Гранитная терраса, Александровский дворец, Камеронова галерея, и, конечно, «Девушка с кувшином»… По этим местам мы с папой ходили много раз, но о скульптуре, особенно любимой, хочу рассказать отдельно.
Между террасой и Большим прудом, как раз недалеко от лодочной станции, находилась эта скульптура, к которой я так любила ходить. Это была скульптура-фонтан, ее еще иногда называли «Молочница». Фигурка девушки, одиноко сидящей возле разбитого кувшина, и взгляд ее устремлен на воду, которая вытекает из кувшина, словно ее чем-то разбитая жизнь…
Так казалось мне, хотя сюжет скульптуры был навеян басней Лафонтена. В ней повествовалось о том, как молодая крестьянка Перетта, идя на базар, так размечталась о будущем богатстве, что от радости даже подпрыгнула. Кувшин с молоком, который она несла, разбился, и мечтательнице осталось лишь тяжко вздыхать у его обломков. Своей басней Лафонтен подчеркивал быстротечность и иллюзорность человеческих радостей.
Однако, один из моих любимых русских крупных ваятелей П.П. Соколов, дал иной философский смысл скульптуре. Из обломков разбитого кувшина нескончаемой струей льется вода, словно напоминая о вечности и неиссякаемости жизни. «Девушка с кувшином» Соколова, облаченная не в костюм французской крестьянки, а в античные одежды, ничуть не напоминает резвушку Перетгу.
Почему я так любила ходить к ней? Наверное, она чем-то напоминала мне любимый сказочный персонаж Русалочку. Так же нежна, трогательно беспомощна, а в ее позе, в наклоне головы, во всей фигуре столько поэзии! Столько тихой, светлой грусти… Такие образы всегда были близки моему сердцу, и я каким-то чудом сумела вынести их из детства и пронести сквозь бури взрослой жизни.
У тети Оли, первой жены дяди Васи, был альбом с репродукциями картин Врубеля, конечно, я не знала, что эти картины принадлежат кисти такого известного художника. Но пока гостила у бабушки, обязательно наведывалась в комнату дяди Васи и тети Оли, просила альбом с чудесными картинками. Открывала его и искала только один рисунок, на котором была изображена девушка с огромными глазами, которые словно смотрели на тебя изнутри этой волшебной книги. Мне казалось, что более великолепного, сказочного и прекрасного нет на свете. Позднее, я забыла об этом эпизоде, а спустя много лет увидела эту картину под названием «Царевна-лебедь».
Папин отпуск подходил к концу. Пришла пора расставаться. Очень хорошо помню наш последний день перед его отъездом.
Днем мы много гуляли, прошлись по моим любимым ларькам, не знаю, почему, но я их называла «варьки». В одном из них я увидела хороший набор фотографий с актерами нашего кино (в то время я коллекционировала такие открытки). Жадно перебирая фотографии, попросила купить их мне, но папа только развел руками - денег не осталось даже на это. Я очень расстроилась, ведь набор с открытками, действительно, украсил бы мою коллекцию, но что делать?.. Уже в десять лет я хорошо понимала, что такое нехватка денег. Отец расстроился больше меня, он знал, что как другие дети, я ничего не буду просить из прихоти, а это, пускай мелочь, но скрасит, принесет радость в мою жизнь.
Вечерело. А мы бродили по тихим улочкам Пушкина. Я становилась все более молчаливой. Тоска расставания овладевала всем моим существом. Я представляла, как завтра в это же время буду совершенно одна в маленькой комнате, да, среди родных, но не испытывающих никакого интереса к внутреннему миру маленькой девочки. Когда папа уезжал, я особенно остро ощущала свое одиночество. Горький комок подкатывал к самому горлу. С кем я буду пугать ворон в нашем Сосновом Бору, в школьном дворике?... А ведь с папой мы любили по вечерам частенько туда ходить.
Тишина вокруг, но стоит из-за всей силы хлопнуть в ладоши, что тут начиналось! С сосен, за минуту до этого таких строгих и молчаливых, каркая и по-вороньи ругаясь, взвивалась целая туча каркуш. Они совершали пируэты над ближайшими домами и до того смешно голосили, словно целая демонстрация возмущенных старушек. Обо всех этих милых шалостях придется забыть, только дом, учеба, книжки, а самое страшное – глухая внутренняя замкнутость. Словно рак-отшельник, когда мне было очень плохо, я уходила в себя. И как же мне хотелось, чтобы хоть кто-то пробил, протаранил ту невидимую стену, которая появлялась между мной и другими людьми. От равнодушия к моей сердечной Вселенной, от того, что не могу быть ни с кем откровенной, я жестоко страдала. Но папа, словно держал на ладони мою душу, и его сердце за меня тоже истекало кровью. Ему не надо было ничего объяснять, потому что все испытанное и выдержанное мною он разделял и принимал. Его духовное понимание всегда было со мной.
В тот вечер мы планировали, как в следующий его приезд поедем в Старую Руссу, пытались отогнать, хотя бы мысленно, наше предстоящее расставание.
Небо над нашими головами темнело, начали появляться первые звезды. Я посмотрела в вышину, и мой взгляд не мог оторваться от этой непостижимой тишины неба, постепенно засеиваемой небесными светилами:
– Папа, посмотри, как красиво!
Он поднял голову, и тут мы увидели самолет. Он, как дивная птица, парил в вышине. Опознавательные огни то зажигались красным светом, то гасли. Рядом благоухали деревья и цветы, на улице не было ни души, и я спросила:
– А почему на самолете огоньки мигают?
И тут отец сказал ключевую фразу, которая годы спустя спасительным светом осветила мою душу и вернула ощущение жизни...
– Это опознавательные огни. Они мигают, говоря: «Я свой, я свой!». И помни всегда: если я даже буду очень далеко от тебя, увидев в небе самолет, знай, что ты не одна. Пусть на расстоянии, но мысленно я всегда с тобой.
В знак согласия я кивнула головой, и как присуще всем детям, тут же забыла про печаль, съедавшую меня, а через некоторое время и про эту фразу. Но наша память избирательна, и через целых семнадцать лет, идя весенними улочками моего родного города, словно в необозримом темном пространстве, я не слышала ни пения птиц, ни щелканья проснувшихся от долгой спячки почек, я лишь мерила шагами этот шар, вращающийся в черноте космоса. Оболочка, в которой находилась моя душа, была лишена ощущений, и жизнь протекала во мне лишь по привычке. Судьба словно решила взять свое, ведь из-за большой любви отца мое детство можно было назвать счастливым. Я не знала, как другие дети-инвалиды, школы в интернате, отчуждение, почти брезгливость своих отцов; окруженная лучезарным пониманием своего папы, я, в общем-то, не так уж и страдала из-за того, что не хожу. Конечно, была тоска по движению, но не в такой мере, как это испытали другие.
Жизнь в один короткий вечер переменила и переместила все в моем сознании на 180 градусов, и я испытала страдание и муку, которых хватило бы не на одну жизнь. Просто однажды судьба сыграла коварную шутку. В день моего рождения по неведомой злой иронии я была сброшена в такую бездну, что любой волевой человек почувствовал бы себя в ней беспомощной букашкой. Я была похожа на абсолютно здорового человека, которого сбила машина; и вот он лежит на операционном столе. По правую и левую руку – пропасть. В глаза бьет белый, но холодный свет, он слепит тебя, и ты ничего после этого не видишь, лишь пятна да круги перед глазами. После, когда тебе ампутируют ногу или руку, остается фантом, который причиняет еще большее страдание. Вот, надо бы забыть, а он, словно призрак из прошлого, вновь и вновь напоминает о себе кошмарными ночами. Ты становишься другим, словно изгнанным из рая. Весь мир переворачивается вверх тормашками, тебе недоступно все, что было ранее в твоей жизни, и никакие друзья и родные не в силах помочь, так как ты понимаешь, что стал чужим в этом мире.
Мне и раньше приходилось знать страх - но тот ужас не сравним ни с чем. Леденящая рука сжимала мое сердце, безразличие остановило пульс моей жизни. Я так устала от себя, от ненависти к своему телу, что в тот миг мне хотелось только одного – упасть ничком на черный асфальт, и чтоб меня затоптали, раздавили до конца. Мимо проплывали дома, светились уютно и тепло окна. Ветер дохнул вечерней прохладой, и я в каком-то необъяснимом импульсе подняла глаза на небо, и тут впервые в жизни я столкнулась с таким реальным возвратом в прошлое. Я увидела темнеющее небо с теми же звездами, небо моего детства, и словно из небытия, возник самолет. Он летел тихо и беззвучно, оставляя позади себя светлую полоску, как Млечный Путь. Так же, как тогда, мигали и гасли огни, и из невообразимой дали дальней, сквозь зазубрины моего сердца, я услышала голос отца:
– Знай, что ты не одна...
Не знаю, как долго я не двигалась, но по моему лицу текли слезы, и я не делала попытки вытереть их. До этого мое сердце окаменело, и я не могла найти утешения даже в слезах, а как когда-то сказала знаменитая Шанель «Если вы не можете плакать, значит, вы больше не верите в счастье».
Я вспомнила отъезд моего отца семнадцать лет назад, мои сжатые кулачки, так я терпела, чтобы не расплакаться, и как почти убегая, папа дал мне в руки тот самый набор фотографий с киноактерами, который я так хотела. Его убегающий силуэт, взмывающий самолет...
Внезапно я услышала, что где-то в соседнем доме смеются, а чуть дальше за углом устраивают стычку два кота. Я почувствовала, что у меня бьется сердце, что я дышу, и что, если я не могу достать Луну с неба, то могу достать ее из глубины своей души. Проникающая ясность жизни затрепетала во мне. Так я поняла, что разговор может состояться через любое расстояние, но с условием, что в нем участвуют двое. Потом было много размышлений, отринувших все, что связывало меня с прошлой жизнью. Но добрые посевы моего детства помогли оставить след добра в моей душе, а, главное, почувствовать этот пьянящий звук, пульс жизни.
Да, я живая и буду жить, всем невзгодам и злопыхателям назло!
(Продолжение читать здесь http://www.proza.ru/2010/10/04/595)