Пролог: http://www.proza.ru/2011/08/02/1625
I. Раздавленное сердце незабудок
Начало осени 1860 года
— Беги, мой прокажённый, беги, отступник! Я всё равно доберусь до тебя. Сегодня или завтра – не имеет значения. Но за каждую попранную заповедь ты получишь по заслугам, — шепчут призрачное существо, и его чёрные губы, похожие на раздавленных гусениц, складываются в коварной усмешке.
Удивительно покорные, они невесомыми пылинками кружатся в спокойно-дьявольском танце, захлёбываясь наслаждением. Мелькают, с лёгким шорохом вздымаются кремовые юбки, манят, соблазняют изгибы женских тел. Скользят мужчины во фраках и блестящих чёрных ботинках.
Зал переливается огнями, сверкает смехом и счастьем. Но где-то рядом свет жёлтоватой волной накатывает на берег царства теней и с надрывным стоном обрывается.
Из бессовестно заволакивающего пространство мрака смотрит пара глаз, тёмно-изумрудных, полных брезгливой неприязни. Взгляд прыгает по чинно извивающимся парам, обходит гостей и сталкивается с другим взглядом.
Стоит, прислонившись к дверному косяку, получеловек-полупризрак. Вышедшая из моды рубашка с пышным жабо, новенький тёмный пиджак, неприметное кольцо с чёрным агатом. Едва уловимый запах шоколада. С миндалём.
Неважно.
Его лицо.
Равнодушное, сухое, словно выточенное из покрытого слезами бытия камня. Только глаза живые. И чем дольше дама утопает в его глазах, тем больше видит в них отражение порочности и лицемерия всех людей со дня сотворения мира. Холодок пробегает под лопаткой, а рука прикасается к груди в поисках спасительного креста. Пусто. Со дня венчания до церкви не добиралась. Поджимает губы.
Демон чуть заметно кивает и исчезает в вязком, как болото, мраке коридора.
Пошло-весёлая музыка едва долетает до балкона, выходящего на залитый лунным светом сад. Вьюнок начал цеплять за стены дома ещё в начале лета, и теперь добрался до второго этажа, где обвил изящными стеблями балконные перила и зацвел розовыми вспышками.
Там в искреннем беззвучии ночи встречаются мраморный мужчина с очами, полыхающими подобием страсти, и женщина в серо-чёрном платье, похожем на бутон розы, и с ниспадающими на белоснежные плечи чуть вьющимися шоколадными локонами.
— Вы нарушили договор, — мелодия мужского голоса осторожно бежит по перилам и тонет в изысканных женских нотках.
— На моём месте, сударь, вы поступили бы так же, — стоит полубоком, горда и неприступна.
Подбородок касается роскошного жабо, губы чуть дёргаются в улыбке. Огонь страсти в глазах сменяется хитрым безразличием:
— Я человек слова и никогда бы не уклонился от исполнения долга.
Она резко поворачивается.
— Но проявите же милосердие, молю вас!
Надрывно, с дрожью, отчаянно, как синичка в когтях коршуна.
— Разве вы, которая никогда не была милосердна или хотя бы снисходительна к другим – заслуживаете этого?
— Умоляю! — женщина падает на колени, и её траурно-праздничная юбка приминает тонкие травинки, что пробились меж камней. Мужчина отступает на шаг. На мгновение грешница похожа на святую, как яд на вино.
И всё, что в жизни есть, уже не значит ничего, когда свобода, ценнейший дар богов, кладёт голову на плаху и ждёт удара мечом.
— Встаньте. Это вам не к лицу. Не будьте жалкой, — повелевает мужчина, музыка его голоса звучит торжественно, но неминуемо ужасает. Молившая встаёт, похожая на дерзкую и яростную амазонку. Глаза её чуть мокры, но ни капли страха. Она хищным взглядом раздирает своего мучителя.
— Да, — улыбается мужчина, — теперь вы такая же прирождённо-величественная, какой я вас встретил, даже больше.
— Вы чудовище, — с ненавистью, глубоко дыша.
О, будь она зверем, то узор её зубов поцелуем запечатлелся бы на шее мужчины.
— Пускай. Уверен, что в скором времени буду иметь честь доказать вам несправедливость ваших слов. Но вернёмся к началу разговора: я выполнил свою часть сделки, теперь ваш черёд.
— А иначе? — с вызовом, с затаённой надеждой, презрением, мольбой. Какая буря чувств её разрывает: ей то хочется оставить на его щеке горячий след пощёчины, раздавить его, то хочется пасть к его ногам и разрыдаться. Как опустошающая чума, проносится мысль о безрадостном будущем в плену у демона. Нет - уж лучше раздобыть мышьяка и отдать душу на милость бога.
С крыши раздаётся царапанье. Женщина вздрагивает. Демон резко поднимает голову и всматривается, что-то шепчет, через секунду в небо взмывает сизая птица, прокричав напоследок что-то обидное.
— Я аннулирую свою часть договора, — жёстко.
Женщина нервно и коротко смеётся.
Попалась всё-таки в ловушку.
Этот мужчина - демон - ворвался в её жизнь утренним букетом нежно-голубых незабудок, возложил их к её ногам и пугающе страстным взглядом умолял об ответной улыбке.
Аделаида отложила на круглый столик венецианское зеркало, улыбнулась, чуть наклонив голову, и туфелькой наступила на цветы; те жалостливо хрустнули.
Царица грёз презрела демона, оттолкнула, как дворовую шавку, с безумным смехом растоптала его сердце, оставив кровь на кружеве платья, и поинтересовалась, нет ли у него стопки исписанных стишками бумажек, а после велела прислуге вывести «это жалкое создание» через чёрный ход. Его душевные терзания, сладостные надежды пали жертвой маски неприступной гордячки.
Униженный, он покинул её дом, но всегда молча таился в тени её прекрасных официальных поклонников, целующих землю, которой касалась её ножка, и мечтающих хоть о малюсенькой ниточке её шали, хоть о скромненькой пуговке или булавке.
А прекрасная женщина всё смеялась, пока в одночасье беспечно-высокомерная радость не закончилась тривиальностью.
Девушка составила себе великолепную партию: родители боготворили высокое положение её мужа в обществе. И живой огонёк в глазах померк.
И всё же…
Аделаида была прекрасна в своей одновременной испорченности и непорочности, как вечно кающаяся и вечно преступающая закон грешница.
Когда её не видел никто из знакомых, из ложных друзей, из кавалеров, гоняющихся за ней лишь потому, что все ею восхищались, он – демон - удостаивал себя чести узреть её настоящее лицо.
Лицо без себялюбивой маски. Лицо одинокой птицы, колибри, летящей в стае воронов, стервятников и орлов.
В саду, полном нежности и тишины, она сидела на резной деревянной скамейке, а красно-алые головки волкамерий тянулись к исходящим от неё солнечным лучам. Она откинулась на спинку, рука – на подлокотнике, одна ножка в лёгкой бархатной туфельке на маленьком каблучке – впереди другой, на дорожке из светлого камня. И всюду благоухают, распускаются после ночи, орошённые росой, цветы. Из небытия вырываются красные и синие принцессы, обрамлённые десятками придворных в тёмно-зелёных одеяниях. И со стены свешиваются гирлянды бело-сиреневых вьюнков, мечтающих венком сложиться над головою молодой хозяйки сада.
И она – богиня, несравненная, печальная, усталая от жизни, но сильная, вдыхающая утро и нежнейший, чуть убаюкивающий аромат цветов. И вскоре – снова в изнуряющий бой, встречаться с серо-пустыми людьми, играть роль красивой и счастливой куклы из хрупкого фарфора, выставляться на показ, срывать вздохи восхищения с уст юношей, ещё не выскользнувших из-под опеки матушек.
Совершенна.
И никого не любит, её сердце холоднее смерти. Только себя.
Замужем. Он – в палате лордов. Он – богат. Староват и уж точно не привлекателен. Зато проворен и, как лисица, хватает добычу, затаскивает в свой особняк и с восторженным трепетом добавляет трофей в свою коллекцию. В его сокровищнице уже упокоились две жены: одну к себе призвал злодей-туберкулёз, вторую – разгневанная богиня плодородия. Обе слыли писаными красавицами. Печальна их судьба! А лорд как будто и не скорбел. Он чёрств и скучен. И ходят слухи, что бывает груб. Уж на утро после первой ночи утро третья жена мечтала сбежать от него.
Увы. Увы!
Цепи добропорядочности приковали её к мужу.
У неё ребёнок. Прелесть, чудо – малютка. Его, спящего, кормилица держит на руках. Малыш будто олицетворение умиротворённости. Аделаиду поражают его пухлые розовые ручки, сомкнутые веки. Крошка кажется удивительно беззащитным!
И ледяное сердце красавицы вдруг осторожно вспыхивает и горит ровным пламенем свечи. Горит странной любовью к маленькому существу, которое она с опаской берёт на руки.
Малыш – приятная привычная обуза; создание, отчаянно нуждающееся в её ласке и заботе. Он заставляет её чувствовать себя живой, настоящей, заполняет пустоту существования.
Новоиспечённая мать показывает своего сына гостям, просит его рассказать какой-нибудь детский стишок – искренне гордится успехами сына и поглаживает самолюбие комплиментами и восторгами гостей. Какой у вас чудесный маленький сын! И как нежно вы его любите!
А судьба получает удовольствие, когда присылает изящно замаскированную беду.
Болезнь, беспощадная, костлявой рукой коснулась ребёнка, стёрла румянец с его щёчек и страхом разожгла в сердце матери новый вид любви. У неё был горький вкус и красивая обёртка, очень похожая на коробочку от элитного индийского чая. И сердце Аделаиды сжималось, когда мальчик шевелил ослабевшими пальчиками.
Прекрасная богиня вся в слезах, потух взор её, померкла красота. И надежды уж почти не осталось. Отчаяние подкралось чёрной кошкой и теперь раздирало когтями израненное всеми невинными грешками и благодетелями сердце.
И тогда появился он – демон, любящий страстно, жаждущий непорочно. Непорочно! Нет, он не алкал её тела, не хотел остаться единственным, кто будет лобызать её следы. Нет! Он жаждал лишь поймать загадочную улыбку, наслаждаться в одиночестве её неземной красотой, стать серым кардиналом её сердца, заполнив собой её мысли.
Она сидела у постели умирающего ребёнка. Бледная, с чёрными, как уголь, синяками под глазами, но всё ещё сильная, ибо родилась такой. И даже не удивилась тому, что демон появился из воздуха и засиял подобно радуге после дождя. Нежданный гость, склонившись над ней, положив руки на её покатые плечи, прошептал:
— Я могу помочь, могу спасти его.
И она согласилась, согласилась безоговорочно и без торгов, а теперь проснулась.
Теперь вертится, раскрывшая свой капюшон кобра, изворачивается и старается выскользнуть из его объятий.
Вот она соблазнительно-задумчиво прикусывает губу. Быть может, пытается затуманить его разум.
— Хорошо, — всё-таки слетают слова покорности с полупрозрачным налётом дерзости, и в глазах её пляшет задорный огонёк. — Но мы втроём поедем в Венецию.
— В Венецию? — обескуражен пришелец из мира теней.
Что могут отыскать две заблудшие души в стране маскарада, чья праздность порабощена великими империями? Танцевать на площадях, где проливалась кровь, и смотреть на море, над которым взрывали железнодорожный мост?
— Именно. Неужели вы настолько не галантны, что поведёте даму в свои горящие подземелья, источающие ядовитые пары? — и будто наступает. Хороша ундина! Мечтает рыбкой выскользнуть из рук, акулой откусить пальцы и раствориться в глубинах океана.
Неожиданно демон чувствует на себе взгляд столь неприятный, словно кто-то липким языком проводит по спине. Он оборачивается. Будто шелохнулось дерево вдалеке, у каменной стены, ограждающей господский дом. Что-то чёрное, туманное скребётся, скользит меж ветвей, бьётся, но наталкивается на невидимую преграду.
Аделаида, прекрасная грешница, недоумённо следит за резкими движениями демона, вопросительно приподнимает брови. Демон очерчивает ладонью полукруг и как ни в чём не бывало возвращается к своей собеседнице.
— Поверьте, миледи, не все демоны предпочитают жить в столь малоприятных местах. Впрочем, Венеция – так Венеция, — сдаётся лукавый, а фанфары не гремят в честь победы. — Но согласитесь, если уж вам вздумалось ставить мне условия, то и я имею полное право потребовать кое-что взамен. Мы отправляемся немедленно. Сию секунду.
— Но, сударь, — возражает вечно траурная богиня, изумлённо приподняв брови, — это невозможно. Я сказала, что мы поедем втроём. Прежде мы должны зайти за моим сыном. Надеюсь, вы понимаете, что никак невозможно обречь мальчика на сиротство.
Демон настолько ослеплён сиянием иллюзии победы, что не сразу замечает хитрый манёвр своей возлюбленной. Но осознание ошибки ласково обнимает его, точно плутоватая водоросль, любящая ловить незадачливых пловцов. Кровь закипает в жилах демона. Мгновение – он вновь спокоен и холоден. Сдержался, не как в прошлый раз, когда росчерком пера отправил плутовку на эшафот.
Достаёт из кармана часы на золотой цепочке, со старыми царапинами и странным серым пятном на третьем звене.
— Что ж, задержимся ещё на пятнадцать минут. Разрешите, мне прикоснуться к вашей изящной ручке, сударыня, и перенесёмся к вам домой.
Аделаида охотно подаёт раскрытую ладонь. Демон сжимает её, притягивает женщину к себе, будто жаждет незаметно оставить отпечаток губ своих, и шепчет несколько чудных, чуть устрашающих слов. Но вокруг беглецов не поднимается ураган из огненных искр или золотых листьев, не сверкают молнии, и даже не расплываются, как залитая водой акварель, все окружающие предметы.
Секунда – они оказываются во тьме, похожей на одеяло, что служит кровом для изнурённых пилигримов. Демон складывает ладони лодочкой, осторожно дует, и внутри вспыхивает крошечный, но поразительно яркий огонёк. Тогда женщина узнаёт свой дом, пустой и грустный, хранящий горько-равнодушные воспоминания о первой близости с мужчиной, не выплаканные слёзы по былым поклонникам, истошные крики роженицы и запах покойника-мужа.
Ей хочется всхлипнуть, но демон, озаряющий мрак колдовской искрой, смущает её, сковывает, запирает воспоминания.
Как сладостно было вольной птицей парить среди ухажёров, пробуждать в невинных сердцах соперниц зависть, вкушать строфы начинающих поэтов. О, если бы Байрон жил в её время, то ей посвящал бы все стихи, ибо она заставила бы его душу так захлёбываться вином обожания и так изнывать, как никто и никогда не боготворил и не страдал. Ему б она играла на арфе соблазна и любви, её образ, подобно музе, стоял бы за спиной великого поэта и водил рукой, сжимающей волшебное перо.
— Поторопитесь, — говорит демон.
Прощайте, Джордж Гордон Байрон! Пришлите мне стихотворений из мира мёртвых.
Аделаида открывает дверь в спальню сына.
— Тише, прошу вас. Я бы не хотела его будить. Он обычно так прекрасен, когда спит, — почти беззвучно произносит женщина.
И к её великому удивлению, демон понимающе кивает. Вместе они входят в спальню ребёнка. В лунном свете блестят решётки на окнах, которыми так любили украшать дома, чтобы любимое чадо, не приведи Господь, случайно не выпало со второго этажа и не убилось. От магического огонька начинают переливаться металлические ручки шкафов и комода. Чернеют контуры ширмы, за которой стоит кровать мальчика.
Из комнаты ведут две двери: одна - в игровую, где спит лошадка-качалка, вторая – в умывальную комнату, где дожидаются утра купальные принадлежности.
Ночные пришельцы осторожно заглядывают за ширму.
Пятилетний мальчик, спящий на низких подушках, действительно прекрасен, словно выточен из камня древнегреческим скульптором. Мать замирает перед ним, и светлая улыбка озаряет её остро-жёсткое лицо. Она будто молодеет, расцветает. Вот оно – самое лучше, что случилось в её жизни. Он вырастет красивым, умным мужчиной, может, станет великим полководцем или поэтом – прославит свою мать, соберёт жемчужины для её салона. Думая так, Аделаида всегда улыбалась.
Посланник потусторонних сил смотрит из-за плеча своей спутницы и невольно любуется мальчиком. Быть может, тот в его глазах ещё великолепнее, чем в глазах матери. Демон видит маленьких духов сна с перламутровыми крыльями и бриллиантовыми телами. Они парят над ребёнком и играют с его кудрявыми русыми волосами.
— Нам пора, — голос демона обволакивает, словно морские пучины. Чуткие духи вздрагивают, смотрят на непрошеных гостей, предостерегающе грозят им пальчиком и улетают, оставляя несчастных на растерзание судьбе. Принц тьмы провожает их равнодушным взглядом.
Мать бережно берёт на руки дитя, мирно пребывающее в королевстве грёз. Демон расправляет широкий чёрный плащ, подбитый светло-золотистой тканью, и будто поглощает Аделаиду и спящее сокровище, обнимая агатовой вуалью обречённости.
Совсем близко раздаётся яростный крик. Точно Цербер, горя рубиновыми глазами, из темноты за окном выпрыгивает тень – нечто бесформенное, расплывающееся, но ярко очерченными когтями и клыками.
Аделаида ёжится от страха, ей чудится, будто голодная бездна заглатывает её. Но пугающий мираж недолго правит её разумом и выпускает из своих чертогов в хорошо освещённую залу.
Тень разбивает окно и приземляется на мягкий ковёр в пустой комнате. Только лёгкое колдовское пёрышко плавно кружится. Рычит и, резко развернувшись, лапой разламывает детский стульчик. В соседнем доме от адского рёва просыпается семья, плачет ребёнок, а старуха крестится и хватается за распятие на груди.
По полу волшебной залы разбросаны иссушенные до хрупких травинок водоросли и нежные лепестки ирисов, хотя сезон этих восхитительных цветов уже закончился.
Аделаида осторожно ступает по ковру и озирается по сторонам. Волшебные, завораживающие огни. Всюду! Словно крутишься в зеркальном шаре, наполненном сиянием тысяч свечей. И постепенно их блеск затуманивает сознание, опьяняет, высасывает силы, и сферы пламени сияют всё ярче и ярче. Они то наступают, то убегают с задорным, искристым смехом, оставляя перед глазами блестящую паутину, в которой трепещут запутавшиеся светлячки.
Неожиданно ребёнок тяжелеет, Аделаида уже с трудом держит спящего малыша на руках. И когда драгоценная ноша становится невыносимой, когда матери кажется, что вот-вот она совершит ужасное преступление - уронит, когда она уже припадает на колени, чтобы опереться, из водоворота карусельных огней протягиваются руки – белые перчатки - и аккуратно подхватывают мальчика. А тот всё ещё мирно посапывает.
— Вы устали, — замечает демон и устремляется вперёд, где огни поглощают розовый свет, льющийся сверху.
Женщина тяжело поднимается, словно колодки тянут её к земле, и, понурая, следует за ним. Они врываются в блестящее царство. Вспышки танцуют на их плечах, забираются в волосы, целуют руки, но не обжигают. Демон и его добыча скользят по белой мраморной лестнице без перил. И свет незримой луны словно плавает в океане ступеней. Аделаида смотрит по сторонам, но не видит ни края, ни стен, а лишь светлый туман, в котором тонет всё, даже алые огни.
Они выходят в гостиную, где украшенная резьбой мебель утопает в персидском ковре; под окнами тёмно-синяя вода отражает небо и ночное светило.
— Прислуга спит, — шёпот демона чуть резок, чуть зловещ. — Я покажу ваши покои.
В одной из комнат, меблированных без вычурности, просто, мастер тайного искусства укладывает на небольшую мягкую постель ребёнка. Аделаида опускается рядом и проводит рукой по чуть взъерошенным волосам сына.
— Удивительно, он не проснулся. А ведь его сон всегда чуток.
— Он проспит ещё долго. Путешествие было утомительно для такого малыша, хоть он и не знал о нём.
Аделаида целует дитя.
Ложный муж проводит её в небогатую спальню. Излишества ни к чему приговорённым к смерти! О, обречённые, покоритесь! Будьте благоразумны: вам не спастись от гильотины! Будьте благонравны, может, души ваши будут спасены. Станьте аскетами, ибо праздность и роскошь – это почва для греха.
Молись!
— В шкафу вы найдёте платья, прочая одежда в комоде, умыться можете в соседней комнате, — демон кивком указывает на дверцу в углу. — Служанка придёт утром, прошу извинить меня за это неудобство. Теперь прощайте!
— А… — женщина прикусывает губу. Вот как! Уходит, уходит вероломный змий, польстившийся и добившийся лучшей из женщин, убегает, не насладившись своим трофеем.
— Спите. Вы устали.
Уходит. Нет, подождите. О, проклятье! Как его зовут?
Белый-белый туман, в котором они купались, когда она продавала ему душу в обмен на сына. Белый туман, неяркие вспышки слов. Он назвал своё имя, но тут же приказал:
«Забудьте моё имя и никому не говорите своего, ибо вы теперь со мной; мой враг – ваш враг. Храните имя как самое ценное».
— Постойте… — робко, протянув руку, тут же опустив её, поднеся к груди, полусжав в кулак.
— Что ещё? — нетерпеливо.
Аделаида краснеет. Сказать или большее благо хранить целомудренное молчание? Сказать! Как же иначе справиться с корсетом? Не проводить же всю ночь в платье! Оно помнётся, да и спать в нём неудобно. Нет. Это же неприлично! Он ведь мужчина. Мысль, намёк на мысль – неприличен!
— Не сочтите за проявление невоспитанности, но обстоятельства вынуждают меня сказать: мне не расшнуровать самой корсета.
Отводит взор, боясь прочесть в глазах демона насмешку над безрукостью аристократки, без помощи прислуги не способной и туфельки снять.
Демон с интересом смотрит на неё.
— Вы, — медленно говорит он, — просите меня помочь вам?
Нет, демон отнюдь не боялся ненароком увидеть краешек нижнего белья, но её бесцеремонная смелость поразительна. Как она могла на это решиться? Ведь в Викторианскую Эпоху не было ничего странного в том, если жена сбежит от мужа в родительский дом в первую брачную ночь из-за того, что супруг попытался её раздеть.
Демон повидал времена и места разврата и пороков. С печалью и интересом он наблюдал за тем, как на пиру женщин насиловали победители, как искусные гетеры манипулировали своими патрициями, как страстно и искренне любили французские куртизанки.
Но викторианская женщина – это непорочный ангел.
Впрочем, разве не искорка бесовского пламени, мелькнувшая в глазах женщины-херувима, влюбила демона в смертное человеческое существо, что сейчас стоит перед ним?
Аделаида целомудренно опускает взгляд, но краска смущения больше не заливает её щёк.
— Кажется, у меня нет выбора.
Да, дьявольская искра. Непорочность… Чистота и червь тщеславия, обнявший душу. Нет. Будь маленьким викторианским ангелом. На чьё тело нельзя взглянуть, чью чистоту нельзя осквернить.
Пока сама не разрешит греховный поцелуй запечатлеть на своих губах.
Мастера игры пусть играют в свои шахматные пантомимы. Смотри, тень, смотри, какой я чертовски хороший актёр.
Сглотнув, демон говорит:
— Повернитесь и держите своё платье, я не хочу, чтобы оно упало.
Кое-как, едва сдерживая злость – злость, ибо так хотелось прикоснуться губами к алебастровой шее, провести ладонью по белым плечам, но нельзя - неумелыми движениями демон распутывает шнуровку и, наклонившись к уху дамы, шепчет:
— Никогда больше не смейте ставить меня в подобное положение.
Уходит, оставив после себя лёгкий запах шоколада.
Аделаида сбрасывает с себя траурно-вечернее одеяние, остаётся лишь в сероватом нижнем белье, закидывает туфли в угол, медленно, почти лениво стягивает с себя чулки.
Кусочек неба виднеется за окном – неба с печальными сине-окровавленными краями. Ему, усеянному звёздами, тоже тоскливо; чувства, необъяснимые, тонкие, словно пар, поднимающийся над чашкой чая, сдобренного слезами.
Сверху на нижнее бельё Аделаида надевает ночную сорочку, извернувшись, снимает нижнее бельё и натягивает подштанники, сверху небрежно накидывает халат, похожий на робу волшебника, и облокачивается на подоконник. Небо завораживает.
И пусть мужчина нелюбим, но обидно быть брошенной в первую брачную ночь, как какая-то принцесса или герцогиня, чей супруг покинул её ради любовницы. Демон, должно быть, спит или отдыхает в другом конце квартиры. Презрел, отверг. Почему же? Может, его не волнует горячее женское тело? Ах, такое невозможно: он ведь мужчина! Неужели при свете венецианской луны вожделенная награда за труды разонравилась ему?
Слеза скатывается по щеке.
Неужели померкла красота – та красота, что заставляла поэтов бросать прежних муз, а глупых юношей стреляться на дуэлях?
Да что там красота!
Рабыня! Рабыня демона, из чьей паутины не вырваться!
Пустота, годами копившаяся в сердце, цунами вырывается на свободу и уничтожает всё, что попадается на её пути.
Демон Эревталион запирается в кабинете. Тишина. Покой. Окно открыто, свежий морской воздух. В безопасности. Беспокойство трусливо дезертирует.
Сегодня он видел тень, своего вечного преследователя. Но – ничего! Он пустил чертовке пыль в глаза, ускользнул. Теперь она объявится ещё не скоро.
Из кабинета демон проскальзывает в спальню, оттуда в умывальную комнату, невообразимо большую, где его ждёт огромная ванна, похожая на бассейн древнего царя. Эревталион щёлкает пальцами, и купальня заполняется тёплой водой с поднимающимися пузырьками. Хозяин тьмы небрежно сбрасывает одежду, замечая, что несколько пуговиц готовы оторваться, и опускается в воду.
Наконец-то!
Тень. Впервые она появилась в Вене в тысяча восемьсот сороковых годах. Однажды Эревталион явственно ощутил на себе неотрывный внимательный взгляд. Он попытался спрятаться в переулках, забиться в притон или схорониться на заброшенной мансарде. Но призрак находил его везде, стоял за спиной, невидимый, и смотрел.
Обуреваемый отчаянием и страхом, демон вырвался из своего убежища, пронёсся по вечерним улицам Вены, чуть не угодил под копыта лошади, упал перед камином в своей гостиной, наскоро сплёл защитное заклинание и, мучимый горьким сожалением, сжёг тетради, письма, в которых любой умелец мог прочесть то, что не предназначалось для чужих глаз.
Сжёг и почувствовал, как капающий с зубов тени яд становился смертоноснее.
— Думаешь, избежать наказания? — шипенье. — Ты позоришь нас. Ты труслив. Трепещи! Однажды я укушу тебя в Ахиллесову пяту, и ты за всё заплатишь! За каждое своё преступление, за каждую слабость, ничтожный…
С тех пор тень выслеживает его, выслеживает, пытается загнать вожделенного кролика. Каждый день нужно быть начеку, чтобы не выдать своих секретов.
Но до Венеции она доберётся не скоро. Путь передышка будет коротка, но ему она покажется сладостной вечностью!