Жил-был Я. Глава 1. Младенчество

         
    
    
        Александр М. Коржов


        Жил-был Я

        Не слишком подробное авторское жизнеописание,
        адресованное детям Екатерине и Сергею в надежде,
        что дети когда-нибудь поймут и простят
        их непутевого отца.







Я пишу вам, чтобы узнать,
существуете ли вы в действительности…
(Из безымянного письма к А. Эйнштейну)


Я бессмертен, пока я не умер.
      (Арс. Тарковский)













      
      Аннотация
      
      Одну книгу может написать каждый. Хотя бы потому, что всякая жизнь единственна, неповторима и принадлежит только её обладателю. Да, эта книга может оказаться талантливой, посредственной, вообще никудышной. Несостоявшейся. Как и сам автор, впрочем. Как его жизнь. Единственное, на мой взгляд, но существенное ограничение: она должна быть честной. Даже если в жизни пишущего это достоинство, простите за каламбур, было не в чести.
      
      То, что перед вами – это как раз такой опыт. Попытка. Насколько она удалась, судить вам.
      
      Спасибо всем!

 
   
    Глава 1. Младенчество
      
      
      
      Почти не помню себя, но помню…
        (М. Щербаков, После детства)
      
      
      Отец мужчины – детство.
          (Вильям Вордсворт)


      1
      22 марта 1949 года, то есть в день Сорока Мучеников, в четыре часа пополудни, под знаком Овна, в забытом Богом селе Верхний Карабут Воронежской губернии, в крохотной крытой соломой хатенке, на глиняной лежанке русской печи, сам, без посторонней помощи, явился на свет я – ваш отец и просто человек.
      
      Тогда еще человечек, конечно. Пищал, наверное. Не помню. Зато отлично помню мамины рассказы об этом событии. Больше тридцати лет мне потребовалось, чтобы осознать простую, в сущности, истину: человек всегда все делает сам. Даже рождается сам. Даже умирает – сам. Так что половину программы я уже выполнил. Сразу.

      Моя мама Мария Ивановна (в девичестве Голованева) в годы войны оказалась в эвакуации в селе Покров Владимирской области. Теперь это город со знаменитой шоколадной фабрикой. Маме было 16, когда эта проклятая война началась, через год наступающие немцы уже вышли на Дон. Все, кроме стариков и детей, бежали от напасти, а уж девушки, понятно, в первую очередь. Дед Иван Петрович и бабушка Елена Петровна остались при доме и хозяйстве, считая, что бояться им нечего. И вправду, война в этих местах внешне выглядела тихой: наши без боя ушли на лесистый левый берег Дона; немцы капитально закрепились-окопались на высоком правом, затем очень скоро уступили свои позиции союзникам-итальянцам, а сами двинули на Сталинград, где их вскоре ждала погибель.
      
      Лягушатники не были жестокими, в оправдание своего прозвища охотно обменивали у местных пацанов свои сигареты на донских упитанных квакуш. Но когда наши деревенские парни привели с левого берега армейских разведчиков, а те устроили перестрелку, укрывшись за домом деда, итальянцы, не церемонясь, сожгли хату минометами.

      Теперь, начиная с середины 80-х, эти ветераны приезжают с детьми и внуками на места боев, отыскивают затянувшиеся уже траншеи, окопы и блиндажи, роняют над ними свои южно-сентиментальные слезы и сопли. Еще ужасаются состоянию школы: мы, был грех, осквернили ее в 1942 году, но ведь полвека с тех пор, а лучше не стала.… Дают, совершенно официально, чтобы не украли, деньги на восстановление. Их, правда, все равно украли. Хорошие были деньги: доллары. А свои дешевые лиры, пока их не сменили солидные евро, разбрасывали вокруг себя для потехи. Лена, сестренка моя, свидетель, она в этой самой школе теперь директорствует. Она же рассказывала, что ни один из бывших оккупантов и членов их семей, независимо от пола и возраста, не нашел в себе сил ни съесть данный в их честь обед в сельской столовой, ни, тем более, воспользоваться местным туалетом.

      Хрен нас завоюешь. Жаль, что давно уже некому предъявить претензии за спаленную хату. Не только дед с бабкой, но и те, совсем молодые тогда отчаянные хлопцы навек утратили нужду в жилплощади.

      Меня, совсем маленького, водили потом на это, так никогда впоследствии и не отстроенное пепелище. Это был первый дом семьи Голованевых, в этом доме родилась их младшая дочь Мария. А все старшие родились в чужих домах, потому что дед с юности был призван на Балтийский флот, а бабка, по бедности, услужала попу и его семейству за харчи и угол. Их первенец Саша умер в младенчестве (в его память меня и назвали), зато потом каждую побывку дед использовал, чтобы сотворить дочку, а поп, являя христианское смирение, терпел очередное прибавление в семействе своей прислуги.

      2
      Как в тот же Покров попал мой будущий отец, я точно не знаю. В 1998 году мы с ним встретились в последний раз. Ему было 80 лет, да и времена настали другие, так что он охотно, и не столько с болью, сколько с юмором рассказывал о своих отсидках. Сначала – раскулачивание с высылкой семьи в Среднюю Азию. Отец отца (мой дед Фома) с властями не согласился, вследствие чего сгинул бесследно, а семья в долгой дороге на восток разбежалась. Батя, совсем пацан, пристал к банде, и вскоре был посажен – то ли за разбой, то ли за грабеж.
      
      Малолетки долго не сидят. Освободившись, отец устроился на работу в шахту в Ростовской области, да власти не дремали, и воля оказалась непродолжительной. Однажды шахтерская смена поднялась на-горА – и сразу же (Не дали даже помыться! А ведь шахтера после упряжки и узнать-то невозможно! Он от угольной пыли черней камерунского негра.) почти в полном составе была осуждена по “антисоветской” 58-й статье. Рассказал только, что судили всех цивилизованно, поодиночке. Трибунал (“тройка”) спрашивал ФИО, а затем немедленно оглашал приговор и давал расписаться. Две минуты – десять лет; следующий: две минуты – пятнадцать… Конвейер задержек не терпит.

      Отцу дали восемь. Отсидел полностью, по этой статье скидок ни для кого не было. Не пропал и на Колыме, и после, на вольном поселении (это, впрочем, та же Колыма, только без конвоя), и в обычной, гражданской жизни. И всю жизнь мучился вопросом: что ж он, малограмотный (три неполных класса) деревенский парнишка, из-за своей первой – уголовной – судимости почти не живший при советской власти на свободе, что ж он ей, несокрушимой, сделал такого, что заслуживало бы восьми лет колючки и пожизненного клейма?

      А ведь легче многих отделался. Такое время. Такие дела.

      В ту, последнюю нашу встречу, отец рассказал, почему сбежал с поселения. Не могу в эту историю поверить, но и скрыть не могу: она рассказана родным мне человеком и только мне, рассказана шепотом, наедине и впервые. А суть вот в чем. Дружок, такой же вольный поселенец, только постарше возрастом и лучше информированный, предупредил, что скоро здесь случится заварушка, поэтому лучше сматываться заранее.
      
      Батя, стреляный волк, насторожился, однако насиженное место и хлебную должность бросать не хотел. Почта, на которой он был самым главным и самым единственным работником, обслуживала в основном лагеря (отнюдь не пионерские) и располагалась при таёжной дороге. И вдруг по этой дороге началось непонятное движение техники в сторону его родного, так сказать, лагеря. Ну, взобрался на сопку посмотреть, к чему бы это.
      
      Полюбопытствовал, ага. И, не помня себя, бросился обратно, схватил барахло, помчался вдоль дороги в сторону станции, мечтая об одном: чтобы попутка оказалась из своих, а не из тех, что недавно проследовали в лагерь.

      Потому что в лагере вывели и плотно построили всех заключенных (а может, из других лагерей еще подвезли – уж больно их было много), окружили бульдозерами и, по данной выстрелами команде, бульдозеры пошли.

      На людей. По людям.
      Не верю!!! НЕ ВЕРЮ.

      Ну, это я такой вумный (словечко отца), а ему тогда предсказать свою скорую и неминучую судьбу случайного свидетеля было проще, чем два пальца обоссать.

      Вот и драпал стреляный волк как загнанный заяц. Только по эту сторону Урала очухался. И матери за всю жизнь ни словом не обмолвился. И нам, детям, когда подросли – только байки о том, как он на спор с охраной провозил в лагерь под хвостом кобылы самогон да как ловко шельмовал в карты.

      3
      Итак, батя оказался в Покрове, выправил документы, устроился на торфоразработки, а самое главное – встретил там односельчанку Марию, с которой не был, да и не мог быть знаком ранее, если принять во внимание ее молодость и его вынужденные одиссеи.

      Об этом, самом начальном периоде их любви, я достоверно знаю только два эпизода. В середине 1948 года, в одну из самых коротких ночей был зачат я. Может, потому и получился не слишком удачным, что спешили родители. Но до того будущая моя мама сшила будущему моему папе трусы. Первые в его жизни. А до 30 лет он трусов не носил и не знал, что это такое. Из зажиточной крестьянской семьи произошел, его родители по чужим хатам не мыкались.
      
      Останови меня, Господи, не дай растеять очевидно бесполезную и неуместную полемику по поводу сегодняшней соплячни, той невесть на каком навозе взросшей тусовки, где, конечно, не каждый может позволить себе Таиланд и Цейлон, а потому смиренно довольствуется Кипром или даже (Тьфу!) Антальей. Негоже пожилому уже человеку, чей отец до 30 лет почти не жил на воле и даже не имел трусов, тявкать на поколение пепси. Я лучше продолжу рассказ.

      Август 1918 года, самая страда. Вся семья в поле на жатве. Чует бабка моя Акулина Прокопьевна, что пора пришла, что уж не погодить, что третий ее ребенок просится на волю. Надо бы подводу, но отец ради такого пустяка подводы не дал, и пришлось ей с дальнего поля пешком топать к селу, благо весь путь под гору. Но не успела, не дотопала. Рожать пришлось в овраге близ околицы, потому что выбраться из оврага сил уже не было, да и времени тоже.
      
      Сколько раз я, почти взрослый уже, лазил в этот овраг за ежевикой и малиной, а однажды, отправившись ночью рыбачить на колхозный карповый пруд, вообще свалился по склону на самое дно. Склон увит колючими плетьми ежевики, дно – глухая крапива, стоящая стеной выше роста в илистом русле пересыхающего летом ручья. В таком вот роддоме явился на свет ваш дед Дмитрий Фомич Коржов, отпрыск зажиточной, а по мнению народной власти, даже кулацкой семьи. Бабка сама, как волчица, перегрызла пуповину, завернула приплод в снятую с себя сорочку и доползла кое-как до хаты своей матери. Благо, на той же околице.

      Ничего необычного, по тем временам, не произошло. Такие дела.

      А почему Дмитрий? Да потому, что крестили его этим именем, и вся родня всегда звала его так. Но при освобождении из лагеря в справке, единственном документе бывшего зека, писари по недоразумению записали его Митрофаном. Может, это его и спасло после той страшной расправы над целым лагерем? Искали, должно быть, Дмитрия Коржова, да так и не доперли, что сами же укрыли опасного свидетеля под другим именем.

      Как бы то ни было, я исправил историческую несправедливость и нарек, как полагается, своего первенца Дмитрием. Однако дома он был для нас Митей, Митенькой – так называла моего покойного отца моя покойная мать, Дмитрием его никогда не знавшая, так же называла нашего сына покойная моя жена Светлана Первая.

      Довольно долго я не мог понять, почему мой отец украинец, а мама русская. Не уверен, что телевизионные знатоки смогли бы на этот вопрос правильно ответить. А ответ прост: в 1918 году правый берег Дона в тех местах относился к петлюровской Украине, а в 1925 это уже была Россия.

      Древние китайцы (Поистине безгранична восточная доброжелательность!) от всей души желали своим недругам пожить в интересные времена. Папе-маме досталась именно такая судьба. Впрочем, четверым их детям – тоже.

      Наверное, правы китайцы. Но я не хотел бы жить в неинтересное время.
      
      И все же, по возможности, по порядку.

      4
      Мама, родив меня, пробыла со мной долго – целых три месяца. Отец тем временем перебрался в Донбасс: там спешно восстанавливались разрушенные в войну угольные шахты, строились новые. Туда и хлынула рабсила (в словечко-то вслушайтесь!): молдаване, прибалты, западные украинцы, никогда не трудившиеся под землей евреи и даже никогда не трудившиеся вообще цыгане. Все, за малым исключением, были бывшими зеками. За смертельно опасную работу платили длинные рубли – и кто ж не соблазнится, особенно если ни кола ни двора, а жисть – копейка?

      Цена эта была установлена всей предшествующей историей горняцкого промысла и не менялась на моей памяти много-много лет. Не один батин товарищ, да потом и не один мой одноклассник остались под землей именно по этой смешной ставке. Я сохранил немало обид на отца – простите меня, если сможете, отец мой земной и Отец небесный, но вечную благодарность к тебе, папа, мы, трое твоих сыновей, испытываем за то, что ни одного из нас ты не пустил в шахту.

      Так бы и плел дальше о возвышенном, да вот беда: в качестве основного языка жизнь предпочитает прозу. Отец устроился кое-как в Донбассе и, обжившись, загулял на сугубо холостяцкий манер. Не допестовав, не донянчив, не докормив и недобаюкав меня, мама уехала к нему – спасать семью. Почти на четыре года отцом и матерью мне стали дед и бабка.

      Жаль, что об этом времени у меня почти не осталось воспоминаний. Жаль, потому что это были бы самые счастливые воспоминания. Завидую хвастунам, которые, якобы, помнят себя эмбрионами – странно, что не сперматозоидами...

      Везло мне, получается, с самого рождения. И что на печи (печь давно порушена – она ведь занимала половину хаты – однако сама хата все еще стоит, заброшенная, и даже калитка все та же, и даже запор на калитке – ничего новые хозяева, добрые мои знакомые, не переиначили до самой их смерти, а теперь уж и некому переиначивать), и что с дедом-бабкой, и что на Дону… Когда спрашивают, откуда родом, я гордо отвечаю: подонок я, с Дону то есть. Нет, не казак – не все на Дону казаки; есть и хохлы, и кацапы, и всякий другой народ. А я подонок. Я ещё выскажусь на эту тему чем-то вроде стихов, когда придёт время или явится случай.

      5
      Зимой 1953 года мать забрала меня в Донбасс. К тому времени, летом предыдущего года, народился мой брат Гриша, а уж где один, там и двое. Отсюда начинается моя сознательная жизнь: с этой поры я себя помню, с этой поры у меня появились обязанности.

      Первые воспоминания: все вокруг плачут, но сразу, будто по команде, замолкают, когда в углу вдруг оживает хрипящая страшная тарелка репродуктора. Отхрипит свое, замолкнет – и снова вой и причитания. Это начало марта, смерть Сталина.

      Мне все это только любопытно. Какого-либо собственного отношения к происходящему у меня не было и быть не могло, как не было никакого отношения к смерти вообще. Ну, удивлялся, да еще радовался бубликам, которые почему-то раздавали всем. Вот ведь: точно помню про бублики, а лет десять спустя рассказываю об этом родителям – они не помнят, но и не опровергают. Не бубликами голова у них в ту пору была забита.

      Отец в шахте был уже бригадиром проходчиков, “бугром”. Должность уважаемая, а для малограмотного и судимого – почти немыслимая. Мама служила в медпункте при шахте фельдшером. Работа чистая: спускаться в шахту, чтобы оказать помощь раненым шахтерам, приходилось редко, а уж принимать под землей роды – и того реже.

      Но иногда приходилось. Такое время.

      Нас с Гришкой с понедельника и до субботнего вечера отдавали в садик. Там нас переодевали в одинаковые казенные байковые халаты и прекрасно кормили: гречкой с молоком и омлетами из американского порошка. Персонал обязан был обеспечивать привесы молодняка – и обеспечивал. А сторожить нас ночной воспитательнице обычно помогал парубок-доброволец, так что и с безопасностью все было в порядке. Сейчас бы так.

      В этот садик еще и старший мой сын Димка успел походить, когда гостил маленьким (в середине 70-х) у моих родителей. Поговорите с ним – он вам расскажет о своих впечатлениях. А я продолжу рассказывать о своих.

      Жили в поселке по гудку. Первый гудок: подъем; второй: пора выходить на работу. Не успел в табельную к третьему гудку – радуйся, ежели не посадят. Закон был такой для опоздавших: судить и сажать. Сажали далеко не всегда, но третьего гудка шахтеры боялись и, от греха, переходили на рысь. Стариков не было в поселке, не успели еще состариться, а молодым отчего ж не пробежаться? Часов, опять же, не было почти ни у кого ни наручных, ни карманных. А у кого и были, так эту драгоценность на работу не брали: не угробишь в забое, так сопрут в раздевалке, народ здесь шустрый. Да и что часы, если гудок главнее.

      Дома батя свою “Победу “ вешал на гвоздик в изголовье. А молоток нашелся тут же, под кроватью. Меня даже не били.

      6
      И вновь заносит в отступления. Пытаюсь – о себе, а получается – о времени. Да еще хочется по-стариковски опять врезать по поколению пепси. Нет, тогда уж лучше все-таки о времени, точнее, о себе во времени. И о вас, пусть несколько преждевременно.

      Я лишь недавно задумался о своем положении на оси времени и привязал свою жизнь к ее приметным реперным точкам. Вот что получилось. Я чуточку моложе симпатичного мне государства Израиль и любимого мною Эндрю Ллойда Уэббера, ровесник не столь любимой, однако весьма уважаемой Аллы Борисовны Пугачевой и не менее уважаемого ”агрессивного блока НАТО”, зато чуть старше Александра Градского и Китайской Народной республики. Великая француженка, актриса Фанни Ардан родилась со мной в один день. В год моего рождения американские ученые случайно открыли транзистор (Не приемник, а микроприбор, без которого сегодняшняя жизнь вообще была бы немыслима), а наши физики (Вовсе даже не на пари. Но нечаянно получилось, что как бы в ответ) испытали свою первую атомную бомбу. Стиральная машина, бытовой – пока еще черно-белый – телевизор, водородная бомба, баллистические ракеты, радиоприемник, который можно носить с собой, долгоиграющие грампластинки, магнитофон, первый спутник, Лайка, Белка-Стрелка, первый полет в космос человека, первые операции на человеческом сердце – это только то, что случилось (появилось) в детстве и только то, что тогда врезалось и поразило детское воображение.
      
      Вам, поди, все эти достижения наверняка представляются доисторическими. Тем более, что многие явления и предметы материальной культуры, тогда ещё не существовавшие, в ваше время уже не существуют, по крайней мере в обиходе.

      Однажды на рубеже тысячелетий мы с Игорем Митрофановым, соратником по службе на радиозаводе, обнаружили в одном из заброшенных помещений этого, давно уже почившего, завода лоскут чего-то отдалённо похожего на панцирную кроватную сетку.
      
      Игорь готов был прослезиться.
      
      - Это шина данных. А это адресная шина. Видишь, ферритовое колечко на их пересечении? Такой была оперативная память ЭВМ первых поколений. Тогда их ещё не называли компьютерами.
      
      Шутя мы прикинули: если бы эта сетка была размером с двуспальную кровать, она вместила бы аж 32 килобита информации. Ну и жрала бы, соответственно, как электроутюг.
      
      Сейчас я допишу эту запоздалую вставку и сброшу её на флэшку. Там уже хранится прорва всяких моих и чужих текстов, а также целый фотоальбом, несколько любительских видеоклипов и какие-то игровые программы, которыми я никогда не пользуюсь. Но и не удаляю, потому что они мне не мешают. Я даже не помню, сколько гигабайт помещается в этой фитюльке размером в половину зажигалки. Всё, что пихаю, помещается – ну и ладушки.
      
      Переход от 78 оборотов в минуту к 33, то есть от обычной грампластинки к долгоиграющей, занял больше полустолетия. А вот лазерный проигрыватель компакт-дисков, да и сами CD безнадёжно устарели меньше чем за десятилетие. И уже никто не помнит, что принципы, на которых основан лазер, открыты совсем недавно, и наградой трём авторам была Нобелевка. Девяносто девять процентов населения планеты используют его в быту, даже не пытаясь постичь, как же эта штуковина работает. Выходит, в моё время общественно-политический застой вполне себе благополучно сочетался с грандиозными переменами в науке и технике. И я, по мере сил, когда подрос, участвовал в этих переменах.
      
      7
      Ваша жизнь тоже начиналась не в пустое время. Ты, Катя, ровесница предпоследнего, XXVII Съезда КПСС, а тебя, Сергей, мы подгадали к началу XXVIII. Первоначально он планировался на март, однако ваша мама не теряла уверенности, что съезд отложат – а иначе ж придется на три месяца раньше рожать! Известие о переносе открытия на 2 июля мама встретила спокойно, с чувством, как тогда еще говорили, глубокого удовлетворения. Ты же, Серега, благодари генсека Горбачева, а то быть бы тебе недоноском.

      Шутки. Да, Катя – ровесница XXVII Съезда, антиалкогольных гонений и перестройки. Еще – комфортно, спецрейсами, в составленных штабелями персональных цинковых гробах – летели из Афганистана трупы мальчишек, сполна расплатившихся всем, что имели, за неведомо кем нажитой “интернациональный долг”. Хотя покупать им водку тогдашние законы категорически запрещали: больно молоды. В этом же году, как бы символизируя и знаменуя абсолютный идиотизм всей жизни погрязшей в абсурде страны, не от чего-нибудь, а именно от включения аварийной защиты разнесло мирный атомный реактор в Чернобыле. Это выглядело бы анекдотом, если бы не последствия – глобальные и печальные.
      
      Были и события помельче. Немецкий парнишка-любитель из чистого озорства, честно названного потом даже в приговоре суда хулиганскими побуждениями, в одиночку преодолел противовоздушную оборону великой, до зубов вооруженной страны и щегольски посадил свой самолетик аж на Красной площади, лишив тем самым министра обороны и целую когорту генералов хлебных должностей, верой-правдой заслуженных безопасным ратным трудом в мирное время. А праздная публика встретила отважного летуна по-московски гостеприимно и даже старалась покормить, что тоже говорило о полной утрате бдительности.
      
      Признаки разрухи валились беспорядочно, как сыплется в стакан в игре в “Тетрис” разнообразный геометрический мусор. Сам собой взрывался гексоген в Арзамасе и природный газ под Уфой. Пароходы сталкивались с пароходами, а если очень везло, как случилось в Ульяновске, то и с поездами. Потом было несчастье с “Челленджером”, потом жуткое по последствиям землетрясение в Армении, снесшее несколько городов и сотни сел. В ходе Перестройки спецназ в Вильнюсе невесть по чьему приказу и неведомо у кого отвоевывал телецентр, а очаровательная Таня Миткова, популярная тогда телеведущая, рассказывая об этом, на всю страну безудержно рыдала с экрана. В Тбилиси взбесившиеся защитники отечества (тоже, видимо, в порядке перестройки?) рубили женщин саперными лопатками и травили боевыми газами. Азербайджанцы самозабвенно резали армян, и уж совсем не помню, кто кого резал и грабил в Чечне и Фергане.
      
      Стыдно сознаваться, но образовалось что-то вроде противоестественной привычки к кровавым новостям. Благодари, Серега, мамочку, за то, что она решилась родить тебя в такое время. Ведь пока она была тобой брюхата, рухнула Берлинская Стена и успел, пережив череду революций, полностью развалиться весь социалистический лагерь, а через неделю после твоего рождения приказал долго обороняться “оборонительный” Варшавский пакт.
      
      Такое время. Такие дела. Именно тогда появились компьютеры и видеомагнитофоны, а также “сникерсы” и жвачки, тампексы и памперсы. Многотысячные толпы голодных круглосуточно осаждали в центре Москвы самый первый, самый единственный в СССР “Макдональдс”. Своими размерами эта очередь за бутербродами успешно соперничала не только с благообразной чередой обывателей, жаждущих поглазеть на фаршированный труп основоположника, но и со знаменитыми, далеко не столь чинными “водочными” очередями. Вечерами все население страны – боясь, видимо, невзначай обоссаться – приникало к экранам: чародеи и экстрасенсы Чумак и Кашпировский по телевизору не только дистанционно удаляли келоидные рубцы (Знать бы, что это такое! Никогда не видел), но заодно излечивали всех подряд от энуреза.
      
      Теперь жалею, что не пожизненно. Теперь бы и мне пригодилось.
      
      Смотреть только что появившиеся телевизионные рекламные ролики поначалу было интереснее, нежели передачи, в которые они были вмонтированы. Передачи были скучны, лживы и бездарны, а ролики, наоборот, талантливы. И являлись чистым, дистиллированным искусством. Потому что купить что-либо из рекламируемого нормальному обывателю было решительно невозможно. Ни жратвы, ни шмоток торговля не предлагала ввиду их полного отсутствия в продаже, так что тогдашняя реклама прославляла выдающиеся достоинства многочисленных бирж, а также призывала в разухабистой песенной форме:
      
           Вам пора! И вам пора!
           С вентиляторным заводом заключать договора!
      
      Теперь уж затрудняюсь припомнить, почему именно, но ни одного такого договора я не заключил. Был, видимо, коммерчески инертен.
      
      Что еще? Враз и навсегда утратив ими же и восславленную несгибаемую идейную стойкость, прытко захватили рынок посреднических услуг и стали на глазах жиреть и без того упитанные комсомольские вожди разных рангов, а их старшие товарищи, члены борющейся за счастье народа коммунистической (Единственной. Других не было.) партии, платили со своих “трудовых” доходов партийные взносы в размере миллиона рублей – и это при зарплате в стране 200 рублей. Хотя партбилет уже буквально на глазах утрачивал потихоньку свои основные функции: пропуска на необременительные хлебные должности и универсальной отмычки к дверям разнообразных кабинетов.
      
      Издыхающая, ни на что разумное уже не способная власть за короткое время все же исхитрилась дважды официально обобрать собственный народ. В стране начиналась разруха. Совершенно неизбежная, потому что в головах царил бардак. Утешало одно: это было настолько дико, что не могло продолжаться долго.
      
      Так оно и вышло. За двенадцать дней до твоего, Серега, рождения обрела государственность как бы до того и не существовавшая страна Россия. Через год титулованная шпана организовала – так же бездарно, как дотоле правила – путч, в результате которого в одночасье рухнула правящая КПСС, “ум, честь и совесть эпохи”. А еще через полгода формально не стало и Советского союза, который, правда, фактически, не имея ни до, ни теперь ни ума, ни совести, развалился ещё раньше. Второй, исправленный и дополненный известным баснописцем текст Гимна устарел, что открыло бесстыжему и бессмертному патриарху гимноделия дивную возможность еще раз на нем заработать.

      Я был среди тех, кто, ликуя, приветствовал перемены. Надеялся, дурак, еще в этой жизни вкусить их сладкие плоды. Правы флегматики англичане, утверждая: “No news is good news”.
      
      8
      Возвращаюсь в свои шесть-семь-восемь лет.
      
      …Тем временем в трех километрах от шахты затеялось строительство нового поселка и новой шахты. Никита Хрущев дважды за короткий срок сокращал армию, вот и хлынул в Донбасс народ в недоношенной военной форме. Туда же комсомол слал своих рекрутов, преимущественно женского пола. Народ жил в палатках и сам себе быстро строил бараки и собирал щитовые финские домики. В награду за энтузиазм шахты назывались комсомольскими: Волынская, Львовская, Киевская… Нашу назвали Запорожской-Комсомольской, а поселок получил имя Новый Городок. Там соорудили клуб с толстенными колоннами у входа, а также школу с высоким парадным крыльцом, ведущим к навеки заколоченной парадной двери.

      Меня особенно впечатлял магазин. Он был роскошным; пожалуй, чрезмерно роскошным – даже для шахтеров. На эмалированных лотках лежали горы черной и красной икры, брикеты инжира и фиников. В витринах громоздились рассчитанные на вечное хранение отлитые из твердого шоколада торты сталинской архитектуры. Рядом лежали сталинские же папиросы “Герцеговина Флор”. Я, с сопливого детства влюбленный в сыры, которых в дом никогда не покупали, ходил туда их нюхать и видел, что не покупают их не только мне. Покупались обычно килька, хамса и селедка из бочек, бобы в томате, плавленые сырки, слипшиеся карамельки-подушечки – и водка, водка…

      В этом вот поселке родители получили в 1955 году квартиру о двух комнатах, да не в бараке, а в двухэтажном новом доме. Очень вовремя получили, потому что в апреле родился Володя.

      Я к этому времени непонятно каким образом, без чьей-либо помощи выучился читать и был поглощен этим занятием без остатка. В семье книг не было, и я выпрашивал их у соседей, забивался в угол, чтоб никому не мешать – и читал, читал. Первыми моими книгами были “Сын полка” В. Катаева и толстый том Пушкина с “Золотым петушком” и “Русланом и Людмилой”. Понимал я гораздо меньше, чем умел; строки: “…падут ревнивые одежды // на цареградские ковры” еще много лет не говорили мне ровно ничего, зато, сравнивая нумерацию страниц и глав поэмы, я сразу научился и арабскому, и римскому счету.
      
      Может, дело в том, что у меня практически не было игрушек. Зато ещё дошкольником я записался в поселковую библиотеку, а летом и в карабутскую, чем изумил юную (тогда) и симпатичную (до сих пор) библиотекаршу Нину Кирилловну, да так, что она до сих пор готова вслух восторгаться своим самым активным за все времена читателем.

      9
      Этим же летом, находясь в Карабуте, я впервые приобщился к рыбалке. Дед Иван Петрович был заядлым и удачливым рыбаком, но брать меня на ловлю долго отказывался. Считал, что рано еще. Чтобы переубедить и умаслить деда, я копал ему в овраге червей, отыскивал в сухом навозе страшноватых жирных личинок жуков-скарабеев, ловил даже противных шустрых медведок (Этих я боялся всерьез!) – все делал, чтоб деду угодить, да никакого толку.

      Вода камень точит. Спал я не в доме, а в сарае, одной стеной примыкавшем к хате, а другой – к хлеву, где всю ночь вздыхала корова Тоня. В сарае стояла раскладушка, остроумно построенная дедом из натянутых на козлы трофейных пулеметных лент; на ней я и спал – всегда на животе, подтянув голову к коленям в позе эмбриона. Под стропилами сушились (или хранились?) доски, разумно припасенные дедом себе и бабке на гроб; пахло этими досками, сеном и сухим навозом. Но главное: в сарае находился лаз в погреб, а спал я чутко. И только дверь скрипнет – вскакивал, лез в погреб за трофейным котелком с червями, потом подавал деду удочки и прочие снасти: садок, подсак, багор. Просить я тогда не умел – слава Богу, что и впоследствии не научился. В одно прекрасное утро дед не выдержал сам.

      Утро действительно было прекрасным! До рассвета еще оставалось пару часов, меловая пыль на дороге (я в деревне всегда был бос) казалась ледяной, роса на траве у реки – еще холоднее, такой же холодной была скамья лодки – но это же все ерунда. Я иду с дедом на рыбалку, сам несу свою удочку и котелок с червями и заранее готов исполнить все ворчливые дедовы наставления: не ерзать, не шуметь, не проситься, ежели приспичит.
      
      Отомкнув лодку, он сворачивает последнюю цигарку и моет руки: больше курить нельзя, горбуль (сазан) запаха махорки не любит. То гребя, то отталкиваясь одним веслом, дед приводит лодку к крутояру, тихо привязывается, тихо раскидывает приваду, ставит вдоль борта четыре своих удочки – и все. Мне запрещено даже шевелиться. Я, понятно, и не шевелюсь.

      Вот уже почти светло, хотя так же холодно. Я, видимо, невзначай вздремнул, поэтому не заметил, как дед подсек сазана. Минута борьбы – и тяжелая рыбина в подсаке, а потом и в садке. Вскоре взял второй – и так же скоро и сноровисто был опущен в садок. Дед подобрел, закурил и позволил мне размотать мою удочку, а сам принялся сматывать свои. Ловить больше, нежели потребно на пропитание, не принято.

      Мой первый в жизни заброс удачен. Не зря же я, еще не допущенный к настоящей рыбалке, играл в рыбака на пустыре. Поплавок тут же скользит в сторону, я дергаю. Рыбина, а это чехонь, оказывается прямо в лодке, но ухватить и отцепить ее я никак не могу – моя тренировочная “рыба” вела себя куда смирнее. Дед, ворча, помогает. Еще заброс – еще чехонь; и еще, и еще. Только приноровился, только унял мандраж в коленках, а дед объявляет: “Хватит. На жареху ты наловил”.

      Спорить бесполезно. Выплываем из тени обрыва на сверкающую середину реки, топаем, нагруженные уловом и впечатлениями, по сухой уже траве, по уже нагретой солнцем дорожной пыли. Задолго до дома нас встречает, трется под ногами безошибочно учуявший поживу кот, а у калитки – такая же довольная бабушка. Усатому вымогателю я экономно отстегиваю самых мелких рыбок, остальной улов торжественно вручается бабусе.

      Пять минут – и чехони уже скворчат на сковородке, залитые молоком и яйцами. И сковородка эта ставится поближе ко мне: ешь, добытчик. Я, как сегодняшние рекламные потребители шоколада “Марс”, сыт и доволен. Более того, я опять на рыбалке, перед глазами вновь пляшет поплавок и сверкают рыбины одна другой крупнее. Не замечаю, как дед переносит меня из-за стола в прохладный сарай, и просыпаюсь только от вжиканья струек молока о подойник – значит уже обед.

      10
      Другого способа устроить отдых детей, кроме как свезти нас на все лето к деду и бабке, родители не знали, а если бы и знали, то не потянули бы материально. Немалой даже по горняцким меркам зарплаты отца вполне хватало на содержание разросшейся семьи, однако у родителей была давняя мечта о собственном домике с садом и огородом – вот они и копили на мечту, покамест урезая себя во всем.

      Отец, правда, каждый год ездил на курорты: Сочи и Сухуми, Цхалтубо, Кисловодск, Одесса. Профком выделял ударнику труда бесплатные путевки – сразу две, потому что отпуск у шахтеров длинный. Писем, по малограмотности, он оттуда не писал, зато привозил кучу фотографий и кучу гостинцев, а также рассказы о своих карточных подвигах (Колыма, очевидно, кое-чему научила) и о своей, как теперь говорят, крутизне, которая выражалась в том, что копеечные бумажные носки он не отдавал в стирку, а просто выбрасывал.

      Помню еще его рассказ о том, как он на спор переплыл Северский Донец со связанными за спиной руками. Повторить это достижение (правда, на Дону) я решился только в студенческие годы, но не на пари, а задаром, из любопытства.

      В общем, папа своей манерой отдыхать вызывал у меня восхищение. Мама за все мое детство не отдыхала никогда, так что восхищаться здесь было нечем.

      Мы с ней ехали в общих вагонах самых задрипаных поездов с пересадками – обычно ночными – до засыпанной цементной пылью станции Подгорное, потом тряслись в кузове попутки до Белогорья, потом долго ждали на берегу теплохода. Десять километров вверх по Дону до Карабута теплоход полз больше часа – и все это время во мне нарастала, до нестерпимости, дрожь нетерпения.

      Взрослым уже я, сойдя с трапа, становился на колени и целовал меловые глыбы берега, не обращая внимания на обидные жесты лишенной сентиментальности местной встречающей публики. А тогда я просто мчался что есть мочи к дедовой калитке, чтобы скорее уткнуться в его пропахшую самосадом седую бороду. Теперь у меня такая же. Только погуще. Пока.

      Дед меня очень любил. Он мастерил мне свистульки и другие игрушки. Подарил чемоданчик из-под какого-то трофейного военного имущества; я в нём держал свои пацанячьи сокровища – тоже, разумеется, в основном военного происхождения. Первая горсть едва созревшей смородины – мне, первый пупырчатый огурец любовно растился для меня.
      
      Я до сих пор грущу от того, что при нынешнем всесезонном изобилии стал невозможен, сам собой упразднился (простите) праздник Первого огурца. А тогда по таким вот признакам я постоянно ощущал безмерную дедову любовь. Нечего и говорить, что взаимность была абсолютной. Я в ту пору был очень похож на него внешне, так что мое происхождение (этим в деревне интересуются в первую очередь) всем было ясно: это же маленький Жербачок. Обижаться не полагалось: деревенская кличка Жербак (Нищий) прилипла к деду еще в молодые годы.

      Кликухи – отдельная тема. Может, я к ней еще вернусь, а пока скажу, что был в деревне дед Шпак (Скворец по-нашему). Был заядлый рыбак дед Капрон. В ту пору капрон еще и не изобрели; происхождение клички нам, юным краеведам, тогда выяснить так и не удалось. Хотя теперь Димка Кирьяков утверждает, что именно богатенький Капрон, единственный в селе, кто получал пенсию за партизанские заслуги, ввел в обиход покупную (то есть непомерно дорогую) синтетическую леску вместо привычной волосяной, из конских хвостов. Развеселую, ни во что не ставившую суровую деревенскую мораль тетку звали Голубочкой, а другую примечательную бабку по иным, но тоже веским причинам, все поголовно именовали (и заслуженно!) Гадючкой.
      
      Загадочным образом удачная, намертво прилипшая кличка характеризует своего носителя лучше всяких там анкет и биографий. Надеюсь, не надо пояснять, за какие подвиги мой товарищ по детским играм Володька Солопов получил пожизненное прозвище Хряк. А дед, бравый балтийский матрос, коммунист, не смог или, что скорее, не захотел изменить обозначенное своим прозвищем положение. НЭП он не принял и, в знак протеста, из коммунистов демонстративно вышел, чего ему никогда не простили те, кто был посговорчивее. Ну, те самые, которые бездумно и безропотно, синхронно и синфазно колебались вместе с генеральной линией партии.

      11
      Мне не было и десяти лет, когда я, шибко вумный, попытался вести антирелигиозную пропаганду. Среди деда и бабки, разумеется. Успел уже, помимо прочей дури, начитаться книжек "партийного попа" Ем. Ярославского.
      
      Начинать с деда было удобнее: теперь мы с ним вместе не только рыбачили, но и смолили лодку, поливали в огороде капусту и огурцы, лепили кизяки, заготовляли в ближнем лесу хворост, а ещё изредка ездили на теплоходе в ближайший город Павловск продавать на базаре яйца и овощи. Иногда, после вечерней поливки, сидели на краю оврага, в который упирался огород, пекли в костерке картошку. К картошке бабушка приносила глечик (кринку) кислого молока из погреба, краюху ещё тёплого домашнего хлеба – и тут же убегала, заслышав, что умная Тоня, поддев рогом обруч, запиравший калитку, уже вошла во двор и уже требует подойник.

      А я с детской жестокостью пытал деда вопросами, которые самому мне были абсолютно ясны. Ну какой же может быть Бог, если есть радио, есть спутник, есть книжки, в которых печатными буквами прописано, что Бога нет? Ну что тебя, дед, заставляет каждый вечер падать на колени перед крохотной картонной иконкой, бить ей поклоны? Ты же, дед, грамотный, и служил ты не попу, а Российскому флоту, и в заграничных плаваниях бывал, и в коммунистах состоял. Что тебе Бог и что тебе та женщина на иконке – Богородица?

      Все рассказал, на все вопросы ответил мне дед, вряд ли надеясь, что я пойму. Как ушел его крейсер в конце сентября 1914 года патрулировать Финский залив – и не вернулся. Немецкие подлодки, преодолев минные заграждения, уже давно тайно хозяйничали в заливе. “Паллада”, младшая сестра легендарной “Авроры” и менее известной “Дианы”, стала добычей одной из них. От взрыва торпеды сдетонировал, видимо, весь боезапас ведущего боевое дежурство крейсера, так что гибель корабля и экипажа оказалась практически мгновенной. Никто не спасся.

      - А я, – сказал дед, – прохлаждался в это время на берегу. На гауптвахте.

      Много-много лет спустя в книге “Три возраста Окини-сан” Валентина Пикуля я прочел эту историю о гибели “Паллады” и даже порывался написать автору о том, что слышал от деда. Валентину Саввичу пригодилась бы такая подробность.
      
      Не успел. Не пригодилась. А дед до конца своих дней благодарил Богородицу и покровителя всех моряков Николая-Угодника за чудесное спасение. Он хорошим был моряком, дисциплинированным. Ему каждый год побывку давали за усердную службу. Он на гауптвахту впервые в жизни попал. За что – не объяснил. Видно, не по возрасту мне было знать такие детали. Но так убедительна была его вера в чудесное именно спасение, в Чудо, а не в простое совпадение, что отступил я со своим пионерским атеизмом, а заодно и к бабушке перестал приставать.
      
      12
      Бабушка, хоть и молилась, и крестилась, и праздники церковные блюла, была по сути скорее язычницей, нежели христианкой. Знала все травы и коренья, заговоры, заклинания и приметы. Мои мелкие недомогания: то горло заболит (перекупался до синевы), то животик (обожрался зелени в чужих, никогда никем не огораживаемых садах) – она снимала чуть ли не одним прикосновением. А вот вывести мне бородавки на руках поручила своей подруге Полине, такой же ведунье, и даже заплатила ей деньги: один дореформенный рубль; это больше, чем полбуханки хлеба, но меньше, чем один рыболовный крючок. Та пошептала что-то, повязала над моими бородавками узелки на выдернутой из платка нитке – через неделю я и места не мог указать, где еще недавно те бородавки росли.
      
      А еще у бабушки было замечательное чувство юмора. Вот две ее байки в сокращенном и, конечно же, не дословном моем пересказе. Дословно карабутский говор невозможно передать ни средствами русского языка, ни украинского. Ну хотя бы суть донесу.
      
      Первая: Мать на Рождество ушла затемно в церковь, а сын слез с печи – и к окну. А на окне стынет праздничный кисель из сухофруктов: его там принято разливать в миски и есть ложкой. А в киселе самое вкусное – застывшая крахмальная кожица. Соблазн!
      
      Возвращается тихонечко мать и застает дивную картину: перед красным углом, под теплящейся лампадой стоит голыми коленками на глиняном полу сыночек, чадо ее ненаглядное, бьется об пол лбом и молится громко и искренне:
      
      - Господи, я знаю, что есть Ты на свете. Так не оставь в беде бедного раба Твоего, прости мне мой грех и сотвори чудо: пока мамка не вернулась, натяни на кисель шкурку!

      Вторая: – Явился Иван (мне дед, а ей – супруг) на побывку. Радость-то какая! Почитай всю ночь радовались, а утром я печь растопила и думаю: дай-ка я деду кашу сварю из той чудной крупы, что он привез. Да что там крупы, на чугунок только и хватило. Парится в печи каша, дух приятный, а все никак не разваривается. Горох, тот уже упрел бы давно, а эта, заморская, никак. Ну, а когда проснулся мой Ваня, было мне от него без поста разговенье!..
      
      Если кто не понял, поясняю: категорически не одобрил дед самодеятельную попытку приготовления каши из кофейных зерен, которые он привез аж из Амстердама, чтоб попотчевать благоверную невиданным напитком.
      
      Весь столярный инструмент деда был заграничным. И вся мебель в доме – его руками и этим инструментом. Не понимаю, в кого это я такой косорукий.
      
      13
      Летом и без того немалое население Карабута здорово пополнялось за счет приезжих, “курортников”. Днем на пляже, а вечером в клубе всегда было полно праздного народу. Сама собой сколотилась ватага пацанов примерно одного возраста: Борис Масленников, Володька Кузнецов, Димка Кирьяков (все – двоюродные братья). Честно говоря, все эти хлопцы были заметно старше меня, но тем интереснее мне было с ними водиться. И местные ребята охотно участвовали в наших забавах: мой двоюродный брат Васька Туников, Колька Диденко, Миша Малородов, трое братьев Климовых. Ну и Виктор Кирьяков (Егорок), который впоследствии стал мужем моей сестры Лены и отцом ваших двоюродных сестричек Юли и Яны.
      
      Взрослые нас особо не пасли, и мы сами выдумывали для себя увлекательные занятия. Ну, конечно, рыбалка – то на Дону, то, для разнообразия, в охраняемом колхозном карповом пруду; ловля руками раков и налимов; походы вверх и вниз по Дону, а то и на левый берег, к таким манящим издали заливным пойменным озерам. Тучи комаров, населяющих “тот” берег, с нашего даже в Димкин трофейный цейссовский бинокль были не видны. Зато свирепый нрав кровососов легко постигался на собственной шкуре при вторжении на их территорию. Набеги на огороды, на вишневые и яблоневые сады – безобидные забавы, представлявшиеся нам отчаянными подвигами. Дочерна загорелые, искусанные комарами, исцарапанные ежевикой и обстреканные крапивой, с полными карманами патронов и разных прочих, иногда даже опасных остатков войны, с пустыми или, наоборот, набитыми подножным кормом животами… Боже, как мы были счастливы тогда, хотя и не подозревали об этом.
      
      Впрочем, для меня это счастье продлилось недолго. Родительская мечта о домике-садике в 1958 году обратилась в реальность. Отец сразу же начал строить во дворе флигель, чтобы поселить родителей мамы, которым из-за тяжкой хворобы деда все труднее было управляться с деревенским хозяйством. Так что лето 1959 года стало для меня последним карабутским летом, и привычные милые его радости оказались густо приправлены грустью расставания. Дед распродавал инвентарь и припасы, торговался с покупателями хаты. Бабушка ни во что не вмешивалась, поглощенная обычными каждодневными хлопотами. И только когда чужие люди повели со двора упирающуюся, как будто все понимает, молоденькую Катю, унаследовавшую от своей матери Тони все лучшие ее черты…
      
      Я не подберу слов, да и нет их, видимо, таких слов, чтобы описать, как в беспамятстве взвыла, цепляясь за стойку ворот, бабушка, как, не переставая голосить, свалилась она в дорожную грязь и судорожно скребла эту серую от мела грязь своими узловатыми черными руками вечной доярки и огородницы. Я убежал за овраг – и остановился, лишь когда понял, что давно уже не слышу этого крика. Только темнота заставила меня вернуться, с опаской, в дом. Зажженная керосиновая лампа освещала спящую бабушку; она всхлипывала и вскрикивала во сне. Рядом с лампой стояла бутылка с остатком самогона на донышке. В углу на коленях молился своей картонной Богородице дед – абсолютно трезвый. Он тоже выпил бы, конечно, но уже не мог.
      
      Этой же осенью, вскоре после переезда, дедушка умер. Бабушка пережила его на двадцать с лишним лет, все так же хлопоча по хозяйству, успев побаловать не только внуков, но и правнуков. До самой смерти пребывала в ясной памяти. В именах наших напоследок путалась, а так ничего.
    
      14
      Помнишь, Катя, как тебя принимали в школу? Если не помнишь, спроси у мамы – она, надеюсь, подтвердит. Растерявшись, ты не смогла на собеседовании ни стишка рассказать, ни сказки, зато взамен предложила комиссии загадку: Чем отличается пионер от сосиски?
      
      Учителя, в отличие от тебя, не знали, что сосиску надо варить две минуты, тогда как пионер всегда готов. Темные люди. Аполитичные. Впрочем, к тому времени (шел 1992 год) пионерская организация уже приказала долго салютовать, и только изустные предания о ней еще гуляли по твоему детскому садику.
      
      А мне, в отличие от тебя и Сергея, довелось побыть пионером. Недолго, правда. Месяц.
      
      Целый месяц после торжественного приема, а это: нарядные родители, звонкоголосая пионервожатая и строй третьеклашек, хором повторяющих за ней слова клятвы – до сих пор помню каждое:
      
      “Я, юный пионер Советского союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия”. И девиз: “Будь готов!” И отзыв, сопровождаемый взмахом руки в пионерском салюте: ”Всегда готов!”
      
      Так вот, целый месяц я ежедневно гладил красный галстук и ощущал свою причастность. А в конце мая запланирован был дальний, на целый день, поход по окрестностям. Всем классом. С учителкой.
      
      То ли критические дни явились учителке, как ”здрассьте!” среди ночи, то ли другие были веские причины для дурного настроения – важно не это. Важно то, что она раскапризничалась и поход отменила.
      
      Как бы не так! У нас с собой было! Все было: котомки, котелки, удочки. Даже бинокль был у Терехи. И дорогу к Тимирязевскому пруду кое-кто знал.
      
      Не все, правда, решились пойти. Но те, кто решился, оттянулись по полной программе. На пруду нашлась бесхозная лодка – без весел, зато с пробоиной. На весла мы разломали щит снегозадержания, и катание началось: двое гребли, а двое котелками вычерпывали воду, так что утонуть не успели бы. Остальные купались, ловили рыбу и раков, жгли костер. Из пойманных мальчишками карасей и пескарей девчонки сварганили уху – класс!
      
      Все у нас было, кроме часов. Так что, увлекшись балдежом, в обратный путь мы собирались уже в сумерках, а шли – так и вовсе в темноте, пугая девчонок рассказами-страшилками и поя пионерские песни. Все песни перепели, пока наощупь дотопали до поселка.
      
      В это время наши озверевшие родители пели свои арии насмерть перепуганной учителке. В итоге, правда, поход завершился без единого трупа.
      
      А его зачинщики, числом трое: я, Тереха и Галка Манухина – наутро были исключены из пионеров почти так же торжественно, как и принимались. С той разницей, что галстуки нам не повязывали, а отвязывали. Освободили, как я только теперь понимаю, от опрометчивого обета “…жить, учиться и бороться…” – жаль, что тогда, за малолетством, я не осознал привалившей мне нечаянной свободы.
      
      Галка плакала.
      
      15
      Карабут со всеми его радостями был теперь для меня закрыт. Зато я вкусил прелестей отдыха в пионерском лагере, хоть и был из высокого пионерского звания с позором разжалован, а повторно не посвящен. Галстук все равно заставили носить. Поскольку это было явное принуждение, самозванцем я себя не считал и во всех пионерских мероприятиях участвовал, не испытывая угрызений. Даже ходил строем, выкрикивая что-то несуразное. Что-то вроде:
      
                Раз, два! Три, четыре! Три, четыре! Раз, два!
                Ленин с нами! Ленин жив!
                Выше ленинское знамя,
                Пионерский коллектив!
      
      Называлось это речевка. Были еще и песни: про тревожную молодость, про наших братьев болгар и китайцев, про страну родную Индонезию. Нет, Куба – это год спустя: “…любовь моя, остров зари багровой…”. И куда-то (“Слышишь чеканный шаг?”) идут барбудос. Непонятно, но здорово. Из менее идейных, но зато жутко популярных на шахтёрских танцплощадках песенок запомнились почему-то жалостные строчки из “Албанского танго”:
      
                Прости меня, но я не виновата,
                Что я любить и ждать тебя устала.
      
      Только теперь стукнул, как моча в голову, вопрос: откуда могло взяться танго у мусульманского народа? Но, можете мне не верить – было!
      
      В промежутках между идейными накачками полагалось обеспечивать привес. За этим, как и в детсадике, следили строго. И за нелепой послеобеденной спячкой, жизнерадостно именуемой “мертвый час”, тоже. А вот после вечернего отбоя, когда наши вожатые тихонько ускользали из спальных корпусов на танцплощадку вести свою личную жизнь, начиналась вольная воля для пацанов.
      
      Мне, впрочем, быстро наскучило ловить в лесу светляков и жуков-оленей, равно как и пугать потом всей этой живностью девчонок. Я до рассвета просиживал с лагерным фотографом: на пару мы с ним проявляли пленки и печатали снимки. Представляете, сколько надо было делать фотографий, чтобы: а) регулярно отражать жизнь лагеря в фотогазете; б) обеспечить каждого личным и групповым (в составе отряда) фото; в) удовлетворять запросы персонала, который тоже желал быть запечатленным лично, попарно, повзводно и поротно? Работы хватало, от меня как от помощника явно был толк, так что при встрече через год мы взаимно обрадовались и принялись за старое. Так я поднатаскался у профессионала и хотя бы подержал в руках приличную аппаратуру, о чем дома не мог и мечтать.
      
      16
      В четвертом классе я уже, как мне думалось, окончательно определился с выбором профессии: решил стать геологом. Книжек начитался. Но пуще книжек повлияла песня Александры Пахмутовой про то, как кто-то в знойные степи, а кто-то, наоборот, на разведку в тайгу. Секрет состоял в том, что без ущерба для содержания, можно было петь:
      
           Я уехала в знойные степи. Ты ушел на разведку в тайгу.
или:
           Ты уехала в … Я ушел на…
      
      И последующий текст допускал такие инверсии, так что половую принадлежность поющего можно было менять произвольно – даже по ходу песни. Хвала авторам текста, предвосхитившим и конструктор “Лего” и моду унисекс в одном флаконе. Звали их ГребЕнников (Не путать с БГ, который ГребенщикОв) и Добронравов. Маэстры!
      
      Тогда я так не иронизировал. Просто проняло. Очень сожалел, что так мало написано книжек про геологов, так мало песен.
      
      Потом, как естественное следствие, пошла минералогия. Толстый Ферсман с картинками заинтересовал меня больше, чем кого-то, может быть, интересовал в детстве не менее толстый Брэм, которого мне и по сию пору подержать в руках не довелось. Через минералогию появился интерес к химии. Вдобавок я уже вовсю занимался фотографией, которая, за вычетом собственно мастерства, представляет собой голую химию. Тогда представляла.
      
      Вот и влип. У старшего приятеля Жеки Овчинникова дома кроме взрывмашинок, трансформаторов и катушек с проводами были родительские учебники химии – от школьных до вузовских. У меня хватило ума читать их по порядку. Жека стремился потрогать все руками, а лучше развинтить и свинтить обратно. Я, как гадалка, ограничивал его порывы предсказанием того, что будет. Союз, в общем, теории и практики.
      
      На пару мы натырили в шахтной ламповОй (Это место, где заряжают огнетушители и аккумуляторы для шахтерских ламп - “коногонок”) каустика, соды и кислот в ампулах. Кислоты, к счастью, оказались разные: дымящая соляная, густая тяжелая серная, а также азотная, в которой лучинка быстро обугливалась. Рассортировали.
      
      Поскольку примечаний в сносках ни здесь, ни далее не предвидится, объясняю: глагол “тырить” у нас на шахте употреблялся в смысле “украсть”, а у Юза Алешковского – в смысле “припрятать”. Мы с Жекой и крали, и припрятывали.
      
      Серы можно было наскрести на живом, то есть горящем, терриконе в местах прорыва газов. Страшно, правда: если провалишься, враз останешься без ног. Впрочем, сера за малые копейки продавалась в аптеке (серный цвет) как средство от чесотки. И нашатырный спирт, и уголь в таблетках (карболен) продавался, и марганцовка, и пурген – кто бы знал, что это отличный индикатор, известный химикам под его правильным названием фенолфталеин. В продаже были еще фотохимикаты, кой-какие удобрения тоже годились. Самые лакомые штучки: металлические натрий и магний, бихромат аммония, лакмусовая бумага – были, каюсь, злодейски похищены из школы, куда регулярно поступали для несуществующего химкабинета. Там же и тем же предосудительным способом мы одолжились пробирками, колбами и прочей посудой.
      
      Н. С. Хрущев как раз провозгласил курс на химизацию народного хозяйства, так что мы действовали исключительно в духе времени. Возраст же толкал на всякую шкоду: поджоги, взрывы и прочие пиротехнические эффекты. Сыграли свою роль и недавние космические успехи, особенно полет Юрия Гагарина. Здорово помогал Димка Кирьяков (Дмитрий Иванович – как Менделеев). Хоть я больше не ездил в Карабут, мы с ним поддерживали переписку, в которой обменивались рисунками, рецептами и просто идеями. Вряд ли кому интересны все подробности этих мальчишеских занятий, но о своих ”космических” опытах я расскажу, а то, боюсь, не поверите, что я когда-то что-то делал своими руками.
      
      17
      Основой конструкции была бумажная ружейная гильза двенадцатого калибра. По ее внешнему диаметру клеился на оправке корпус ракеты: бумажный цилиндр. В один его конец должна была плотно входить гильза, служившая двигателем, в другой – выточенный из липы обтекатель – нос ракеты с прикрепленным к нему парашютом. К корпусу крепились жестяные лопасти стабилизаторов и два медных кольца. Пусковая установка состояла из деревянной плахи с вбитым в нее метровым направляющим шкворнем, по которому эти кольца скользили при взлете.
      
      Пока все это вырезалось, паялось, клеилось и сохло, конструкторы приступали к изготовлению горючего. Селитра, сера, уголь (классический рецепт пороха) растирались в мелкую пыль, сушились в духовке и взвешивались. Самодельные весы были очень неточными, поэтому пришлось напрячь смекалку, чтобы и при неточных весах достичь правильного соотношения компонентов. Смесь нужного состава опять растиралась, опять тщательно сушилась. Ракетные технологии и в то время относились к высоким технологиям, а вы как думали?..
      
      Теперь, сорок пять лет спустя, я понимаю, какими мы были идиотами, когда, засыпав в гильзу порцию пороха, трамбовали его ударами молотка. Лишь недавно я услышал от младшего товарища изрядно запоздалый совет: смачивать порох, чтобы он не взорвался от удара, керосином. Надеюсь, ты, Сергей, соблюдал правила безопасности, если занимался чем-то подобным? У нас же, слава Богу, обошлось и так…
      
      *  *  *
      А еще я дико завидую современным мальчишкам в том, что в самом конце XX века им стали доступны вещи, о которых мы и мечтать не могли. Они просто не существовали: ни пенопласт, ни глянцевый картон, ни пузырьки - банки - бутылки из разных податливых в обработке материалов. Теперь загляни на любую помойку – все есть! А пластики! А клеи, которые все склеивают! А резиновая нить! А скотч! Ну разве вы поймете, почему нить для запуска особо высотного воздушного змея нам приходилось сучить из шести ниток самого толстого, десятого размера. Нити с шести швейных катушек вместе перематывались на одну большую, самодельную, да еще и скручивались при этом. Попробуйте хоть три нити ссучить, не запутавшись. Знаю, что и пробовать не станете. И змея купите готового. И пиротехнику. Или поиграете во все это на компьютере: якобы змей; якобы запускаем. Тьфу!
      
      А я в 1992 году балдел от того, как сообразительно мой спутник по рыбалке Валера Ерченко построил вполне себе действующий умывальник из подобранной на берегу пластиковой бутылки, гвоздя и соснового сучка. И как он же, почуяв попутный ветер, в пять минут оснастил лодку парусом.
      
      Знаете ли вы, что оконное стекло можно резать обычными ножницами? И что это надо делать под водой? И почему?..
      
      *  *  *
      …Набитую самодельным порохом гильзу плотно затыкали пыжом и, за неимением закрутки, зашивали проволокой. В казенную часть (туда, где должен быть капсюль) вставлялся самодельный же бикфордов шнур. Все, твердотопливный двигатель готов.
      
      Я б не рассказывал так подробно, если бы последующее зрелище не заслуживало того. Конечно, мы с Жекой занимались тем же, что и вся поселковая детвора: гоняли в футбол, носились на велосипедах и самокатах, которые мастерили сами; бродили по окрестным балкам, обжираясь боярышником (там его называют глед) и грушей-дичком, которые почему-то всегда были вкуснее растущих в каждом дворе садовых фруктов. Но мы еще умели организовать шкоду, на которую сбегались пацаны со всего поселка и, не скрою, такое внимание братвы (Тогда это слово употреблялось без кавычек и значение имело сугубо позитивное) мне, хиляку и очкарику, льстило.
      
      И вот наша ракета на постаменте. Едва видимый огонек самодельного бикфордова шнура, присыпанного для эффектности песком, крадется к соплу двигателя. Полетит? Не полетит?
      
      Никто почему-то не думает, что она может еще и взорваться. Нет, не взрывается, а с шипеньем взлетает, чертя в небе дымный след. В высшей точке полета раскрывается парашют. Ура! Качать!
      
      Вопли восторга прерывает сосед Яков Павлович, выскочивший из своего двора с дрыном наперевес. Он искренне огорчен тем, что целью запуска оказалась крыша его дома. Из двух вариантов: убедить его, что тут невольная ошибка в расчетах, или делать ноги – мы, не сговариваясь, выбираем более реалистичный. Тут расчет точен: с таким дрыном ему, ветерану войны и труда, нас не догнать. А крыше что сделается – она ж не соломенная…
      
      18
      На нашей помойке, в отличие от современных, были только помои. Зато на территории шахты можно было отыскать и подобрать (варианты: стырить, спереть, слямзить) великое множество самых несомненных ценностей: от шарикоподшипника для самоката и куска телефонного кабеля для скакалки и до – не поверите! – нераспечатанной коробки новеньких электродетонаторов “короткозамедленного действия, водостойких, в биметаллической оболочке”.
      
      Как это возможно? – Да элементарно, Ватсон! Взрывникам на шахте платили сдельно, поэтому, приписав, заработка ради, к состоявшимся, реальным взрывам сколько надо виртуальных, горный мастер вынужден был как-то, заметая следы и сводя баланс, избавляться от “сэкономленных” боеприпасов. Счастье, что в то время терроризма еще не было.
      
      С лесного склада мы ухитрились зимой увести – и увезти на саночках – шесть бревен (Не в один заход, конечно), из которых весной соорудили на стройплощадке ворота, превратив ее в футбольную. Это Вам, Михаил Константинович: ”…футбол зачем-то на стройплощадке вдруг”. Не вдруг и не зачем-то, просто больше негде было. А уж набрать из бесхозной бочки банку солидола для смазки велосипеда или самоката – это вообще не считалось, так же как угоститься в шахтерской бытовке дармовой газировкой. Там еще из двух краников, и тоже бесплатно, лились чай и кофе – суррогаты, конечно, и без сахара.
      
      - Дяденьки, а зачем вы кабель жарите?

      Два расслабленных мужичка, уже изрядно откушавшие, и явно не кофейного суррогата, орудовали у своего костра бойко и слаженно, однако, на мой взгляд, непонятно. Один топором рубил на мелкие куски новенький силовой кабель, огромная катушка которого лежала тут же поблизости. Другой укладывал эти обрубки в посудину, установленную, подобно казану для плова, над костром на шлакоблоках, и подливал в костер солярку. Бочка с горючим и запасной “казан” (крышка от магнитного пускателя) располагались рядом с готовым слитком свинца, похожим формой на линзу, а размером – на хороший тазик. Если бы не жуткая копоть, а коптил не только костер, но и варево в казане, труд можно было бы считать организованным образцово. И отдых тоже, поскольку на доске, уложенной на такие же шлакоблоки, аккуратно размещена была несложная закуска, а ополовиненный пузырек, заткнутый кукурузной кочерыжкой, предусмотрительно стоял рядом на земле – для устойчивости.
      
      Доживши до глубоких седин “стыдно молвить, где”, я до сих пор в деталях не представляю, как, например, плетется из проволоки рукав или чулок без шва. Вроде инженерил всю жизнь, но в совершенно другой области. Поэтому я не устаю восхищаться изощренностью умельцев, которые: а) свили множество медных жил в жгут; б) одели такой жгут пластиковой оболочкой; в) накрутили спирально шесть жгутов на резиновый сердечник с канавками, причем так, чтобы каждый лежал в своей канавке; г) обернули все это в пропитанную битумом бумагу; д) заключили всю конструкцию в сплошную свинцовую трубу; е) намотали сверху на трубу жестяную ленту, опять же обмакнутую в битум. Вот так просто устроен внутри шахтный силовой кабель. Может, я что и пропустил; там вроде еще нитки какие-то были.
      
      Дяденьки поглядели недобро:
      - А вам, мальцы, чего здесь надо?

      Как будто мы не знаем, что следует отвечать:
      - Мы металлолом ищем. Для школы. У нас план.

      - И мы металлолом. Вон жесть можете забрать. И брысь отсюда.

      Конечно брысь. А шлакоблочины они вышибли из стенки, которой строители недавно замуровали брошенный шахтный ствол. Запомним. Этот пролом нам еще пригодится.
      
      Про металлолом батя подтвердил. Прежде чем окончательно забросить горную выработку, полагалось бережно демонтировать рельсы и кабели. Ни один дурак этим заниматься не стал бы – других, что ли, нет занятий. Рельсы на черный металлолом сдавали новые прямо со склада. А с цветным металлом морока: инструкция требовала сдавать медь отдельно, свинец отдельно. Вот и устроили кустарную плавильню. Сырье, то есть кабель, естественно, новый и, естественно, со склада. Что ж тут непонятного? Не читал, что ли, что творог добывают из вареников?
      
      Фраза про экономику, которая должна быть экономной, в то время еще не была придумана. Поэтому просто посмеялись.
      
      Точнее, батя просто. А я, поскольку молод был и глуп (последнее, увы, так и не рассосалось), все же с чувством некоторого недоумения.
      
      *  *  *
      Через неделю, возвращаясь из школы, небольшая лихая компания влезла таки через пролом в наклонный ствол шахты, освещая себе путь смоляными факелами. Ничего особо интересного мы там не нашли. Зато возвращение было триумфальным: у входа нас приняли в объятия отцы. Ждали, внутрь не лезли, потому что а ну как рванет? Шахтеры понимают, чем грозит открытый огонь в шахте, опасной по газу и пыли, к тому же давно отключенной от вентиляции. Бог помиловал.
      
      Очень жаль, но у бати образовался свой собственный взгляд и на замысел, и на исход экспедиции, и взгляд этот ни христианского, ни какого-либо еще милосердия решительно не предусматривал. Не сумев своевременно вырваться из нежных отцовских объятий, дома я схлопотал первую – и, увы, последнюю в этой жизни! – настоящую родительскую порку. Особенно обидно, что в качестве орудия истязания отец использовал мою же – самодельную, из телефонного кабеля – скакалку. Мама только бессильно причитала: ”Митя, хватит! Митя, ты его убьешь!”. А когда папа устал и, многоэтажно выругавшись, наконец вышел вон, немедленно принялась за лечение. То есть обильно смазала йодом исполосованную свежими рубцами задницу. Это, скажу я вам, то еще милосердие: очень скоро стало понятно, что такое лечение – страшнее хворобы, хоть и направлялось исключительно во благо.
      
      Спал я и раньше на животе. А в школе приходилось туго. Одно утешало: и Жека, и Тереха, и Мишка Овчинников, и Колька-Друг (Кличка такая замечательная!) – все получили примерно поровну. Успели отцы сговориться.
      
      19
      Как безудержно хотелось поскорее выйти из возраста, который я, с долей лукавства, обозвал младенчеством! Как мечталось о переходе в более взрослую, более самостоятельную жизнь! Почти так же, как я сегодня не хочу и не тороплюсь расставаться с рассказом о той поре. Давно и не мной подмечен парадокс: чем дальше во времени отстоят от нас теперешних случившиеся некогда события, тем ярче, контрастнее и насыщеннее воспоминания о них, тем более они деталированы. Никогда уже не будет так жарко палить солнце! Там, в детстве, в воспоминаниях о нем останутся и самая грозная гроза, и самые красивые бабочки. Звуки и, особенно, запахи детства не покидают нас до конца. Время, прожитое тогда, субъективно протяженнее того, что наступит позже – сколько бы ты ни жил после детства и каким бы множеством событий эта последующая жизнь ни была бы наполнена и переполнена.
      
      Не хочу расставаться с воспоминаниями о младенчестве. Однако придется. Придется так же, как сорок пять лет назад внезапно закончилось для меня это, столь милое мне теперь, состояние души.
      
      Летом 1960 года родилась сестренка Лена, чему лично я был несказанно рад. Девочка – все ж разнообразие! А вскоре отец получил в шахте тяжелые травмы, сделавшие его, как оказалось потом, на всю оставшуюся жизнь инвалидом. Ему только исполнилось 42 года. Если считать от женитьбы родителей, всего лишь 12 лет: от беспризорности, тюрем, лагерей и до инвалидности – отцу довелось прожить вольно, независимо и самодостаточно: главой семьи, отцом, кормильцем. Ну, может на год, на два дольше – я просто точных дат не знаю, да и не так уж важны поправки. Я только сейчас, когда пишу, осознал эту вот ужасающую арифметику жизни отца, умершего на 82-м году.
      
      Тогда, в 1960, батя согласился с начальством не составлять необходимых в таких случаях бумаг, и это легкомыслие аукнулось ему очень скоро. Пока его лечили, перевозя из одной больницы в другую, как-то само собой стало ясно, что аварии в шахте не было, увечий он не получал и вообще сам виноват и об чем претензии?..
      
      Медицина тоже… Удалили ему здоровый аппендикс, потому что жаловался на боль в животе. Попутно выяснили, что боль – от переломанных ребер. Как в анекдоте: в результате вскрытия установлено, что больной умер от вскрытия.
      
      Не хочу длинно – об этом. Чтоб не получилось нытье. Считаем. Почти не встающий с постели отец с тяжелой неврологией. Кормящая Ленку грудью мама. Три сопляка от пяти до одиннадцати лет, на которых все горит и которые вечно хочут жрать. Бабушка – к счастью, еще на ногах. Итого семеро.
      
      Общий доход семьи: 60 рублей – это пенсия отца (В деньгах 1961 года, чтоб не путаться). До аварии его заработок никогда не был меньше 400. Сравните: стипендия в вузах: от 28 до 35 рублей – позволяла еле-еле существовать одинокому студенту, а тут на две стипендии предстояло жить всемером. Студент, он может и подработать, если прижмет. А у нас – кто?
      
      Лечить, опять же, отца надо. Курорты нужны – теперь уже не в карты дуться и водку пьянствовать, а насущно, позарез. Да кто ж даст путевку, ежели он на шахте не работает и еще сутяжничает, пытается доказать, что травма производственная и шахта в ней тоже виновата. Отец, как и вот уже двадцать лет демонстративно голодающие время от времени чернобыльцы-ликвидаторы, никак не хотел соглашаться с тем, что отработанный человеческий материал должен не права качать, а покорно, не залупаясь, идти в отвал.
      
      Что курорты. Уголь, который всегда привозили к двору бесплатно, вдруг оказался не положен многодетному инвалиду, хоть и нарубил он в свой срок уголька немерено.
      
      Это я сейчас пытаюсь негодовать. Той зимой не было у нас, пацанов, занятия интересней, чем добывание угля. В шахте, как в жизни: в угле попадается пустая порода, а в отвалах породы – глыбы угля. За ними мы и мотались на террикон действующей шахты с вместительными санками. Мы – это я, брат Гришка, Колька-Друг и брат его Витька (Пипет). Бывали и другие добровольцы.
      
      Сначала собирали весь уголь у подножия этой огромной, дымящей, как вулкан, горы. Затем карабкались по склону, отыскивали и спихивали глыбы угля вниз. Потом вдруг кто-либо кричал: “Шухер!” – и начиналось самое веселое. Это груженая вагонетка доползла до вершины террикона и там опрокинулась, вывалив на склон тонны каменьев. Механизация, однако. А мы стоим и соображаем, на кого летит булыжник и как от него ловчее увернуться. Шиком считалось подпрыгнуть и пропустить его под собой. А если и он подпрыгнет – об этом не думалось.
      
      Минусом было то, что волочь домой груженые санки даже вчетвером тяжело, особенно если снега, как обычно в Донбассе, мало, и полозья секут искры из асфальта. А плюс: почему-то глыбы угля, затесавшиеся среди породы, были всегда высшего качества. И когда тюкнешь по этому черному арбузу клюваком (Это инструмент такой, вроде молота с коническим таким острием – клювом. Правильного его названия я не знаю, не нашел), арбуз рассыпается на блестящие кусочки. Это “семечки” – самый лучший сорт донбасского угля.
      
      Слава Богу, была картошка и что-то там еще с огорода. Ничего ценного родители не нажили; злата-серебра, хрусталя и ковров в доме сроду не водилось, а из техники был только радиоприемник “Октава”. Я давно уже отказался от воинствующего атеизма и всегда звал к этому приемнику бабушку, если удавалось поймать трансляцию церковной службы по “Свободе” или “Би-Би-Си”.
      
      Ну, а когда совсем прижимало, а это случалось часто, батя отбирал у матери последнюю трешку и уходил, иногда на всю ночь, к приятелям-картежникам, тоже бывшим зекам. То ли играл здорово, то ли фартило, но к утру он обычно вместо трешки возвращал матери червонец, а остальной выигрыш оставлял в заначке – на случай неудач, которые в игре без жульничества совершенно неизбежны. Со мной же он играл “на повинность”, и мне, как честному, но проигравшемуся в пух игроку, довольно часто приходилось вместо обычных воскресных забав со сверстниками весь день драть кукурузу с початков или перекапывать огород.
      
      Летом, еще до беды с отцом, нам подарили крольчонка. Это оказалась самочка, назвали ее Серая и поселили в дровяном сарае, где она вырыла себе глубоченную нору. То-то я офигел весной, когда увидел, что у норы толкаются, спеша скрыться, восемь уже подросших шустрых крольчат.
      
      Серая оказалась замечательной мамашей, много раз приносила и выкармливала потомство, хоть и страдала всякий раз тяжелым маститом. Так у нас образовалась кролеферма. Мы с братом Гришкой рыскали по балкам, заготовляя корм, резали ветки на зиму и воровали кукурузу с бескрайних колхозных полей. Это нам, как сейчас говорят, было не в лом, а в кайф.
      
      А вот проводить все оставшееся время на огороде: копать, полоть, окучивать, поливать и снова копать… Ну не полюбил я это занятие, скорее отвратился – да так, что на всю жизнь.
      
      20
      Что-то я затрудняюсь припомнить, занимались ли родители моим воспитанием, и если занимались, то в чем это выражалось.
      
      Отец, во всяком случае, почти ни во что не вмешивался. Если не работал в шахте, для него всегда находились дела по дому, двору и саду. Уклад жизни почти не отличался от сельского: управиться в огороде и с живностью, заготовить дрова и уголь, принести воды из ближней балки – да мало ли чего. Мама на работу не ходила, но житейские заботы о троих (а потом и четверых) детях и престарелой бабушке Елене почти не оставляли времени для каких-то специальных занятий с нами. Увы, она могла нас научить только тому, что сама умела: поставить заплатку, вышить рисунок крестиком… Сызмала приучала к уборке дома, к мытью посуды – вряд ли какой пацан отнесет такого рода упражнения к числу любимых. Колоть дрова и растапливать печь было не в пример интереснее. Учить детей чему-нибудь помимо школы: музыке, к примеру, языкам или спорту – в поселке было некому. Это теперь отсутствие каких-либо дополнительных занятий с ребенком считается предосудительным, а тогда такие идеи даже в голову никому не приходили.
      
      Меня никогда не будили в школу. Отец, сам едва грамотный, был не в состоянии проверить, выполнил ли я домашнее задание. Мама могла, но не занималась такого рода мелочным контролем принципиально. Напротив, видя, как прогрессирует моя близорукость, скорее ограничивала мою страсть к чтению, нежели поощряла ее. Но, по мере того, как мы подрастали, дом наполнялся хорошими книгами. Из технических средств сначала появился фильмоскоп с множеством диафильмов, а потом и дешевенький фотоаппарат “Любитель”, которым годам к одиннадцати я овладел вполне уверенно, то есть не только щелкал затвором, но и проводил самостоятельно все операции по обработке пленки и печатанию снимков.
      
      Родители были снисходительны и к нашим развлечениям, порой не вполне безопасным. На шахте вообще мало чего безопасного. Если случалось получить ожог, порез или ссадину, мама не сентиментальничала и всегда предпочитала йод зеленке – чтоб жизнь медом не казалась. Но зато она, храня врачебную тайну, никогда не закладывала моих товарищей их родителям. Не донесла даже о том, что вынуждена была извлекать из задницы Алика Подкуйко целую россыпь осколков от брошенной в костер и раньше расчетного времени взорвавшейся связки электродетонаторов.
      
      Из педагогических соображений хирургическая операция проводилась без наркоза, а более удачливым соучастникам шкоды велено было крепко держать распяленного на табуретке под лампой в пикантной позе Алика и сопереживать его мукам. Вам трудно будет поверить, но с девятилетнего возраста меня не просто отпускали в самостоятельную дорогу до Карабута (Почти сутки в пути и три пересадки минимум!), но и поручали доставить туда младшего брата.
      
      У дома родителей вдоль улицы росли белые акации. В начале лета аромат, источаемый цветущими деревьями, привлекал вечерами под их сень всю романтически настроенную поселковую молодежь. И когда гостившая у нас тетя Оля, сестра отца, заметила, что акации затеняют вишни, растущие в палисаднике, а батя вроде согласно кивал в ответ, я испугался за судьбу хозяйственно бесполезных, но таких красивых деревьев.
      
      Зря испугался. Наутро вишен уже не было.
      
      Однажды (в четвертом, видимо, классе) я исхитрился получить на уроке тройку. Уже не помню за что, хотя это была первая тройка в моей жизни. Дурное не запоминается. Как назло, отец в тот день поинтересовался успехами. Я, сгорая от стыда, сознался и, естественно, ждал репрессий.
      
      - Подумаешь, “трояк”, – махнул рукой батя. – Это твоя тройка, а не моя. Мне вот на шахте грамоту почетную дали, а ты...

      И все. Какого вам еще надо воспитания?
      
      21
      Напоследок еще об одном впечатлении, не изглаженном всей последующей жизнью. Это – воспоминание о жареных общепитовских пирожках с ливером по 4 копейки за штуку. Иногда их продавали в поселковом магазине, и тогда наступал праздник, а может и Праздник, для всех троих братьев. Пирожки укладывались на сковородку, поливались кипятком и ставились в духовку, а потом, прямо в сковородке, на стол, чтобы миг спустя исчезнуть в наших желудках. Никогда не ел ничего вкуснее!
      
      Нет, вру. Наделенную и без того многими талантами, в том, что касается жареных пирожков, вашу маму никто и никогда не превзойдет, поверьте ценителю со стажем. Даже мой привередливый батя, когда гостил у меня в Александрове еще за год до нашего брака, не нашел к чему придраться. Подозреваю, что это ее мастерство сыграло известную роль в образовании нашей семьи, а значит, способствовало вашему появлению на свет. Не думайте, что я шучу. “О пирогах не говорят: пустяки, дело житейское” – в этом, вслед за Карлсоном из мультфильма, я уверен неколебимо. Как только ни называли этот общепитовский кулинарный шедевр мои студенческие товарищи: “рвотики-тошнотики”, “пирожки с котятами” etc! Теперь, в эпоху вашего рублевского процветания, их называют ”пирожки с бомжатиной”, что, возможно, и соответствует истине, однако не делает их менее вкусными.
      
      А если серьезно, то положение семьи было – и это в год полета Гагарина в космос, в год, когда очередной партийный съезд постановил все остальное бросить, чтобы построить Коммунизм уже при жизни нынешнего поколения… так вот, оно, положение, было таким безрадостным, что даже я, поглощенный чтением всего подряд, в том числе и разнообразной идеологической белиберды, и во все прочитанное веривший (А разве ж станут писать чепуху печатными буквами?!) – даже я начал кое-что понимать. “За детство счастливое наше спасибо, родная страна!” – вряд ли вы помните эту в мое время обязательную молитву. И когда мама отвезла меня в ближайший город Красный Луч, чтобы там пристроить на казенный кошт в школу-интернат, я не сопротивлялся, хоть и побаивался перемен.
      
               Правда, в городе тоже лужи и нетрезвые рожи даже.
               Все же вряд ли там будет хуже, ибо хуже уже куда же?
      
      Начинался приютский или инкубаторский период моей жизни.
      
      Но это уже совсем другая история. Совсем другая. И я ее непременно расскажу.


        2005 г.
            г. Александров


                *    
    
   
           Продолжение:    http://proza.ru/2007/07/11-200

============================
             Диалог с самым непримиримым оппонентом

Рецензия на «Жил-был Я. Глава 1. Младенчество» (Александр Коржов)

Александр, Вы действительно хотите, чтобы Ваши дети это прочли?

Христина Либенсон   25.07.2010 16:27   

===========================
Да, Христина, хочу. Ни одна из десяти заповедей ВРАТЬ не запрещает. Негоже ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬСТВОВАТЬ, а вот простое враньё вполне допустимо, в том числе и промеж правоверных христиан, да?

Но я не стану пользоваться этой поблажкой! Я действительно хочу, чтобы мои дети знали правду, а не тешились удобными мифами. Да, правда бывает горькой. Но другой, удобной и комфортной, просто не существует! Неужели Вы считаете, что дети (им обоим за двадцать) будут сегодня травмированы правдивым рассказом о детстве папы, так непохожем на их собственное детство?

Если Вы усматриваете в тексте импульсивный мстительный порыв, то обратите, пожалуйста, внимание на датировку, чтобы убедиться: это не так.

Я повторяю свой вопрос: если правду говорить нельзя, то что можно? Во вранье они и так уже живут четырнадцать лет. Просто молчать? Так мой отец всю жизнь молчал, и я теперь почти ничего о нём не знаю, а спрашивать поздно. Оставить эти записи в архиве? - Было такое намерение. Исполнилось бы непременно, случись на то воля адресатов. Но адресаты промолчали, то есть отдали всё на мою волю. Так в чём же мой грех?

Впрочем, если у Вас хватит терпения, сам текст ответит на многие Ваши вопросы. Только терпения нужно много, никто до конца не дочитывает. И вот здесь, наверное, проявляется несостоятельность автора...

Александр Коржов   25.07.2010 20:43   

===========================
Александр, если Вы хотите собрать всю боль, скорбь, ненависть, обиды, злобу, которые были в Вашей жизни и выплеснуть в повесть, то Вы можете это сделать, но я не думаю, что Ваши дети станут это читать. Я боюсь, что прочитав предисловие и первую главу, они от всего сердца поблагодарят свою маму за то, что она избавила их от всего этого ужаса и дала им нормальную радостную жизнь.
Вы очень ярко и эмоционально пишете обо всем, что Вы ненавидите, но весь этот заряд ненависти выплескивается на голову читателя. А о хорошем, что было в Вашей жизни, Вы весьма сухо пишете.

Вы уверены, что детей заинтересует отец, который всю жизнь мучался и всех ненавидел?

А что касается правды... Если Ваша правда заключается в том, что вся Ваша жизнь была кромешной тьмой... то это ведь не является правдой.

Христина Либенсон   25.07.2010 20:57 

===========================
Вынужден, уважаемая Христина, констатировать: либо я настолько бездарен, либо Вы чего-то недопонимаете. Ну почему Вас ужасает рассказ о самой счастливой поре в жизни почти каждого? Ну где здесь злоба и ненависть? Что из того, что сказано, следовало бы упрятать от детей, дабы не травмировать их хрупкую психику? Ведь НИ ОДНО из упоминаемых событий не было экстраординарным. И если о жизни нельзя, и правду нельзя, то что же можно?

Простите, что отнимаю время.

Александр Коржов   28.07.2010 14:02 

===========================
Александр, Вы в этом рассказе о самой счастливой поре своей жизни обругали все власти, которые были не только в то время, но и до и после, обругали поколение пепси, которому Вы адресуете этот рассказ, собрали все ужасы из жизни всех своих родственников, а про радости этого возраста написали так сухо, что не думаю, что Ваши дети сочтут Ваше детство радостным.

Это мое мнение, я так вижу Ваш рассказ. Вы спросили - я ответила.

Христина Либенсон   28.07.2010 14:11 

===========================
Так вот где собака зарыта! Власти обруганы! Ужасов наворочено!

Ну, власти всегда должны быть готовы к тому, что их обругают, на то они и власти, то бишь слуги народа. Или я не только обругал, но и оклеветал их? Какой либо из приведённых фактов не соответствует действительности? Буду благодарен, если Вы конкретно укажете таковые.

Да почему же Вы не в силах понять, что в тексте вообще нет никаких ужасов? Что, напротив, описаны совершенно заурядные ситуации и обстоятельства. Где Вы обнаружили беспросветность, злобу, ненависть? И, наоборот, не нашли почему-то ничего светлого, хотя я открытым текстом заявляю: это была счастливая пора!

Я действительно благодарен Вам за обсуждение. Оказывается, я настолько невнятно изложил свой рассказ, что его - при желании! - можно понимать и толковать с точностью до наоборот. Или образовался разнотык в оценках типа:

Ему и горький хрен малина,
А мне и бланманже полынь.

Хочу обратить Ваше внимание: изначально я обратился к Вам приватно, а Вы в ответ придали нашему обмену публичный характер. Что ж, я принял избранную Вами форму общения. Хотя, знаете, она несколько мешает задать такой простой и естественный вопрос: в каком таком заповеднике выросли Вы, что Вас ужасают ординарнейшие подробности жизни в горняцком посёлке в 50-ые годы прошлого века?

Спасибо за внимание.

Александр Коржов   28.07.2010 14:48 

==============================
Александр, Вы не сказали, что хотите иметь приватный отзыв. И Вам уже говорила, что можете убрать мой отзыв, если он Вам не нравится. Ищите того, кто Вас похвалит и сочтет Ваш рассказ радостным.

Христина Либенсон   28.07.2010 16:52