К О Г Д А Р Е К И Т Е К Л И В Г О Р У
ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, ЧЕГО МНОГИЕ НЕ ЗАМЕТИЛИ
Роман-эссе
М.А. Булгаков говорил,
что он ненавидит редакторов,
и будет ненавидеть их всю жизнь.
Не все редакторы одинаковы.
Анатолию Яковлевичу Загороднему,
моему первому учителю в редакторской работе,
посвящаю.
Автор
О ПОЛЬЗЕ ВЕДЕНИЯ ЗАПИСЕЙ
Сохранился список выпущенных мною книг, правда, не совсем полный. Я честно его начинала вести. Даже записывала разные приключения, которые обычно случаются при издании книги. О редакторах авторы чаще откликаются с неприязнью. Я старалась, чтобы обо мне такого слуха не ходило. Редактор – это не злой гений писателя, а скорее – помощник. Редактор сначала с автором работает, потом пытается «реагировать» на замечания контролирующих органов, потом надо за корректором все проверить, за техническим редактором, с художником обсудить оформление.
Теперь на компьютере многое можно сделать, а раньше куча народу книгу выпускала, и со всеми должен был редактор находить правильные решения. И все же, когда мне здесь в Воронеже в библиотеке гарнизонного дома офицеров предложили сделать выставку книг, выпущенных мной, я призадумалась. О каждой могу целую повесть написать, но вот далеко не каждая книжка с виду привлекательная. Есть тома, которые и оформлены прекрасно, и приятно их взять в руки. Но есть много малоформатных книжечек в мягких обложках с не совсем высокохудожественным оформлением. Но это, увы, от редактора почти не зависело в нашем издательстве. Был производственный отдел, он планировал, сколько и какой бумаги кому отпустить, дать автору твердый переплет или мягкую обложку. А еще были в очень большом количестве вольные художники – чьи-то друзья и знакомые. Часто бывало так, что я еще рукопись не прочла, а мне несут художественное оформление, за которое уже и деньги выплатили. Только в исключительных случаях художники читали рукописи. В основном процесс оформления будущей книги они делали по аннотации тематического плана. И что это было за оформление! Плановый отдел старался максимально удешевить книгу, производственный отдел бумагу давал самую простую, в типографии оттиски делались наспех. Если по содержанию редактор мог что-то решать, то по внешнему виду книги – практически ничего. Но при тогдашнем дефиците книг, издательство в убытке не было.
Основной тираж – полмиллиона экземпляров – «Сказок» А.С. Пушкина, которые я выпускала как редактор, пошел в мягкой обложке, и только пятая часть была в твердом переплете. В то время, когда я работала в издательстве, СССР был крепок, плановое хозяйствование процветало. Хороших книг в торговле не было почти никаких, тогда всё на наших идеологов уходило: и средства, и хорошая бумага, и лучшие переплётные материалы. Забыли? О конкурентоспособности изданий никто и речь не заводил. Да и книги стоили копейки. Вот и получилось много книжечек маленьких и сереньких. Но для меня они – как дети родные: хоть ребёночек и хроменький, тем больше его балуешь, и я искренне не замечала непрезентабельного вида некоторых книжонок.
Сейчас книгоиздание в расцвете: книги выпускаются в прекрасных переплётах, много «золота», яркие насыщенные краски. Хотя при этом, на мой взгляд, значительно уступают в редакторской подготовке текстов. Ведь редактирование – это не означает, что надо обязательно что-то в тексте переделать, переписать (это весьма примитивное толкование редактуры). Хороший редактор как дирижёр оркестра. И то, какая получилась книга – это заслуга многих людей – производственного «оркестра» под управлением редактора. Компьютеры делают своё дело: они выделяют опечатки и пропущенные знаки препинания, но совсем не реагируют на смысл фразы. И досадные недоработки редактора иногда такую нелепость порождают.
Часто в серьёзных изданиях встречаешь такие огрехи, которые особенно неприятны в исследовательских трудах. Происходит искажение смысла, иногда вводящее в серьезные заблуждения тех, кто использует эти работы. Чаще всего встречаются текстологические недоработки редактора. Было это и в то время, когда я работала в издательстве. Было это и значительно раньше.
Кстати:
Подозреваю, что один из редакторов «Слова о полку Игореве» сделал такую нелепую ошибку, которая теперь воспринимается как афоризм. Это выражение – «мыслью по древу растекаться». Хотя, когда начинаешь анализировать логику изложения, то эта ошибка явная, и себя обнаруживает почти сразу. Есть в произведении выражение «мысленное древо». Это нормально. И этот прекрасный образ вызвал такую нелепую ошибку, как «мыслью по древу растекаться», ибо растекающаяся мысль Бояна нелестно говорит о древнем сказителе, и носит негативный оттенок в его характеристике. Человек, у которого мысли растекаются, имеет отставание в умственном развитии. В этом же предложении присутствует аналогичный слову «древо» ряд: небо, земля. Глупо «растекаться мыслью» по небу или по земле.
Что же на самом деле было в древнем литературном памятнике? Боян вещий, если кому хотел песнь слагать, то «растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы». Три стихии – дерево, земля и небо (облакы), два представителя этих стихий – волк и орёл - есть, а кто же третий? В ряду волк и орел должно быть ещё одно животное, и оно должно представлять стихию леса – древа. «Мысь» – мышь, белка очень похоже и по написанию, и по звучанию на «мысль». Теперь всё расставим по местам: «…растекашется мысью по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы». Боян вещий так свои песни слагал, словно белка по деревьям скакал, словно волк рыскал по земле и как орел сизый парил под облаками» - это значит, был он в своей стихии во время песнетворчества.
А «мыслью по древу растекаться» значило бы, что он затруднялся в изложении – растекался. Как у нас теперь говорят – из пальца высасывал. Скорее всего, здесь недогляд редактора, его упущение в текстологии. И эта ошибка стала камнем преткновения многих исследователей «Слова о полку Игореве», поскольку доступ к оригиналу списка этого произведения не всегда можно получить. Список – это точное воспроизведение древнего источника. Могло так случиться, что и при изготовлении списка была допущена ошибка. Сама же древняя рукопись, как известно, давно утрачена.
Я намеренно задержалась на этом эпизоде, чтобы показать важную роль редактора в работе над книгой тем, кто не понимает смысла этой работы или толкует её только односторонне как «резать» автора по живому. Ведь когда издаёшь тех, кого уже нет с нами, некому давать советы, обращать внимание на какие-то недостатки в изложении. Что есть, то и надо выпускать. Катастрофой было бы редактировать Пушкина, исправлять сюжеты следователя Шейнина, нарушать установившиеся тексты произведений Всеволода Иванова или Алексея Пантиелева. Ясно, что здесь моя редакторская функция заключалась в умении организовать процесс и выпустить достойное издание. Как раз книги этих авторов были солидно и качественно выполнены: «Эдесская Святыня» Всеволода Иванова, «Записки следователя» Шейнина, «Белая птица» Алексея Пантиелева, «Новое назначение» Александра Бека…
Алексея Наумовича Пантиелева я для себя открыла, когда готовила в производство его роман о рождении авиации – «белой птицы». Обидно, что такого автора мало кто знает, хотя он известен переводами произведений казахских и узбекских писателей. Для меня осталось памятным начало его книги. Все знают, как начинается роман «Анна Каренина», потому что Толстой нашел простые и понятные каждому слова, которые легко запоминаются: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…». Такую же простую и запоминающуюся фразу нашел и Пантиелев для начала своей книги: «Старики просыпаются рано, будят молодых. Спасибо старикам…». Я это запомнила, и теперь, как только попадается на полке книга этого автора, «в подкорке» всплывает эта фраза. И продолжается предисловие, написанное белым стихом, ещё одной запоминающейся картинкой: «Поутру на лесной опушке после дождя вылепился след подкованного копыта… А из следа, из маленького выпуклого лобка земли, плотно сбитой, спрессованной клеймом копыта, торчала тоненькая былинка, живое нежное шильце – бледно-зелёный огонёк…».
Увлекающая книга, оригинальный стиль изложения, который побуждает к чтению. Как не каждого автора, сочиняющего «в рифму» можно назвать поэтом, так не каждого, пишущего прозу, мы величаем писателем. Эту истину доказывать не надо. Но кто-то из едких редакторов, может быть ещё до царя Гороха, придумал для прозаиков одно определяющее слово – «писатель». Слово – как слово, его и придумывать не надо, но мы его произносили особо. Это своего рода профессионализм, термин, широко используемый в нашей редакции оригинальной русской литературы. Не надо было подбирать слова для характеристики произведения. Скажешь слово «писатель» – и всё становилось ясно. Только ударение следовало поставить в нужном месте. Много в темплан нашего издательства попадало писателей с ударением на первом слоге, и ничего поделать было нельзя. Это оказывались чьи-нибудь протеже. Для Пантиелева ударение я ставила правильно – на втором слоге. Жаль, что его мало знают. Больше – по созвучию фамилий – вспоминают Леонида Пантилеева, автора «Республики ШКИД».
Кстати:
Вдова Алексея Пантиелева Зоя Кедрина курировала переиздание произведений своего мужа. Мне что-то надо было у нее уточнить. Я звоню в Москву. На том конце трубки женский, уже немолодой голос отвечает, что Зои Сергеевны нет дома. Это была её домработница. Я допытываюсь, когда она будет, так как возник срочный вопрос по переизданию. И тогда «бабуля» мне вразумительно отвечает:
– Зоя Сергеевна в Париже! Вы себе представляете, что это за тысячу километров от Москвы?
– Конечно, представляю. Но я ещё дальше. Я за четыре тысячи километров – из Алма-Аты звоню, – милой наивности пожилой женщины я решила возразить.
Роман А.Н. Пантиелева «Белая птица» был благополучно выпущен в свет, и это – один из лучших томов на моей заветной полке с книгами, над которыми я трудилась как редактор.
В редакцию русской литературы приходило много людей интересных, творческих. С кем-то из них мне довелось работать долго и напряженно над подготовкой рукописи в производство, а с кем-то только дружеским кивком обменивались. С кем-то вели лёгкие, пронизанные юмором речи. Например, как-то пришёл Герман Максимов. Он часто что-то брал в редакции для рецензирования. Был ли он поэт или прозаик, я не могу вспомнить, но чувство юмора у него, бесспорно было. У меня на столе стоял горшок с цветком. Это был циперус – папирус. Рос он хило, его постоянно кто-нибудь обижал. Я часто делала замечания своей коллеге Вере Галактионовой, чтобы она не гасила окурки о почву в горшке. Я вот припоминаю, что какое-то время и она, и Загородний, да и сам главный – Мироглов – курили в кабинете что называется без зазрения совести. То же делали и наши гости. Курил и Герман. И я встала на защиту своего растения, а попутно и себя тоже – ведь я не курила, хотя несколько раз пыталась приобщиться, чтобы не быть белой вороной:
– Окурки в горшок не складывайте!
– А что это у тебя тут растёт?
– Папирус.
– Для чего? – задаёт вопрос Герман.
– На книгу. На папирусе буду печатать, – сострила я.
– Как-то мало его тут: всего на две странички и хватит, – с сожалением сказал Максимов.
Разделяя моё справедливое возмущение курильщиками в кабинете, Герман стал рассказывать, что у него дома растёт большой лимон, который хорошо очищает воздух.
– А то я ещё листочек лимона кладу в пепельницу и поджигаю: такой приятный дымок у него, – рассказывает Максимов.
– Ваш лимон плодоносящий? – задаю ему вопрос.
– Нет.
Тут у меня вырывается смешная оговорка:
– Так вы его оплодотворите… – я, конечно, имела в виду прививку деревца.
Герман посмотрел на меня, вздохнул тяжко, взялся за сердце и ответил:
– Я бы тоже хотел, но у меня нет здоровья…
Взрыв хохота в редакции был в качестве отдушины в нашем довольно плотном графике. И уж коли попадёт смешинка, то все начинают острить. Я запомнила новое слово, которое тут же изобрёл Герман Максимов: спидорас – это значит распространитель СПИДа. Тогда это заболевание только-только становилось известным…
Тут я могу выдать «страшную» тайну КГБ. Задолго до появления ВИЧ муж мне как-то сообщил, что придумана такая «бацилла», которая поражает проституток и гомосексуалистов, они в то время считались самым грязным дном, куда опускались люмпены. Я не служила в столь авторитетной в то время организации, а посему стояла по своему умственному развитию где-то далеко в низах сверкающих вершин разума их рядовых сотрудников. Но мне хватило ума засомневаться в правильной направленности этой «бациллы» – вируса иммунодефицита человека: как же это микроб станет крушить тех, «кого надо». И стоит ли говорить, что в таком «кухонном трёпе» рядового сотрудника «конторы глубоких бурений» какая-то доля истины сокрыта. Не берусь развивать эту мысль далее, поскольку не уверена, что это правда на сто процентов.
Книги не получилось у меня с Морисом Давыдовичем Симашко, хотя я стремилась к сотрудничеству с ним над новым романом «Семирамида». Ах, как он умён и остроумен, какие искромётные у него произведения! В предисловии к «Избранному» Зоя Кедрина отмечает: «Творчество М. Симашко пользуется заслуженной известностью и у нас, и за рубежом. О нём существует большая пресса. За ним следит и о нём пишет Андре Стиль в «Юманите». Его произведения рецензируют «Трибуна люду», «Нейес дойчланд», «Работническо дело», «Непсабадшаг» и многие другие зарубежные газеты, неизменно отмечая их острую современность».
Мне предстояла полуторамесячная командировка в Москву для учёбы. Путь из Алма-Аты в Москву на поезде долгий – трое суток бесконечных колыханий по пескам и солончакам. В поезде я читала «Семирамиду» Симашко, роман о Екатерине II в рукописи. Увесистая папка с бумагой утяжеляла мой багаж килограмма на два. Кто путешествовал с чемоданом, тот знает, как каждый лишний грамм багажа оттягивает руки. К тому же я везла и своих детей, чтобы передать их в Москве родственникам на время моего обучения. Но это был «мой» автор, и я решила начать работать над подготовкой книги в дороге: трое суток туда и трое назад – за это время полкниги можно сделать. Попутно я должна была передать машинописный экземпляр будущей книги на рецензию В.Д. Оскоцкому. Для этого надо было поехать на Тверской бульвар в редакцию журнала «Знамя», что я по приезде в столицу и сделала. Я считала книгу «своей», желанной и интересной. Готова была и курьером быть, и тяжесть таскать, и глаза портить в трясущемся полутёмном вагоне. Ведь работать над выпуском этого романа было бы большим удовольствием, как и общаться с его автором. Но пока я полтора месяца повышала свою квалификацию в столице, более мобильная, не страдающая комплексом профессиональной этики, другая моя коллега быстренько её себе распределила и приступила к работе. Мне было очень обидно, но что можно было предпринять. Устраивать скандал не в моих правилах. Но, наверное, я должна была спросить, почему эту рукопись она взялась делать, буквально выхватив её из моих рук. Может быть, автору показался долгим мой отъезд? Или ещё, какие другие причины возникли. В любом случае, меня надо было об этом известить, чего не было сделано.
Зато Морис Давыдович сохранял абсолютное спокойствие: он так был уверен в своем творчестве, что для него не важно было, кто будет редактором книги. И это справедливо. Кто бы посмел учить этого метра письму вообще, а историческому в частности?
Из коллекции:
Впоследствии он, добрая душа, всем нам подарил по книжке с памятными надписями. «Кате Мосиной на добрую память. А-Ата, 29.03.88.», – написал он размашисто черным фломастером на титульном листе книги. Думаю, что и другим он подписал так же. У меня есть еще его томик «Избранного», который он подарил мне по моей просьбе с надписью почти ничем не отличающейся от этой, только здесь цвет фломастера красный: «Кате Мосиной на добрую и хорошую память... 21.03.83.» Почти день в день за пять лет до «Семирамиды», надо же, какие бывают совпадения!
Кстати:
Эти совпадения продолжились и двадцать четыре года спустя: именно в эти дни – 26-29 марта 2007 года я дорабатываю эпизод с Симашко, написанный мной год назад.
И как теперь мистически дышат черные траурные чернила, которыми подписана «Семирамида». При этом хочу добавить то, что я узнала совсем недавно: если китайцы пишут иероглиф, обозначающий петуха, чёрным цветом – это беда, пожар, а написанный красным цветом тот же иероглиф – означает счастье. Так что мои аналогии возникают не на пустом месте.
Это была последняя моя встреча с большим писателем Морисом Симашко, которого я затрудняюсь поставить в какой-либо известный ряд писателей: русских – по языку, еврейских – по национальности, казахстанских – по месту жительства. А сказать, что Морис Симашко – большой русскоязычный казахстанский писатель, значило бы согласиться с тем, что была в Советском Союзе не только русская литература, но русскоязычная. Ну, и какой Шамис (фамилия наоборот – истинная фамилия этого человека) русский? Наверное, сказать, что это – писатель русского зарубежья, тоже будет правильным. Хотя тогда Казахстан зарубежьем не считали.
Я уехала из Алма-Аты в июле восемьдесят восьмого года. А после меня в Алма-Ате – такова печальная объективность – и не только в Казахстане, рухнул мир: начался полный распад, все уезжали, куда только могли. Уже из Америки наш самый грамотный корректор Елена Михайловна Шкловская писала мне: «...Знаю много др.[угих] русских, кто стремится выехать из А-Аты. Статус государств-сти каз-го яз.[ыка]. делает свое черное дело».
Из Алма-Аты писала Анна Павловна Тимофеева: «...Все улицы переименованы на имена бывших казахских биев, баев, батыров. Гоголя еще держится… От нашего «Жазушы» остались рожки да ножки, всего в коллективе – 30 человек вместе с уборщицами. В нашей редакции двое – Наташа да Алена. Корректорской вообще нет... Вид у девчат кислый...»
Писательница Надежда Георгиевна Поведёнок после длительного затишья в нашей с ней переписке ответила на мое письмо и сообщила последние новости. Многие и очень многие прозаики, поэты, редакторы, журналисты из Алма-Аты уехали. И далее в письме от 8.4.2002 г. горестные вести: «За это время умерли: Д.Ф. Снегин, М. Симашко (в Израиле)...»
Хотя и не пришлось мне вплотную заниматься книгой Мориса Давыдовича Симашко, зато двухтомник Дмитрия Фёдоровича Снегина «Кольцо причастности» был моей «взлётной полосой», с которой я начинала работу в издательстве. Если говорить о моем статусе, в котором я тогда была, то это скорее стажёр, чем редактор. Хотя официально я была принята сразу на полную ставку редактора, но учиться редакторской работе ещё надо было. Моей специальностью по диплому была радиожурналистика. Да, нас учили в университете и литературному редактированию, но практики было очень мало. Теперь я должна была на деле подтверждать свои отличные отметки в дипломе по этому предмету и по русскому языку.
В то время, как я пришла в издательство, заведующая редакцией Галина Александровна Теплицкая дала мне рукопись А Мина и Ростислава Петрова «Чёрный Иртыш». Она и стала моей первой самостоятельной книгой. Но в редакции был «завал» с корректурой. Начиналось время летних отпусков, читать было некому. Редактором двухтомника был Анатолий Загородний, но ему предстоял отпуск. Тогда он положил мне на стол корректуру снегинского романа и сказал:
– Ты полистай, почитай, если что найдёшь, исправь.
Надо было после корректора проверить правильность набора, то есть сделать сверку с оригиналом, попутно исправить грамматические ошибки. И вместо редактора подписать листы для повторной сверки. К сожалению, нет у меня двухтомника Дмитрия Снегина «Кольцо причастности», над которым я с большим интересом и удовольствием работала. «Город Верный» и еще какие-то его произведения и воспоминания вошли в двухтомник. На хорошей бумаге, в белоснежном «снегинском» переплете. Это было переиздание его уже издававшихся произведений.
Редакторская правка двухтомника не предполагалась. Но работы было очень много, и она была бесконечной: верстка, корректура, сверка, подпись в свет. Пришлось весь двухтомник прочесть три раза от начала до конца. Это были интересные страницы, связанные с Алма-Атой – городом Верным. А для меня это – не только начало практики по литературному редактированию: произведения писателя стали своеобразным учебником по истории Казахстана.
Когда позже я выпускала книгу Всеволода Иванова «Эдесская святыня», то получила дополнительную информацию об авторе «Кольца причастности». Составитель «Эдесской святыни» Евсей Львович Цейтлин писал, что обнаружил в библиотеке Всеволода Иванова, хранящейся на его даче в Переделкине, подаренную ему Дмитрием Снегиным собственную книгу «На дальних подступах» с дарственной надписью: «Максиму Горькому моей жизни». И Всеволод Иванов в ответ написал рецензию на эту повесть Снегина и опубликовал её в «Литературной газете» 18 мая 1949 года. Он называет Дмитрия Снегина поэтом: «хоть стихов в книге мало, поэзия царствует в ней. Поэзией проникнуты и пейзажи Казахстана, и пейзажи подмосковные, и все чувства людей, приехавших сюда со всех концов страны, чтобы защитить Москву».
Когда я работала над снегинскими корректурами, то писателю уже было семьдесят лет, и двухтомник выпускали к этому юбилею. Автор был весьма важной персоной, – едва ли не сам-друг тогдашнего Генсека Кунаева. Д.Ф. Снегин был секретарём Правления Союза писателей Казахстана, заместителем Председателя Президиума Верховного Совета Казахской ССР. В редакции он не появлялся, во всяком случае, я не помню его в скромном интерьере нашего кабинета. Кто-то к нему ездил за рукописью на дом. И после выхода двухтомника, я тоже поехала к нему домой. Кажется, отвозила сигнальные экземпляры.
Дмитрий Федорович расспросил меня, кто я, как оказалась в Алма-Ате, где училась, какая у меня семья. Смущенная его вниманием, тогда я постеснялась в его роскошных апартаментах попросить подарить мне оба тома и подписать их, а он или не счел нужным, или не догадался. У него мне надо было забрать кое-какие документы, но на улице шёл ливень. Тогда писатель принес из другой комнаты «дипломат» темно-бордового цвета и предложил туда положить бумаги. И добавил, что коль мой сын идет в первый класс, то пусть в нем носит учебники. Это был «крутой», как теперь говорят, подарок. «Дипломаты» были ещё в моде, и, как многое по тем временам, в дефиците; да и стоил он не дешево для меня, если бы я его покупала, хотя был из какого-то искусственного материала и с пластмассовой ручкой. Я не могла отказаться взять его, так как ливень не собирался прекращаться, а документы надо было доставить в сохранности. В моей маленькой сумочке они бы измялись и промокли. Я решила, что при первом же удобном случае верну эту вещь. Но вот так все сложилось, что больше я с этим автором не встречалась. А «дипломатом» никто в моей семье так и не воспользовался. Сыну-первокласснику удобнее было носить учебники в ранце. Использовать вещь, не совсем мне принадлежащую, я не могла. Так и лежит где-то на антресолях подарок Д.Ф. Снегина, в котором хранятся все мои записи алма-атинского периода. И это тоже символично.
Уже значительно позднее, в Воронеже, я получила весточку из Алма-Аты от Надежды Георгиевны Поведёнок, писательницы, с которой я выпустила две книги, и это нас так сблизило, что мы до сих пор обмениваемся письмами. В ее письме от 13.04.90. я прочла несколько строк и о Снегине: «Как-то встретились и прогулялись по улице – по пути – с Дм. Фед. Снегиным. Долго лежал в б-це. Увы, почти все, кроме Зверева, побывали в б-цах... Не болеет и бывает на заседаниях М.Д. Зверев (ему уже будет 93(!)...»
Продолжение следует. "ЖАКОНЯ И ЗОЛОТОЙ САЙГАК" http://www.proza.ru/2012/03/03/1530