Когда Гуляевка выехала в поля, выдался один из тех прекрасных редких дней, какие случаются иногда поздней весной.
Небо еще с ночи затянуло прозрачными, цвета плавленого серебра, мелкими чешуйками облачков, сквозь которые так мощно лился мягкий свет, что в ту сторону, откуда поднималось солнце, невозможно было смотреть; свет облекал в палевую дымку нежную зелень полей, дальнюю сиреневую лесную черту по окружью, в удивительной тишине и безветрии светло и невесомо стояли дымки над трубами, приглушенно слышались звуки, и голубизной отдавали беленые стены хат и белые бабьи платки.
Под празднично-веселый перезвон колоколов у правленческого двора с утра собрался народ. Громадным извозом стоят подводы, загруженные инвентарем, терпеливо ждут взналыганные быки, волнуются кони, слышен смех и шум голосов. С Похмельным многие уже знакомы. Мужики постарше сегодня интересуются вопросами большей частью масштабными, дабы не портить торжественность момента трижды обговоренным. Советуют и покрикивают бабы, в основном жены бригадников, поскольку уверены, что в этот день они имеют право на особое внимание и уважение. Вот только парни несколько сторонятся — их, видимо, мучит молодость председателя и его кожаное убранство.
Похмельный радостно взволнован. Он подходит то к одним, то к другим, шутит: не докучали, часом, жены перед трудным днем, готовы ли они работать так, чтоб ахнули в изумлении и призадумались вражьи силы? Ему отвечают в тон, весело, и чувствуется по лицам, взглядам и чистым рубахам та незримая светло-крепкая связь меж людьми, какая бывает во дни великих праздников и весенней страды в селах и деревнях русского народа. Исчезает дымом все мелкое, наносное, остается волнение хлебороба перед пахотой, когда он, измученный зимними думами и жестокой экономией, наконец-то выходит в ждущую его степь вершить главное дело на земле. И пока на ней сохранится хотя бы горсть семян — быть ему, сеятелю, во власти этого тревожно-радостного чувства.
Полдень, время отъезжать. Руководит отправкой бригадир первой бригады Петро Кожухарь. Своими дельными спокойными распоряжениями он как-то незаметно отстранил от руководства отъездом всех правленцев, и теперь бригадники обращаются только к нему.
Семен отзывает Похмельного в сторону: надо бы сказать людям что-нибудь по такому случаю. Похмельный тоже так считает. Он давно думал над тем, что скажет в напутственном слове, а сейчас понял: все, что он готовил, — все выходит напыщенно и, в его понимании, ненужно. И разглагольствовать негоже, и отдать впустую такую дорогую минуту тоже не следует. Он решительно вскакивает на подводу.
— Товарищи, я попрошу... Внимание всем! — весело крикнул он, разом отметая все колебания.
Люди удивленно притихли, стали подходить к подводе.
— Я долго думал сегодня ночью: что бы вам сказать такое? Хотелось бы подушевнее... На вас, советских колхозников, в эту весну весь мир глядит. И классовые братья наши разных наций, и враги наши. Аж дух захватило — ждут: выедем мы нынче или сорвется у нас? Враги рассчитывали, что мы споткнемся на колхозах и опять назад попятимся. Даже нашим друзьям не верилось, что вы, неграмотные, затюканные крестьяне, по-доброму отдали бы свою единоличную собственность и колхозом стали жить. Не было еще такого ни в каком народе. Да что там друзья, враги — я, коммунист, и то опасался: а вдруг не пойдете? — жалко и счастливо улыбался он людям с повозки. — Вдруг не поднимем вас, надорвемся? Но вы пошли. Пошли первыми. По всей стране идет колхозная посевная. Не пришлось нашим врагам поликовать! Бьем мы их, гадов, с каждым годом все сильнее! И вы сегодня, дорогие колхозники, началом посевной не хуже главного калибра шарахнули по буржуйским умникам да по нашей затаившейся контре. Она от злости на дерьмо исходит, а поделать ничего не может. Нам теперь надо так пахать, чтоб ей и вовсе дышать нечем стало! — Он передохнул, хмельным от радости взглядом обвел толпу, запрудившую подъезды к правлению и ближний проулок. — А вам спасибо. За то, что поверили нам, коммунистам, пошли за нами. И дальше верьте. Через главное мы переступили. Теперь нам никто не помешает ударно трудиться на процветание и скорый приход социализма, на гробовую погибель мировой буржуазии! Я сейчас мотанусь в район, трясти Гнездилова, а после — к вам, в бригады, как обещал. С вами буду пахать, пока сил и семян хватит... Еще раз спасибо вам от всего трудового народа!.. Давай, Петро Степаныч!
Он соскочил с подводы. Кожухарь дал знак отправки, и через несколько минут огромный обоз, где в шуме и крике, в конском ржании и колесном скрипе нагруженных инвентарем подвод проступило что-то давне-чумацкое, в окружении скачущей в веселье детворы и собак, медленно тронулся от правленческого двора. И пока он не скрылся за вербной грядой последних огородов, повернув на выезде в сторону, провожающие смотрели ему вслед.
Бабы пошли по домам первыми. Мать коменданта Кащука, уводя старух на свой край села, перекрестила опустевший выгон, ее товарки, разом оборотясь на церковный купол, перекрестили лица. Кто-то из молодых баб, проходивших мимо, в лад общему настроению, умиротворенно обронил:
— Решилось, слава тебе, господи...
— В час добрый!
Комендантша живо и зло откликнулась, уцепилась:
— Час добрый раньше надо было у бога просить. Казала вам: давай, жинки, на фоминой неделе сходим в поля, помолебствуем, и батюшка был не против, а вы шо? — некогда, грязюка, сельсовет не дозволяет... Теперь— часу доброго им господь дай. Батога бы вам горячего! Мужиков до такой поры держали! Их давно надо было в поле гнать!
Жена одного из бригадников робко возразила:
— Тетко Ганна, на фомину молебствовать выходят кто озимыми сеется, а у нас не заведено таких. Мы на яровые...
— Бог, он над всяким всходом хозяин, — оборвала ее властная старуха и приподняла клюку: — «Даруй, господь, живота всходу всякому: весеннему, осеннему, семени людскому...» Забула чи теперь не до молитвы? Собранья да выселенья в головах? Понабрались греха! Зараз зашкребайтесь в хатах да бежите мужикам помогать. Может, и вправди простит господь...
И опять, повернув головы к церкви, старухи вразнобой осенили себя крестным знамением.
Все сроки вышли, а Карабая не было. Похмельный переговорил с Гриценяком, отдал ключи и пошел на конюшню. К вечеру он рассчитывал быть у Гнездилова. Илько Пашистый сам оседлал ему строковского коня и посоветовал не давать слабины в поводьях: дончак имел каверзную привычку закусить удила и потом гонять по степи в попытках сбросить неопытного всадника. Успокаивала злого коня только камча с зашитой в хвосты дробью.
Он выехал из села и пошел по знакомой щучинской дороге крупной размашистой рысью. В открытом поле заиграл ветерок. Недавно аккуратно-прозрачные облачка растрепались, пошли клочьями, и над зеленеющей чертой леса, в той стороне, куда он держал путь, уже широко очистилась от наволочи изумительная по чистоте и цвету полоса неба.
Возле самого леса он придержал коня, оглянулся и вдруг далеко в стороне увидел арбу и в ней крошечного человека, отчаянно махавшего руками. Это возвращался Карабай.
Похмельный развернул коня и поскакал к нему.
— Ну? — издали крикнул он. — Что с лошадьми?
— Нет лошадь, баскарма,— печально развел руками старик. — Не дает Кожекен лошадь.
— А что говорит? — спросил Похмельный, спешиваясь.
— Плохо говорит. Говорит, хохол всю жизнь наши шея сидел, наши земли пахал, теперь пусть себя запрягает и пашет.
Похмельный выругался, хотя на лучший исход он мало рассчитывал.
— Так он кто, этот Кожекен? Друг твой?
— Один род с ним...
— Родичи, значит? Мать бы вашу так, с таким родством... Ты хоть объяснил ему, что нам на время?
— Все объяснил. Не дает. Говорит, казах теперь совсем бедный, все артель забрал.
— А-а, черт! — завертелся от злости Похмельный. — Просить надо было хорошо! Ты просил? Говорил ему, что мы можем людьми помочь?
— Все говорил... Не дает!
— А сколько у него лошадей?
— Двадцать лошадей с ним живет, еще немного на зимовке есть.
— Значит, есть у подлеца лошади! Вот что, старик, ты езжай в село, засыпь своей кобыле корму поболе и жди меня. Понял? Ни шагу со двора, пока я к тебе не приеду.
И Похмельный погнал в село. Он остановил коня у хаты Гарькавого. На стук и собачий брех вышла хозяйка, рассмотрела его с тем беззастенчивым любопытством, с каким рассматривают в селах новых людей, и лишь потом, защелкнув цепок, на котором бесновался желто-белый кобель, указала в конец огорода. Дойдя туда, Похмельный увидел, что весь огород охвачен свежевырытым глубоким, в пояс, рвом.
— Против кого ты оборону держать собрался? — спросил, веселея, Похмельный, садясь на сухую вязанку прошлогодней картофельной ботвы.
Гарькавый махом вогнал лопату в землю, вытер лицо подолом рубахи и нехотя ответил:
— Против коров. Они, заразы, по весне что твои призовые кони скачут! Им и такая траншея не преграда... Подай-ка руку.
Похмельный помог ему выбраться и кратко объяснил суть дела. Гарькавый кивал головой, вроде бы соглашаясь, но ответил решительно:
— Не даст. Я этого Кожекена знаю. Бывший бай... Да, верно,— продолжал он, припоминая, — был он с лошадьми. Но потом у него все подчистую забрали, не знаю, как самого не выслали. Этой весной, слышал я, он опять разжился. То ли кто долг вернул, то ли не все забрали. У них разве учтешь все? Не-е, не даст. Вот если бы мы к этому времени уже помогли чем... А они в нашей помощи сроду не нуждались.
— Погоди, Федор Андреевич, — искал какой-то выход Похмельный. — Мне хозяйка вчера говорила, что здесь недалеко аул есть... Может, там?
— А-а, не слухай ты ее! Она тебе наговорит... Это Басырь, верст десять отсюда. Артель там теперь, если еще не разъехались... И они были с лошадьми. Раньше, знаешь, они все неплохо со скотом жили. Да только год назад разъезжали по тутошним аулам агитчики ихние, пробовали артелью жить, навроде наших колхозов, «красными караванщиками», кажись, себя прозывали. Во главе с нашим каким-то... я уж не помню. Старались они не хуже наших уполномоченных... — здесь Гарькавый сколупнул щепочкой грязь с подошвы сапога и с веселым прищуром, будто вспомнил для себя что-то весьма приятное, поглядел на озеро. — Обещали новую жизнь всем киргизам устроить. Ну и устроили... артель. У зажиточных весь скот забрали, согнали их всех в кучу вместе с бедняками, похлопали по плечам: зараз, мол, вы все уравнялись, живите отныне дружно, не обижайте друг дружку и кончайте цыганской жизнью заниматься. А сами дале двинули. Другим устраивать. Посля отъезда в том Басыре такое творилось, что аж сюда ругань доносилась… В бедности они зараз. Есть, конешно, у них лошади, но, даю голову на отруб, — не дадут.
— Почему же не дадут? — возмутился Похмельный. — На время просим и не задаром.
Гарькавый с явной неохотой пояснил:
— Насолили мы им предостаточно. В землях потеснили, да и так... Они и досе обиду на нас держат... Ты, Максим, не морочь себе голову и время на них не теряй, а гони прямо к Гнездилову. Только он нам в силах помочь. Даст — хорошо, не даст — что делать, придется меньше засеять. Выше грешного места не подпрыгнешь.
Однако Похмельный не мог смириться:
— Да неужто не дадут? Какие могут быть теперь у них обиды? Им же вернули землю... Прямо издевательство: из-за давнишних обид по-соседски не выручить. По-собачьи получается: и сам не гам и другому не дам... Слушай, Федор Андреевич, — осенило Похмельного, — а поехали со мной! Уговорим вдвоем сукиных сынов! Наобещаем, набрешем три короба, лишь бы засеяться... А что Гнездилов?.. Да потом пусть хоть самому господу богу жалятся, а Гнездилову я еще выдам за тот бардак, что он развел в селе. Поедем!
Но Гарькавый отнекивался, Похмельный наседал, и тот признался: оказалось, Гарькавый дважды участвовал выборным в переделе сенокосно-пахотных земель, имел небезобидные стычки с аульчанами. Его и сейчас помнят в Басыре одним из «насоливших», поэтому ехать ему действительно не было смысла.
— Бери Гордея, — советовал он, видя, что Похмельного не отговорить. — Гордей мастер речи держать, по-ихнему трошки разбалакивает... Ты когда думаешь ехать?
— Прямо сейчас, а с Басыря уже поеду к Гнездилову... Да, жаль, конечно. Ты не знаешь, как его звать, председателя артели?
— Не знаю, но слышал, твоих годов... Сейчас не советую: дело к вечеру. Завтра с утра бы и ехал... С Карабаем хочешь?
Разговаривая, они подошли к хате. Гарькавый вынес ружье с патронташем. Вскользь, но со значением показал порядок расположения патронов: слева от середины — мелкая дробь, справа — крупный заряд. Похмельный уловил намек, мысленно обозлился: да неужели Гарькавый всерьез считает, что у него ума хватит до стрельбы дойти?
— Зачем пугать,— смутился Гарькавый, когда Похмельный напрямик спросил об этом, — их теперь не испугаешь. В дороге, знаешь, всякое может случиться... А может утку снимешь, хозяйка супцом побалует... Будешь говорить с ними — говори попроще, без выкрутасов и с уважением. Упаси тебя бог грозить! Отошли те времена. Аксакалами чаще называй — они это любят...— Он с интересом взглянул на Похмельного. — А что? Тебе, пожалуй, могут и дать. Уж больно ты парень...
Эта недоговоренность и жест, которым Гарькавый сопроводил ее, понравились Похмельному больше всех советов.
Кого из людей взять с собой, он обдумал еще во дворе Гарькавого, и они поедут, в их положении не отказываются. Единственное, что беспокоило, это время, шел четвертый час пополудни, а им надо собраться, зайти к Карабаю, оттуда — на стан первой бригады, чтобы взять лошадей: если казахи все-таки дадут своих, то гнать их надо тремя верховыми, а в селе ни одного свободного коня.
На этот раз он сам безошибочно выехал улицей и проулками к нужной ему землянухе и, не слезая с коня, постучал рукоятью плетки в оконце. На стук вышел старый Гонтарь.
— Где Иван? — не здороваясь, строго спросил Похмельный.
— О-о, какой гость пожаловал,— удивленно и злобно обрадовался Гонтарь.— Да ты сойди с коня-то,— с издевкой предложил он,— проведуй нас...
— Где Иван, я спрашиваю?
— Зачем он тебе?
— Я не собираюсь перед тобой отчитываться. Так где же он?
— Внаймы за кусок хлеба пошел...
— Кликни его. Скажи, что ему и Павлу Любарцу со мной ехать, пусть поторопятся. Через полчаса жду их у правления.
— Куда такая спешка? Ты все же зайди, глянь, как мы живем. Помнится, любил у меня гостевать...
Похмельный хотел так ответить, чтоб у того пропало всякое желание юродствовать, но взглянул в лицо его и будто споткнулся — так поразился той перемене, что происходила с Гонтарем. Помнил его прежним крепким мужиком, которого не мог свалить ни кулак, ни первач, а теперь вблизи, при ярком солнце Похмельный ясно увидел, как быстро волокла его за собой старость: голодно обтянулись скулы, проступили бугры и западины за ушами, стремительно седели и становились длинно-редкими волосы, обвисла неряшливо бритая кожа на горле, весь он стал ниже, суше, уже в плечах; широкими казались только штаны, заправленные в тяжелые сбитые сапоги.
«И это — за какой-то месяц», — подумалось растерянному Похмельному...
— Ну, и как же вы живете?
— Спаси тебя Христос — голодаем. Я же говорю, зайди, полюбуйся!
— Вы паек получили... А Леся?
— И Леся так же, — охотно ответил Гонтарь. — Спит целыми днями да худеет на глазах. Ты не знаешь отчего так много спят в молодой поре?
Во взгляде, каким он смотрел на Похмельного, старый Гонтарь остался прежним. В это мгновение вспомнились рассказы о его тяжелом, обидчиво-злобном характере, и это наигранное смирение в голосе теперь только подтверждало давние жалобы на него всех, кого он нанимал в батраки.
Оно и погасило недолгую жалость. Похмельный с презрительной насмешливостью глянул на него сверху:
— Я на все твои вопросы отвечу. Даже на этот. Но любопытно мне, что отвечаешь ты на вопросы своих детей? А, дядько Лукьян? Поэтому давай без вопросов и не тяни время. Ждать их не буду. — Он тронул коня и, уже отъехав, крикнул: — Пусть оденутся потеплее, возможно, в степи заночуем!..
Конем правил Карабай. В задке арбы на седлах жались плечами друг к другу Иван и Павло. Ехали на стан первой бригады, чтобы взять для них двух лошадей.
Похмельный с любопытством осматривался с седла. В стороне, где стояли ветряки и мельница, он еще не был, но заезжать за неимением времени не стали. Минули балку, в которой недавно гремела вешняя вода, а теперь холодно и свежо тянуло болотным душком близкого озера, с трудом выбрались из грязи наверх к сухому теплу и покатили, огибая озеро, к лесу. Слева потянулись камыши. Оказалось, что это еще одно озеро, по настолько заросшее с берега травой и камышами, что к маленькому плесу, где ставились сети, рыбаки пробирались с большим трудом. Оно так и называлось — Гнилое.
Стан находился в первых березняках, верстах четырех от села. За светлыми, сквозными колками неожиданно открывалась огромная лощина, уходя под укос к сплошной и темной хвойной гряде. Эти места назывались Волчьим околком. Отсюда на зимних вечерних зорях по одиночке выходят волки, сбиваются в пары, стаи, подолгу сидят изваяниями в лютом, морозно-каленом багровом закате, сзывают жутким подвывом остальных собратьев. Вой слышен в селе. В конюшнях тревожатся кони, тяжело поднимается на ноги скотина, толпятся гуртом овцы. Хозяин еще раз осматривает оконца, едва различимые промерзшим хрупким стеклом в занесенных снегом вровень с крышами хлевах, запирает на все запоры вместе с живностью взволнованную собаку. Стаи выждут, когда стихнет последний свет над лесом, и словно по условленному знаку рассыпаются по степи, со всех сторон окружая село. Сторожко крадутся к гумнам, токам, где жируют зайцы, нанизывают цепочки следов вокруг сладко пахнущих хлевов, царапают лед на оконцах, отчего мычит и шарахается скотина, и горе в ту пору бездомной собаке или запоздалому ездовому...
Вскоре они подъехали к стану.
Подростком Похмельному приходилось помогать односельчанам в пахоте. Свой надел тетка сдавала в аренду, а его часто просили помочь: вначале погонычем, позже, когда окрепли руки, плугатарем, и если теперь бригадники вздумают поразвлечься, предложив ему пройти загон-другой (обещал же на собрании сам лямку вздеть), то, думалось ему, он не осрамится; если же и выйдет поначалу коряво — не беда: прошлый навык быстро вспомнится, главное, поймут, какого он корня и знает, какими трудами добывается хлеб. Впрочем, до развлечений дело не должно дойти. С сегодняшнего дня бригадники казались ему людьми близкими. На их поддержку он рассчитывал в будущем. Уж коли вышли на пахоту, то впоследствии не дадут пропасть впустую трудам своим, довершат начатое...
Около стана он встревожился: в тени берез стояли кони, во дворе никого не было. Бычьи и конные упряжки находились далеко в загонах. Он соскочил с коня, вбежал в хату. Несколько бригадников колдовало у разрушенной печи, часть мужиков разбрелась по лесу готовить сухостой на дрова. Когда Похмельный спросил, почему они не пашут, Кожухарь повел его к лошадям. Они уже не горячились, как несколько часов назад у правленческого двора, понуро стояли, вздрагивая кожей, а по бокам мелким каракулем обильно курчавилась шерсть от недавно просохшего пота. Кожухарь объяснил: чтобы в день выходила десятина вспашки, в плуг надо заводить четверку лошадей. Так и сделали. Но исхудалые за время зимовки, они отвыкли от работы, дергали плуг, тянули вразнобой и дико шарахались от окрика, мотая повисших на недоуздках погонычей, а на седьмом загоне вообще выдохлись. Их били в кровь, но они стояли, только вздрагивали и приседали от ударов — верный признак полной усталости. Поэтому, чтобы не запалить совсем, приходится давать передышку. Пахали, в основном, на быках да на тех лошадях, кто еще мог тянуть спокойно плуг.
Похмельный расстроился: если казахи дадут лошадей, то наверняка таких же, и в радужные расчеты о сроках посевной ему придется внести невеселые поправки.
Бригадников удивило его решение ехать в аул, к тому же на ночь. В успех поездки никто не верил. Похмельный прикрывался улыбкой, разводил руками: дорога каждая минута — ночь ли, утро... Не дадут — поедет к Гнездилову, не сидеть же сиднем, надо что-то предпринимать, иначе уйдет время.
А в душе злился: насолить казахам — это вы умеете, а вот на доброе соседство ума не хватает. И больше: рассуждать, хихикать над чужой незадачливостью — мастера, ну а как же сами-то умудрились пустить на ветер свое хозяйство? Окажись вы потверже, организованней, дальновидней — не пришлось бы сейчас к кому-то с просьбами ехать.
Вслух говорить не стал, знал, какие вздохи и попреки последуют за этим. Пашут — и ладно, и на том спасибо.
На вопрос, от которого все притихли в ожидании ответа (вот дети!): рад ли он сегодняшнему дню, Похмельный прикрыл глаза, раздул ноздри и с фальшивым воодушевлением качнул головой. Мужики довольно переглянулись.
Разговор сбивался на неприятное, давно обмусоленное, и он заторопился. Брать коней с пахоты ему рассоветовали: дадут казахи на сев, — значит, дадут и под седла.
К тому времени кончили свои загоны несколько упряжек, и его вновь окружали люди. Надо было уезжать.
Провожать вышли к дороге, где стояла арба Карабая. Кожухарь многозначительно указал глазами на Ивана и Павла: мол, этих зачем взял, можно было и местных, стоит ли рисковать? Похмельный, успокоил; парни — его давние знакомые, пусть проветрятся...
За Похмельным наблюдали, как сядет, какова посадка, не возьмет ли поводья в обе руки и, оттопырив локти в стороны, не чмокнет ли коню городским извозчиком?
Он усмехнулся: нашли за кем подглядывать! Он взялся за луку седла, напрягся и приемом, некогда отработанным в конной разведке, легко, не касаясь стремени, вскочил на качнувшегося коня.
часть 2-я глава 1-я http://www.proza.ru/2013/02/24/1463