К О Г Д А Р Е К И Т Е К Л И В Г О Р У
ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, ЧЕГО МНОГИЕ НЕ ЗАМЕТИЛИ
Роман-эссе
М.А. Булгаков говорил,
что он ненавидит редакторов,
и будет ненавидеть их всю жизнь.
Не все редакторы одинаковы.
Анатолию Яковлевичу Загороднему,
моему первому учителю в редакторской работе,
посвящаю.
Автор
НЕБЛАГОДАРНОЕ ДЕЛО
Совсем не могло быть и речи, чтобы я издавала «товарищей из ЦК», например, Владислава Владимирова, Илью Шухова или Альберта Устинова. Это была прерогатива Толи Загороднего, старшего редактора, а впоследствии и заведующего редакцией. (Сколько их при мне сменилось! Теплицкая – раз, Егоров – два, Загородний – три, Шумский – четыре, и ещё был Петровский Алексей – пятый). Загородний сам пописывал книжки, ему надо было издаваться; как можно было такие козыри, как издание книг высокопоставленных должностных лиц упускать. Ведь от них зависело, попадёт ли автор в тематический план издательства, и соответственно, будут ли этого автора публиковать, сможет ли он вступить в Союз писателей СССР. Магическая аббревиатура «СП СССР» была в то время поистине золотым ключиком, открывающим самые заветные дверцы. Одно только слово «писатель» причисляло автора к небожителям. Гонорары, просторные квартиры, элегантные машины, дома творчества – это в те времена простым смертным не полагалось, а многие «члены», не все, конечно, это «своё» выбивали.
Недавно, в 2006 году Толя Загородний мне позвонил в ответ на моё письмо. Живёт он теперь в Орле. Как он мне сказал, что он нигде не работает, получает «стипендию» от Егора Строева, как член СП России, что-то пишет. Работает и ведёт семью его жена Светлана, с которой он снова вместе.
– А ты разве не знала? Мы с Галактионовой вступили в Союз ещё в Алма-Ате?
Ответил Толя мне вопросом на мой вопрос. А после рассказал, как и когда, с чьей подачи их с Верой приняли в СП. Тогда ведь для вступления в Союз писателей не всегда было достаточно одной изданной книжки.
Это надо же было так работать с авторами, чтобы они не обижались на своего редактора и, что самое важное, сохраняли бы с ним добрые отношения и после выхода книги. Мне он говорил, что только читает рукописи и ничего не пытается добавлять своего. Но я знаю, как он тонко чувствовал слово, как долго мог «эстетствовать» по поводу писательского творчества, поэтому позволяю сказать, что был он ещё и отменным дипломатом. Я старалась перенимать его манеру работы с авторами. Во всяком случае, без ведома автора книги ничего сама не правила, не дописывала и не искажала смысл написанного. По этому поводу вспоминаю один эпизод на производственную тему.
Пришел как-то в редакцию приятный пожилой мужчина. Был он строен, голубоглаз, благородная седина только подчеркивала его элегантность. Он рассказывал о своих морских путешествиях, об Алеутских островах.
– У алеуточек, – посетитель как-то двусмысленно улыбнулся, – даже на сосках пушок растёт.
Это был Владимир Фёдорович Чирков, журналист, который долго служил на флоте, рано вышел на пенсию, и теперь искал места в Алма-Ате. Женщины нашей редакции слушали его, затаив дыхание. Мне не понравились его плотские взгляды, какими он одаривал наших дам. Но это не стало большим препятствием к дружеским отношениям с ним. Был он благодушен, незлобив и поэтому совсем не опасен. Как теперь говорят, мягкий и пушистый. У него была коллекция самоцветных камней, которые он привез из своих дальних путешествий. Много их он подарил нашему младшему редактору красавице Райхан Мусабековой. У неё тогда была возможность изготовить из них украшения.
Я тоже спросила Владимира Фёдоровича, как можно посмотреть его дивные камни, поскольку Райхан очень хвалила его коллекцию. Он пригласил меня к себе в гости в общежитие партшколы, где он обосновался. Какое-то время Владимир Фёдорович работал в нашей редакции. Потом его перевели на работу в вышестоящий орган в Госкомиздат. Мужчина был хотя и пенсионного возраста, но с ещё не утраченными хорошими связями. Я побывала у него в гостях, мы даже обедали в столовой партшколы. То, к чему я привыкла, живя в Москве во время учёбы в университете, вдруг обнаружила здесь. Чистота, цветы, богатое европейское меню. Как-то защемило сердце, вспомнилась «высотка» на Ленинских горах, студенческая столовая, которую мы ругали, а она, оказывается, была не самым худшим вариантом общепита.
Кстати:
Забавный произошёл случай у меня с Чирковым. Когда я была на повышении квалификации в столице, в середине мая я привезла из Москвы себе новую шапку. Это была роскошная рыжая ушанка из овчины. По моим деньгам мне как раз это нравилось. С нетерпением я ждала зиму, чтобы покрасоваться в этой обновке. Когда время настало, я бережно обращалась с шапкой. На работе я не могла её оставлять на общей вешалке, а шкафа для одежды в кабинете не было. Приходилось держать шапку на столе, надев её на бутылку из-под молока, чтобы не помялся мех. Но не долго так красовалась обновка на моём рабочем месте.
Зашел Владимир Фёдорович Чирков к нам редакцию – он уже работал в другом месте, – у него в руках была шапка из норки. Она отдалённо напоминала ушанку, называлась «обманкой» и была скорее женским, чем мужским головным убором. Норка была красивой, богатой, блестела, и было видно, что она новая. Стоила она, конечно, раза в три дороже моей овчинной шапки, а то и в четыре. Увидев мою ушанку, Владимир Федорович вцепился в неё, протянул мне свою «норку» и сказал:
– Ну-ка, примерь.
Ничего не поняв, я примерила его убор. Он сказал:
– Если ты мне доплатишь сто рублей, то она будет твоя.
Я опешила. Мне нравилась моя новая ушанка из овчины, мне в ней было хорошо. Зачем я должна была платить почти две трети моей зарплаты, чтобы получить взамен норковую «обманку»? Я наотрез отказалась.
Тогда он махнул мне рукой и сказал:
– Ну, я пошел! – надел мою «овчину» и вышел из кабинета.
Я стала возмущаться такими действиями нашего гостя. Конечно же, всё это было в таком полушутливом тоне, о каких-то злобе и ненависти и речи не шло. И моя коллега, Фаина Резвановна, меня стала урезонивать:
– Катя! Вам очень идёт норковая шапка. Соглашайтесь, она же гораздо дороже вашей ушанки, и вы в ней очень элегантно смотритесь.
Мне пришлось смириться с таким «волевым» обменом. Оказалось, что ему сшили женскую шапку, и он её поэтому не мог носить, а моя ушанка была под цвет его дублёнки. Конечно, норка даёт сто очков даже самой красивой овчине. Потом и впрямь это была ценная вещь, благородный мех придавал элегантность моему облику. Но всякий раз вспоминала я этот обмен не очень хорошо. Особенно, когда пришлось ехать в поезде на верхней полке. Я возвращалась из Ессентуков и решила заехать в Калач к маме. Место было только плацкарта на верхней полке. Всю ночь я не спала, боялась, что мою дорогую шапку украдут, и мне на морозе будет холодно. И всё вспоминала присказку: «Не знала баба хлопот, так купила порося».
Когда Владимир Фёдорович Чирков написал книгу, я не смогла быть его редактором, потому что много времени проводила на больничной койке. Книга попала к Ф.Р. Чернышовой. Бывшему учителю русского языка не понравился стиль новоявленного писателя. Фаина Резвановна добросовестно за него многое переписала. Потом автор с обидой укорял меня:
– Не взяла мою книгу, а теперь мне её Фая испортила.
Это стало известно и Фаине. Женщина эмоциональная, горячая, громкая, она сразу же отреагировала по-своему.
– Я честно работала над книгой, старалась! Не так как Мосина и Загородний. Они вообще ничего не правят у своих авторов!
Это было лестным отзывом о моей работе. Меня приравняли к Толе! Меня озвучили как очень лояльного редактора!
У нас в редакции шла незримая борьба за авторов. Кто искал с должностями и связями. Я гонялась за талантами, но чаще приходилось довольствоваться тем, что темплан посылал. А Толя всегда умел преподнести своих высокопоставленных авторов так, как будто бы за ним ходили эти «товарищи из ЦК» и сами умоляли его быть редактором их книг. Хотя на деле и вправду выбора особенного не было. На тот момент он действительно был самым опытным и «старейшим» в редакции.
Зато мне потом доставалось редактировать книги начальства: и Загороднего, ставшим к тому времени заведующим редакцией, и Мироглова, главного редактора издательства по русской литературе. Неблагодарное это занятие. «Легче верблюду пройти в игольное ушко», чем быть редактором книг начальства или добрых старых знакомых. Я не умела идти на компромиссы. Если видела, что не стыкуется что-то у автора, обязательно делала замечания. Сейчас я задаю себе вопрос, для чего это было надо. Ведь как написал, так и пусть читают, пусть о нем говорят, как о таком писателе.
Не секрет, что некоторых знаменитых писателей сделали редакторы. Когда авторы предоставляли свои произведения в очень сыром виде, они полагали, что редактор обязательно их отшлифует. С книгой Загороднего «Суд да дело» произошло более серьёзное превращение.
Я так «достала» своими замечаниями Загороднего, что он даже не счел нужным подарить мне экземпляр, когда книга с большими трудами, наконец, вышла. Было обидно, что он так поступил, ведь я очень хотела, чтобы его такая сложная, еще совсем сырая вещь, даже недописанная, все же обрела логический конец. Я едва ли не сама придумала ему окончание его повести, потому что он так и не смог её никак закончить. Это не значит, что я за него дописывала концовку. Нет, он сам. Но он уже не мог не учесть моих советов. Не потому что хотел «угодить» требовательному редактору, а потому что в моих советах было рациональное зерно.
Из коллекции:
Потом, два года спустя, он все же подарил мне книгу. Сам. Потому что знал, что для редактора значит не подаренная автором книга. Надпись была очень трогательная: «Кате Мосиной с нежностью и благодарностью. 9/IX 86 г.»
Случилось это когда весьма откровенно мы с ним пообщались. «Интимничали» мы с ним глубокой ночью у меня дома, а общение наше было всё о тех же вечных профессиональных вопросах. Всё произошло быстро и странно. В два часа ночи раздаётся звонок по телефону.
– Я беру такси и еду к тебе, скажи адрес! – это был Загородний.
Я опешила, с чего это вдруг? Мы уже тогда не работали вместе, он перешёл в молодёжное издательство «Жалын». Это был странный и единичный случай.
Вообще-то он никогда мне не был интересен ни как человек, ни как мужчина. Я просто долго-долго смотрела совсем в другую сторону, пока он сам не повернул мою голову к себе лицом. А как повернул, то я смогла заметить в нём много чего нового и глубокого. Хотя во время моей работы над его книгой, было видно, что он самобытный писатель, но я не стала особенно на нём долго задерживаться. Куда он денется: сидит напротив за столом, пьёт свой чёрный чай без сахара из очень грязной кружки. Как известно, от чая чашка быстро темнеет, её надо чистить время от времени. Но Толя этого никогда не делал. Он говорил:
– Так из моей кружки никто другой пить не станет.
И он был прав. Если надо было гостям налить чаю, то его кружка для этого не годилась. Как-то наша коллега, тоже редактор нашей редакции, Вера Галактионова со свойственным ей юмором сказала, глядя в Толину чашку:
– Загородний, ты что в неё делаешь?
Куда он денется: вечно курит, и весь пропитался запахом окурков. Куда он денется: сидит в неизменном чёрном пиджаке с уже затёртым воротником. Нет, ничего в нём я для себя привлекательного не находила. Только его умение обращаться со словами меня и прельщало в нём. Одна его привычка перебирать слова, прислушиваться к ним, как бы пробовать их языком, многих потом увлекала и невольно заставляла подражать ему. Я, конечно, говорю о творческой манере, о подходе к слову в прозе. А то ведь странно представить, как это Загородний пробует слова на зуб.
В ту странную ночь я узнала от него о каких-то литературных группировках в Союзе писателей Алма-Аты, что он устал, от вечных склок между ними. И о нём тоже сделала свои выводы, чего и не предполагала в нём найти. С женщинами он обращался так же как и со словами, трепетно и нежно. Я даже подумала, что можно в него влюбиться, но он тут же куда-то «делся». С тех пор мы почти не виделись. Поэтому я и не знала, что его приняли в Союз писателей. Я посмела вспомнить о единственной с ним ночной беседе по двум причинам. Во-первых, тогда он был в каком-то кураже, и меня удивила сказанная им фраза: «Я узнал всех женщин в русской редакции, но с тобой ещё не общался». Конечно же, это был кураж! И прежде чем «озвучить» этот эпизод, я отослала в Орёл отрывок из воспоминаний, чтобы он поправил, если что не так. Да, мы посмеялись над тем, что было более двадцати лет назад. Были молодость, настроение и кураж. Во-вторых, после отъезда из Алма-Аты мне приходили письма, и Лена Шкловская, правда уже из Чикаго, написала: «Вспоминаю, что в А-Ате... на какое-то Рождество у нас дома собралась компания - Наталья Крекс[унова], Алена, Шмидт, Карпенко, Загородний привел девочку из СП, Курдаков... Загородний перебрался к какой-то женщине, от кот[орой] был без ума».(19.02.1995).
Для меня это было неожиданностью, потому что, казалось, он без Светы, своей жены, был беспомощен. И когда он мне звонил из Орла, спустя двадцать лет, я его спросила, неужели это правда, что он ушел от Светланы.
– Да я к ней вскоре же и вернулся, – это был его ответ.
Я всегда восхищаюсь женщинами, к которым возвращаются мужья. Наверное, потому что сама к таким не принадлежала никогда. По главной причине: отсутствие желания встречаться с человеком, который, однажды предавши, предавать будет всегда.
Из коллекции:
У меня сохранилась открытка, которую Толя Загородний подписывал мне к 8 марта от мужского коллектива русской редакции: «Катеньке! Нашей зелёной ветке, полной цветов и плодов, розовой и - зелёной-зелёной! Как будто в комнате распускается весна!» Здесь всё сразу: и намек на мою зелень (молодо – зелено), и его откровенные взгляды на мою открытую шею – а я сидела за столом перед ним, и он мне часто так и говорил, что его смущает моя белая шея; также и мой внешний вид соответствовал надписи: я часто надевала зеленый, под цвет зрелой листвы, трикотажный костюм – юбку и жакет, а большой вырез прикрывала нежно-розовым воздушным шарфиком. Ах, молодость, молодость! И почему я тогда смущалась от этих его любующихся взглядов? И это только один пример многозначности текста на открытке. При чём, в простом, можно сказать, дежурном, случае. Тогда было принято поздравлять мужчин с днём Советской Армии на 23 февраля, а женщин – с Международным женским днём 8 марта с обязательными открыточками и ничего не значащими словами. А для меня слова на сохранённой открытке многое воскрешают в памяти.
Вот цитата из романа Анатолия Загороднего «Суд да дело», вы только вчитайтесь: «Что ты, голова моя, обласканная матушкой, золотая и масляная да тяжелая, что ты падаешь на бумагу, как на желтую плаху...»
Или вот еще: «И почудилось вдруг: остановилась августовская ночь. Змеи сбросили шелковые кожи, и кони пошли пастись... Вольно, вольготно раскидалась во все стороны ночь. Ничто не нарушало ее покоя и тишины. Только в вышине серебряная луна волновалась... Тьма становилась совершенной, подобной очам юной казачки, а ночь прохладной – перед сном. И тогда полетела сверху – словно хозяйничали там шмели – вниз золотая горчичная пыль... Ах, не эта ли пыль одела в ту ночь липы и цветы девясила».
Вот она, игра словесная, вот оно, перекладывание звуков с ладони на ладонь, вот оно, таинство Творчества! Выход книги Анатолия Загороднего «Суд да дело» тогда наделал много шума. Думаю, что только по одной этой книге его можно было причислить к хорошим русским писателям. При том, то во многом она подражательна.
Но я взялась вспоминать о людях, что для меня были, как реки, с водами, омывающими берега моего острова, об их поступках и словах. О тех жизненных эпизодах, которые произошли со мной в Алма-Ате при их участии. И разбирать их произведения здесь у меня целью не стоит.
Другой мой руководитель, Виктор Федорович Мироглов, главный редактор по русской литературе нашего издательства, особенно не возражал против моих замечаний по его рукописи. Если он находил их справедливыми, он тут же делал правку в тексте. В моих записях я нашла такую информацию: «Я начала читать первый экземпляр 11 июня 1985 года. Встречалась с автором 13 июня – после прочтения 100 страниц. Он меня уверил, что особо сопротивляться не будет, и что сам ее не доработал, а после написания даже не прочел».
Его роман «Сила Кориолиса» считался острым. Это было произведение о современности, где затрагивались темы бесхозяйственности, где показывалась жизнь власть имущих особ. На мой взгляд, ничего «суперреволюционного» и противозаконного в его романе не было. Но Мироглову не повезло, он уже не работал в издательстве, когда началась работа над рукописью. Поэтому и направили его корректуру в ЛИТО. Под тем предлогом, чтобы он не выдал какой-нибудь государственной тайны.
Его протеже, бывший зав и зам, Егоров стал главным редактором. Он, как и все журналисты-борзописцы, был перестраховщиком и интриганом. (Не все журналисты – борзописцы! Но журналисты-борзописцы – такие все). Втайне от автора и от меня он отослал рукопись в Москву на заклание. Но рецензия была положительной. Тогда Егоров попытался через Госкомиздат Казахстана «зарубить» будущую книгу. Но и там вышла осечка. Придрались только к мелочам, которые автор безропотно исправил. Я ему предлагала не править, но он не стал этого делать, чтобы после не ставить под удар меня. Его бывший протеже поднял такую мышиную возню вокруг этого романа, чтобы сорвать выход книги. И это так он ему отплатил за то, что Мироглов долгое время его всегда поддерживал как заведующего редакцией. Кажется, он же и принял его на работу.
Очень скоро Егоров поменял кресло заведующего редакцией русской литературы на место заместителя главного редактора по русской литературе, а потом и на должность главного редактора по русской литературе заступил. Длительное очковтирательство и угодничество в партийной газете были хорошей практикой для того, чтобы сместить своего руководителя. С того времени в редакции русской литературы началось аутодафе от бывших газетчиков, имевших притязания на звание писателя. Об этом следовало бы говорить отдельно. А с Виктором Федоровичем Мирогловым мы завершили работу без скандалов, но не без эмоций.
Из коллекции:
Он мне подарил книгу с такой экспрессивной надписью: «Катерине! Моему редактору! Незабвенной бабе яге и ведьме! ...И хорошему человеку! От всей души, с пожеланием успехов и здоровья! А-Ата, 17.II.87 г.»
Как видно, книга издавалась почти два года, и в том моей вины не было.
Кстати:
Относительно «бабы яги и ведьмы» следует сказать, что у Виктора Федоровича был свой стиль общения с подчиненными. Когда я, молодая и наивная, пришла в редакцию на работу, он вводил меня в краску своими анекдотами, которые он смачно рассказывал, заходя к нам в редакцию попить чаю. При этом он использовал ненормативную лексику. Когда он «травил» анекдоты, поначалу я делала вид, что у меня ручка падала под стол, и я долго-долго ее там «искала», попросту желая скрыть выражение своего лица. Я не хотела его смущать своим негодованием. Но потом я, как и все остальные, привыкла к такому богатому и колоритному русскому языку моего шефа.
Я была благодарна ему за то, что он, сломав все стереотипы и сложившиеся устои в этой редакции, взял меня на должность редактора. Я никогда не отплачивала людям черной неблагодарностью за то, что они делали для меня хорошего, поэтому Мироглов был для меня человеком уважаемым и авторитетным, не смотря на его недостатки, как руководителя. Но при этом я также никогда не таила в себе то, что мне не нравилось, что я считала неправильным. Даже не умела перемолчать о том, что плохо. А во время редактирования его романа, я находила недостатки и в стиле и в фактах. Поэтому он так и написал про ведьму и бабу ягу. Конечно не без экспрессии. Но что поделаешь, если у человека для похвалы нашлись такие образы?
Продолжение следует. "ОБ ОЛЕГЕ ПОСТНИКОВЕ" http://www.proza.ru/2012/03/07/428