчик тоже преставился, приказал нам, грешным, долго жить»…
Этого «убрали» те же парни. На этот раз, дабы избежать шума, вместо «Смит-и-вессона» вооружились холодным оружием. Проникнув во двор летней резиденции наместника, Паруйр и Гегам задушили бросившуюся на них собаку, а выбежавшему на лай «молодчику» Гердан зажал рот левой рукой, а правой вонзил в сердце кинжал по самую рукоятку… К несчастью, у наместника в зубах остался откушенный мизинец Гердана. Этот самый мизинец положил начало расследованию убийства. Однако все подозреваемые из числа молодых игдырцев оказались при своих мизинцах, а Гердан, правда, без мизинца, но уже перешёл иранскую границу.
Вот как всё было. Так они и жили: всегда в опасности – из-за тебя, твоей чести, родной Игдыр, и своего достоинства. Дерзкие, не терпящие насилия, верные древним традициям, унаследованным от предков, и единственной истине – жить не сгибаясь, с высоко поднятой головой и открытым челом. Стоит чуть склонить голову – и тебя заставят согнуться, а потом и ползать. И хлеб твой станет горьким, а папаха – ненужной…
Был ли у них другой выход? Не было. Ни раньше, ни потом. Не только для Игдыра – для нас вообще никогда не было выхода…
И это они, молодые игдырские храбрецы, сложили свои головы в Орговском ущелье, под Аргаджем, на дорогах Маргары и Эвджилара. Проводили переселенцев до Эчмиадзина, а потом встали рядом с другими в Сардарапате, Апаране, Веди, Кешишкенде – везде, где необходимо было удержать пядь земли – хотя бы для погибших от голода и от тифа незахороненных беженцев, что остались лежать под стенами… Крошечную пядь земли, оставшуюся на нашу долю. Им ещё не было запрещено проливать кровь за горсть земли, называемую родиной. И не только не запрещалось…
Перешедший Араз народ Сурмалу разбрёлся по деревням близ Эчмиадзина, ища прибежища для себя и своих семей. А твои горожане продолжили путь до самого Еревана, оставляя после себя пух и перья своего скарба, поднимая за собой облака жёлтой пыли. Но они и подумать не могли, что ждёт их по ту сторону моста через Зангу, в пыльном стольном граде не жалующего игдырцев Эриванского губернатора. Откуда было знать народу, согнанному с обжитого места, что, перейдя мост Маргары, он ступит на свою землю, землю собственного государства! Произошло чудо, но они ещё не догадывались об этом.
Среди государств, обозначенных на седой карте мира, снова появилось название, которое было вписано в них много тысячелетий назад. Оно огромными буквами, тянулось от берегов Евфрата до берегов Куры: Армения – Айастан… А сейчас оно берёт начало от Араза и до Куры далеко не достаёт. И пускай, пусть хоть от Араза, но оно всё же состоялось, это взаправдашнее чудо – невероятное, сказочное чудо-государство, которое создали те же армяне: беженцы с берегов Евфрата и озера Ван, обыкновенные армяне – верящие в чудо, наивные армяне…
Представляю, как изумились твои доверчивые горожане! Шутка ли! Вот так вот пришли-заявились, и выходит, не куда-нибудь, а – ни много ни мало – в столицу… собственного государства!
¬И поверил этому чуду твой народ, много повидавший на своём веку. И не только поверил, но и обрадовался, ощутил гордость оттого, что не будет, как прежде, жить изгнанником на чьей-то «гостеприимной» земле и зависеть от милостей всяких Богуславских. Он станет жить под эгидой своего государства, и не как гость, а как гражданин собственного государства и полноправный житель его столицы…
Ведь человек такое существо: он на какой-нибудь стул или стол, своими руками сработанный, и то налюбоваться не может, а тут целое государство, настоящее, своё! Со своим парламентом, своей столицей, своим трехцветным флагом и гербом, на котором красуются Сис и Масис, да ещё и с гимном, написанным на слова своего великого сына 3 :
Родина наша несчастна, бездомна,
Под вражьей пятою страдает она…
Но нет, любимый мой! И не бездомна была она, и не несчастна. И хозяева у неё были, министры-нахарары, пусть немного неопытные, пусть малость горе-учителя. Ну ведь у этой республики всего было «понемногу»: немного земли, немного войска, немного оружия, всего один бронепоезд, и тот изувеченный… Очень немного хлеба и очень много сирот. И гонимый отовсюду, бездомный народ… Чего было в достатке, так это врагов. Сколько соседей, столько врагов!
Да и откуда было взяться опыту, если до сих пор, на чужой земле и в стране, им не принадлежащей, из «своих» они могли иметь лишь учителей да священников. Теперь же, пускай немного, но своё. И хозяева тут они – изгнанники из Вана, Муша, Алашкерта, Баязета, Карса, Сурмалу. Беженцы, которые застроят и превратят страну Араратскую в сад, начиная от Бюракана и Котайка до Сисакана.
И это было действительно чудо, и в особенности для наивных и простоватых ереванцев, даже не заметивших, что они на своём небольшом пятачке в центре Еревана с его знаменитой улицей Астафян и улочками, прилегающими к ней вплотную, окружены и буквально взяты в осаду турками и персами. Худо, ох как худо пришлось бы однажды этим простакам-ереванцам, не будь рядом с ними бывалых «гахтаканов». Воистину, нет худа без добра…
И Ереван постепенно обармянился, стал действительно армянской столицей, заговорил на армянском языке, на всех его наречиях – одно другого вкусней и колоритнее.
***
Твои гахтаканы селились кучно: как говорится, «для козы одна коза лучше, чем отара овец». Как в Игдыре, жили рядом с родственниками, бывшими соседями. Большая часть осела на кривых улочках близ церкви Сурб Саркиса, в Конде, вблизи улицы под названием «Губернская», по берегам Гедара, в Дамр Булахе – одним словом, в тех кварталах, где давно обосновались турки. Переселенцы или арендовали их дома, или овладевали ими силой – впрочем, так же, как это делал с ними сам турок.
Эти турки, (те ещё проныры!), в отличие от простаков-ереванцев, даже без надобности приобретали по два, по три дома. К примеру, наш «хазеин», домовладелец Хаджи, имел три каменных дома и уже заложил фундамент для четвертого. Между тем его «большое» семейство всего-то и состояло из него самого, его сына Хасана с женой и внука Хусеина, у которого один глаз глядел на наш дом, а другой – в Конд, и он не успел ещё приумножить «славный» род Хаджи выводком своих косоглазых отпрысков…
Точно так же, общинами, селились и другие гахтаканы. Алашкертцы – в районе Назаровской улицы, большинство ванцев – в помещениях каравансарая «Зарабихан», причём в строгом соответствии с социальным статусом: верхние этажи заняли те, кто побогаче, с титулом «ага» (а среди ванцев каждый третий был «ага»), публика поплоше располагалась по нижним этажам. Ванцы покинули свою землю раньше нас, уходя, шли через Игдыр и искренне удивлялись тому, что игдырцы даже не думают о переселении.
Так и жили общиной твои горожане, но и тебя не забывали…
– Скажешь тоже… Конечно, не так быстро, не сразу…
Не обижайся, родной, тебя забыть невозможно, по сей день иные бредят тобой, а тогда и вовсе кусок хлеба людям в горло не лез – все жили ожиданием. Ждали, памятуя «исторические» слова своего Гарегина-ага, сказанные при опять же «исторических обстоятельствах» – во время «тайной вечери» в его доме. О том, что они «ещё погуляют и повеселятся, празднуя своё возвращение домой». Они знали, что Дро слов на ветер не бросает. И даже если бы твои горожане забыли, будь уверен, он не забыл бы. И ведь была в самом деле попытка возвращения, ты сам знаешь. Ведь Амаяк одним из первых ступил на землю Игдыра, когда твой хмбапет – один из командиров армии этой чудо-республики, очистил Сурмалу от турок и часть изгнанных сурмалинцев вернулась в свои разграбленные и разрушенные жилища. Но всё это длилось недолго и ни весельем, ни гулянками не сопровождалось. Нечему было радоваться…
Но каким кратким ни было это возвращение, нетерпеливый Амаяк, мой отец, всё же успел повидаться с тобой… в последний раз. И я тоже. Меня он взял, наверное, просто для компании, поскольку мать и слышать не хотела о возвращении.
Наш дом был цел и невредим, остался прежним, ты сам видел. Сосед, перс Муса Малим, сторожил его, и всё в нем было как в тот день, когда мы его покинули. Но для жилья дом уже не годился: что-то приключилось с ним, нечто незримое и ужасное… Он был как зараженный дурной болезнью. На вид казался прежним, но… И Амаяк тоже был как-то растерян, радости в лице не было, а ведь всю дорогу веселился и шутил… Теперь он примолк. На вопросы Мусы Малима не отвечал, всё ходил взад-вперёд, в дом и обратно. Зашёл в хлев, в погребе легонько толкнул крюк для сушки хлеба, и тот закачался, как маятник… О чем думал этот человек? Наверное, в его душе образовалась пустота, и он хотел её заполнить… но ничего не получалось. И ящиков с коньяком под абрикосовым деревом не нашел, а то, может, они бы и помогли…
Муса Малим тоже был растерян, молча смотрел, как отец мечется по двору, не мешал ему, ждал, когда Амаяк сам заговорит или хотя бы сядет. И когда тот наконец присел на тахту на балконе, Муса Малим тихо сказал:
– Такие дела, Амаяк, по правде, тут вам уже не жить – не получится… Так что езжай обратно – так правильнее будет … Я тоже здесь не останусь. Нет сил снова смотреть, как они вернутся. А они вернутся…
Амаяк не слышал его, он будто окаменел. Бледный, без выражения, на бескровном лице ни грусти, ни гнева – смотрел в одну точку застывшим взглядом, и из глаз у него текли слёзы. Не капали. Текли… Тяжелая, жестокая это штука – видеть слёзы отца…
Вот так и случилось, что наше возвращение не состоялось.
Все были сломлены, не только Амаяк. Все уже знали, что турки вернутся. Ни наш хмбапет, ни даже вся наша республика не смогла бы удержать Сурмалу. Ей едва хватало сил сопротивляться обнаглевшим соседям. И возвращение это было поспешным, непродуманным, неразумно оптимистичным... Совсем не в нашем духе. Армянам нельзя быть оптимистами, нам это не дано. Но ведь человек не может жить без надежды, так что не надо искать виноватых, милый мой. И не вини своего хмбапета за нетерпение: его сердце тоже болело о тебе…
О, если бы осуществилось то, чего он хотел! И ведь нужно ему было совсем немного: хотя бы Сурмалу, Араз с обоими берегами, Орговский перевал, прежняя граница… Самая малость. Ровно столько, сколько он наверняка сумеет удержать. Так же думали и его единомышленники – полковник Перекрестов и Карельков. Они тоже были в нетерпении, тоже не могли смириться с мыслью об изменении русской границы. С тем, что можно вот так, добровольно, отдать границу турку… А как же клятва, данная государю? А воинская честь?.. Не случайно и не удивительно, что, служа новой республике, они верили в то, что защищают границу русского государства, храня свою воинскую честь и верность присяге.
Таких же убеждений придерживались армяне, служившие в императорских русских войсках. Оставившие Карс, турецкий фронт, но еще не разуверившиеся, они поспешили создать новую армянскую республику, стали для неё тем надежным оплотом, необходимость которого была так важна и поистине бесценна…
Эти регулярные войсковые части были везде, где нам приходилось туго. А наше положение к лучшему не менялось. Но даже одного их присутствия было достаточно, чтобы наши бойцы, не имеющие обмундирования, орудующие винтовкой, снятой с убитого товарища, совершали чудеса. Однако даже чудо наверное не спасло бы нашу республику. Чудо случается только раз, и оно уже случилось…
И уж если сосед позарился на то, что принадлежит тебе, остается либо плюнуть и уйти, либо… Но другого «либо» не существовало. Шла война не на жизнь, а на смерть, они воевали с отчаянной храбростью, и воевали… против своих недавних «единомышленников», которые в Карсе, на турецком фронте, предпочли не стрелять – экономили патроны, а теперь сэкономленными патронами стреляли по вчерашним союзникам. Эти мусаватистские выкормыши «революционера» Кемаля-паши – те же турки, только немытые, весь этот продажный сброд готов «героически» сражаться – если б не печальная перспектива подохнуть в бою. И впереди них пусть всякий раз шагают почуявшие запах нефти германские и английские «спасательные» отряды, турецкие аскеры или… русское войско – «славная» освободительная самая Красная на свете 11-я армия под предводительством Орджоникидзе и Кирова. А их трусливые своры скромно потянутся следом, разоряя и обирая безоружные, беззащитные армянские деревни, как шакалы, охочие до падали…
А в это же время в Карсе, втайне от простодушных армян, хитрые лисы-союзники прилежно собирали с пашей «бакшиш», чтобы в Тифлисе поделить его между всеми членами сейма. Так они «союзничали»…
И другие наши «союзнички» – эти князья «батоно», наши тысячелетние соседи-христиане, которые, не сводя алчных глаз с Алавердских медных рудников, дойдут до самого Санаина, но оттуда, оставив свой единственный бронепоезд лорийским крестьянам, побегут сверкая пятками и переведут дух, только спрятавшись под юбки своих калбатоно…
И когда Дро с Перекрестовым займут Навтлуги и остановятся на высотах Авлабара, князь Чхенкели, подхватив портки, побежит к Дро улаживать «недоразумение» приглашением на пышное застолье «ахали супра» в роскошных залах гостиницы Арамянца до самого рассвета.
Можешь представить себе, какие проникновенные речи будут сказаны, какие сердечные тосты произнесены распалёнными кахетинским вином батоно-князьями. А что сказал бы твой горожанин Арчил Нестерович, бессменный тамада твоих застолий, почитавший святость куска хлеба, разделенного с другим? Сказал бы: позор! Стыд и срам! Арчил не был князем, он был обычным грузином, который жил рядом с таким же, как он, обычным армянином…
А вшивые ханы, устроившие «поход» на Карабах и Зангезур, каждый раз, получив под зад от Нжде, будут совершать намаз в Гяндже и Нухи…
Ах, если бы «врагами» нашей республики были они! Так в кавычках бы и остались… и надолго остались…
Одним словом, милый Игдыр, не буду надоедать тебе этими историями, в которых сам черт ногу сломит, так всё перемутили и запутали. Кому они сегодня нужны! В те времена было так нужно, чтобы они – глаза завидущие, руки загребущие – нам не то что помогли (подавились бы своей помощью!), но хотя бы не мешали… Говорю тебе всё это, просто чтоб ты знал, каково пришлось твоим горожанам в столице, которая им так понравилась. И да будет тебе известно, милый мой, они не понимали, да и не желали понимать, как тяжко им живется. Твердо знаю, они не из тех, кто ноет и хнычет, и предпочли бы умереть, чем обвинять других в бедах, что свалились на их голову. Нет у них привычки ныть-зудеть или, как они говорили, «сверещать». (Единственных в Игдыре обладателей этого качества, Ордуханянов из рода моей бабки Банавши, прозвали потому «сверчками»). Уж не знаю, как ты, но я своих соотечественников мало сказать люблю, я просто без ума от них и горжусь ими – и как не гордиться! Взять хотя бы моих ночных посетителей, которые, забыв о своей горькой доле, молят об одном, и в грустных глазах единственный вопрос, обращенный к тебе:
– Ну как ты там, нас не забыл? Не то гляди…
И разве важно, что они всего лишь тени?.. Важно, что для меня они живые, и покуда буду я – будут и они. Непременно будут, потому что живут на свете их внуки и правнуки, и пусть вся выпитая мной вода Араза будет мне не впрок, если они тебя забудут…
А ты не огорчайся, не «сверещи». Пусть они хорошо чувствуют себя в столице, своей столице – покуда она своя. Это будет недолго, родной: наступит опять проклятое «потом…», и снова они не будут ни жаловаться, ни «сверещать», как бы трудно им ни было – безбожно трудно, и даже имя твоё трудно станет поминать… Твои горожане дармоедами для республики не будут, каждый из них в меру своего ума и уменья найдет себе дело: ремесленник будет при своем ремесле, земледелец – при земле, торговец – при своей торговле. А их сыновья, молодое поколение, не станут ждать мобилизации – с собственным оружием, в мундире или без, пойдут воевать туда, куда пошлёт республика, а потом они и их родители будут воздавать почести погибшим, и некогда им будет подумать о том, что даже чтоб погибнуть на войне нужно везение…
Но пока оно не настало, это самое «потом», у твоих горожан не то что подумать, даже нос утереть времени не было. По существу, сурмалинцы оказались последними массовыми переселенцами с земли, называемой «Русской Арменией», и если более ранние гахтаканы смогли перевезти лишь то, что смогли унести на себе, то исход твоих горожан, и вообще сурмалинцев, можно назвать «чрезвычайным», но отнюдь не неожиданным. Ты знаешь, что они в своих домах мародёрам на поживу и щепки не оставили. Даже мой не слишком расторопный отец, к изумлению мамы, с несвойственной ему «дальновидностью» успел до переселения перевезти свой «торговый дом» в Ереван.
И, наверное, знаешь, что уста Микаел из Секоянов, которых звали еще и «Табакенц», поскольку отец уста Микаела одно время торговал табаком в Тифлисе, – так вот, уста Микаел оставил в Игдыре только пару совсем негодных, проржавевших повозок, а в Ереване заново открыл свою мастерскую – «каретный двор». А устабаши Аветис, зная, что прбывшие нам на смену придут не затем, чтоб заняться шитьём, не оставил в Игдыре ни машинку, ни рулоны сукна, и даже утюг не забыл, и он тоже открыл швейную мастерскую и принимал заказы, в частности – одел столичных фаэтонщиков в роскошную униформу.
Влас или Одабашенц Ерванд не могли прихватить с собой свои заводы. Но Влас привёз собственные рецепты лимонада и стал работать на заводе прохладительных напитков местного богача Гиланянца в качестве «главного консультанта». Моя тётя Овсанна до блеска начищала ему штиблеты и наглаживала крахмальную сорочку, а он вынимал из кармана огромные, как блин, часы «Саркисов», сверял по ним время и, не дожидаясь заводского гудка, заявлялся в контору даже раньше самого Гиланянца.
Тер-Месроп стал старшим священником в Сурб Саргисе и опять не успевал «вытереть нос», так как не уменьшалось ни число рождений, ни смертей, и его воскресные проповеди сделались еще более содержательными…
Рождение второго сына Арзуманенц Тигран праздновал уже в Ереване, но не с доол–зурной, поскольку зурначи «Блдух Оганес» остался в Игдыре, упокоившись рядом с отцом на кладбище Св. Геворга.
И так все твои горожане чем-то занялись, даже Хоро-дадо была «при деле» – продавала горячие «лаблабу» носильщикам на площади.
И пусть тебе не покажется обидным, что после Игдыра твои жители все так быстро «устроились», стали ереванцами… Не стали, любезный, разве твоих упрямцев так уж легко переделать? И пока держалась их – да-да! их республика, они тоже держались, и как раз тогда твоё имя стало употребительнее, чем жвачка… Лучше бы не становилось…
Они просто запамятовали, позабыли о том, что может случиться «потом». Что и говорить, твои горожане вели себя совсем не как изгнанники, можно даже сказать, нескромно держались, важничали: и то сказать, шуточное ли дело, когда в парламенте сидят их земляки! Они и от природы немного заносчивы были, с гонором, а тут и вовсе загордились, задрали носы и так вразвалочку фланировали по Ереванскому бульвару, по улице Астафян. Как говорится, совсем голову потеряли от собственной республики…
И Боже милостивый, отчего бы им не восхищаться и не гордиться! Сколько можно, оставив все дела, заниматься «устранением» Богуславских?! Теперь они наконец оказались в своем государстве, в такой желанной, долгожданной своей республике. И если они могли благодарить удачу за то, что живут под покровительством своего государства, то самому этому государству не повезло ни с покровителем, ни с удачей…
С самого своего рождения оно стало бельмом на глазу для всех, и не только для соседей – его вчерашних «союзников», но и для весьма отдалённых крупных христианских держав, которые в одночасье просто сна лишились от такого неожиданного, «незапланированного» появления нашего государства…
Ведь, родной мой Игдыр, они собственную выгоду и грошовый интерес ставили превыше всего и в своё время изрядно потоптали нас своими полированными копытами. Наконец будучи уверены, что нас больше нет, что мы истреблены, стёрты с лица земли и не будет больше ни армян, ни головной боли, называемой «армянским вопросом», облегченно вздохнули, донельзя довольные собой. И вот вам пожалуйста! Как сорняк из-под камня, армянин выдал росток и снова стал головной болью… А уж нашу голову и головную боль Бог, видно создал нераздельными… Да и что за государство без головной боли, без сердечных колик!
Так, милый ты мой, оно и было… Едва мы встали на ноги – и уже стали просто-таки замечательной, мировой головной болью. Мы всем мешали, как мешали всегда, долгие тысячи лет. Да и как тут уснёшь, когда армяне стали таким же современным государством, как они сегодня! Когда и у армян есть свой парламент, министры, армия, флаг… и деньги, бумажные деньги, а на них, глядите, какая жалкая, нищенская картинка! Прялка и женщина с веретеном, ванская женщина или из Муша. И кто знает, что они задумали, эти армяне, если войско аж в Баку послали… За нефтью послали, не для себя – сами при масляных светильниках живут, – а чтобы помочь бакинским комиссарам заполучить нефть для России…
Конечно, армяне им мешали, тут и думать нечего… И чего мы ждали? Благодарственных телеграмм на имя Хатисова или Врацяна от учуявших запах нефти германских и английских господ или пашей?
Но хотя бы в рядах тех, кому мы так мешали, не было б России, этой «красной» России, «принесшей свободу угнетенным нациям». Хоть России бы мы не «помешали»…
Но не вышло, и ей мы мешали: остались ещё Богуславские, только цвет поменяли, стали красными, и новые Богуславские предпочли увешанных драгоценностями пашей, «революционных» турок, объявивших войну «империалистической» Армении. И чем же провинилась эта Армения, провозглашенная «империалистической»? Как сказал бы Храбрый Назар или князь Сако, лишь тем, что не желала отдавать клочок земли, который у неё остался…
И смотрите: она строит мосты, приводит в порядок дороги, открыла больницы, приюты для сирот, школы, гимназии, университет. Да, ни много ни мало – университет! И нет у этого «империалиста» недостатка в профессорах, в педагогах. Они съехались отовсюду, оставив налаженное житье, и за фунт хлеба служат своей «империалистической» родине. Одним словом, не желает она добровольно кануть в лету. Не пресытилась еще, не наскучили ей тысяча и одно тысячелетие, и снова потянулся ввысь росток новой жизни, и опять она, как сказочный Ваагн, явилась на свет из огня…
Только столько и успела она сделать, милый мой Игдир, за два с половиной года большего и не могла успеть, эта наша чудо-республика – наш дом, подожженный с четырех сторон… Не дали сделать больше… Упали на колени, милый, как обессиленный бык под непосильным ярмом падает… чтобы больше не встать. Сделал еще одну попытку встать – не получилось… А когда не быка – страну, государство, ставят на колени, и говорят, что победили… Ну, а кто победил, так и не узнали мы этого «победителя», чтоб сказать – вот этот пришел и победил…
Короче, чем сказал сам Цезарь… Да только не кому-то одному мы мешали – многим, и сколько ни пытались знатоки «пролить свет» на эту «историческую загадку», не прояснили, только напустили тумана и ещё больше запутали. Было в их объяснениях что-то от великого лорийца Габо-бидзы (старика Габо) и истории с его шелкопрядом …То телка слишком близко привязали, то куры склевали, то дождь из ердика пролился – и весь на коконы… Короче, наш «шелкопряд» тоже не выжил, не вынес всех этих стихийных бедствий – так называемых «неблагоприятных условий»…
И не в одних соседях, ближних и дальних, было дело. Мы сами тоже дали маху, как сказал бы господин Еприкян. Мы, вернее, выдвинутые нами (и не нами) «комитетчики», раньше всех переселенцев прибывшие в Ереван, успели устроиться в столице, протиснуться в парламент и ещё бог знает куда. «Комитетчики» вырывали друг у друга портфели. Особенно самые рьяные, самые революционные и архипринципиальные. Все провозглашали себя «спасителями», эти невезучие комитетчики, заражённые нашей застарелой армянской болезнью – разобщенностью. Все вместе взятые, они не стоили и ногтя своего народа. И не стоило верить любвеобильной велеречивости, с которой они били себя в грудь – особенно те, «проклятые», по словам твоего Тер Месропа, которые считали себя спасителями своего легковерного народа.
Они тоже были армяне, в конце концов, тоже любили свой народ, не все же были Ависами или Атарбекянами, были и среди них истинные патриоты. Но страдал от этой «любвеобильности» всё тот же несчастный народ. И здесь не повторишь презрительные слова древнего римлянина: «Народ, достойный своего кесаря». Потому что он, наш народ, был на голову выше своих «кесарей», своих правителей. И даже этих двух с половиной лет не прожила бы эта чудо-республика, если б её народ не был так околдован, так очарован своим творением…
– Но что им было делить? Ведь, как ты сам говоришь, у всех было одно желание, одна мечта – государственность, и эта мечта исполнилась…
Кто его знает… Ей нечего было дать им, нечем накормить, а они болели. Страдали неизлечимой болезнью – видимо, у других народов такой болезни нет… Она называется «отсутствие единения», и вакцины от неё нет, это старая, закоренелая болезнь, и лечить её никто не хочет…
Но, родной, были и другие недовольные – простые и «беспринципные», скажем, такие как мой дед Гриш и ему подобные.
Мой «беспринципный» дед мог и не состоять в списке недовольных. Но его до глубины души возмутило бессердечие, жестокое отношение к нему в деле сугубо личном. Дед поехал в Кешишкенд, чтобы забрать домой тяжело раненного сына, моего дядю Аршалуйса, – может, каким-то чудом удастся его вылечить… Так и не отдали. Сказали – пускай здесь умирает, как защитник родины…
Почему «пусть умирает»? Ведь мой любимый дядя вполне мог бы вылечиться… А дед привёз его одежду, чтобы его молодая жена Шогакат, и сёстры, и моя мать поплакали над ней…
Мой дед Гриш ругаться не умел, но Аршалуйс был последним... Дед собрал своих сирот и невестку и уехал в далёкий Ташкент. Ругаться, оказывается, умел, сказал:
– Я с этими разбойниками жить не смогу…
***
Но самые главные недовольные были ещё в пути, только-только дошли до Иджевана, все ждали их, кто со страхом, кто с надеждой, кто с тоской…
И однажды утром по единственной мощеной дороге, сбегающей с высот Канакера, по которой в самую рань в Ереван шествовал караван ослов, груженых ишханом, – так называемый «кяварский поезд», – по этой самой дороге под ликующие звуки духового оркестра вошла в город… славная 11-я Российская Красная Армия: впереди на гарцующих конях покачивались в сёдлах красные комиссары в куртках из черной кожи, с маузерами и саблями на боку, а с ними…и наши главные недовольные, «армянские спасители номер один»…
Вошли и, как оно и должно было быть, поднялись на «вакантный» балкон парламента, чтобы передать «пламенный привет» и прокричать свои речи ереванцам, которые с нетерпением ждали их, разинув рты, с языками, присохшими к гортани…
***
Что касается нас, детей, мы, абсолютно всем довольные, бегали по нашему Конду и Зарабихану, утирая сопли рукавом, и рано утром, будучи основной частью населения, сопровождавшего духовой оркестр, мы двинулись к площади. Мы бежали к парламенту, не отставая от русских и армянских красноармейцев в «колпаках»- островерхих буденовках, чтобы послушать очередную речь и поддержать своим детским щебетом шум и гвалт толпы на Бульваре, которая курила махорку и больше кашляла и плевала на тротуар, чем подхватывала лозунг «Да здравствует независимая Армения!»
Ах, эта несчастная Армения...
И, что удивительно или, вернее сказать, странно, любимый мой Игдыр, но мы, привыкшие к душераздирающим воплям наших министров, в этот день, когда с того же балкона выступали красные комиссары в черных тужурках, смешивая русские и армянские слова, так что дымившие махрой и позёвывающие ереванцы ничего из их речей не понимали, с той же готовностью и воодушевлением подхватили не «Да здравствует независимая Армения!», а долгое, раскатистое «Уррра-а-а-а!» До хрипоты. В унисон с русскими, которые «Ура» кричать были недюжинные мастера…
И мы знать не знали, да нам и не было никакого дела до того, что на самом деле «произошло». Знали одно: когда с этого балкона раздаются речи, будь добр, или аплодируй, или кричи, одним словом, проявляй своё отношение. А что произошло или должно произойти – этого даже курильщики махры не понимали, только смотрели по сторонам да глазами хлопали.
Но мы не слепые, и нам тоже было ясно, что «что-то случилось» .
Ни министров не было…
Ни нашего красавца трехцветного флага…
Ни герба с изображенными на нём Сисом и Масисом, который был укреплен над балконом…
А речи и вовсе были непонятные. И, что самое главное, никто не стал петь «Родина наша…», вместо этого русские парни затянули какую-то песню, и слова у неё были незнакомые, и мелодия совсем не та…
А флаг был целиком красный, и речи произносили хмурые, сердитые люди, и большинство слушающих были в островерхих шапках. В таких же были и армянские солдаты, и они тоже были сердитые и совсем не походили на русских солдат, синеглазых, светловолосых, с рыжеватой щетиной, радостных, с улыбкой на лице. Те без конца шутили с нами, раздавали нам сахар, доставали из вещмешков буханки белого хлеба, дарили красные ленточки. А наши стояли набычившись, с мрачными лицами, будто на похороны пришли.
«Господи, спаси и помилуй!» – как сказала бы Хоро-дадо, если бы там была.
Даже этих перемен было довольно, чтобы мы, сопливые мальчишки, осознали, что «что-то» действительно произошло, и что это «что-то» очень важно.
Очень скоро станет ясно, что перемены произошли не только на балконе парламента.
Это было только начало…
***
Речи этого дня закончились. Войско затянуло другую песню, повеселее, со свистом, и, грохоча сапогами, ушло в сторону казарм. Народ в задумчивости побрел по домам, а мы с шумом и гвалтом устремились в Зарабихан, к закоулкам вокруг церкви Сурб Саргиса.
На улицах было мало народу, магазины закрылись, женщины стояли у дверей домов и, по-видимому, обсуждали происходящее. А у наших дверей, на Банной, 8, то есть у дверей дома Хаджи, торчал он сам, почесывая жидкую крашеную бородёнку, и… улыбался. Вы на него посмотрите! Улыбается, значит рад. Но чему он так радуется? Родных, что ли, увидел? Когда с нами, беженцами, знакомился, такую рожу скривил, словно глотнул уксуса. А теперь стоит, во весь рот улыбается…
Как можно незаметней я поднялся к нам, но дома никого не было. Я решил, что наши пошли к Вали, и перелез на их балкон, тот самый, с которого он совершил свой благополучный «прыжок», пошёл к открытой двери, намереваясь войти, и… остолбенел.
В доме было шумно, раздавались весёлые голоса и смех, видимо, шло застолье, что, впрочем, вовсе не удивительно: Вали был известный кутила, любил поесть-выпить и повеселиться. Но о каком веселье могла идти речь в эти дни в доме игдырца, когда многие из твоих горожан, родной мой, уже перешли Араз, уходя в направлении Тавриза! А этот Вали, будучи игдырцем, преспокойно сидел себе дома, и в этом доме шло пиршество!
Но еще удивительнее было то, что за длинным столом, во главе которого всегда восседал сам Велибек, теперь сидел (или, может, стоял) некто светловолосый и синеглазый, на манер русских, в черной кожаной тужурке, с кубанской папахой на голове. Но на русского похож не был – над его усами нависал довольно солидный орлиный нос, совсем как у Вали, но лицо было не сердитое, улыбка до ушей и – о Боже! И «этот» тоже держал речь!
Я испуганно попятился, думая незаметно улизнуть. Но меня схватили за руку, втащили в комнату и смеясь усадили за стол. И тут только я заметил, что и справа, и слева от человека в кожанке сидят наши: мой отец Амаяк – да, мой отец, который ещё утром думал об отъезде в Тавриз, а сейчас вот сидел, склонив над столом кудрявую голову, и ковырял вилкой в тарелке, а Вали… Вали, развалясь на стуле, попыхивал своим длинным, красного дерева, чубуком, усмехаясь в усы блаженной хитроватой улыбкой.
Потом я заметил маму, часто-часто утиравшую глаза уголком головного платка, но она тоже улыбалась. И ванеци Дикран там был, и Аршо с красавицей-женой Осанной, и даже Хоро-дадо, которая не слушала оратора, говорившего на «непонятном» армянском языке, и о чём-то болтала с соседями.
Это была, любимый мой Игдыр, ещё одна перемена – удивительная чудо-перемена, в которой участвовали уже твои почтенные горожане.
Вот, пожалуйста, сидят, радостные, смеющиеся, немного навеселе. Пируют, будто ничего не случилось! Боже милосердный, что за народ эти игдырцы! В городе, на улицах всё вверх дном, а эти…
Однако удивляться нечему: после парочки рюмок игдырцы и поминки могли превратить чуть не в свадебное застолье, и наверное собравшимся здесь безразлично, кто толкает речи с парламентского балкона: министры – наставники народа или угрюмые комиссары.
Такими их создал Бог: дай им минуту передышки, чтобы вытереть пот, разогнуть спину, и… Вот и Хоро-дадо, кажется, как раз об этом и разглагольствует с соседом.
– Ничего-то нам не надо, одного у Бога просим – мира, покоя, а мы что, не проживем, что ли? Руки, поди, целы, работать умеем…
Но от Бога, я думаю, уже ничего не зависело.
Ничего общего с Богом не имели наши армянские «комиссары», прибывшие с русскими, с армией. Они были чем-то раздражены, очень сильно раздражены. Но хоть бы кто спросил, против кого?
Может, сердились на нашу «империалистическую» республику, которая два года не на жизнь, а на смерть билась со своими разъярёнными соседями? Или на министров-нахараров, которые давно достигли Тавриза? А они сами? Где они были все это время, что сделали для своей страны, со всех сторон объятой пожаром войны, или для своего народа, погибающего от голода и эпидемий…
Может, они воевали в Карсе или Сардарапате, Апаране, Кешишкенде, рядом с моим дядей Аршалуйсом?
Ведь они считали себя патриотами, патриотами номер один… И имели в парламенте своих представителей…
Или они ждали? Чего? Спросить бы их – но никто не спрашивал, а даже будь так, им наверное ответили бы:
– Победителей не спрашивают.
А кого они победили? Измученных, сломленных гахтаканов? Свой столь «любимый» народ?
Древняя мудрость гласит: не положен лавровый венок воюющему против своей родины.
И благодарение Богу, что они пришли с русскими… Могли ведь и с кем-то другим. И отчего им не быть злыми и разгневанными?
Устабаши Аветис часто повторял: «В гневе решений не принимают». А они… они приняли решение в гневе, в сердцах, не раздумывая, не взвешивая, наказали без разбора и правых и виноватых, жестоко и неразумно. И особенно жестоко они обошлись с твоими горожанами, родной, особенно с молодежью, твоими ребятами-«маузеристами»…
А ведь именно с этим оружием в руках они выстояли против турок. Воевали и погибали, бывали ранены и порой чудом выживали. Выходит, зря… Наверное погибнуть в бою было бы большей удачей…
Может, они не знали или просто не желали знать, какие ужасы рассказывает о них народ, напуганный чудовищными слухами.
Не одни ведь министры бежали в Иран. Обычные учителя, преподаватели университета, студенты, простые граждане. Если даже мой отец Амаяк собирался – благо, не привелось. При том, что, как он сам говорил в подобных случаях, «за всю жизнь муравья не раздавил».
Да только кто бы стал спрашивать, раздавил – не раздавил. Достаточно того, что ты игдырец – значит «маузерист».
Для игдырцев, повидавших на своем веку стольких богуславских, это не Бог весть какая новость. Но для этих правых и виноватых не существовало: в каждом гахтакане они искали и находили виновного.
Вот раздолье настало для стукачей! Даже имя твое произносить было опасно! Но даже не это важно, любимый.
И твое имя, и нас когда-нибудь забыли бы, как это и случилось позднее. Но, к сожалению, они и своё имя не больно любили вспоминать. А ведь это имя – «спасатели», как они сами себя называли – было высоким званием, оно обязывало. Ведь они шли спасать своих родных, своих сирот, своих переселенцев. Откуда же взялось столько жестокости, злобы и ненависти? Хуже чужих – равнодушнее, бессердечнее.
И случилось то, чего могло и не быть.
За какие-то несколько месяцев им «удалось» оттолкнуть, настроить против себя людей, едва прилепившихся к своей земле. И переселенцы поднялись на ноги.
***
Одним холодным февральским утром случилось и это. Народ, чудом спасшийся от чудовищной турецкой бойни, раскололся – вернее, его раскололи и подняли друг против друга…
Дело в том, родной, что в этот февральский день, в наш обычный день игдырского Трндеза – день Тиарэндарача, как обычно, в нашем дворе и во всех дворах к вечеру разожгли костры, стар и млад собрались вокруг костров, чтобы танцевать и веселиться по примеру своих предков-язычников. Молодым невесткам полагалось прыгать через огонь, чтоб рожали сыновей, – словом, обычный трндез, когда и шутихи летели в небо, и колокола Сурб Саргиса радостно звонили, а по игдырскому обычаю праздник без выстрелов не праздник. И выстрелы были. Но, против ожидания, со временем не смолкли, а, наоборот, как-то зачастили, а потом и вовсе переросли в залпы.
И тогда, родной мой, твои горожане, много чего повидавшие на своем веку, догадались, что опять «что-то происходит». И растерянные, напуганные, разбежались по домам, заперли окна и двери, и праздник смолк, словно осквернённый, и веселье прекратилось.
Потом звуки выстрелов стали глуше, удалились куда-то к казармам, а со стороны вокзала загрохотали пушки и гремели всю ночь, до самого утра.
Произошло то, что должно было произойти, не в этот день, так в другой, но случилось бы непременно, каким бы «неожиданным» или «непредсказуемым» ни казалось это самонадеянным «комиссарам», которые, «поджав хвост», отступили в направлении Камарлу и Ведибасара.
На следующий день после испорченного праздника нас, детей, уже невозможно было удержать дома или в своем дворе. Ещё слышны были одиночные выстрелы со стороны казарм и ущелья реки Зангу, и мы понеслись гурьбой, чтобы разузнать, что же, в конце концов, произошло.
Но нами двигало не одно любопытство, был у нас ещё и вполне бескорыстный, невинный интерес – набрать пустых стреляных гильз для игры: они заменяли нам орехи, которых зимой не достать (была у нас такая игра с орехами).
Сейчас я поражаюсь этой нашей наивной храбрости. Ведь кому-нибудь из нас вполне могла достаться шальная пуля, когда мы спускались в ущелье рядом с мостом, где нет-нет да и раздавались выстрелы то с того, то с другого берега Зангу. Во всяком случае, мог бы найтись какой-нибудь дурак среди стреляющих друг в друга армян, ну и…
Но в этот день дураков не случилось, с обеих сторон реки палили исключительно сознательные, крайне сознательные армяне.
И вот так, где стайкой, где гуськом, пригибаясь к земле, мы проскочили мост под свист пуль, которые, казалось, проносились прямо над нашими головами (хотя в действительности было не так и мы могли даже не нагибаться). И когда мы дошли до места, были чуть ли не разочарованы. Вместо бравых воинов мы увидели обыкновенных людей, крестьян разного возраста: молодых и пожилых. На небольшом расстоянии друг от друга они выстроились в ряд вдоль невысокого ограждения и на нас не обращали никакого внимания. С угрюмыми лицами, молчаливые, небритые, с всклокоченными волосами, они очень напоминали тех, что пришли к нам в сад «за пожитками», как сказал Хачо. Стреляли спокойно, неспешно. Только один из них показал рукой, чтоб мы пригнулись. В нашу сторону они даже не смотрели, стреляли в сторону Шустовского завода, а оттуда в них стреляли сюда…
Последние выстрелы как будто смолкли. Спустя какое-то время эти молчаливые, неразговорчивые мужчины подогнали откуда-то телеги, запряжённые волами и, как люди, знающие свое дело, без единого слова разместили раненых в отдельной повозке, и те тоже молчали, даже не стонали. А убитых уложили в две другие повозки, рядышком друг с другом, словно в обнимку. Ах эти убитые!.. Они совсем не походили на мертвецов, скорее на заснувших от усталости людей, только очень бледных… одни с закрытыми глазами, другие – с выкаченными, и синее небо отражалось в них. Пожилые и молодые. Очень красивые, особенно один, которого положили сверху. Почти подросток, долговязый, худой, золотоволосый, кудри пристали к потному лбу. Глаза закрыты, но наверняка голубые…
Телеги с горестным скрипом двинулись и поехали впереди, за ними, как в похоронной процессии, шагали с непокрытыми головами эти молчаливые люди, погруженные в свои мысли. Мы пошли вслед за ними, поднялись по мосту в сторону Шустовского завода, напротив которого были сиротские приюты.
Когда процессия достигла небольшой площади перед заводом, ей наперерез выскочил стремительный конный отряд, впереди – всадник на белом коне, который очень спешил.
Шествие остановилось, люди на площади хлынули к телегам, столпились вокруг, а всадники спешились и вслед за своим предводителем торопливо приближались, и впереди всех скакал тот же всадник на белом коне. Боже мой! Я не поверил глазам… Это был он, точно он! Человек, который приходил тогда в наш сад: то же лицо, излучающее свет, тот же рост – на голову выше всех остальных…
И я замер на месте. Я узнал его! мужчина с ласковой улыбкой, которого я стеснил своим присутствием. Который спросил у Хачо, проглотившего язык от волнения, не его ли я «малец», а потом нежно коснулся моего перевязанного плеча и сказал: «Не помешает, не помешает»…
Его было не узнать: лицо искажено волнением, рычит, как зверь, потерявший детёныша. Он быстро шёл к телегам, рассекая толпу, покорно расступавшуюся перед ним.
Наверное, ему сообщили о чем-то… В мгновение ока он оказался на телеге и, раскинув руки, приник к золотоволосому юноше, сотрясаясь всем своим большим телом…
Воцарилась тишина, был слышен только глухой рык этого крепкого, как скала, сильного человека – плач мужчины, который на плач никогда не похож…
И вдруг!.. в следующий миг он выхватив маузер и разрядил его в воздух, в здания справа и слева, в застывшее февральское небо!.. Подоспевшие телохранители помешали ему, не дали совершиться непоправимому…
Охваченный ужасом, я обнял какое-то дерево, бился головой о ствол и скулил, как щенок, – наверное, как моя Занги, когда узнала, что Зранги пропал…
Кто был этот горестный мужчина? Кем приходился ему этот юноша, сыном или младшим братом? Или, может, его молодым телохранителем? Неважно. Он погиб, пал жертвой, невинной жертвой, и убила его пуля такого же армянина, как он сам.
Как жестока бессмысленная смерть!.. Непрожитая жизнь, дающаяся человеку один-единственный раз, но не оставившая после себя даже памяти…
Все погибшие в эти холодные февральские дни остались безымянными и безвестными, и не просто забытыми – не заслуживающими упоминания, так же как павшие в Сардарапате, Баш-Апаране и много где ещё…
***
Мы с другом ехали по приглашению секретаря райкома к берегу Араза, за колючую проволоку, в деревню, половина которой находится на нашем берегу, а вторая – на другом, прямо в месте, где сливаются друг с другом Араз и Арпачай. Он хотел показать нам эту странную, «рассечённую пополам» деревню.
Пользуясь приглашением, я смогу вблизи, с берега увидеть «Мать-Аракс», а то и глотнуть пригоршню-другую воды, которую пили полвека назад в Игдыре, зачерпывая из ручьев. Скоро осень, и вода родников и ключей Бингёла должна быть кристально чистой, прозрачной.
Я смотрю на Араз. Он выглядит довольно маловодным, нешироким. Мысленно я прикидываю, что одолею его вплавь за полторы-две минуты и окажусь под высокой горой, на вершине которой тянутся к небу развалины древней крепости. За этой горой справа расположена гора Кохба – Такалту, на склонах которой и раскинулся сам Кохб, утопающий в зелени своих садов.
Кохб… Ведь моя мать была из Кохба, пришла невестой оттуда, и это имя для меня такое же родное.
Дома Кохба не видны, укрыты голубой дымкой, не будь её, я показал бы вам магазин своего деда, Гриша. Магазин стоял посреди села на небольшой открытой площади, и зелень деревьев не мешала бы разглядеть его совершенно отчетливо: большой «трехглазый» магазин со складными ставнями, выкрашенными в голубой цвет. Кто знает, есть он сейчас или нет, не видно…
Стоит августовская жара, но в Аразе нет купающихся, ни на нашей, ни на той стороне. Странно, правда? Рядом с деревней течет река, прохладные, чистые волны Араза, толкаясь, играя, бегут мимо… и никто не купается.
Бедный, бедный мой Араз! Тебя лишили и этого удовольствия – быть просто рекой. Даже в водах принадлежащей нам половины мы не можем «резвиться с рыбами», играть с волной. Нельзя!
И даже песню забыли – кто поёт её сейчас? Она как раз про тебя теперешнего:
Араз несётся мне навстречу,
Биясь с утёсом берегов…
В этой деревне всё кажется мне странным, от разлитого вокруг вселенского покоя до какой-то почти осязаемой тишины.
Собаки и те здесь лают вполголоса, либо не лают совсем. Люди не кричат, окликая друг друга, не переговариваются громкими голосами, как это принято в деревнях…
Всё это напоминает ритуальное действо, что-то вроде пантомимы. Но так кажется, наверное, только мне, потому что, когда я сказал об этой «странности» секретарю райкома, удивление на его лице медленно сменилось грустной улыбкой. Помолчав немного, он признался, что ему тоже так казалось вначале, когда он впервые очутился в этой деревне, существующей как бы «вне игры».
– Видишь ли, дорогой, – стал объяснять секретарь райкома, – это всё в тебе самом, а деревня самая обыкновенная, ничего странного в ней нет. Помнишь, мы ехали мимо развалин на том берегу – ты ничего про них не спросил. А ведь это было село с названием Сурмари – эти руины стен, наполовину ушедшие в землю дом;. Ты прошёл мимо, не спросил, не ужаснулся при виде этих развалин, а я каждый раз, проезжая, вздрагиваю. Не хочется так говорить, но твой Игдыр… ему же ничего не сделалось. Стоит себе, где стоял, а вот Сурмалу… Еще немного – и совсем с землей сровняется, будто и не было никогда…
И он рассказал об одном знакомом нам обоим высокопоставленном сановнике из этого села, который, по праву должности, имел возможность в любое время приезжать к родным развалинам. Он приезжал, садился против этих руин («Вот на этот камень», – показал секретарь райкома) и… плакал. Тихо раскачиваясь, горько и жалобно напевал что-то, похожее на песню, затем вставал, и, тяжко и громко вздохнув, двумя ладонями утирал слезы и с виноватой улыбкой уезжал в Ереван…
– Из деревни Сурмари был этот почтенный человек, твой земляк. Я смотрю, у тебя тоже глаза на мокром месте… Ради Бога, только не плачь, прошу тебя… Ведь мать моя тоже была из этого села, а вот я уже в Ереване родился…
И затянул глухим, срывающимся голосом ту самую горестную песню:
«Змея обвила судьбу твою,
Ах, Сурмалу, ты мой Сурмалу…»
Село это, как я уже сказал, лежало у слияния Араза и Арпачая и, можно предположить, было когда-то довольно большим, так как половина его располагается на другой стороне реки и там живут турки, обычные турки. А Арпачай не Волга, и эти две половины разделены всего пятнадцатью-двадцатью метрами воды. Каждый божий день жители этого располовиненного села, хотят этого или нет, могут (вынуждены!) любоваться друг другом. У меня это просто в голове не укладывается, я бы точно с ума сошёл. Каждый день лицезреть турка– дело нелегкое. Но селяне привыкли, живут…
Зажарили шашлык, и вино было неплохое, и я его пил и пил – до одурения…
Но одурение, как назло, не наступало, зато я становился весьма опасным гостем… Потому предложил вернуться назад. Смотреть на тебя, Араз, вблизи действительно опасно. И правильно, что тебя отделили от нас колючей проволокой. Иначе что делалось бы со всеми, кто пил твою воду, кто видел тебя с близкого расстояния! Никакие канаты не удержали бы… Самое верное – колючая проволока в три ряда, а между ними – полосы мягкой, взрыхленной земли, чтоб были видны следы… Заяц пробежит или мышь прошмыгнёт – след останется…
– Ни дня не смог бы здесь прожить, – говорю, – что за пытка! И как эти крестьяне могут так, не помещается в голове. Пойдем, ради Бога, пошли отсюда, пока я не завыл…
…Так ты слышал, что о тебе сказали? «Ему ничего не сделалось. Стоит себе…» То есть ты не груда развалин, как село Сурмари, стойко держишься на ногах, и остаётся только ждать, что ты сам, не сочти за труд, на этих своих ногах однажды придёшь к нам. Если нетрудно, и Масис с собой захвати. В опровержение известной пословицы, что если гора не идет к человеку, человек вынужденно идет к горе сам.
– Ну нет, дорогой, это ты должен идти к нам, потому как у нас ног нет – обезножели, и не аисты мы… И вообще неизвестно, кто…
Существует множество ситуаций, которые причиняют людям боль, ¬– их не сосчитать! Но вот персы, например, считают, что невыносимы только три из них: первая, и самая невыносимая, – когда родитель хоронит своего ребенка, вторая – нищета старого человека. И третья – когда человек теряет родину, лишается родины…
Первые два состояния, действительно, крайне болезненны, трагичны, но не безутешны. Возникшие по прихоти судьбы, в результате сбоя в механизме пресловутого «колеса фортуны», они, тем не менее, подвластны времени – с его течением смягчаются, притупляются.
Что же до утратившего родину… Здесь уже ни колесо судьбы обвинять не можешь – дескать, не в ту сторону повернуло, – ни ждать утешения. Как тут утешишь, и чем?..
Можно ли утешить или исцелить целый народ, изгнанный со своей родины, пущенный под нож средь бела дня, на глазах у всего равнодушного человечества? Утрата родины, тяжкая сама по себе, со временем только усугубляется, вырастает в неизлечимую боль, в страдание до того невыносимое, что даже кровь меняет свойство и стынет в жилах… Твои горожане, Игдыр, и не одни они, все жили в этом состоянии, и сейчас живут…
И если это так – а это так, и иначе быть не может, – то нет на свете человека несчастнее, чем сын народа, утратившего родину, который лишен возможности даже умереть за неё, которому «обезопасили» жизнь, защитив тремя рядами колючей проволоки, но при этом отняли право пересечь её и вцепиться в горло тому, кто его осиротил, право бороться за поруганную утраченную Родину и пролить за неё свою кровь, чтоб кровь эта в жилах не застыла, не свернулась, не заплесневела…
Часть 1. http://www.proza.ru/2013/11/02/1936
Часть 2. http://www.proza.ru/2013/11/04/708
Часть 3. http://www.proza.ru/2013/11/07/1757
Часть 4. http://www.proza.ru/2014/01/07/61
Часть 5. http://www.proza.ru/2014/01/07/76
Часть 6. http://www.proza.ru/2014/01/09/1552
Часть 7. http://www.proza.ru/2014/01/09/1560
Часть 8. http://www.proza.ru/2014/01/09/1566