К исходу дня поднялся ветер. Тугой, теплый, он низко гнал с запада редкие тучи, носил над станцией запах мокрых полей и стаи кричащего воронья.
Провожатый остановил обоз у райкома. Просторный двор пустовал, лишь в дальнем конце его, у разбитой пароконной легчанки, нудился оседланный конь и трудно — не давала короткая оброть — подбирал клочки сена, сбитые к столбцам коновязи.
Похмельный подошел к зданию. Навстречу ему из распахнувшихся дверей выскочил распаленный мужчина, прогремел по ступенькам, рванул повод с изгрызанной поперечины и погрозил кнутовищем в окна:
— Дожалеетесь! Спохватитесь осенью! — Он махом вскочил в седло и телом качнул коня к ходу.
Похмельный вошел в приемную. У обшитой черным двери, за «ундервудом», уронив голову в подставленные ладони, маялась нервно-худая секретарша.
Похмельный назвался. Она указала на дверь:
— Там. Только, ради бога, тише и без матерщины. Ее скоро машинка сама начнет печатать, — и со злостью вырвала из каретки начатый лист.
Гнездилов стоял у окна, которое выходило на западную сторону — к закату, к ветру...
— Я, признаться, не ждал тебя сегодня, думал, загуляешь, а гляжу — подводы. Садись,— указал он на обшарпанный кожаный диван.— Садись и рассказывай.
— Что рассказывать, довезли без происшествий, ругани и драк не было, жилье нашлось всем. Две или три семьи в сараи вселили, да там сараи лучше какой хаты. За лето поправят…
— Это потому, что в Гуляевке таких хат много пустовало,— пояснил Гнездилов и, захватив со стола папиросы и громоздкую пепельницу, присел рядом.
— Дальше... Ты кури.
— Все. Вот расписка.
— А что правленцы? Что у них с посевной, не спрашивал? Какого числа они выходят на пахоту? Рассказывай, парень, не томи, мне все надо знать... Ты не говорил с ними?
— Не знаю, как и сказать,— пожал Похмельный плечами.— Присутствовал я на собрании правления, говорил с ними... Извиняйте, забыл ваше...
— Иван Денисович.
— Послушал и вот что скажу: в вашей Гуляевке или председателя колхоза надо гнать в шею, или создавать партячейку... Почему? Да потому, что не ладится у них. К севу не готовы. То одного нет, то другого мало. Валят друг на дружку, пустые расчеты строят. Боятся чего-то. С таким капитулянтским настроением не дадут ума ни высланным, ни колхозу. Руки там твердой нету.
— Хорошо подметил,— сдержанно одобрил Гнездилов.— А насчет руки... рука там была... Ты Полухина не встретил? Значит, по озеречной поехал... Дело вот в чем: недели две назад пришел запрос на Строкова. Обычный запрос: кто он, что он. Я сообщил, что у меня о нем известно, решил — на этом кончилось. Но ты с почтой привез вторичный запрос, уже из Керчи. Там подозревают, будто бы Строков — врангелевский инженер и принимал участие в строительстве укрепрайонов на перешейке. Ни много ни мало. А мы такую важную особу в селе держим. Так ли это — не знаю, но в одном уверен: к нам его не вернут. Или осудят, или направят работать по специальности. Председателем он, в сущности, был неплохим. Одним из первых организовал колхоз. Удержал многих середняков от выездов, к которым, честно говоря, мы их вынудили. Обобщил хозяйства. У него в неплохой сохранности семена. Людей крепко держит, жалоб с этого села не поступает. Чем он им пригрозил, чего пообещал — его дело, главное — гуляевцы не бегут на стройки. Но с другой стороны — тех середняков, которых удержал от массового бегства во время осенних хлебозаготовок, он в январе — феврале этого года непростительно много раскулачил и выслал. И явно прошляпил скот. Сотни голов рабочего скота пропало! — недоумевал Гнездилов, поднимаясь с дивана. — Колхоз в Гуляевке организован в декабре прошлого года. Скот весь обобщили. Почти тысячу голов держали колхозным стадом. Но после мартовской статьи, когда хлынули из колхозов, он выходить-то запретил, не было у него выходцев, молодец, чем и нравился мне, а вот скот не сберег. К сегодняшнему дню его что порезали, а что продали. Это быков-то! Основное тягло. Сейчас там осталось то, что у высланных конфисковано, да скот наиболее сознательных колхозников. С его хваткой это уже не промашка, нечто другое. Теперь, ты говоришь, с севом у них не ладится, и ведь не ты один. Надо срочно самому ехать туда.
Похмельный с облегчением откинулся к спинке дивана:
— Да здесь и гадать нечего, все понятно. То-то он вопросики задавал, все с вывертом, с подковыркой. Ах, подлец! Я сразу почуял — враг! Нет, не вернут. Его посадят. Я б, конечно, расстрелял!
- Видишь, какой ты наблюдательный. А нам он показался человеком деловым и преданным. Понадеялись на его горячие заверения, теперь такая вот обстановка...
— Иван Денисович, ты извиняй, но во дворе ребята ждут. Нам бы пристроиться где до паровоза, — начал просить Похмельный голосом, которым наловчился выбивать слезу у самого сурового начальства.
- На этот счет не беспокойся. Приберегли мы для таких случаев домишко у вокзала. Ты вожатого отпустил? Вот ему и поручим. Посиди маленько, поскучай.
Гнездилов вышел из кабинета. Похмельный с наслаждением завалился на диванный валик. Сказывался ему тяжелый отъезд из села, тряская дорога, невеселые дорожные раздумья. В кабинете было тепло, уютно. Неоткрывавшиеся с зимы двойные рамы, в замазке по щелям, надежно берегли от сквозняков, мерно отсчитывали время ходики у портрета, расслабляли, обволакивали дремотой...
Разбудил его Гнездилов.
— Отправил я твоих бойцов в наши «нумера». А ты задержись, потолкуем. Устал? Верю. Ничего, сейчас чайком взбодримся... Так, говоришь, в Гуляевке партячейку создавать надо? — Он собирал листы, освобождая стол.
- Надо, Иван Денисович. Без нее толку в селе не будет. Колхоз — это одна сторона дела. В нем сейчас высланные появились, и оставлять их без партийного руководства нельзя. Им нашей правды до гробовой доски не понять. А вот заставить их работать на нас так, как они на себя работали, — ваша прямая обязанность. Пусть, гады, под принудиловкой рабочий класс хлебом снабжают. Не дошло через головы, дойдет через грыжи... Да и какой сейчас колхоз без коммунистов? Ты не наездишься, а сами они не вытянут или не захотят. Сев — еще туда-сюда, засеются, но по осени они весь хлеб по своим закромам растащут, что мыши по норам, и разбегутся. Скот не уберегли, а хлеб и подавно. Ночью повыкосят. Колхоз... Ничего не получится.
Похмельный вольно полулежал на диване. Теперь он мог позволить себе некоторую рисовку в разговоре. Гнездилов отмалчивался.
— Удивляюсь я вам! Чего тянуть? Из тех же активистов можно создать партячейку. Поговорить, объяснить нашу задачу, прижать в крайнем случае — и в партию. Тогда и спросить на полную катушку: чего тянешь? Чего выжидаешь? Почему ленишься? С нас ведь спрашивают... Хотя нас вообще не спрашивают: приказали — и выполняй. Время уговоров кончилось. Я вчера с ними битый час просидел, слушал. Ничего дельного. Носят воду решетом. Это было вчера, будет завтра, послезавтра... Собрать людей в колхоз, создать партячейку — это вам не бруствер на перешейке выкопать...
— Не хотят они в партию, — тихо отозвался из-за стола Гнездилов. — В сочувствующих числиться — пожалуйста, а в партию — нет. Просится одно барахло...
— Плохо разъясняете,— сурово объявил Похмельный.
— Может, и плохо,— спокойно согласился Гнездилов. — А все, о чем ты мне говоришь, я знаю. Наша беда, парень, в том, что нет людей. Сел много. Между ними двадцать верст — самый малый крюк, и в каждом черт ногу сломит. Любое райкомовское распоряжение вызывает там переполох, я уж не говорю о центральных постановлениях. Слышал, небось, что творилось в марте? То стопроцентный охват, то массовые выходы из колхозов и гибель скота, то вновь с заявлениями... Сейчас притихли. Выжидают. Плюс к тому и мы зеванули по-крупному. Середняков много выехало тайно... да пусть! — горя меньше: не сбежали — мы их, во рвении своем, все равно бы раскулачили и выслали. Беда в другом: после них дома остались. Сельской бы власти к рукам их прибрать, бедняка вселить многодетного или приспособить под что-либо — ан нет! Бедняк сам не хочет въезжать. Ему, видите ли, совесть не позволяет. Объясняли мне: стыдно, кто-то строил, а я въеду? Даром? В чужое? — не могу. А я думаю — страх. Боится возвращения хозяина в случае перемен, боится выглядеть бессовестным в глазах односельчан. Совесть — свойство неплохое, только...— Гнездилов поморщился. — Только тому же бедняку она позволяет украсть, урвать, уволочь ночью из этого дома что-нибудь. Так, исподтишка, совесть позволяет. Дескать, не все беру — кусочек, не о себе — о детях думаю, не я один — все тащат. По таким кусочкам в Майдановке с двух брошенных дворов железо с крыши сняли, в Новоспасском скотный двор на дрова разобрали. Выламывают окна, двери, разбирают пристройки, камень выворачивают из амбаров. Понятно было бы в степных селах, а то ведь, негодяи, в лесу живут. В Кошаровке половина собранного инвентаря пропала. Спросить бы: зачем он им? Борща из плугов не сваришь и не продашь — купить, чтоб в тот же день в колхоз отдать? Люди нам нужны. Умные люди, руководители... Вот еще. Мысль мне в январе подали: отдать под расписки по дворам семенное зерно. Доводы — ого какие! — привели. Переберут, мол, от сорняков и сберегут от всякой напасти: сырости, пожара, а то и воровства, и к весне сдадут в бригады чистеньким, протравленным, в сохранности... Хорошая мысль? Нравится? Вот и мне, дураку старому, понравилась, одобрил. А в прошлом месяце стали собирать — и половины не собрали. Я сам по селам поехал. Где, спрашиваю? Детям, отвечают, скормили. Что прикажешь делать? Судить? Многодетных? Я за эту «умнейшую» мысль еще спрошу с кое-кого... Ты думаешь, в одной Гуляевке могут сев завалить? Только что председатель Переметного — наше село - предлагал сдать семенное зерно в счет тройных хлебопоставок осенью: он сейчас сдает пуд семенного зерна, а осенью я у него три пуда не добираю. Это — перед первой коллективной посевной, когда каждое зернышко должно засеяться. У тебя укладывается в голове? У меня тоже... Ему, оказывается, не засеять все. Массу причин нашел: то людей нет, то быков мало. До колхоза засевали в три раза больше, а теперь, видите ли, не осилить. Всего мало, одного зерна много... Я ему так и сказал: не засеешь — под суд пойдешь, как саботажник. Это в ближних селах такое творится, а в дальних — черт не только ногу — голову сломит!
Гнездилов с силой швырнул карандаш на стол и расстегнул ворот коломянковой рубахи. Тяжелое лицо его набрякло, и было неловко смотреть в его сторону.
Нервный цокоток «ундервуда» в приемной смолк, в кабинет заглянула секретарша.
— Все готово, Иван Денисович. Принести?
— Нет, оставьте в желтой папке и в понедельник напомните Лукашевичу. Ну, а сейчас отдыхайте и простите за... громкий разговор.
— Что вы,— оживилась секретарша, с любопытством рассматривая Похмельного. — Я все понимаю. Чай будет скоро...
— Э-э, нет. Это мы сами, по-мужски.
Она аккуратно прикрыла дверь.
Гнездилов вновь подошел к окну и надолго замолчал, глядя в грозно расцвеченное к вечеру небо.
Похмельный тоже молчал, знал, что в таких случаях лучше не соваться с ненужными сочувствиями.
— Ты скажи, как там Россия, строится?
Похмельный поднял голову. Его больше удивил голос Гнездилова, чем сам вопрос.
— Ты говорил, что побывал во всех железнодорожных тупиках, видел, наверно... Тракторов много? Машин, тракторов, другой техники? Стройки видел?
— Видел... О, стройки есть! Под Челябинском целые армии землекопов. Такие котлованы роют, аж голова кружится. Техники мало. Есть, конечно, трактора и другое, но мало для страны. Я даже подумать не мог, что бывают такие просторы, особенно здесь. А строят много... А что?
— Да так, спросилось... Хорошо, наверное, там! Развернули коллективизацию, ясные цели дали, теперь тракторов поболе — и поднимай матушку. А? Хорошо? На год бы под Орловщину, поглядеть, поработать. Я ведь тамошний рожак.
Внезапная перемена в нем удивляла. Только что от каменевшей у окна фигуры несло отчуждением, и тут же обмяк, лицо отпустило, и Похмельный отметил, что он ниже ростом, чем казался раньше.
Гнездилов отошел от окна, встал напротив дивана.
— Строитель я, парень! — объявил он с бахвальцей в голосе. — Да! Чего на живот смотришь? Это он здесь у меня появился... С малых лет на стройках. Начинал у первогильдейского купца Новикова. Был такой в Орле. Он же меня позже и в коммерческое пристроил, правда, окончить не удалось, выперли за участие в сходках. Пришлось снова шапку ломать перед Сергеем Даниловичем. Взял. Лет десять у него ума набирался. Гонял мужиков за лень да пьянки, хитрил, жульничал — словом, всячески помогал классовому врагу. Зато и строили! Теперь вот на партийной работе. Ты бы, конечно, меня расстрелял, — подмигнул он Похмельному.— Люблю стройки! Хорошо на них! Все по-другому, ясней как-то. Кто хочет, тот работает, кто не хочет — работа сама выгонит.
— Разве здесь работы мало?
— Работы и здесь хватает, невпроворот, успевай только лоб вытирать. Но работа работе — рознь. На одной — душа радуется, на другой — сердце гробишь. — На лице его дотаивала теплота, с какой он вспоминал свои стройки, но было видно, что в мыслях он уже здесь. — Люди нужны. Эх, если бы ты знал, как нам сейчас нужны люди. Без крепкого ядра, без партячеек, как ты верно заметил, мы идею коллективизации не проведем должно. Быть нам битыми.
— Я не пойму: из тех же активистов...
— Да на кой черт мне такие коммунисты, которых надо прижимать, чтобы они писали заявления в партию! За горло брать. С них толку что с козла молока. Они, прежде чем выполнить партийное указание, будут неделю по селу в растерянности бродить. Сообщать, предупреждать, опасаться, советоваться, потому что у них все село сваты, кумовья, зятья и прочие родичи. Главная беда наших сельсоветчиков. Потому-то были допущены массовые выезды из сел. Единственное,— дома оставили, на все остальное хватило времени узлы связать. Я не хочу хаять всех сельских коммунистов. Честь и хвала им за их партийную совесть. Но много ли таких? Нет, парень... Да, а ведь и я забыл. Как звать-величать-то тебя? Нет, дорогой Максим. На место председателя колхоза или секретаря партячейки надо человека со стороны, чтоб никакого кумовства, чтоб не тянули его за руки, за ноги родичи. Хотя бы первый год, потом-то никуда не денется... Да человека твердого, не размазню, знающего коммуниста, чтобы мог наши решения до сердца довести, а не отталдычивать циркуляром очередным. Ведь в своей массе этот новоиспеченный колхозник и понятия не имеет, какую выгоду может принести ему колхоз. Для него сейчас колхоз — не колхоз, а обдираловка. Сам посуди: часть пшеницы он по налогу вывез, часть в обложения у него забрали, часть за зиму съел да на портки обменял, остатки недавно в семенной фонд обобщили, скотину он с перепугу да с жадности еще в феврале порезал и съел, а что осталось — продал. Что мы сейчас ему предлагаем? Уверения? Обещания? Рассказ о счастливом будущем? Наслушался он их. Это не рабочий, он — крестьянин, ему здесь и до революции неплохо жилось. Трудно ему поверить в наши обещания, ибо с семнадцатого года мы с него только брали. И если он пошел в колхоз, если еще держится, то исключительно на нашем большевистском слове. Вот поэтому настало — давно настало! — время не на словах, а на деле доказать преимущество колхоза перед единоличным хозяйством. Этой осенью, а не в будущем засыпать зерно — заметь: с колхозного поля — в его закрома. Сегодня, а не завтра накормить, обуть и одеть его детей. Сегодня, сейчас засеять его обобщенный в колхоз надел земли. Понимаешь? Сегодня!
Горячность Гнездилова увлекала, и Похмельный невольно заволновался.
— Но мы тоже выше головы не прыгнем. Урожай будет осенью, а не завтра.
— Ну, а сеять когда? Тоже осенью? Хорошо: осенью. А вдруг засуха, недород и осенью он шиш получит?
— А разве раньше засух не было? Или они только при Советской...
— Вот это и надо объяснить! И еще тысячу вопросов. Потому-то и нужны умные, крепкие коммунисты в селах. Чтоб поддержали народ, не позволили разбежаться при первой же неудаче. После раскулачивания это не так-то просто, да ты не хуже меня знаешь... Нам бы первый урожай хороший, дальше легче пойдет... И людей. Хотя бы два-три большевика на село. Таких вот, какой был только что...
— Ты же грозился его под суд отдать,— насмешливо напомнил Похмельный.
— И отдам, если не засеет! Но он засеет. Умрет, но засеет. Мужик с характером.
— А что за разговор у вас вышел? Он меня чуть с ног не сшиб.
Гнездилов легко крутнулся на каблуках, прошелся по кабинету.
— Требует невозможного. Ультиматум мне, видите ли, предъявил. Я должен или принять у него зерно в счет осенних поставок, или дать указание отобрать в казахских аулах лошадей и отдать ему на посевную.
— Хорошая мысль, почему бы не поддержать? Ведь он вернет?
— Хватит мне мысли о семенном зерне... Он вернет? Да к этому хохлу что в руки попадет — считай пропало. Вернет... И кто это сможет точно определить, в каком ауле нехватка лошадей, в каком излишек? Кто, по-твоему, тот казах, у которого, положим, пять лошадей, корова и десяток баранов?
— Кулак! Кто ж еще... Или как там по-ихнему?
— По-ихнему — бай. Но ты ошибся. Этого казаха и середняком-то назвать трудно. Дело в том, что казахи здесь — народ полукочевой, и кормится он только от скота. Нет у него ни огородов, ни пахотных земель. Земля-то есть, закрепили за ними, но используется она, в основном, под выпас, Тебе долго объяснять... Плохо с селами, а с аулами еще трудней. В селах хлеборобы милостью божьей — и пахари, и гречкосеи, и огородники-бахчевники: солят, квасят, сушат. Прокормятся в трудный час. С казахами сложнее. Не помрут и они, но если урезать им количество скота, то чем они жить станут? Насчет животины они первые люди — любому цыгану фору дадут, но артели и тем более колхозы — это оседлый образ жизни. И тогда, как ни крути, придется земельку распахивать, зерновые сеять, картофель, овощи и все остальное, в чем они нуждаются, на что свой скот меняют. Не в юртах мерзнуть — дома строить, а главное — это организация коллективного труда, приемлемого для артели, дела, в общем-то, для казахского аула преждевременного. В аулы нужны коммунисты-казахи. Русака или хохла туда не пошлешь. Просил я у Айдарбекова несколько человек, но и у него нет. Обещал запросить в Казкрайкоме, да быстро только сказка сказывается, а ветер, гляди, как землю сушит... Но довольно. Чай-то будем пить?
Он вышел и вернулся с чайником, кружками, со свертком.
— Присаживайся, Максим. Утомил я тебя своими жалобами? Что поделаешь, другим мыслям нынче места нету... Ты не мостись на углу, садись поудобнее. Или чай — не наше казацкое питье?
Похмельный молчал. Он только теперь понял, что Гнездилов давно ведет свой разговор, но куда? А то к чему бы такая откровенность, перед ним, чужим человеком? Эта горячность, подробности, признание своих ошибок? Желание выговориться? Но не похож был Гнездилов на тех, кто ищет случайных собеседников для облегчительного разговора. Может, просьба какая?
— Угощайся, Максим... Куда теперь?
— Домой.
— Домой — это хорошо. А где состоишь? Женат?
Похмельный ответил.
— Надо полагать на этапах временно? Или опять поедешь?
— О, нет! — Похмельного передернуло.— Хватит. Я свое отдал. Пусть теперь те умники... Мне теперь что-нибудь полегче... Господи, да неужели все кончилось? А? — Он недоверчиво взглянул на Гнездилова, и впервые за эти долгие месяцы лицо его слабо осветилось болезненной улыбкой. — Даже не верится...
Чай был крепким, терпким, булочки свежие. Интересно, кто их выпекал, жена или в местной пекарне...
— Учиться пойду,— неожиданно для самого себя определился Похмельный. И торопливо стал пояснять: — Выучусь на бухгалтера, буду костяшками щелкать. Или на ветеринара. Дело знакомое... К черту! — вдруг глухо крикнул, будто выхаркнул он.— Уйду! Все брошу! Из партии!.. — Он брякнул кружкой об стол, расплескал чай, залил какой-то лист... — Ты на свою работу жалуешься, а моя... Смотри! — и он выкинул к Гнездилову дрожащие руки. — Еще показать? — Он вскочил и распахнул кожанку — чтобы брюки не сползали с исхудалых кострецов, пояс был собран в узел и перевязан жгутом...— Нервов нет... Сегодня утром... Спасибо ребятам, не то бы вместе со Строковым связанным привезли...
— Да ты сядь! — встревожился Гнездилов, всматриваясь в его лицо.— Сядь, дорогой, попей... Эх, нет ничего... Тебе сейчас бы водки... Это у тебя оттого, что ты, видать, парень с сердцем. Сколько ты в пути был?.. Видишь, другие вполовину меньше, а доезжали с покойниками. Понимаю тебя, Максим,— с состраданием смотрел он на Похмельного. — Все понимаю, а утешить нечем...
Похмельный потянул со стола кружку, рукавом вытер коричневую лужицу. Гнездилов помолчал, несколько раз приценивающе взглянул на него, тупо и шумно тянувшего из кружки, и, выждав, заговорил с некоторой загадочностью:
— А ведь я к тебе с предложением, потому и задержал. Подумал сегодня и решил... Хочу предложить тебе председательство в Гуляевке. Рискую, конечно, но уж больно парень ты хороший, нравишься мне, а посему желаю видеть тебя на этой должности, — тоном купца, щедрого в подпитии, объявил Гнездилов.
— Не пойму... Там же Строков?.. Ах, да!.. Кто? Я? Председателем? — все так же тупо переспрашивал Похмельный.
— Говорил тебе: держись крепче, — тихо радовался его растерянности Гнездилов. — Сегодня у меня переночуешь, а завтра с утра поедешь принимать дела. Я понимаю твою растерянность, есть от чего. — Сквозь мягкую снисходительность чувствовалось окончательно решенное. — Но я уверен — справишься. Говорил о тебе Полухину, он тоже считает твою кандидатуру подходящей. Больше-то из наших райкомовских никто тебя не видел... Если возникнут...
— Да не согласен я!
— Как — не согласен?
— Не хочу! Не могу. — Похмельный окончательно пришел и себя. — Чуял я: что-то просить хочешь, но такое! Я и предположить не мог... Поди, шутишь, Иван Денисович? — И выдохнул с облегчением: — Аж не по себе стало...
— Ты погоди о шутках,— холодно остановил его Гнездилов.— Почему не хочешь, объясни?
— Ты что, смеешься? Да меня в первую ночь мои же высланные так спрячут, что только караси в озере будут знать, где я отлеживаюсь!
— Боишься? — сощурился Гнездилов.
— Боюсь, конечно! Это такой народ, такая...
— Ты мне дурочку не валяй. Я достаточно пожил на свете, чтобы разбираться в людях. Боится он... Тебя испугаешь, пожалуй... Завтра же в село принимать дела!
Похмельный встревожился:
— Иван Денисович, да ты, я вижу, всерьез задумал? Так я тебе сразу говорю — нет, и кончим разговор.
Гнездилов с грохотом отодвинул стул, поднялся.
— Хорошо. Не хочешь в Гуляевку — не надо. Может, и к лучшему... Пойдешь в другой колхоз, поменьше, Там — справишься. Хочу в Кошаровке сменить председателя. Из-за этой классовой борьбы он, бедолага, из запоев никак не выйдет, его скоро кондрашка хватит… Пойдешь?
— Нет! — Похмельный тоже встал.
— Да ты дурак в таком случае! — в сердцах бросил от окна Гнездилов. — Ты, видимо, не понимаешь, что я тебе предлагаю. Что ты шарахаешься, как черт от ладана? Только что говорил: учиться пойду, а я тебе без всякой учебы такое место предлагаю. Радовался бы и благодарил! Какой, к шутам, из тебя ученик в сорок лет.
— Тридцать.
— Пусть тридцать. Сядет он вместе с пацанами за парту... Бухгалтер! — в его голосе было столько иронии, что Похмельный непонятно чего устыдился. - Твоим друзьям и не снятся такие должности. А тебе — пожалуйста... Подучишься. Подберу тебе книги, почитаешь, с краем познакомишься, поразмышляешь над жизнью. Тебе этот этап многое дал, на многое глаза открыл. Скажешь, не так? Попредседательствуешь год-другой, вытянешь колхоз — дадим направление выше. А там глядишь, — ты уже... — Гнездилов многозначительно указал глазами вверх, повеселел. Доверительно взял его за руку и повел к дивану. — Люди здесь неплохие живут, — уже серьезно продолжал он. — О чем они думают, как с ними говорить, чем увлечь — тебе объяснять не надо: думают и мечтают о том же, о чем сейчас думают крестьяне и на твоей родине, и по всей стране. Разъяснить, поддержать, направить, а если потребуется — заставить — твоя задача. Постоянная и на всю жизнь. На сегодня первейшей целью поставить сев. Все разрешаю! Вплоть до арестов и высылки. Любой ценой вывести людей в поля и засеять все до единого зернышка. Когда засеешься, тогда разъяснения и принуждения не нужны станут. Ну, а в отношении высланных, то, по-моему, ты преувеличиваешь. Нет? Поэтому соглашайся и говори спасибо. Я ведь не каждому...
— Ошибаешься, дорогой Иван Денисович! — воскликнул Похмельный. — То, что они смирно ведут себя, — видимость, для пайка. У них сейчас одна мысль: как бы отомстить. С ней встают, с ней ложатся... Не в страхе дело. Я в жизни боюсь только мышей да своей совести... Нет, не уговаривай, Иван Денисович. Ни за какие коврижки! Неужто у тебя своих, местных охотников мало?
— Ты присядь, послушай, — Гнездилов мягко положил руки на его плечи, утопил в диване. — Охотников много, большевиков мало. Верю тебе: тяжелые, опасные люди. Не знал бы какие, не просил бы так. Враги. Но все ли? Скажи мне как на духу: есть среди твоих несправедливо высланные? Есть. Много? То-то! Болит? Болит, еще как болит! Тебя не дорога вымучила, а совесть твоя, это она тебя корежит... А я даю тебе не только должность, я даю тебе возможность загладить и свою вину. Отнесись по-партийному. Мы напороли — нам и править. Ты вот домой рвешься, считаешь свой долг выполненным. Привез, сдал, и все на этом, живите с ними как хотите, а я умываю руки... Да что не так! Все так... Но разве здесь не та же партия, не тот же народ? Служить ему везде можно, а должно — там, где труднее. Пользу партии ты должен приносить там, где больше всего нужен, а не только на родине. Кем ты у себя будешь? Мелкой сошкой, порученцем, кто куда пошлет. Здесь же — председателем крупного колхоза, при живом, нужном сейчас стране деле.
— Мне покой сейчас нужен...
— Не будет тебе покоя! Ни одному коммунисту сейчас не будет покоя! Пока не вытянем страну. Такое время. Не скроешься, не спрячешься. Трудно нам здесь, потому и прошу. Ты видишь, в каком состоянии край?
— Откуда я мог видеть, с паровоза?
— Ничего, будет время, увидишь. Идет коллективизация. Это, Максим, такая грандиозная работа, что даже мы, участники ее, не можем увидеть конечный результат. Знаем, что лучше будет во всех отношениях крестьянству и рабочему классу, а конкретно? Хорошо в плановом отношении, и только? А вдруг не оправдаем мы надежд крестьянина в колхозе? Я не знаю, хотя расписывать счастливое будущее умею здорово. У нас коллективизация проходит сложнее, чем где-либо. В России, на Дону, Украине, Кубани — хорошо. Кулаков оттуда выслали, направили тысячи рабочих, трактора... Правда, и к нам рабочих прислали, но для этих мест их — капля в море. А нам приходится решать сразу несколько задач. Нас, как и везде, заставили раскулачивать и высылать местных крестьян, обязали провести массовое обобщение колхозам в русско-украинских переселенческих селах, плюс к тому — организовать артели в казахских аулах. Это борьба с баями, муллами и националистами. Здесь, Максим, крепко надо думать, осторожно работать. За ошибки в отношении казахского народа с нас, русских руководителей, строго спросится. С нашими накладно вышло, с казахами — втройне выйдет. Да еще тысячи высланных — получите довесок! А край хороший! Чего только нет, даже золото есть. У нас свои заводы, не хуже челябинских. Есть фабрики, рудники. Потребуются сотни коммунистов разных специальностей. Потом пойдешь куда захочешь, а пока помоги нам. Ты, Максим, мне сразу понравился. Я, как только увидел тебя — подумал: крепкий парень, вот бы его к нам. Как ты их на станции: «Жива-а построиться!» Да ты лихой мужик, Максим! Ей-богу, молодца. Я тебе без всякого, от души... Один такой, как ты, — десятка стоит, — в последней попытке во все тяжкие пустился Гнездилов. — Чувствую в тебе наше, крепкое, душу твою чувствую... Я напишу в твой окружком, или где ты там, объясню. Мало будет моей бумаги, поеду к Айдарбекову, он окружкомовскую напишет. До Казкрайкома дойду, но тебя оставят. Ну, соглашайся!
— Да какой из меня председатель, — из последних сил держался Похмельный. — Завалю колхоз — выгонишь с треском. У меня ни знаний, ни опыта. Не могу!
— Завалишь — и тебя под суд отдам, — с живостью пообещал Гнездилов.— Но ты не завалишь, не из таких... Мы не дадим. Помогать будем. Я к тебе наезжать, ты ко мне. В другие села съездишь, переймешь лучшее... — И строго прикрикнул: — Ты бестолочь из себя не разыгрывай! Вытянешь!
— Иван Денисович! — со страхом взмолился взмокший Похмельный. — Не силуй ты меня, ради бога. Не будет мне здесь жизни. Доконаю себя. Или они угрохают. Не председатель я... Ты уж прости, Иван Денисович.
Гнездилов замолчал, огруз на диване, лицо его поскучнело, вздохнув, он тяжело, по-стариковски, поднялся.
— За что прощать-то? Нет так нет, насильно мил не будешь. Езжай. Женись, учись, плодись... Кормить-то кто вас будет?.. Я тебя не провожаю, мне еще поработать надо. Дом, где отдыхать вам,— недалеко от вокзала. Спросишь — укажут. Не забудь зайти до паровоза, бумаги тебе оформим, продуктов на дорогу дадим... Куда, куда пошел! Руку-то давай. Эх ты, бухгалтер... Подожди, еще пожалеешь, да поздно будет...
Похмельный еле сдержал себя, чтобы выйти, а не выскочить из кабинета...
глава 7-я http://www.proza.ru/2013/02/13/1907