Глава 25. Зима в городе

Елена Грушковская
предыдущая глава http://www.proza.ru/2011/07/31/1407


Откуда здесь взялся синеухий? В этом районе их почти не бывает, странно. Дин-Тиа, стоя за стеклянной перегородкой у полки с сапогами, бросила взгляд на мужчину, остановившегося с потерянным видом. Пустой, остекленевший взгляд, припухшие веки, безвольно опущенные руки. Как будто не в себе. Или после многодневного запоя. Что он вообще делает в торговом центре в таком состоянии?..

Её всё ещё потряхивало после нелёгкого разговора с дочерью. Прошлое всколыхнулось со дна души, где оно лежало уже двадцать лет, и Дин-Тиа думала, что оно похоронено навсегда. Но нет, она ошиблась. Прошлое явилось к ней в виде молодого оборотня с волосами цвета платины и блеском амальгамы в глазах. С тяжёлым и острым, как тысяча скальпелей, взглядом. Под этим взглядом будто сидишь в кресле из снега. Воистину, сын своего отца...

А этот странный синеухий всё стоял, похожий на восставшего из могилы покойника. Ещё никогда Дин-Тиа не видела такого пустого, мёртвого, невидящего взгляда. Возраст – наверное, за пятьдесят. Всклокоченные седеющие волосы, мешки под глазами. Для чего он сюда пришёл? Что-то купить – вряд ли. Он ничего не высматривал, ничего не искал. Наверно, и в жизни тоже уже ничего не искал... Она слишком сильно помяла его.

Пожалуй, эти светло-серые сапоги – ничего. Дин-Тиа любила серый цвет, скучным он ей совсем не казался. Благородный, спокойный, к тому же, с множеством оттенков.

– Девушка, – обратилась она к продавцу, – есть вот такие сапоги размера двадцать четыре или двадцать четыре с половиной, нормальной полноты?

– Сейчас посмотрим, – отозвалась продавец, глянув на выбранную модель.

Синеухого мужчины уже не было там, где он только что стоял: сейчас там проходили две красноухие девушки. Дин-Тиа, поддавшись странному приступу беспокойства, подступила на пару шагов к стеклянной перегородке торговой секции и глянула сквозь неё наружу, ища глазами несуразную фигуру в мешковато сидящей куртке. Она затерялась где-то среди покупателей.

– Вот, пожалуйста, размер двадцать четыре с половиной, – раздался голос продавца. – Будете примерять?

Дин-Тиа ответить уже не успела: страшный грохот сотряс пространство, и её обдало стеклянным крошевом боли...



Кристально чистая, прозрачная струя бодукки*, журча, лилась в стакан. Най-Ур поморщился от этого звука и зажмурился: в последнее время он выпил уже столько, что и смотреть на неё не мог. (*Крепкий алкогольный напиток – прим. авт.)

– Выпей, станет лучше, – сказал холодный голос Черепа. Так мужчина звал про себя типа с лиловыми ушами и гладкой, блестящей головой, в чёрной кожаной куртке и тёмных очках, которых он не снимал даже в помещении.

Най-Ур протянул руку к стакану. Пальцы дрожали. «До трясучки допился», – проплыла в голове какая-то отстранённая, равнодушная мысль. Просто сухая констатация. Ему было уже всё равно. Не так давно эти пальцы были твёрдыми и делали свою работу. Под ногтями чернела вечная, въевшаяся грязь. Он ли не трудился? Он ли не вкалывал? Он ремонтировал красноухим их машины и был способен «воскрешать» любые модели чуть ли не из состояния металлолома. Он регулярно колол RX, пока сердце не начало давать сбои. Знакомый врач сказал: возможно, это один из побочных эффектов. Глядя на честного трудягу серьёзными и грустными глазами, этот синеухий парень сказал устало: «RX – яд замедленного действия. Сразу побочные эффекты не проявляются, но если колоть его на протяжении многих лет, вредное воздействие накапливается и приводит к болезням. По сути дела, он убивает нас».

Най-Ур пропустил один курс уколов, и сердцу стало легче, аритмия отступила. Но об этом узнал хозяин автосервиса, панически боявшийся оборотней. Когда начались эти убийства, он ходил сам не свой и поглядывал на синеухих сотрудников так, будто считал их виновными в этих зверствах. Пропуск Най-Уром курса инъекций стал поводом для увольнения.

Сына убили в уличной драке. Парень едва успел устроиться на свою первую в жизни работу, на первых порах у него не всё ладилось, и он задерживался допоздна... В тот вечер он так и не вернулся домой. Красноухие отморозки сочли, что он не достоин жить дальше. Работать, заводить семью и детей. Не достоин ничего, потому что его уши были синего цвета.

Най-Ур зажмурился, задержал дыхание и вылил в себя прозрачную жидкость – ровно полстакана. Всё чуть не вылилось обратно, но он невероятным усилием удержал выпивку в себе. Крепко обхватив голову руками, ждал, когда наступит облегчение.

– Пора, – сказал Череп через некоторое время.

– Я хочу её увидеть, – ответил Най-Ур.

– Можно, – кивнул Череп.

Когда они вышли на улицу, Най-Ур подставил лицо падающим хлопьям снега. Надо же, зима пришла в город... Под ногами, правда, снег превращался в слякоть, но на рукаве куртки не таял и выглядел чистым и пронзительно-трогательным. А сын больше не увидит этих снежинок.

Дверца чёрной машины мягко захлопнулась, и они поехали. Най-Ура начало подташнивать. Дурнота усиливалась, но он сдерживался, чтобы не испачкать салон. Через несколько минут он не вытерпел.

– Остановите, – простонал он. – Меня вырвет сейчас...

Бесстрастно блеснули очки Черепа, тёмные, как зимняя ночь. Машина остановилась, свернув к тротуару, и Най-Ур открыл дверцу и свесился из неё. Болезненный рвотный спазм ничего не выжал из его пустого желудка, только слюна повисла на губах тягучей нитью. За этим последовал ещё один спазм, потом ещё, но безрезультатно. Най-Ур измученно откинулся на спинку сиденья.

– Ну, всё? – спросил Череп.

– Не зна... бррр! Не знаю, – передёрнулся Най-Ур.

– Закрывай дверцу, поехали.

Через пять минут машина остановилась у больницы. Череп кивнул:

– Иди. Только не долго.

Най-Ур снова вышел под снегопад. Пригладил волосы, подумав: «Пустят ли меня в таком виде?»

Но его пустили. В больнице знали, что он – муж. И он сидел рядом с кроватью и смотрел в бледное лицо, к которому тянулись трубки аппарата для искусственной вентиляции лёгких. Вошёл врач, но Най-Ур даже не поднял на него взгляд.

– Это хорошо, что вы пришли. Я хотел с вами поговорить. У вашей жены последняя стадия «чёрного безумия», помочь мы уже, к сожалению, ничем не можем... – Доктор помолчал, пытаясь понять, слушал ли его Най-Ур. Решив, что тот всё-таки слушал, продолжил: – Сколько ни поддерживай в ней жизнь, она всё равно угаснет, как ни прискорбно это говорить... Поэтому я думаю, что имеет смысл отключить вашу жену от аппаратов жизнеобеспечения. Её уже не вернуть, да... А аппараты пригодились бы для других больных.

При последней фразе Най-Ур вздрогнул, как обожжённый, и поднял взгляд на врача. Точнее, на его красные уши.

– Для каких больных? – тихо спросил он. – Для красноухих?

– Это не имеет значения, – спокойно ответил врач. – Для тех, которым они будут необходимы.

– А моей жене они, значит, уже не нужны, – проговорил Най-Ур негромко, сжимая кулаки.

– Поймите, «чёрное безумие» мы пока лечить не умеем, – терпеливо втолковывал врач. – Эта болезнь непобедима, к сожалению. Ваша жена находится в самой глубокой стадии комы, из которой уже не выходят – запредельной. Дыхание и сердечная деятельность поддерживаются аппаратами, но функция головного мозга отсутствует. Поддерживать видимость жизни в теле можно долго, но это требует средств, сами понимаете. Как долго вы сможете оплачивать нахождение вашей жены в больнице? Но даже если сможете – есть ли в этом смысл? Её мозг мёртв.

– Ты, докторишка! – взорвался Най-Ур, дрожа и багровея. – Хватит мне ерунду втюхивать! Вижу я, к чему ты клонишь... Тебе лишь бы койку освободить! Если моя жена – синеухая, то её можно и не лечить, да?!

– Успокойтесь, – ответил врач по-прежнему вежливо и сдержанно. – Ещё раз вам повторяю: смерть мозга – вещь необратимая. Ваша жена уже не откроет глаза, не узнает вас, не задышит сама, не пошевелится. О каком-либо лечении речи уже не идёт, а происходит только поддержка дыхания и сердцебиения, при которых тело может находиться в живом состоянии. Тело, но не мозг.

Най-Ур смотрел на руку своей жены, безвольно лежавшую на одеяле. Вдруг её пальцы вздрогнули.

– Ты видел?! – воскликнул Най-Ур, придя в неописуемое волнение. – Видел? Она пошевелилась, она жива! Что ты мне говоришь про смерть, мальчишка желторотый!

Врач, по возрасту действительно годившийся Най-Уру в сыновья, устало вздохнул. А Най-Ур, сжав дёрнувшиеся пальцы жены и вглядываясь в её лицо, позвал:

– Ма-Уна! Ты меня слышишь? Если слышишь и понимаешь, сожми мне руку!

Рука женщины больше не шевелилась. Врач сказал:

– Она вас не слышит, это просто спонтанные движения... Они могут ещё какое-то время сохраняться при смерти мозга, но это ничего не значит.

– Как это – ничего не значит?! – Най-Ур сжимал и поглаживал прохладные пальцы, а в горле было солоно от слёз. – Если она пошевелилась – значит, жива!

– Нет, – вздохнул врач уже совсем устало. – Какие-то непроизвольные сокращения мышц могут наблюдаться, но мозг её отключился и умер, поймите вы это.

– Как такое может быть? – почти со слезами на глазах недоумевал Най-Ур, бережно держа руку жены в своих, как что-то очень хрупкое. – Мозг умер, но она шевелится!

– Может, – ответил врач тоном взрослого, втолковывающего что-то непонятливому ребёнку. – После смерти мозга другие органы ещё могут жить в условиях искусственной поддержки дыхания и сердцебиения. Но это уже не жизнь в настоящем смысле слова. К прежнему состоянию вашу жену уже не вернуть: электрическая активность мозга отсутствует, мозговое кровообращение отсутствует, имеет место обширное омертвение его тканей. А то, что умерло, воскресить нельзя.

Най-Ур покачал головой, не отрывая застывшего взгляда от лица жены. Объяснения врача не укладывались у него в голове. Он собственными глазами видел, как её пальцы шевельнулись. В его понимании, мёртвое должно было быть неподвижным... А Ма-Уна как будто спала. Да, это больше всего было похоже на сон. Придвинувшись ближе, Най-Ур положил ладонь на лоб жены – лоб, на котором ему была знакома каждая морщинка. Раньше эти морщинки жили и дышали, то лучась радостью, то сникая от огорчения, а теперь... Теперь они были бесстрастны и недвижимы. Его палец скользил по брови Ма-Уны, приглаживая тёмные жёсткие волоски, осторожно трогал ресницы. Най-Уру вдруг пришло в голову ущипнуть её... Сделать больно. Ведь на боль она должна как-то отреагировать?

И он ущипнул жену за руку. Ничего... Морщинки на лбу не ожили, брови не дрогнули, ресницы остались неподвижными. Най-Ур ущипнул ещё раз. Ждал, напряжённо всматривался. Ничего...

– Это бесполезно, она не чувствует боли, – сказал врач, наблюдавший за ним и понимавший смысл и цель его опытов.

– Откуда вам знать, что она чувствует? – пробормотал Най-Ур, поглаживая на руке Ма-Уны место, за которое он ущипнул.

– Я знаю, – мягко проговорил врач. – Мозг не воспринимает болевых ощущений. Он уже ничего не воспринимает.

Най-Ур всматривался в знакомые очертания головы, лежавшей перед ним на подушке. Короткие тёмные волосы с пробивающейся кое-где сединой, округлые выпуклости лба, покрытого восковой бледностью. «Электрическая активность отсутствует, кровообращение отсутствует». Не верилось, что эта голова больше не была вместилищем дум.

– Но ведь по всем остальным органам кровь идёт? – спросил Най-Ур, в безумной, беспомощной надежде пытаясь найти какую-то ошибку. – Почему в голову она не поступает?

– Из-за отёка тканей мозга, повышенного внутричерепного давления и сниженного артериального, – терпеливо ответил врач.

– Но ведь можно же было как-то... как-то повысить одно, понизить другое... отёк убрать? Чтобы мозг... не умер? – спросил Най-Ур.

Врач посмотрел на него задумчиво.

– Кто вы по профессии? – спросил он.

– Я-то? Автослесарь, – ответил Най-Ур недоуменно и раздражённо. При чём тут его профессия вообще?

Врач почесал чисто выбритый подбородок. И за это Най-Ур на него сердился – за то, что он следил за собой, брился, мылся, менял рубашки и бельё. За то, что у него, в отличие от Най-Ура, было всё в порядке.

– Как бы вам объяснить? Вот бывают у машин такие повреждения, которые невозможно исправить. Так и здесь... «Чёрное безумие» пока не поддаётся лечению. Оно разрушает центральную нервную систему необратимо и безнадёжно.

Врач покачал головой и вздохнул. В наступившей тишине слышался только шум работающих аппаратов – мерный писк и шипение. Всё это оборудование стоило дорого...

– А если я найду деньги? – тихо спросил Най-Ур. – Вы её не отключите?

Врач пожал плечами.

– Ваше право, но... весь вопрос в целесообразности этого.

Целесообразность. Цель... Най-Ур поглаживал лоб жены и короткие волосы над ним. Сына больше нет. И его самого тоже скоро не станет... Она останется одна. Даже если она выкарабкается, и её вылечат, как она будет жить?.. Хотя – смерть мозга... Впрочем, стоило ли верить этому красноухому докторишке, упрямо твердящему, что это конец и надежды нет? Най-Ур ожесточённо поджал губы. Врач – красноухий. Пациентка – синеухая. Что тут неясного? Может, он и про мозг врёт.

Най-Ур поцеловал бледный лоб Ма-Уны и встал. Он не имел права решать за неё, когда ей умирать.

– Я найду деньги. Не отключайте её.

Врач снова вздохнул, почесал шею.

– Ну... Ваше право. Но вы понимаете, что денег нужно немало.

– Понимаю. Я найду.

Он спустился и вышел на крыльцо. Чёрная машина смерти ждала его, и Череп за рулём холодно поблёскивал очками. Сев внутрь, Най-Ур сказал:

– Мне нужны деньги. Чтобы оплатить нахождение жены в больнице на аппаратах.

– Уже, – ответил Череп, протягивая ему какую-то бумажку.

Най-Ур удивлённо взглянул ему в лицо и вздрогнул: Череп снял очки. Глаза у него были странно светлые, почти белые, с жуткими чёрными точками зрачков, которые как бы всасывали внутрь себя сознание Най-Ура. Сиденье поплыло из-под мужчины, строчки на протянутой ему квитанции двоились и расплывались.

– Деньги для твоей жены уже зачислены на счёт больницы, – слышал он холодящий душу голос. – Анонимно, разумеется... Этой суммы хватит, чтобы держать её там целый год. Может, и очнётся когда-нибудь.

Пальцы Черепа разжались, и бумажка осталась в руке Най-Ура. Вглядываясь в пляшущие строчки, он пытался рассмотреть цифры. Сиденье под ним будто исчезло, и он как бы проваливался в гулкую пустоту. Отвратительное, тошнотворное чувство.

– Этот доктор... – Мужчина облизнул пересохшие губы, борясь с утаскивающей его куда-то вниз силой. – Он уговаривал меня, чтобы отключить её... Что её мозг умер. Но я ему не верю. Ему просто нужно освободить место.

– Правильно, не верь красноухим, – сказал Череп. – Они врут всегда. Они во всём виноваты. Они убили твоего сына. Они лишили тебя заработка. А теперь хотят отказать твоей жене в лечении. Никакой жалости к ним не должно быть.

– Никакой жалости, – повторил за ним Най-Ур.

– Ты ненавидишь их, – сказал Череп.

– Ненавижу, – пробормотал Най-Ур, и правда ощутив в груди ядовитое жжение.

Он повторял это «ненавижу», как заведённый, пока они ехали. Куда? Ему было всё равно. Машина остановилась в каком-то безлюдном переулке, и Череп, сняв с Най-Ура куртку, стал надевать на него какой-то жилет с проводками. Что-то пискнуло. Сверху жилета была снова надета куртка, и Череп сказал:

– У тебя будет пять минут. Войдёшь в здание, выберешь место, где больше всего людей, и встанешь там. Это всё. Больше ничего тебе делать будет не нужно. Этим ты спасёшь свою жену. Красноухие умрут, а она поправится. В момент их смерти я направлю их жизненную силу ей, и она пойдёт на выздоровление. Я могу это. Ты мне веришь?

Най-Ур верил. Ещё бы! У него такие глаза...

– Мою силу тоже направь, – прошептал он.

– Конечно, – серьёзно пообещал Череп. – Всё это будет не зря. Это – для спасения твоей жены. Её жизнь стоит дороже сотни жизней красноухих.

Най-Уру стало тепло, и он прищурил глаза, продолжая куда-то мягко скользить вместе с сиденьем.

– Я сразу понял, что ты – маг, – сказал он.

– Ты раскусил меня, – усмехнулся Череп, надевая очки. – Ну... Нам пора.

Снег всё ещё падал, налипая на ресницы. Най-Ур, улыбаясь, подставил ему лицо. Под курткой у него было спасение Ма-Уны.



Хорошо, что тушь водостойкая, а то потекла бы... Надья-На поморгала, избавляясь от налипших на ресницы снежинок. Выпятив нижнюю губу, дунула на правый глаз, потом на левый. Всё.

Расположившись у тротуара на углу двух улиц, девушка сидела верхом на мотоцикле и задумчиво обозревала городскую суету. У входа в парк торговали сладостями, и она купила большой леденец на палочке. Ещё не так давно светило солнышко, осень горела золотом, и вот – снег. Зима пришла, однако. И принесла ей новых родственников. Кому рассказать – не поверит... Ну, может, только вот этот жёлтый, уже почти облетевший парк сможет и выслушать, и поверить. Девушке вдруг захотелось поговорить именно с ним, с парком. С молчаливыми деревьями, ветки которых свешивались через высокую чугунную ограду и понимающе кивали. Сумасшедшая, конечно, идея – разговаривать с деревьями, но её просто распирало... В висках стучало и давило на грудь. И кто вообще сказал, что она в своём уме?


«Офигенное сегодня было утречко, приятель, – мысленно начала Надья-На свой рассказ. – Началось всё с того, что я опять проспала в универ. Ну, до двух ночи в компьютерные игры резалась, а потом вставать было влом. Еле глаза продрала, смотрю – уж одиннадцатый час. Какой уж тут универ, думаю. Ну, и забила.

Встала, ногами тапочки нащупала... Попёрлась в ванную. А там – здрасьте-пожалте – маманька водные процедуры принимает. Я и забыла, блин, спросонья, что она дома. Ррр!..

Да, глупо разговаривать с парком. Но что, если больше никому я об этом рассказать не могу? Я ведь, по сути, одиночка. Мото-тусовка? Да, неплохие ребята, но всё-таки придурки в основном. Стала б я им такое выкладывать! Да им это на фиг не надо. А ты – хороший слушатель...

Так о чём я, бишь? А, маманька в ванной плещется. Я уж и отвыкла, что она всегда подолгу там мокнет, плюнула, на кухню попёрлась. Надо что-то сожрать, думаю. Не особо хочется, но надо, а то я забываю иногда. Вспоминаю, только когда голова от голода кружится... Тоо, что ль, заварить? Или тоху? Решила – тоху: он бодрит лучше.

Два яйца разбила на сковородку. Маманя уже завтракала или нет ещё – не знаю. Ладно, её проблемы.

Сижу, значит, яичницу трескаю, тоху прихлёбываю. Тут маманя в халате на кухню плывёт. Удивилась, меня увидев.

– Ты ещё дома? А я думала, ты уже в университете, – говорит.

– Ну, нифигасе, – хмыкаю я. – Ты где витаешь? Не знаешь даже, дома я или нет.

Она молчит. Из холодильника достала сок и бутылочку бодукки, плеснула себе, смешала. Я подколола:

– Пить с утра – плохой признак.

Она фыркнула.

– Молчи, мелюзга.

Я бы огрызнулась, да скучно мне стало, глядя на маманькино кислое лицо. Она на кухонном уголке расселась, сморщилась, коктейльчик свой потягивая. Нет, бухать с утра – раньше такого за ней не водилось. Похоже, и впрямь у неё в театре дела дрянь.

– Что у тебя с этим оборотнем? – спросила она меня.

– А тебе-то какая разница? – огрызнулась я всё-таки.

Она со стуком поставила стакан на стол, истерично так.

– Ты как с матерью разговариваешь? Я серьёзно спрашиваю: ты встречаешься с этим парнем?

Я сначала не спеша доела яичницу, кусочком хлеба тарелку подчистила, хлеб сжевала и глотком тоху запила. И только потом спокойно ответила:

– Тебя бесит, что он синеухий, да? А мне вот плевать на цвет его ушей.

– Ты не ответила на вопрос, – перебила маманя, сверля меня взглядом. Мда, а без косметики она не так уж хорошо выглядит.

– Ну, встречаюсь, а что? – Ни фига я с Ло-Иром, конечно, не встречалась. Так, побесить её захотелось.

– А то, что вы не можете этого делать, – заявила она, пробарабанив ногтями по столу.

Ну, началось опять. Туда не ходи, с тем не встречайся, это не кури, то не пей...

– Ма, я уже не ребёнок как бы, да? – заметила я. – И сама буду решать.

– Да, да, конечно, взрослая, взрослая, – поморщилась маманя. – Только тут не в этом дело. Отбрось, пожалуйста, свои выкрутасы и восприми это серьёзно.

Я подпёрла рукой щёку и возвела глаза к потолку.

– Вот только не надо делать скучающий вид, – сказала маманя. – Это действительно серьёзно... Это долгая история, так что, с другой стороны, даже хорошо, что ты прогуляла занятия... А вечером ты либо пропадаешь где-то, либо сидишь, уткнувшись в монитор.

– Давай без долгих вступлений, ага? – перебила я.

Она единым духом допила свой сок с «добавкой». Поставила пустой стакан, откинулась на спинку диванчика и закрыла глаза, как бы собираясь и с силами, и с мыслями.

– Лет двадцать назад или чуть больше я встретила мужчину, – начала она. – Он был потрясающий... Успешен в бизнесе, красив, харизматичен... У нас начался бурный роман. Он красиво ухаживал, дарил подарки – в общем, всё, как полагается. Я тогда училась в театральном и жила не здесь, а в Уммаканатле, где были гетто для синеухих. Выпендривалась перед сокурсницами – какой меня мужчина шикарный обхаживает. Счастливая была, дура... – Маманя провела пальцем по краю стакана, сморгнула что-то. – Ну и залетела. Испугалась, что он меня бросит, когда узнает: такие, как он, проблем с незаконнорожденными детьми не любят. Я в детали его личной жизни даже особо не вдавалась и не спрашивала, не женат ли он. Сам он тоже о себе мало рассказывал. А когда забеременела, задумалась. Долго боялась ему сказать. Но потом призналась всё-таки... – Лицо мамани чуть смягчилось, уголки губ приподнялись в слабой грустной улыбке. – Он обрадовался... Подарил мне огромный букет цветов и сделал предложение. Вот так красиво и хорошо всё начиналось...

Маманя умолкла. Я не перебивала, ждала, когда она продолжит. И она, вздохнув, продолжила:

– Но перед тем как я дала ответ, он признался, что он оборотень. Сказал, что с его стороны было бы нечестно скрывать правду, и теперь, когда наши с ним отношения перешли на такую серьёзную ступень, я должна узнать, кем на самом деле являлся отец моего будущего ребёнка.

Я нахмурилась и перебила:

– Постой, а уши? Какого они были у него цвета?

– Красные, – ответила маманя. – Он признался, что красит их. Так ему было проще. Но самое главное – ребёнок должен был родиться таким же, как он. То есть, оборотнем. Сомневаться в этом не приходилось: всем давно известно, что признак синеухости побеждает красноухость.

Тут маманя опять замолчала, встала и снова сделала себе смесь сока и бодукки. Видимо, она подошла к самой трудной части своей истории.

– Ма, ты, это... не увлекалась бы, – заметила я, кивком показывая на стакан.

Она тряхнула мокрыми волосами, блеснув ненакрашенными глазами.

– Давай, я самостоятельно, как и ты, решу, что мне делать? – И уселась обратно. Но пить не стала.

За окном в это время закружились первые хлопья снега. Как белые мухи. А маманя собралась с духом и продолжила свою исповедь.

– Я сначала не поверила ему, но он продемонстрировал доказательство... Полностью превращаться не стал, только когти и зубы показал. Сказать, что я была в шоке – ничего не сказать. Несколько дней мы не виделись, он дал мне время подумать. Мне пришлось во всём сознаться родителям... Отец... Ну, твой дедушка... Он тогда был художественным руководителем театра, куда я собиралась пойти после окончания учёбы. Он сказал, что если я рожу синеухого, не видать мне карьеры, как своих ушей. Что он не потерпит такого скандала в нашей семье... Требовал сделать аборт.

– А дедов театр был единственный на свете, что ли? – уже начиная подозревать, к чему маманя клонит, спросила я. – Пошла бы в другой.

– Не забывай, это было двадцать лет назад и в Уммаканатле, – ответила она. – Там нравы тогда были не такие... терпимые к синеухим, как здесь. Здесь нет гетто, а там они были. Как там стало теперь – не знаю, но в то время красноухая девушка из Уммаканатля и помышлять не смела о том, чтобы сойтись с синеухим парнем, а уж тем более, родить от него ребёнка. При устройстве на работу куда-либо это тоже имело значение...

– Так он же красил уши, – вспомнила я. – Можно было и не говорить деду, что твой ухажёр – оборотень.

– Синие уши ребёнка выдали бы нас, – вздохнула маманя. – Новорождённым крохам красить их нельзя, да и врачи... всё поняли бы. Мой оборотень обещал, что всё уладит с родами, и просил сохранить ребёнка. Отец был против... А я сама не знала, чего хочу. Запуталась... Оборотню удалось уговорить меня не делать аборт. Он... умел как-то воздействовать на волю, на ум. Я поссорилась с родителями и ушла из дома, взяла в училище академический отпуск... До самых родов я жила с оборотнем. Время шло, живот рос, но я начала понимать, что ещё не хочу становиться матерью, что ребёнок меня свяжет и не даст заниматься любимым делом... И я стану очередной домашней клушей, каких множество. Тем более, что оборотень хотел, чтобы я воспитывала ребёнка, сидела с ним дома, уделяла ему всё своё время – в общем, была именно матерью-наседкой, которой мне становиться совсем не улыбалось. Образцовой женой быть у меня тоже не получалось... Можешь меня осуждать, я и сама не отрицаю, что не создана для семейной жизни: дети, подгузники, кухня, ожидание мужа с работы и все прочие прелести «домашнего уюта» – не для меня. У меня были свои планы на собственную судьбу, я хотела блистать на сцене и отдавать себя этому делу, а ребёнок... Он стал бы помехой, отвлекал бы, забирал моё время. Возможно, когда-нибудь позже я и решилась бы... А тогда мне было всего девятнадцать, я ещё не нажилась «для себя». На этой почве у нас с оборотнем начались разногласия, даже ссоры. А любовь... Не знаю, было ли то, что я чувствовала к нему, любовью. Родила я на дому: оборотень приглашал какого-то своего врача. Родился синеухий мальчик – копия своего отца, такой же светленький. Четыре месяца я с ребёнком безвылазно жила в загородном доме оборотня... А потом просто собрала вещи и уехала, оставив ребёнка отцу. Уехала доучиваться, а потом претворять свои планы в жизнь. Осуществлять свою мечту.

Теперь уже мне понадобилось промочить горло. Правда, одним соком, без добавок: я за рулём, а потому не пью. Что мне думалось про мою маманьку? Да, бывают такие женщины... Без материнского инстинкта. А может, она просто была тогда молодая и... честолюбивая. Не знаю, как бы повела себя я, случись мне залететь. Сейчас я точно к этому не готова, так что отчасти я её понимала. Но...

– Ну, и как всё это связано с Ло-Иром? – спросила я.

– А так... Оборотня звали Рай-Ан Деку-Вердо, – ответила маманя. – Этот парень – наш с ним сын. Поэтому вы не можете встречаться: вы – кровные брат и сестра.

Вот такие дела, приятель... Маманя поведала мне о похождениях своей молодости, чтобы мы с Ло-Иром не совершили кровосмешение. Бросив одного ребёнка, через два года она снова залетела – мной. Судя по тому, что уши у меня красные, такие же были и у моего папаши. Кто он, маманя мне никогда не говорила. До десяти лет я жила у бабушки с дедушкой – тех самых, что не хотели рождения синеухого внука, но с восторгом приняли красноухую внучку, пусть и сделанную неизвестным безответственным папашкой. Маманю я видела редко, как-то не заладилось у нас с ней с самого начала. А вот дед с бабкой были неплохими стариками, особенно бабуля. Она души во мне не чаяла. И, кстати, к синеухим относилась нормально, только скрывала это – даже от деда. И мне советовала об этом особо не распространяться.

Когда мне было десять, бабуля умерла. Дед пережил её всего на полгода, а маманьке, как она сама выразилась, совсем не улыбалось заниматься дочерью, и она, не долго думая, отдала меня в школу-интернат здесь, в Темурамаку. Ну, а сама была вся в творчестве.

В школе я узнала, что в этой жизни почём... Но об этих годах я поведаю тебе как-нибудь в другой раз, парк. А то вон те полисы как-то странно на меня смотрят. Гм, да... Теперь я, понимаешь ли, уже большая и самостоятельная девочка, студентка юрфака, и маманька милостиво разрешает мне жить с ней под одной крышей. Дед с бабулей завещали мне кое-какие деньжата, и я вступила в права наследования, как только мне стукнуло восемнадцать. Машину, на которой я сейчас сижу, я купила не на маманькины деньги, а на свои, что в наследство достались: она мне бы ни за что не дала, узнав, что я собираюсь приобрести.

– Ну что? Ты даже ничего не скажешь? – спросила между тем маманя, закончив свой рассказ.

– А что тут говорить? – пожала я плечами. – Предохраняться надо было как следует, вот что».


– Девушка, здесь нельзя парковать транспорт!


«Ну вот, приятель... Спасибо, что был моим слушателем. Кажется, у меня небольшие неприятности».


– Да пошёл ты, – сказала Надья-На подошедшему полицейскому, заводя мотор.

Окатив его из лужи, она помчалась прочь... Куда глаза глядят.

«Предохраняться надо было». Циничненькое резюме, согласилась Надья-На. Ну, а чего мать ждала от неё? Что она будет ахать и охать? Посочувствует? Сочувствовать она в этой истории могла только Ло-Иру, оставленному матерью в четырёхмесячном возрасте. Интересно, как его отец выкручивался? Скрывал, наверное, пока парень не подрос достаточно, чтобы стало можно красить ему уши... А потом они, видимо, переехали в город с более «свободными» нравами. Да, здесь, в Темурамаку, нет гетто, но в последнее время творится такая хренотень...

Успел ли тот полицейский записать номер её мотоцикла? Может, и не успел: когда получаешь поток грязной воды в моргалки, как-то не до этого... Ещё штрафов ей не хватало. Мать, наверно, опять психовать будет. Одна надежда, что поход по магазинам успокоит ей нервы.

Надья-На остановила мотоцикл. Проехалась она без шлема, чтобы ветром остудило голову. Взъерошенные мозги переваривали информацию. Значит, Ло-Ир – братец. Ну, прямо мыльная опера какая-то.

Снег падал на волосы и плечи, деревья за его прозрачной завесой стояли тихие и задумчивые. Уснувшие до вечера фонари закрывали глаза на происходящее. А происходило что-то страшное.

Торговый центр был оцеплен полицией. Окна ощерились выбитыми стёклами, тревожно белели машины «скорой помощи», в воздухе стоял горький запах гари и смерти. Снег падал на полицейских, пожарных, спасателей, медиков, легкомысленно плясал над носилками с синими пластиковыми мешками для трупов. Ему было всё равно, на кого падать.

Надья-На невольно съёжилась, а её рука потянулась за телефоном – позвонить матери. Она ведь поехала по магазинам. Только бы не...

– Аппарат абонента выключен или...

Не дослушав бездушный стандартный отзыв, она нажала «отбой» и сунула телефон в карман. Плохо... Это плохо.

Полицейский преградил ей дорогу:

– Посторонним сюда нельзя, девушка.

Как сказать, как объяснить? Слова попрятались, распуганные страшным биением сердца.

– Я не посторонняя... Мне надо узнать, был ли тут один человек... Не пострадал ли он, – выговорила она.

– Как только установят личности пострадавших и погибших, будет опубликован список: имя, возраст, в какой больнице, – был сухой ответ. – Всё будет. Ждите.

«Предохраняться надо было». И это всё, что она могла сказать ей.



продолжение http://www.proza.ru/2011/08/12/590