9.
Кощей был именно таким, каким я видел его в книге Василисы, каким он являлся мне в ночных кошмарах: в немецких черненых доспехах поверх черного бархатного камзола, в чёрном шлеме с короной, на плечах багровый плащ. Он стоял, опираясь на длинный двуручный меч, обратив ко мне свою мерзкую бледную физиономию с яростно горящими глазами, крючковатым носом, тонкими губами, искривлёнными в гнусной усмешке, из-за которых чуть выглядывали острые клыки! Я рванул из ножен свой меч! Он был не таким длинным как у Кощея, но зато более лёгким, им можно было работать одной рукой, а другой – защищаться. Мне хотелось схватки! Я был сыт по горло блужданиями по лесам, разговорами с ведьмами, волшебством, всё новыми, и новыми дорогами! Я хотел настоящей честной битвы, и я был уверен в себе! Об одном я жалел: что меня не видели в этот момент отец, братья, товарищи, народ – и Василиса!
Кощей между тем, казалось, не обращал никакого внимания на мою воинственную позу. Он стоял, так же небрежно опираясь на свой длинный меч, и насмешливо рассматривал меня. Наконец, он пожевал своими тонкими, как червяки, губами и произнёс:
— Что, Ваня, никак убить меня задумал?
Я повращал мечом в руке.
— Угадал!
Кощей ухмыльнулся.
— А тебя разгадать труда нет, Ваня! А за что же ты на меня так осерчал? Нешто я тебя чем обидел? Может, родню твою, жену твою?
— Хватит языком трепать, нечисть! Ты злодей! Подними меч и дерись!
Кощей поцокал языком, покачал укоризненно головой.
— Ваня, Ваня… Я же бессмертный – разве не знаешь?
— Был бессмертный!
Я шагнул вперёд и поднял меч. Кощей щёлкнул пальцами, и я застыл как истукан – с поднятым мечом, не в силах пошевелиться, руки, ноги, всё тело моё онемело, окостенело, застыло, схваченное внезапным параличом – только возможность говорить оставил мне колдун…
— Трус! Жалкий трус! Освободи меня и бейся, как мужчина! Потерял бессмертие, и в портки наложил, тварь?!
Кощей хищно улыбнулся:
— Не обессудь, князь: так потолковать нам будет сподручнее. А бессмертие… Ты об этом? — Кощей небрежно пнул пустой ларец. — Так это, Ваня, всё дребедень, пустышка, декорация… Ты разве не догадался? Зайцы, утки, иглы… Неужто поверил? Обман это, Ванюша, один обман – для дурачков.
— Врёшь! Врёшь, собака! — в отчаянии крикнул я, как-то вдруг осознав, что это правда. — Мне Яга сказала!
Кощей засмеялся мелким дребезжащим смехом.
— Яга-а? Это старушка, что в чаще жила, и которую ты, отважный герой, великий воин, ножиком пырнул, а потом сжёг? Да ты глупей, чем я думал, Ваня! Яга – она ведь что надо было, то и сказала. Правда, соблазнительно? Ведь так просто: деревянный ящик, зверушки разные, иголка? Кто ж не захочет так легко и незадорого старика Кощея бессмертия лишить?.. А кстати, Иван, за что ты убил её? За какой такой грех ты лишил жизни старую женщину, от которой кроме добра ничего не видел?
— Она ведьма и злодейка! И её, и тебя – всю нечисть перерезал бы! Вы зло на земле сеете!
— Зло? Да откуда же тебе было знать, что старушка – зло? Она тебе повреждённую ногу исцелила, кормила, поила, спать укладывала, из чащобы вывела, коня вернула. Разве ты какие её злодеяния сам видел?
— Ты же и сказал, что она меня обманула!
— Обманула – это верно. Да ведь в те поры ты не знал, что она тебя обманывает, а всё ж таки убил. Нехорошо, князь, очень нехорошо!
— Она насмеялась надо мной! Заставила тебя из плена освободить по неведению моему!
Кощей покачал головой, не переставая криво улыбаться.
— Ты несправедлив, князь. И горд. Подумай хорошенько, вспомни… Никто тебя не заставлял, никто ни к чему не принуждал. Своею волею ты мною заинтересовался, у жены своей доброй книжку отобрал, учёным людям велел обо мне розыск учинить. Своею волею мечтал со мною разделаться. Разве не представлял ты себе, как ты возвращаешься ко двору, сам верхом, в изрубленных доспехах, алым плащом обернувшись, меч в зазубринах, а в мешке у седла – голова Кощея. Вокруг толпы и толпы людей, кричат, приветствуют, на колени бухаются: бояре и дворяне – те поближе, купцы, мещане, смерды и холопы – издали. Тут тебе старый отец выходит с объятьями да поцелуями, а уж ноги его еле несут, и дворня его под руки поддерживает; ну, братья с жёнами тоже.. Тут и епископ с благословением и величанием; народ играет музыку разную; ну, и жена, Василисушка, тихая кроткая, выходит – в ноги коню кланяется. А ты с коня по-молодецки спрыгиваешь, мешок развязываешь, и голова моя окровавленная ей под ноги катится: смотри, дескать, жена, победил я зло! Ну, жена, понятное дело, без чувств падает, и её в светлицу бабы уносят. А ты подымаешься на высокое княжеское крыльцо и эдак сдержанно, скупо народу кланяешься: мол, сослужил князь тебе службу, народ православный, радуйся! А народ и радуется: ревёт от восторга да плачет! Вечером угощенье, пир! И тут послы от Великого Князя: мол, пожалте, герой-богатырь в стольный град – пред светлые очи государя: отличить, наградить и дружбой своей почтить тебя желает! Что, не так? А только не знаешь ты разве: если сегодня ты любопытствуешь насчёт зла — завтра зло полюбопытствует о тебе! Дальше идём… В тот день на охоте ты хотел удаль свою молодецкую показать перед гостями и шурином своим злосчастным, оттого и за оленем погнался, когда все охотники отстали. Потому и заплутал в чаще. А в избе у Яги? Нет чтобы за помощь поблагодарить, так ты грозил ей муками и лютой смертью, коли она не откроет тебе где искать смерть мою. И когда она поведала тебе, что, мол, для того, чтобы о том узнать, тебе нужно самому зло совершить – ты согласился. Никто тебя не неволил.
— Вы сами всё подстроили, нечисть!
Кощей пожал плечами.
— Мало ли… Нам такое право дано. А над волею человеческой мы насилие не чиним. И потом, князь, тебя ли не предупреждали? Ведь Яга тебе говорила: за иное дело только доброму человеку следует браться. А я еще точнее скажу: за иное дело добрый человек и браться не станет. Яга тебе намекала: загляни в своё сердце, князь – добр ли ты? А на камне-то что было написано? А мужик с сетью – уже здесь на дороге тебе повстречался? Он тебя разве не отговаривал? Так что всё честно, князь ты мой справедливый! Да что там Яга, да камень, да мужик?!.. Твоя жена любимая тебя остановить пыталась, и что ты ей ответил? А может, она, Василиса-то, в твоём сердце лучше тебя читает? Кстати, с тобой покончу – займусь ею. Слышишь, Ваня?
Я даже захрипел от ненависти и усилий вырваться из парализующего меня колдовского плена.
— Только посмей тронуть её, собака! Убью! Убью тебя!.. – хрипел я, задыхаясь.
Кошей опять засмеялся. Он подошёл ко мне, стащил с руки железную рыцарскую перчатку и шлёпнул меня ладонью по лицу.
— Комар! – пояснил он, показывая мне раздавленное насекомое. И потом, не переставая улыбаться, вытер палец о мои волосы. — Не торопись, Ванюша, не торопись – успеется. К тому же, я бессмертный. Только напрасно утомишься перед смертью, мечом своим махавши… Ты, знаешь, я ведь твой должник – ты меня из трёхвекового плена освободил, пусть и по неведению. Поэтому, если пожелаешь, я тебе такую возможность дам – в бою голову сложить. Я ведь тебя мог еще там в железном лесу, у Яги, изничтожить! — Он взял меня за ухо и зашептал: — Ты ведь когда печать свою окровавленным пальцем на том пергаменте поставил, полностью мне предался, а у камня дорогу выбрав – подтвердил! Ты на зло согласился, а, значит, моим слугой стал. И получается, слуга-то против хозяина крамолу замыслил! Значит, выходит, ты предатель.
Кощей отпустил моё ухо, и медленно принялся прогуливаться вокруг меня.
— А как со слугой-предателем поступает хозяин? Имеет он право его смертью наказать? Имеет. Но, повторю – я твой должник. Поэтому казни тебе от меня не будет, а будет поединок. А? Что ты говоришь? Спрашиваешь, зачем тебя для этого на остров заманили? Так это просто понять!
Он опять засмеялся, встал передо мной, вонзился своим колючим глазом в мои глаза.
— Ты ведь гордец, князь! Гордец… Ты же умереть был бы готов, только чтобы о тебе слава прошла как о герое. А вот я не хотел давать тебе такого утешения. Если бы я с тобой дрался и прикончил тебя там, в лесах, на твоей земле, кто знает, вдруг нашёлся бы кто-то, кто разболтал бы… В лесу деревья и кусты, птицы и звери, духи лесные имеют глаза и уши. Пошла бы молва: дескать, князь доблестно пал в битве со злодеем Кощеем. Князь – герой! Князь – храбрец! Князь – заступник! Плач народный по всему княжеству, заупокойные службы, мужичьё легенды, сказы слагает!.. А здесь – никого, тут я полный хозяин, и всё мне подвластно, да и тысячи вёрст лежат через моря до твоих земель. И тут ты сгинешь, будто и не было тебя, и ни одна душа об этом не услышит у тебя дома, и родные твои будут томиться в безвестности, и отец твой станет проклинать тебя за самовольство и глупость. И только там, куда ты попадёшь после смерти, сможешь ты рассказывать своим соседям о том, что бился с самим Кощеем – только никто тебя не услышит, поскольку там у каждого своя история, и все их рассказывают одновременно, и никто не слушает друг друга.
Что? Ты, кажется, со мной не согласен? Ты будешь отрицать, что ты гордец и честолюбец? Ты хочешь мне сказать, что с младых лет не терзала тебя зависть к твоим старшим братцам? Нет, нет – конечно, ты не желал им зла! Как можно, это же родная кровь! Ты и шурина-то невзлюбил оттого, что он там у себя – первый наследник, а ты у себя – нет. И я тебя даже понимаю: третий сын князя, надежд на престол совсем никаких, а сил у тебя с избытком, воли, характера – на троих хватит. Кому как не мне понять тебя, Ваня? Где-то там, на донышке сердца сидела у тебя даже не ясная мысль, а чувство – ощущение несправедливости жизни. «Чем я хуже?» – спрашивал ты себя и судьбу. Но, понимаешь, Ваня – вопрос этот совершенно бессмысленный. Почему? Потому что, как только ты им задаёшься, так уже этим одним становишься хуже – хуже тех, кто об этом вовсе не думает. Ты с юности страшно возненавидел всякую несправедливость – только потому, что решил, будто судьба несправедливо поступила именно с тобой. Ты решил, что несправедливость – это всегда зло: только для того решил, чтобы получить оправдание для вечной борьбы с нею. Ведь ты же придумал эту цель – борьбу со злом – вовсе не ради торжества добра, Ваня, а ради себя. Для тебя зло, Ваня – всегда вне тебя самого: ату его! коли, руби!.. Оно, конечно, проще и приятнее, чем в самом себе зло искать и его изживать. Вот ты говоришь про меня: он, дескать, злодей! Верно, так и есть – но ведь я и честен, Ваня! Я злодей, прежде всего, внутренно, и сие вполне ясно в самом себе понимаю. И живу я и злодеяния творю сообразно своему внутреннему злодейству – ничем не противореча внутренним моим склонностям. А ты, Ваня, обманщик! И себя ты обманываешь, и людей! Своего внутреннего зла признать не хочешь, ибо не хочешь его видеть, отворачиваешься. Нет, не пойми меня неправильно: я вовсе не хочу сказать, что ты круглый злодей, и кроме зла в сердце твоём ничего не водится! Товарищам своим ты верен, жизнью за них готов рискнуть; мать, отца почитаешь; щедр бываешь; весел бываешь… Ведь любит тебя за что-то твоя Василиса… Она-то, к слову сказать, в сердце твоём видит многое – потому и удерживала тебя! Да вот мало пока знает, мало понимает – а больше чувствует. Но уж и этим одним для нашего дела опасна! Да-с… Попросту скажу тебе, Иван: кабы ты зло своё понимал, глядишь: оно было бы отдельно, и добро – отдельно, хоть и неразлучно, как всякому человеку положено. А пока не видишь и не понимаешь – до той поры зло в тебе крепко с добром переплавлено. И что из них тебя на тот или иной поступок толкает – ты сам сказать не можешь. Только ведь зло на добрый поступок тебя не сподвигнет, только на злой. А совершивши зло, в своей душе его умножаешь. И так понемногу, потихоньку, зла в тебе становится всё больше, а добра – всё меньше. Так что ты, как соберёшься опять какое добро сотворить и зло покарать, подумай: а тем самым не приумножишь ли ты его, зло?.. Вот, скажи мне, на кой шут ты затеял меня отыскать и убить?
— Потому что ты злодей, кровопийца, погубитель! — прорычал я яростно. — Хватит болтать, собака! Сними чары свои поганые – будем драться! Не боюсь я тебя – коли убьёшь, так тому и быть! Но слушать я тебя, лживый пёс, не желаю!
— Опять двадцать пять! — устало вздохнул Кощей. — То, что я злодей – это понятно. Ну, а ты-то сам? Для чего тебе-то понадобилось за мною гоняться? Кабы, я, к примеру, твою Василису в полон забрал, да замуж принуждал – тут я понимаю: ты ради любви своей пошёл бы. Ты, верно, скажешь: аз есмь, дескать, природный князь, я должен своих людей защищать от злодеев, я такую обязанность имею – своих подданых оборонять… Но вот сам посуди, Ваня: сколько у тебя в княжестве я злодейств совершил, чтобы про них было наверное известно, что я тому виновник? Сколько я людей погубил? Не знаешь? А вот позволь тебе доложить: давеча бунт был в твоей деревеньке дальней, что у болота – из-за недоимок. Недород случился у мужичков: бедолагам и без того голодно, а ещё князю отдай. Так ты сам вызвался, у отца отпросился: мол, позволь, княже, самолично с воинами туда отправиться и бунтовщиков покарать. Братья-то твои не поехали, да тебе они и не нужны были. И ведь отправился – и покарал! Сколько ты там зачинщиков велел повесить? Четырёх? А ещё скольких под батоги положил? А у тех четырёх повешенных вдовы остались и куча ребятишек голодных. И из той кучи, в четырёх семьях трое малых с голодухи умерли. Так кто промеж нас с тобой злодей, убивец и кровопийца?.. И потом, посуди сам: я гублю всякого, мне разницы нет – князь, дворянский человек или смерд. А ты вот смерда за человека едва ли считаешь. С этим как быть?
— Ты, пёс, тут не путай и не лги! То моё право княжеское – суд вершить над виновными! А то, что смерды – так на то обычай такой! Не мной устроено! Замолчи!
— Право… Обычай… — пожал плечами Кощей. — А кто же тебе мешал этим своим правом не пользоваться? Ну, и пусть бы себе право, а ты откажись! А-а!.. А ведь ты, Ваня, хотел тогда лишний раз перед отцом выставиться: мол, гляди, батюшка, какой я правитель непреклонный; железной рукой, огнём и мечом готов я крамолу искоренять; я, дескать, после кончины твоей с княжеством-то получше управлюсь, чем двое братьёв старших! Так ведь дело было, Ваня? Вот то-то!.. А знаешь, по какой такой причине ты на дух не переносишь, когда твоя Василиса привечает всяких странничков, да богомольцев, да убогих? Отвечу тебе! По глазам, да по совести это тебе, Ваня, бьёт! Про милосердие напоминает, так ведь? Так! И со всем прочим – тоже так!.. А хочешь, Ваня, я тебе каждый твой шаг в жизни растолкую – с тех пор, как ты в лета разумные вошёл? Только вот времени у нас с тобой мало, а то могу. Веришь ли?
Я молчал.
— И что же у нас выходит, Ваня? Завистник, гордец, честолюбец тщеславный, людей презирает, перед всяким злом и даже человекоубийством не замешкает, а от милосердия бежит! Каково? Вот, Ваня, ты и задумайся: тебе правда всё еще хочется зло покарать – хоть и в моём лице? И знаешь, я даже не стану спорить, коли ты не перестанешь хотеть меня, злодея, убить – но признай, в сердце своём признай, что ты того желаешь вовсе не ради добра, не ради того, чтобы зло сокрушить… А ради своего собственного зла, которое в душе у тебя! Тут я тебя пойму! Тут мы с тобой столкуемся – ведь я и сам таков!
Кощей, прищурясь, презрительно разглядывал меня – в этой моей нелепой воинственной позе, с грозно поднятым мечом и перекошенной от ярости физиономией.
— Или, хочешь, по-другому на наше дело взглянем? Знаешь, Ваня, я даже готов тебя отпустить! Да. Если сам пожелаешь. Ты ведь вроде хотел зло победить? Говоришь, ради людей своих – как князю полагается? Изволь! И домой тебя верну мигом – колдовством, понятное дело. Вот такой тебе выбор даю. Откажись от того, чтобы меня убить, а я тебя обратно к родителю, жене да братьям отправлю. Истинно говорю тебе, нынче же будешь на своем дворе княжеском. Только, не обессудь, не в геройском виде, а вовсе даже наоборот. Предстанешь ты перед роднёй да челядью своею верхом на лошади, но задом наперёд, к седлу привязанный, со скрученными руками, во рту кляп, без оружия, без одежд богатых княжеских, а в одном исподнем белье. И слух пущу со свидетелями, что, дескать, князюшка наш, за подвигами поехавши, не совладал с лесными разбойничками, отчаянными молодцами, и те, его ограбивши до нитки, кровь княжескую побоялись пролить, а потому домой в таком постыдном виде отправили. А я, коли согласишься, дам тебе клятву страшную, что ни жену твою, ни родных, ни людей дворовых не трону, ни смердов с холопами в деревнях и сёлах губить не стану, и из княжества твоего навеки удалюсь. Вот сим ты зло и победиши! Как тебе такой размен, князь-защитник? Стоит того? Оно, конечно, достоинству твоему княжескому урон изрядный, да зато на деле – победа за тобой будет: от Кощея народ свой избавишь. От Кощея, которого ты же, кстати сказать, из трёхвекового плена своей рукой освободил. Так как?
— Врёшь всё, псина! — прохрипел я. — Просто знаешь ты: про смерть твою в игле – это всё правда! Уж не бессмертный ты больше! Драться боишься, вот и начал тут лясы точить! От битвы бежишь! Трус ты, хорёк!.. Думаешь, и я таков же?! Плевать мне на твои проповеди! Ты мне не судья! И клятвам твоим, поганый – грош цена!
— Насчет клятвы – это ты, Ваня, напрасно! — Кощей укоризненно поднял кривой палец с отросшим ногтем. — Я либо вовсе не даю обещаний, либо уж, коли дал — так исполняю. Не по хотению моему, а таков уж закон мироздания. Правда, не каждый бывает доволен, когда получает, что просит – ну, да это дело другое. Тебя ведь, Ваня, я до сих пор ни в чём не обманул. Так, что дело это верное. Думай. Много времени дать тебе не могу. После всего, что ты о себе услышал, тебе, чай, и минуты должно хватить. Вот минуту и даю.
— Не трудись считать свою минуту, пёс! — крикнул я. — Не надо мне от тебя ни милостей, ни пощады! Теперь ясно вижу, что уж не бессмертен ты более, оттого и зубы заговариваешь!
Кощей сокрушённо покачал головой.
— Не слышишь ты меня, Ваня! — тяжело вздохнул он. — А жаль! Иногда и поганый тебе слово истины скажет. Тем паче что насчет зла кому как не мне понимать лучше многих других… Ну, будь по-твоему. Станем драться. А только учти, насчет бессмертия – это я тебе правду сказал. Бессмертен Кощей – был, есть и останется! А весь этот вздор с иглой для того только, чтобы дурачков, вроде тебя, заманивать.
— Поглядим! — угрюмо буркнул я.
Кощей рукою будто обвёл в воздухе круг вокруг меня, и хлопнул в ладоши. Тотчас я почувствовал, как начала уходить из моих членов неподвижность, как побежала кровь по жилам, и закололо мышцы тысячами иголок, как бывает, когда ногу отсидишь. Кощей, натягивая свои отделанные черненым металлом перчатки, насмешливо наблюдал, как я размахиваю в воздухе мечом, как приседаю, разминая мышцы ног…
Наконец, мы сошлись. Кощей вздымал свой длинный клинок обеими руками над плечом; я правой держал свой меч, а левой – большой нож, возмещая, таким образом, преимущество Кощея в оружии. Какое-то время мы кружили, примеряясь, обходя каждый своего противника по широкой дуге, следя за каждым движением друг друга. Я видел, что меч у Кощея тяжёлый, и если при его ударе мне удастся увернуться, то инерция меча развернёт его тело, сделав на какой-то момент уязвимым для моего быстрого удара или выпада. Но, похоже, Кощей тоже держал это в уме, поскольку не торопился и ждал первого хода от меня. Несколько раз я делал ложные выпады, но Кощей на мои обманные движения не поддавался, и лишь иногда, отступив, быстро перекладывал клинок слева направо, перехватывая рукоять меча. Иногда он направлял его в мою сторону, как бы удерживая на определенном расстоянии, не давая подойти ближе. Но постоянно держать так тяжелое длинное оружие ему было нелегко, и тогда Кощей вновь поднимал его почти вертикально над плечом, держа рукоять на уровне груди. Тогда я решил улучить момент, когда он снова начнет поднимать меч к плечу и поймать его на движении оружия вверх. В моем распоряжении были доли секунды… Вот он, этот момент! Когда острие меча только поползло вверх, я молниеносно кинулся вперёд, и без замаха, колющим движением выбросил вперёд руку с мечом, целясь под панцирь. Кощей отпрянул, но было поздно, мой клинок достал его, хоть и не проник глубоко, а я моментально ушёл в сторону, упал на землю на руку, перекувырнувшись через плечо. Вовремя! Длинное стальное лезвие со свистом рассекло воздух у меня над головой. Кощей захрипел, зашипел от боли и досады; из-под панциря стало растекаться вниз заблестевшее на черном бархате пятно. Я вскочил на ноги, решив не торопиться. Если Кощей всё же утратил бессмертие, такая рана начнёт сказываться очень скоро. Я внимательно следил за ним. Кощей злобно оскалил зубы и дунул, поведя головой во все стороны. Тотчас же снова поднялся ветер, вздымая с земли кучи опавших дубовых листьев. Как и при появлении Кощея, вся эта масса закружилась вокруг меня в диком вихре, ослепляя, лишая возможности толком защищаться. Я наугад наотмашь рубил мечом, крутясь во все стороны, уходя то вправо, то влево, а левой рукой старался защищать лицо от бросающихся мне в лицо листьев. И всякий раз меч мой рассекал пустоту. Вдруг ветер стих, листья, медленно кружась, опустились на траву. Я быстро огляделся и обнаружил, что оказался довольно далеко от дуба. А у дуба стоял Кощей. Он что-то крикнул, подняв лицо к кроне, и дуб отозвался ему, затрещав, застонав, задрожав всем своим древним телом. Сверху посыпались новые листья и тонкие ветки, глухо застучали по земле жёлуди. И вдруг я увидел, что ствол дерева прямо перед Кощеем вдруг расселся надвое, образовав темную расщелину, в которую легко мог протиснуться человек. Внутри было темно, будто дуб и впрямь внутри был пуст. Кощей обернулся ко мне.
— Князь, ты ведь помнишь, что когда ты меня освободил, я в тот же день ребеночка крестьянского сожрал и кровь его выпил! — прокричал он мне. — А знаешь, как его звали? Иваном! Ваняткой!
Он злобно расхохотался и ловко нырнул в расщелину. Раздумывать было некогда! Я кинулся за ним, чуть помедлил у расщелины, вглядываясь в черноту, и прыгнул внутрь…
**** Продолжение следует http://www.proza.ru/2013/08/12/788