Начало см.: http://www.proza.ru/2009/10/08/492
http://www.proza.ru/2010/04/17/413
... Мы шли в гарнизон, шли в казарму. Сергиенко еле-еле телепался. Меня тоже начало клонить на сон…
Проснулись далеко от деревни, на полигоне. Рядом с рёвом проносились плавающие, взятые недавно на вооружение мощные танки. Оказывается, на полигоне начались учения танкистов, проводились стрельбы по макетам и движущимся мишеням. Стреляли боевыми снарядами.
Пригнув головы и, приседая как можно ниже, мы сумели проскочить опасную зону и добраться до забора своего гарнизона целыми и невредимыми. Часового на прежнем месте не было, без труда перелезли через высокий металлический забор своей части.
Начало смеркаться; наконец, добрались до казармы. Сослуживцы с нами не хотели разговаривать, отводили в сторону глаза, все были какие-то взвинченные, видимо, давно нас ищут, конечно же, набегались бедняжки, устали вусмерть.
Командир батареи майор Жуков был у себя. И как только мы вошли в казарму, ему тут же доложили о нашем появлении. Нас вызвали в кабинет. За столом сидел непомерно хмурый начальник штаба дивизии полковник Рябинин. Бросив на нас строгий взгляд из-под лохматых чёрных бровей, своим зычным голосом сходу вынес вердикт: «Сергиенко – пьяный, Верендеев – трезвый».
Каким образом я мог оказаться трезвым, мне до сих пор не совсем понятно, пили-то одинаково много! Быть может, оттого, что он очень уважал бокс, не пропускал ни одного значительного матча на боксёрском ринге. Когда я выходил на ринг, в особенности с немцами, полковник вскакивал с места и начинал кричать своим густым басом: «Димыч, давай! Загоняй в угол! Бей коронным!..» Не все слова болельщиков доходили до моих ушей, но его симпатию ко мне я хорошо чувствовал.
Видимо, он до конца решил не предавать свой любимый вид спорта, иначе могли бы «загреметь под фанфары» в штрафбат на два года! Откуда мне было знать тогда, что эта самоволка сильно ударит по его военной карьере. Я до сих пор перед этим мужественным человеком чувствую себя виноватым.
«Рядовому Верендееву – десять суток ареста, рядовому Сергиенко – десять суток! Немедленно выполнять приказ!» – скомандовал Рябинин и чеканным шагом удалился из казармы.
Бесцветный глаз майора Жукова дёргался и косил в мою сторону откровенной злобой. Он был весь красный, как вечерняя заря перед плохой погодой. Ещё бы, за этот проступок двух его подчинённых строгий командир дивизии генерал-майор Синчук по головке гладить не будет, это он знал прекрасно!
Прибывший вооружённый наряд караула по приказу дежурного по части доставил нас на гауптвахту, которая находилась напротив Дома офицеров.
Завели нас на второй этаж кирпичного здания по крутой, узкой лестнице и каждому выделили по одиночной камере. «Раньше здесь была губа для провинившихся немецких офицеров, а теперь вот загорают наши солдаты», – поведал мне караульный, закрывая за мной толстую металлическую дверь.
Узенькая камера, высоченный потолок метра на четыре с половиной от пола, крепко прикрученные к стене нары. Пол бетонный, нет ни стула, ни стола, ни туалета. В нос бьёт тошнотворный запах устоявшегося пота. Вот тогда-то и припомнились мне слова моего мудрого отца Петра Ивановича: «Каждый человек при жизни должен терпеть то, что ему от судьбы положено». В очередной раз он оказался прав, но только не его младший сын.
Дождавшись отбоя, я завалился на голые нары и, забыв обо всём, крепко заснул. Проснулся, когда скрипнула дверь камеры, дыхнул сквозняк и вошёл угрюмого вида сержант. Он согнал меня с нар, затем прикрутил их к стене металлическим ключом, подмёл пол и ушёл.
В открытую форточку вместе с сырым, холодным воздухом ворвалась мелодия гимна Советского Союза из Дома офицеров – значит, 6 часов утра – сориентировался я на новом месте.
Первый день на губе прошёл незаметно быстро. Три раза меня покормили, только почему-то положенных 20 граммов сливочного масла из солдатского рациона вовсе не выдали. Но зато целый день, до самого отбоя, через малюсенькую форточку наверху лилась в мою камеру весёлая музыка. Мне даже понравилась такая спокойная жизнь после трёх лет беспрерывной службы.
Вторую ночь спал похуже, было слишком холодно, форточка, которая расположена чрезмерно высоко над полом, была открыта, и закрыть её не было сил. В голову лезли всякие мысли, воспоминания.
И вдруг, с самого дна памяти, из далёкого детства всплыла передо мной родимая даль с многочисленными оврагами и речушками, одурманивающие запахи летней косьбы в окрестностях деревни Вторые Ялдры во время школьных каникул, приятный запах сена в старом сарае родительского дома вперемешку с запахом ароматных яблок, добытых намедни из чужого сада, запах тоненьких румяных блинчиков, только что испечённых в русской печи моей мамой...
И зашлась во мне душа такой разрывающей изнутри тоской, что я и не слышал ничего вокруг...
«Долго я тебя буду упрашивать, рядовой Верендеев, сколько раз тебе говорить: на выход!»
Только после этих слов караульного я мыслями вновь вернулся в камеру гауптвахты. Ветер горстями сыпал в открытую форточку дождь, тоскливо скрипела деревянная ставня. Гимн ещё не прозвучал, значит, подъёма не было. Я встал с нар и вышел.
Судьба и на этот раз оказалась благосклонной ко мне: только что поступила телефонограмма из штаба армии, что меня вызывают в состав сборной команды по боксу для участия в товарищеском матче со сборной города Потсдам, где не раз приходилось мне подниматься на помост ринга.
Так что, уважаемые читатели, иногда обстоятельства бывают сильнее нас самих.
Конец.
26 мая 1999 г. Дмитрий Верендеев.