На фото Борис Плотников исполняет на губной гармошке "Аве Марию":
Но это сольное исполнение.
Оркестр губных гармошек, который я сейчас нашел в интернете, - меньше того, который я видел в Радебойле в 1963 г., нет в нём и Большой Губной Гармошки длиной два метра, но играет этот ансамбль хорошо.
После осмотра города нас очень долго везли к месту нашего ночлега. Оказалось, что мы уже покинули Дрезден, и оказались в небольшом городке Радебойль. Знакомство с хозяевами особняка. Ставшая уже привычной процедура размещения по комнатам. Хороший ужин. Плотно поужинав, уставшие, мы разбрелись по отведенным нам комнатам, предвкушая отдых.
Неожиданно нас всех позвали в холл особняка. Оказалось, нас ждут. Мне кажется, это была незапланированная для нас встреча, иначе мы бы ужинали не в особняке, а на встрече. Видимо, какая-то группа не приехала, и ее срочно заменили нашей.
Нас уже ждали. Это были рабочие и служащие кондитерской фабрики во главе со своим директором. Мы зашли в довольно большое помещение, где были накрыты столы.
Как только мы пришли и поздоровались, нас сразу пригласили за стол. Мы расселись через одного – немец – русский – немец– русский. Было много шнапса, да и мы принесли не одну бутылку водки. Различных бутербродов было неимоверное количество. Директор фабрики произнес тост. Кто-то переводил. Конечно, тост был за советский народ и за дружбу с немецким народом. Наш руководитель произнес ответный тост, уже не помню, что он говорил, но тоже что-то стандартное. Потом все перезнакомились со своими соседями. Все это сопровождалось выпивкой. Я ничего есть не мог. Был сыт. Остальные наши – тоже.
Потом все встали из-за стола и разбрелись по кучкам. Я подошел к директору. На вид ему было лет пятьдесят. Невысокий, слегка одутловатый, усталый. Он что-то говорил, переводя маленькие глазки с одного человека на другого. Всматривался в чье-то лицо, потом отводил свои глазки. Находил другие глаза, всматривался в них и снова отводил взгляд.
Он улыбался, но улыбка была какой-то жалкой. Даже неестественной. Он рассказывал:
– До прихода Гитлера к власти я был немецким коммунистом.
– Оказывается, он был коммунистом? – подумал я. теперь все, кто может, вспоминают об этом. А тогда...
– Но потом партию разгромили. Многих арестовали. Во время войны меня призвали в вермахт, и я попал на восточный фронт.
– Как? Он, коммунист, оказался на советско-германском фронте. В голове не укладывалось. А я думал, Гитлер всех коммунистов поубивал или отправил в концлагеря.
– Но я очень быстро сдался в плен. Потом несколько лет был в советском лагере для военнопленных. Сейчас я член Социалистической единой партии Германии. Теперь мне доверили руководить фабрикой.
На меня неожиданно нахлынуло снова, в который уже раз, чувство ненависти, и я ничего не мог поделать с собой. Перед моими глазами стоял немец в форме солдата вермахта с винтовкой в руках. И он целился в наших. С большим усилием я сбросил с себя этот образ и спросил:
– И Вы стреляли в наших солдат?
Вышло грубо и некрасиво.
Он пристально посмотрел на меня. Наверное, он что-то увидел в моих глазах, потому что быстро, даже поспешно ответил:
– Я стрелял в воздух. Я никого не убил.
Потом добавил:
– Это было ужасное время. Я не мог не пойти в вермахт, – меня бы расстреляли. Я не мог не стрелять, – меня бы тоже сразу расстреляли. Я много думал, как мне поступить и решил, что мне остается только сдаться в плен при первом удобном случае. Я так и поступил.
У него был несчастный вид. И я представил, как его берут в плен и подгоняют прикладом, а то и штыком: «Шнелль, шнелль!» А он повторяет: «Гитлер капут!» «Гитлер капут!» «Гитлер капут!»…
Могли бы и прихлопнуть. Многие солдаты были злы на немцев. Особенно те, у кого погибли семьи. Они не брали немцев в плен, а сразу убивали. У них была одна мысль – отомстить.
– Этому директору еще повезло, что его сразу не убили, – подумал я. Темное чувство, которое поднялось во мне, внезапно улеглось, и я увидел немолодого уставшего человека, настрадавшегося в жизни. Я увидел человека, а не немца-солдата, которого во время войны на плакатах, висевших повсюду, нас призывали убивать. На плакатах было написано: «Убей немца!» Да-да, именно так. Не фашиста, а немца. Но мне уже не хотелось его убивать. И я даже порадовался, что его не убили.
– Вот, убили бы тогда его и не сидел бы он здесь и не рассказывал бы о своей войне и своем плене.
– У Вас есть семья, – жена, дети? – неожиданно спросил я.
Он достал из кармана фотографии. На одной семейной фотографии он с женой были молодыми, а мальчик и девочка – его дети – маленькими. На другой семейной фотографии были он с женой, уже далеко не молодые. Рядом с ними стояли юноша и девушка, молодые и красивые. Счастливая семья.
– У него счастливая семья. А сколько таких семей было уничтожено!?
– Вы счастливый человек, – сказал я. – У Вас замечательная жена, красивые дети. Война давно закончилась. Теперь это история. Мы должны привыкнуть жить в новом мире.
Когда ему перевели мои слова, его лицо прояснилось. Мы пожали друг другу руки.
Объявили, что теперь выступит самодеятельность Кондитерской фабрики. У них была довольно большая программа, которую мы смотрели с интересом, потому что она несла ярко выраженный немецкий колорит.
Поразил нас оркестр губных гармоник. Эти гармоники были разных размеров – от малюсенькой, еле видимой, издававшей тоненькие, писклявые звуки, до двухметровой, установленной на ножках. Вдоль нее бегал толстый «гармонист» и дул поочередно в соответствующие щели, вызывая басовые звуки.
Гармоник промежуточных размеров было еще десятка полтора, и игра на каждой из них требовала специфического навыка и довольно больших затрат энергии. Зрелище было неожиданным и, в какой-то мере, даже страшным. Не знаю, почему у меня возникло такое чувство.
Вся сцена казалась нежизненной, а какой-то каррикатурной. Но играли они слаженно. Звуки, извлекаемые из гармошек всех мастей, создавали определенные образы. Оркестр звучал вполне прилично.
Потом выступали наши: кто-то пел, кто-то показывал акробатические этюды. Немцы хлопали, – они были снисходительны.
Расходились поздно. Все оставшиеся бутерброды, а их было много, потому что мы практически ничего не ели, были уложены на подносы и поставлены вдоль узкого прохода. На выход выстроилась импровизированная очередь. Каждый немец, проходя мимо подносов, брал бутерброд и быстро его съедал, потом брал второй, третий, – сколько успевал. Зрелище было не из приятных. Мы проходили спокойно. Нам по-прежнему не хотелось есть.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/02/19/350