http://www.proza.ru/2017/05/31/2295
Лето 48-го года это - две смены в пионерлагере в Сестрорецком Курорте, каждая по двадцать дней. Большой двухэтажный деревянный дом дореволюционной постройки стоял на краю посёлка; между ним и линией железной дороги росли редкие молодые сосенки. По выходным в этом лесочке, стараясь не встретиться друг с другом, меня поджидали мама или отец. Что-то покалывает в памяти, будто бы мама просила воспитателей и вожатых препятствовать моим встречам с отцом. Лагерь этот запомнился значительно лучше того, что был в Касимове.
Наш первый мужской отряд размещался на втором этаже; по фасаду дома - в качестве украшения - там и сям была организована конструкция их брусьев и балок. На них было очень удобно забираться компанией и петь, покачивая ногами. Почти всем отрядом мы время от времени садились на подоконники, вылезали на эти брусья и громко, насколько возможно, пели, орали песни.
Это были, конечно же, не те песни, которые исполнялись по радио. Невысокого роста хулиганистый Зосимов научил нас не слышанным раньше «в Кейптаунском порту», «по тёмным улицам Кронштадта…», «ах, Петербургские трущобы…», «однажды как-то Джордж из Динки-джаза» и тому подобным. Кроме тихой злобности, знания подобных песен да ещё умения вредить по мелочам, он не выделялся ничем - даже уклонялся от выяснения отношений на кулаках. А все остальные - если в песнях попадались попадались сомнительные или, скажем, матерные слова, например «проститутки» - мы, оглянувшись, пели их потише или просто мычали.
В первую смену всем очень не понравился наш председатель совета отряда, заносчивый, даже наглый - уже не мальчишка - парень. Он пытался грубо командовать нами и стучать пионервожатому... В отряде зрело глухое недовольство, а Зосимов подначивал устроить тёмную председателю. Даже споры были у нас: устраивать ему тёмную или нет. Решили – устроить.
Ночью я лежал в своей кровати, в глазах - ни намёка на сон! Чвствовал, все - тоже не спят, прислушиваются: уснул председатель или нет... Наконец, послышалось его ровное дыхание. На цыпочках все подкрались, вооружённые подушками, сгрудились около его кровати и, как по команде, без звука накинулись на него - он, видимо, здорово перепугался! Полминуты его лупили со всех сторон подушками и кулаками, он не издал ни звука… По команде все, замирая, разбежались по своим кроватям, на душе было мутно, я стыдился самого себя. Утром один Зосимов зло и весело намекал на что-то, остальные же, не глядя друг на друга, молча поглощали завтрак. Председатель резко изменился, а через пару дней исчез.
В первой смене все старшие отряды ходили в поход в Репино, бывшее Куоккала, в усадьбу Репина «Пенаты». Почему-то сейчас экскурсантам не говорят, что дом Репина был во время войны сожжён; на его месте, в неглубоком котловане лежала масса оплавленных осколков стекла, спаянных из 10-12 слоёв – остатки обрушившейся при пожаре стеклянной крыши студии. Ночевали мы на бывшей даче Маннергейма выше по склону над «Пенатами»; она к этому времени была вся уже запущенная, замызганная, будто бы, засаленная; по-моему, сейчас эта дача уже не существует - сгорела. Из лагеря я привёз домой в город несколько оплавленных кусков стекла с «пенатского» пожарища – они потом тоже исчезли куда-то, как и вся блокадная коллекция, каски, осколки… Со временем я всё больше убеждался, что мама из каких-то наилучших побуждений не желала потакать моим увлечениям и всё, что тащил я домой, временами тайком от меня выбрасывала.
Во второй смене был поход на озеро Разлив к шалашу Ленина. Грандиозный аналог из гранита ещё не был изваян, муляж шалаша стоял на полянке - ну, шалаш и шалаш, не впечатлило. На обратном пути ещё издали слева от дороги мы заметили группу немцев-военнопленных, работавших на строительстве шоссе Тарховка-Шалаш. Немедленно явилась мысль показать этим фрицам, какие мы, как сейчас говорится, крутые! И я, запевала, не глядя на немцев, звонко запел «по берлинской мостовой…». Чётко печатая шаг, мы лихо и очень дружно рубили:
…Казаки, казаки!
Едут, едут по Берлину
наши казаки!…
Немцы разогнулись, прекратили работу и смотрели на нас без всякого выражения на лицах. А мы старались во всю! Когда уже прошли мимо них дальше по дороге, я всё-таки пересилил себя и оглянулся - они всё ещё стояли и молча смотрели нам вслед…
Воспитателем в нашем отряде обе смены был Александр Александрович Неверов, студент медицинского института. Было ему лет двадцать пять или немного больше; предполагаю, что он недолгое время воевал. Лучшего воспитателя я не встречал! Он дружил с вожатым второго, девчачьего отряда Мишей. В этого Мишу были влюблены все девчонки его отряда, и все в лагере это знали; сам он страстно любил песни, главным образом, Дунаевского. Песни эти его отряд пел великолепно, словно строевые - «марш энтузиастов», «страна молодая…», да и всю остальную обойму лучших советских песен. Вслед за девчонками мы пытались петь в строю то же самое, но у нас выходило значительно хуже.
Чувствовалось, что мы, мальчишки, интересны Александру Александровичу. Мы часто собирались вокруг него и беседовали на самые разные темы. Он пел с нами песни – только не наши хулиганские и не Мишины советские – научил нескольким своим, а одной типично одесской:
Как на Дерибасовской приключилась драма (у! а!)
Горбацуцы – приключилась весть. (ха!)
Три разбойника-бандита у столетней дамы (у! а!)
Горбацуцы выхватнули честь. (ха!)
И старушка-бабушка, бабушка здорова, (у! а!)
горбацуцев на дороге ждёт (ха!):
когда, когда, когда, когда три бандита снова (у! а!)
горбацуцы сделают налёт! (ха!)
Ещё Александр Александрович спел нам попурри на студенческие темы, написанное для студенческих вечеров; подозреваю, он и был автором текстов, а в качестве мелодий использовал отрывки из песен довоенных и современных тому времени. Мы, пионеры, даже разучили и исполняли это попурри у костра. (Тогда-то я в первый раз понял простую истину - не обязательно придерживаться канонического текста, а если нужно - стихи, песню, что угодно! – можно приспособить или полностью изменить. Важен лишь намёк, сохранение атмосферы исходного произведения! Позже это знание очень помогло мне при написании первых студенческих обозрений).
И тогда же, во второй смене я почувствовал, как делается эта самая «журналистика». Почему-то меня избрали редактором лагерной стенгазеты. Нехотя, с трудом была выпущена одна никому не интересная газета, и старшая пионервожатая попеняла мне на беспомощность, а потом сказала, что к такому-то сроку нужен ещё один номер. Никто не хотел писать в газету, все отказывались. А наш художник, уже рисовал заглавие и спрашивал, как будут называться статьи и заметки. Я сказал, что справа внизу надо написать «юмор» и сумел-таки вынуть из Александра Александровича статью. И вдруг увидел, что справа внизу красивыми буквами написано «фельетон»…
Как так!? Художник охнул и сказал, что случайно ошибся. Времени перерисовывать газету уже не было и я начисто, без черновика стал писать прямо на листе ватмана. Написал, что вот тут вот читатели должны были прочитать слово «юмор», но из-за описки (ошибки, опечатки) художника видят то, что видят. Мол, редактор, действительно хотел поместить тут юмор, но, забегавшись в поисках заметок, не заметил во-время художниковской ошибки (опечатки, описки). И что если и дальше редактору надо будет бегать, высунув язык, и вот так же вот клещами вынимать из всех заметки и всё остальное, то кроме опечаток (описок, ошибок) нигде ничего и не будет. С удивлением я осознал, что, действительно, у меня получился фельетон! Все, улыбаясь, с интересом толпились около газеты, а старшая даже сказала, «а ещё говорил, что не умеешь».
Лагерь кончился, начался восьмой класс. В начале нового учебного года у нас появились ребята, переведённые из какой-то школы: Ивка Форкмпф, Зивка Генкин, будущий популярный тренер по настольному теннису Марат Дольников, Сеня Амдур… Весёлый и разбитной, Сеня сразу вошёл в нашу компанию и получил прозвище «Сеня-зуб». В то время во многих районах города существовали молодёжные банды. Ну, если и не банды, то разболтанные хулиганистые компании – «лиговские», «сапёрные», «таборские» («таврические», базировавшиеся на Таврический сад и Таврическую улицу); их участники часто имели при себе «писки» – бритвы или остро заточенные монеты. Ещё у них было модно носить золотую «фиксу» во рту, съёмный золотой зуб - и у Сени был такой! Шутки ради он иногда вставлял фиксу и приблатнённым голосом шепелявил:
-Ну, ты! Щё ты тянешь? Убери грабки – попишю!
Все были довольны!...
К Новому году выяснилось, что мы, восьмиклассники, стали уже достаточно большими, и нас можно допускать на школьные вечера. Мы с нетерпением ждали, когда же, наконец, по праву старшеклассников законно придём на праздник, на который нас не пустили год назад. С нескрываемым интересом мы поглядывали на девочек приглашённых из соседней школы (ведь мы о них ничего не знали, обучение было раздельным!) и глупо хихикали, когда старшие ребята и самые смелые из нас приглашали дам на танец; только Ивка Форкампф увивался возле стройной девочки в красном платье.
Все явились на новогодний вечер принаряженными, кто как мог, некоторые в маскарадных костюмах: вечер должен был быть костюмированным. Один из десятиклассников пришёл в костюме охотника и даже с ружьём! Он гордо расхаживал по актовому залу школы среди публики, иногда снимая ружьё с плеча, в шутку угрожая им особенно приставучим товарищам - его костюм выгодно выделялся среди всех «черкесов», «мушкетёров» и прочих. Некоторые из девочек тоже пришли в карнавальных костюмах, осталось впечатление, что был целый ряд «принцесс». Громко разносилась музыка из репродукторов: игрались записи, в основном, «толстые» пластинки – «коктейль», «китайская бамбула», «в жизни очень часто так случается»…
И вдруг раздался оглушительный выстрел! Оказывается, ружьё было заряжено настоящим патроном, а кто-то за спиной «охотника» нажал на курок. Можно представить, что почувствовали директор, учителя, да и все в зале! Сколько раз дуло ствола смотрело в лицо многим на этом вечере! Следы от попадания охотничьей дроби много лет сохранялись на потолке, и даже десять лет после окончания школы мы увидели их, когда пришли на вечер встречи. Видимо, денег на ремонт в школе не было...
http://www.proza.ru/2017/05/31/2311