Примечания.
Страшно говорить о себе, от своего имени, видеть истину в последней инстанции в случайных впечатлениях, идущих не от чистого сердца, а, скорее, от неспокойной совести. «Прозрение истинного сердца» таится в каждом человеке, - в некоторое время, для некоторых людей, видящих мир открытым и плоским, рисующимся прозрачными акварельными мазками, это было справедливо. Снежная пустота по обе стороны дороги ударяет в виски совсем другим ощущением: счастливой истерикой одиночества, яростным, бесконечным самомучительством. Глубина и объем каждого желания – черно-белая фотография с размытым фоном и четкими пятнами теней от голых деревьев.
В десятый день лунного месяца жители окрестных деревень ходят в горы; они обламывают ветки кизила и втыкают их в волосы. По поверью это должно избавлять от порчи и сглаза. За полем, перерезанным оврагом, - серые стены монастыря, маковки собора, скелет звонницы без колоколов. Рубленая часовня с резным крыльцом – по эту сторону, позеленевшая мхом с северной стороны, закрытая на висячий замок. На единственном дереве рядом, кривой низкой березе, каждая веточка обмотана лентами, лоскутами, шуршат клочки целлофановых пакетов, - куда руки могли достать. Завязала крепким узелком, потом повернулась спиной и к дереву, и к часовне, пошла дальше полем, по щиколотку проваливаясь в снег.
По вечерам я хожу на вал кататься на санках. Снег сейчас уже слежался и покрылся льдом, каждый раз я уезжаю все дальше и дальше, почти до мостков через ручей. Я катаюсь, пока совсем не стемнеет. Во всех домах топятся печки, еловый запах дыма напоминает о том, что мне тоже пора. На обратном пути я обязательно прохожу мимо круглой башни, за ней всегда садится солнце. Позавчера я шла по валу в ее сторону, оступилась и скатилась вниз, и санки на меня – поставила синяк на коленке, и левая рука до сих пор болит. Все время тебя жду. Приезжай хотя бы в конце мая – послушаем кукушку.
Оттепель за оттепелью, забываешь высушить ботинки; и конечно мокрый тяжелый снег всю ночь, дворник не успевает расчистить площадку перед входной дверью. По народной примете снег в конце зимы способствует цветению сливы. До сих пор кажется, что еще только началась; так, никто не обращает внимания. А посмотришь – и правда – вон уже сколько снега стаяло.
Медицинский тип погоды «два», благоприятный, - говорит радио. Соседи на ужин жарят кислую капусту, от запаха сводит желудок. Весь день – мысль о сне, только ночью, вместе с ним, она уходит. А один японец, говорят, заснул у костра, и пока варилась его бобовая похлебка, увидел всю свою будущую жизнь. Должно быть, дело не в том, кто ты, а в том, что ты хочешь.
Здесь нет знойных бульваров с усталыми от солнца платанами, здесь нет парков с широкими аллеями и столиками летних кафе под пестрыми тентами, здесь нет набережной с литыми чугунными решетками и белыми силуэтами теплоходов у пристани, здесь нет моря с тонущим в нем по вечерам апельсином солнца, здесь нет шумных проспектов, горящих всю ночь неоновой рекламой, здесь нет кривых переулков, горбатящихся серо-желтыми домиками в три окна, здесь нет трамвайных рельсов, расчерчивающих город маршрутами моих прогулок; только за стеной вечные голоса, мужской и женский: «Хаги цветет бело-розовым, а ямабуки – ярко-желтым».
Туда приезжают любоваться осенней луной, или летними звездами, или весенним цветением яблонь, или зимой – заниматься самолюбованием, за неимением объекта, на котором можно было бы остановить взгляд на этой белой поверхности, разрезанной рваной линией реки. На берегу распложены соловарни, где день и ночь выпаривают соль из водорослей.
Примечания 2.
Найти пишущую машинку, старую, где заедает половина букв, и ленту не меняли лет десять; прежний хозяин был с ней, наверное, поласковей, чем я сейчас, не чувствуя пальцев от радости, что до полудня успела сбежать от себя. Чем дальше убегаешь, тем, кажется, ближе оказываешься к тебе, если это не очередная блажь, самовлюбленная инерция, когда перемещаешь себя в пространстве ради того, чтобы посмотреть на себя со стороны и пожалеть себя, и разрешить себе не совершать поступков, а ждать их. Возможность общения с потусторонними существами, возможность чувствовать твое одиночество за свое. Хотя вряд ли ты веришь в то, что мне одиноко; причем здесь теософия! Причем здесь то, что я не отвечаю на телефонные звонки и не посылаю телеграмм, и делаю вид, что все в порядке, все здоровы и шлют привет, не в этом дело…
Зажгите стопик! Что-что? Зажгите, зажгите, здесь темно, здесь тихо, здесь нечего есть и замок заклинило, еще эти комары, ну зажигайте! Вы же там сидите развалясь на берегу в шезлонге и рассказываете мне сказки о том, что мы никогда не будем жить как люди, я не буду. Бумажная нить, обмазанная пороховой массой… Выйти, наконец, на свет Божий, купить билет в плацкарт. Нет, шучу, не купить… Это просто невыносимо!
В Париже было четыре потопа, здесь жарко и дятел долбит телевизионную антенну целый день, хотя телевизор все равно только свистит и шипит по всем программам, мало того, что черно-белый. Тягучее, сладкое желание спать, пропустить солнце, когда оно будет на газоне, не пустить гостей, не выкурить полпачки сигарет, не поужинать, не дочитать газету, не взяться за краски, не расстелить постель на втором этаже, ничего не хочется. Я же говорю: бросить себя там, далеко: за столом, с вышиванием в руках, тихие звуки музыки, вечерний киносеанс, чашка зеленого чая; ничего не оставить за душой, ни воспоминаний, ни чувства времени, слушать пустоту, пока не начнет казаться, что я - уже немного ты.
В чем провинились ромашки, все равно любит - не любит ничего не решает, это все равно, что «Отечественные Записки», которым, как убежден автор, ни в чем нельзя верить. Понемногу пустота заполняется путаными мыслями, какими-то не своими, незнакомыми своей навязчивой взволнованностью, каким-то ожиданием, этого как раз было не нужно, этого удавалось избежать, было что-то другое. Все равно не можешь скрыться, что-то остается там, как переливающееся синим крылышко мухи в паутине под потолком, как хвост от ящерицы.
То, чего нельзя было делать – пускать в свое одиночество кого-то еще, даже мысль о том, что пустая комната и побег из города – это не самоцель, что за этим будет что-то лучшее, что-то ожидаемое с большим желанием. И все разрушилось; что если Египетский мост через Фонтанку, удивлявший видавших виды ценителей инженерного искусства, разглядывавших с восторгом его чугунные ворота, так вот – если он обрушился под тяжестью проходившей по нему однажды кавалерии, так что – обычное настроение собственной завершенности или, тем более, надежда к нему вернуться после стольких месяцев отречения от себя. Все прахом.
Когда дочитываешь последнюю страницу, остаешься один на один с собой, я никогда этого не боялась, сейчас – все изменилось.
Глухой, ватный вечер, потому что наконец закрыты окна, и я перестала искать среди шелеста листьев и соловьиных рулад звук как всегда твоих шагов. Встать завтра к первой электричке, выпить полстакана жидкого кофе, вернуться, чтобы снова держать себя в руках, не управлять космическими силами, как каббалисты, но хотя бы не позволять больше холодной истерике одиночества становиться содержанием этого лета.
3
В этих ботинках, грязных весенней слякотью, мазутом луж, мокрых от ночного дождя, я пойду по серой горячей пыли мостовой, растворяясь в жарком мареве, поднимающемся над ней. И в этой куртке, которая помнит (помнишь? а ты помнишь?) несколько морозных утренников за чертой города, снег, еще не рассвело, руки мерзнут… и сейчас, значит, на нее будет дуть сухой ветер, пахнущий финиками и инжиром, выдержит ли она? Выдержать ли под этой лавиной воспоминаний?
Он курит, но запаха сигарет не чувствуется, есть множество других запахов: кардамон, кофе, мед, корица, свежесть мокрых листьев, навязчивая кислота прения опавших, пыли нет. Хочется, чтобы осталось единственное ощущение: скорости, когда осознаешь, что что-то перемещает тебя в пространстве, но сам не двигаешься, ощущение потока – времени – изменения – чего угодно, чтобы не забредать случайно в те места, где застоялся майский солнечный ветер, где прерывая дыхание волнует чувство одиночества в его окончании, где я не чувствую ног.
Все разгладилось, как море – простыня, натянутая от одного края неба к другому. Вчера казалось, что любовь и ненависть сосредоточились в каждом предмете, и чем сильней любишь, тем быстрей начинаешь ненавидеть и потом снова пытаешься найти в себе чувство любви, и, конечно, влюбляешься до бешенства. Ненавидеть этот город, пока не настанет момент отъезда, любить этот, пока не увидишь его из иллюминатора и не скажешь про себя: « Черт бы побрал эти убогие домики с черепичными крышами!» Такое уродливое однообразие, они называют это островом любви… и постепенно снова приходит остервенение, возвращается любовь ко всему на свете. Пока не начнет мутнеть в глазах – глянцевые журналы, где то же – полуобнаженные тела, яркие краски, бездеятельная расслабленность и неопределенность рамок. Сидя в постели, перелистывать уже прочитанные страницы и ждать того момента, когда можно заснуть, не успев оживить мысли, которые целый день усилием воли прятались глубоко, чтобы волна чувств не захлестнула так, что перекроет дыхание. Не дать памяти ни минуты.
Тихая бухта с каменистым пляжем, где сладко пахнут нанесенные водой сгнившие водоросли, вдалеке поднимаются холмы из песчаника, которые обнимает розовым светом солнце, и пропадая, оставляет на воде теплые блики. Одиночество, которого нет. Чувство разбитости физической дает иллюзию цельности душевной, нельзя позволить себе расслабиться.
От этих умственных упражнений на третий день окончательно теряешь силы, лежишь, раскинув руки, горячий лоб, холодные пальцы. Видишь, что горы накрыло лиловым газовым платком, который переливается в складках оттенками от розового до ультрамарина, и кажется, что они совсем близко, и там тепло, тихо и отнимается память. Усталое безделие легко можно превратиться во внутреннюю истерику, если вовремя не придумать, куда бы себя повернуть, во что бы бросить, чтобы иметь возможность наслаждаться хотя бы этим предсумеречным временем, когда все сложнее контролировать сознание.
У меня есть два желания: сигареты и ты. Наполовину приблизилась к осуществлению обоих: купила пачку и так ее и не распечатала, набрала один раз твой номер, услышала короткие гудки и не стала перезванивать. Отложила на завтра. И то, и другое. Как будто эти вещи как-то связаны. Но… конечно, связаны: одинаковое чувство отсутствия того и другого приводит к головокружению и постоянной усталости от необходимости постоянно забывать о том и о другом.
Мне не дается третье лицо, потому что «он», это тот, кто стоит за спиной, а «ты», тот, кому смотришь в глаза. Первое давно уже стало вторым и не вернется назад.
Это очень хорошо, что он курит, мужчина и сигаретный дым. Очень успокаивающая фигура, соединяющая и этим обесценивающая эти две навязчивые, не мысли, идеи. Ничего нет, но, кажется, уже не надо. Слишком неустойчивое, минутное состояние, но после начинаешь все заново, приходя снова к пределу усталости.
Сегодня утром на кончиках пальцев я обнаружила твой запах, он был таким же, как хранится в памяти, без изъянов, без изменений, экстракт прошлого. Светлая комната, утреннее солнце, снег.
Я теперь такая же беспомощная и мягкая, как мой мизинец с обрезанным под корень ногтем и светлой родинкой чуть ниже подушечки пальца. Такая же ни к чему не годная, жалкая, жалостливая, безвольная, бесполая, теплая – так неестественно.
Вдоль кромки воды стали ходить раздетые люди по двое, по трое, иногда большими компаниями. Некоторые босиком, некоторые в легких теннисных туфлях или кожаных мокасинах; некоторые посмелее – заходят по колено в воду и подбадривающими возгласами зовут окружающих попробовать тоже. Темные фигуры разрывают ровную линию берега, доставляя какое-то ненужное здесь беспокойство, лишают чувства единоличного обладания этим утром, теплыми лучами гладящими лоб, щеки и открытые плечи.
Холмы, покрытые сухой желтой травой, розовые цветы миндаля на фоне прозрачно-голубого неба, заброшенный дом из серого камня; стулья с плетеными сиденьями под навесом и непонятно откуда доносится такая боль, что хочется броситься на землю и, извиваясь, завязывать себя в узлы, вытягивать и скручивать, ломать. Может дело в отрезанной мочке уха?
Через некоторое время начинает работать инстинкт самосохранения: разрушение себя изнутри останавливается, не дойдя до опасной точки необратимости. Только немного тяжело, потому что все равно постоянно нужно поддерживать эту перегородку: вчера – сегодня и выстраивать еще одну: сегодня – завтра. Потому что время движется к рубежу середины, после которого никогда не знаешь…
… такие же легкие сигареты с ментолом, пуская дым в сторону. После выпитой на обед бутылки вина, прозрачного, как вода, начинают сбиваться на «ты», называть друг друга по имени и трогательно друг о друге заботиться, деля пополам одно авокадо. Потом мороженое, чашка кофе с густым осадком. Солнце заходит и ветер пробегает мурашками по вспотевшей спине. Постепенно каждый уходит снова в молчание, все глубже, почти холодное прощание, ни одного прикосновения, даже случайного, только в голосе немного рассеянной нежности, не успевшей пропасть как все остальное. До следующих выходных.
Каждое новое утро до вечера кажется непреодолимым океаном. Невозможно вспомнить, что было вчера, что раньше, все очень давно – утомительное мелькание картинок перед глазами. Я разговаривала с тобой вчера, или … Или я вообще ничего о тебе не знаю и тебя нет. Сложно сказать. Сомневаюсь во всем. Динозавры в муниципальном парке? Фонтаны? Дети на самокатах? Англичане в шортах? Горлицы? Занята скамейка? Разрешение курить? По газонам? Стойкий запах? Четыре помидора, пять огурцов, пол кило клубники и сок? Те же самые красные цветы? Бассейн? Солнце уходит за верхушки деревьев? Пушкин? В бронзе или мраморе? В пятницу или в субботу? Телефонный автомат на оживленной улице? Это ты?
Как будто бы там большой город с огнями: оранжевыми и голубыми, светящаяся вывеска, буквы на которой я не могу разобрать, окна домов, огни над автострадами. Просто горы, черные в вязкой сырости ночи, и там вдалеке блуждающие огоньки, светлячки, отблески звезд, драгоценные камни, лежащие в недрах, что-то, чего я не знаю, но не боюсь. То, что снится под утро, когда падаешь так глубоко, что не можешь выбраться, не слышишь звуков извне, увлекаешься счастьем перевоплощения и свободы. Вдруг, как электрический разряд: вздрагиваешь и находишь себя с совершенно открытыми глазами в светлой комнате с ясной головой. Слишком душно и пахнет пылью… очередная красивая фраза в конце…
Маленькая, но жгучая горечь, как будто раскусила черную перчинку из супа, так, что перехватывает дыхание и сердце начинает биться чаще от неожиданности, от мгновенного страха. Пока это не пройдет само – не залить водой, не заесть хлебным мякишем, не забыть. Подождать, пока боль не сожмется в одну точку, где-то чуть выше сердца, и не растворится. Холодный ветер – с гор.
Надо было растягивать дни, когда их количество становится легко охватываемым воображением, когда видишь каждый: завтра, послезавтра, еще через два дня, когда нет никакого сомнения в направлении их движения. Но гораздо сильнее искушение не брать их в расчет, если все так. Я не умею убыстрять и замедлять время, только пережидать его - долго, до тошноты, до ненависти к любому движению, до боли в висках, до холодного оцепенения, до потери чувства себя. Копить себя, нести на вытянутых руках, боятся потревожить. В конце концов это оказывается ненужным. Сейчас я засну и ничего не буду помнить, сегодня закончится, а завтра я уже одной ногой буду стоять ближе к тебе, потом, если это случиться мы будем стоять рядом.
…потом сигаретный дым, смешиваясь с запахом сушеных яблок, сахарных фиников и медового инжира, тоже становится сладким, густым и усыпляющим. Они продолжают свою игру : отдаление – сближение. Жонглирование интонациями и позициями, откровенные взгляды. Последний телефонный звонок похож на сирийскую кухню, где раньше, чем чувствуешь насыщение приходит отвращение к еде; - ничего не успеваешь сказать, но уже молчишь, понимая, что больше не вытянешь из себя ни слова, хотя, может быть, накопилось много мыслей. Как теряет свой смысл пища, так и здесь – видимость общения, которое в этот раз больше разъединяет, чем связывает. К сожалению.
Курортный рассказ.
Там были: Элоуна, которая завязывала на макушке узлом свои черные жесткие волосы, слепленные воском, застегивала доверху молнию на кожаных сапожках с мягкой подошвой и каждый раз боялась отравиться сладковатой водой из-под крана, всегда теплой, так как Элоуна забывала в какую сторону, приподняв, нужно сдвинуть ручку крана; Дженифер (или Жозефин, но имя было английское), наверное, танцовщица, ходившая босиком, Наташа, приезжавшая туда который год подряд, Лена, которая постоянно что-то у меня забывала – то зубную щетку, то неотправленное письмо (она любила переезжать),Станислав (почему-то без отчества), Ребекка, которая говорила всем, что всегда трудно привыкает к новой обстановке и новым лицам, Герта (уменьшительное от какого-то литовского имени) в золотистых кудряшках и очень много пенсионеров разных национальностей. Днем они так умилительно коротают время, слушая с уличной эстрады детский ансамбль: флейты и хор.
Были там еще: Берт Сейфнер, который учил русский, Богдан, работавший в архиве, Яня с беличьими зубами – наполовину словенка, наполовину мексиканка (которая всегда оставляла ключ в замке, чтобы никто не мог открыть его с той стороны), Andrej с глазами круглыми и пустыми, как буква «о» в «сооl»; написанном у него на майке, Кристофер, замкнутый и нескладный, Вита гордившаяся тем, что от ее имени не образовывают уменьшительное; Стефан, хотевший большего количества разговоров; Tanja – итальянка, которой муж готовит обеды и ужины, Рози с малиновыми волосами, Анхелика с вечным платочком на шее. Кроме того, там была госпожа управляющая с ярко-розовой улыбкой и обесцвеченными волосами, господин профессор, постоянно говоривший о своей жене и слишком много проводивший времени у телевизора в вечерние часы; и консьержка, не говорившая по-английски, но одалживавшая утюг, который не остывал еще час или два после окончания работы. Вообще, были там и серые дрозды, выскакивавшие на дорогу под колеса велосипедистов, и горлицы, заполнявшие вечернюю прозрачность воздуха своими гулкими вздохами, и утки, хлопавшие крыльями и гогочущие где-то там за спиной, за окном, ветер из которого переворачивал страницы книги; и много разных мелких пичужек, выводивших трели на разные голоса среди осыпанной бисера солнца листвы.
Была еще здесь толстая француженка без имени (не все знали, как читается имя Camille), которую занесло как-то в Москву на станцию Сходненская, это был не самый лучший район. Она скучала по родителям и уставала от музеев, русский она так и не выучила, но без проблем объяснялась на языке жестов; и ее приятель с длинными волосами, но о нем я точно ничего не знаю.
В любой компании после пары кружек пива начинает завязываться разговор, правда, уже темнеет и не всегда понятно, в какой из переулков свернуть, чтобы за ветвями деревьев начала вырисовываться крыша твоего дома. Леони вспоминала языки, которые она когда-то учила и говорила обо всем: о своем призвании помогать беженцам в одном из отделений ООН, об отце, родившимся ни границе со Швейцарией, о брате, которому исполнилось 27, о том, что ей очень не хватает здесь молочных продуктов, ну, хотя бы йогурт, о том, что в Германии она прожила всего три года и не хотела идти в немецкий университет, поэтому она уехала в Шотландию. Лена не могла заметить в своем произношении эстонский акцент, такой легкий, заостренный, действительно, едва уловимый. Она пришла вечером к себе, разделась и смотря на свой живот спрашивала себя, не потолстела ли она за этот вечер.
Был здесь еще один дедушка, кажется, Франтишек, с немецкой фамилией, ему было где-то под 80. Такой разговорчивый – любил делиться воспоминаниями с каждым встречным, особенно выразительно звучала произносимая нараспев эпитафия, виденная им где-то под Ленинградом (там были воины красной армады , штыки и национальная гордость). Однажды Франтишек поймал на улице того приятеля Камий и повел в свой садик, они сидели до самого вечера, рассматривая старые фотографии. С другой стороны улицы за ними было легко наблюдать.
Рози не стеснялась, выкупавшись в озере, снимать с себя мокрый купальник прямо на берегу, не думая даже куда-то прятаться. Солнце было таким жарким, что кожа становилась красноватой всего за час. Татуировку на спине она делала не дома, в Германии это более организованно: каждый мастер имеет лицензию и всегда можно узнать, насколько безопасной будет эта процедура. Еще там есть много открытых бассейнов, так сказала ей Эрика, которая не стала переодеваться, а завернулась, как в платье, в большой пляжный платок с индийским рисунком и кистями по краям, когда они подошли к городу, платок промок, но они этого не заметили.
У господина профессора не складывались отношения с женой: однажды он прождал ее полтора часа (но тогда она была красивой, и это стоило того). В другой раз (это было позже) она обнаружила на его рубашке следы яркой губной помады – он оправдывался, что это клубника, на обед в столовой были кнедлики. («Где ты видел кнедлики с клубникой» - закричала она.) Они друг друга не простили. Однажды жена спросила, сколько кружек пива он выпил, он сказал, что одну, она поняла, что не меньше четырех. Однажды он так напился, что его принесли домой друзья, жена не пустила его на второй этаж, и ему пришлось остаться на первом, у матери, которая гладила его седеющие волосы и прикладывала ко лбу мокрое полотенце. Как-то жена сказала, что им нужно купить Фиат, он ответил, что его больше интересует проблема вывода войск из Афганистана.
Приятель Камий постоянно рисовал что-то в тетради с синим переплетом. Ангелика (которая выпила с утра пол литра минеральной воды и страшно хотела есть) была уверена, что он рисует голых женщин. Потом она узнала, как его зовут, и что он просто переносит на бумагу все, что видит вокруг. Дедушка нашел у себя в саду под яблоней его пенал (это было в тот день, когда они вместе смотрели фотографии). Утром, по дороге из булочной, с теплыми рогаликами в бумажном кульке, Франтишек спрашивал всех идущих навстречу, не знают ли они, кто хозяин.
Станислав, Andrej, Лена, Герта и кто-то еще там был, может быть Бетани (которая, кстати, была уже обручена) гуляли ночью по набережной. Вита курила, сидя на ступеньках у входа, у себя она выключила свет, чтобы не налетели комары. Богдан жил в 70 км от Варшавы. Как-то он хотел завести кошку, но каждый вечер, когда он возвращался поздно с работы, она смотрела на него так грустно, что он решил отвезти ее в деревню. Он выпустил ее и она пошла. До этого у Богдана был хомяк, который помещался на его маленькой ладони так, что оставалось место еще для одного. С ним было проще.
Было шумно, каждый говорил о своем, они сидели в углу на мягких подушках, чуть-чуть не касаясь друг друга коленями. Мысли о близости не было. Только смешное осознание нетвердости ситуации, неопределенность ее значения. Чтобы расслышать слова, нужно было смотреть прямо в глаза, читать по ним. Ребекка не могла уснуть до половины третьего: жалость перерастала в ласку, ласка во влечение.
Ей казалось, что от усталости, вместе с физической слабостью приходит душевная. От одного «извините» она почувствовала, что подгибаются колени, взгляд толкнул ее, так что пришлось сделать шаг назад. Всего лишь мысли о другом взгляде, беззащитном, но что-то таящем от всех остальных (светлые ресницы; чуть из-под очков, сидящих на маленьком круглом носе, приподнятые брови), до собственной беспомощности.
К Камий (которая жила на первом этаже со стороны улицы) в четыре часа утра влез в окно тот парень в черных очках (утром он выходит в обычных, но к обеду у него начинают болеть глаза. Между прочим, один его друг нарисовал его портрет, но почему-то изменил тонкие линии его лица на более грубые, какие-то монгольские. Портрет был очень хорошим, но это был не Джанни, а тот, кем бы он был, если бы был русским). Ему просто нужно было попасть к себе, еще накануне он присматривался к высоте подоконника, он знал, что сериал, который смотрит консьержка, заканчивается половину первого и через полчаса она уже спит таким крепким сном, что за тонкой стенкой (там как раз живет господин профессор, который поехал на выходные к своей дочке, куда-то к северу) прекрасно слышен ее тяжелый храп.
Вита сказала, что поедет сдавать экзамен, но это было не так. Рано утром город выплюнул ее эскалатором на площадь у набережной. Каждый город начинался сигаретой, но так как ей не заканчивался, то оказывался незавершенным в этой координате и оставался всегда рядом. Вита пила горячий грог с лимоном, долго разрезала на маленькие кусочки плоский яблочный пирог на огромной тарелке. Сидя за стойкой бара, какой-то человек в яркой рубашке ругался, как стало ясно, с незнакомой ему женщиной, оба были навеселе. Он говорил, что она дура, а она спрашивала, любит ли он своих родителей. Он отвечал, что его родители как птицы – они от него улетели, а он ничего не хочет, ничем не занимается и ему ничего не интересно. Муж женщины пытался их помирить, но, кажется, у него ничего не вышло.
Джанни каждый вечер ходил в тренажерный зал, Леони на аэробику, Герта бегала, Станислав ходил пешком по 7 километров в день, Tanja каталась на велосипеде, Камий плавала. Яня никуда не ходила и сидя вечером у закрытой двери, вслушивалась в мужские голоса. Содержание разговоров можно было понять только по интонациям, слов было не слышно, ей казалось, что сейчас кто-нибудь постучится к ней и спросит, не хочет ли она выпить чашку чая или сходить вечером на дискотеку. Но женские голоса соглашались с мужскими и, проходя мимо, затихали в ватной тишине. Кто-то так красиво насвистывал, что даже прошел сон, но выглянуть и узнать, кто это, ей не хватило решительности.
Напряжение росло, казалось, что произойдет какое-то событие, которое потрясет этот сложившийся в своем постоянстве круг. Оно должно было расставить по местам то, что было еще до конца не ясно, то, что не укладывалось в точные схемы, оно должно было проявить в каждом нечто свое, самую суть. Это должно было случиться потому что иначе все пошло бы по убывающей и оказалось бы в начальной точке, абсолютном нуле, когда всё всё равно и мир сливается в цельный и тяжелый кусок грубой породы, в которой уже не разобрать есть ли внутри золотая прожилка или нет. Кажется, этого никто не хотел. Но ни один не предпринял ничего, чтобы того не было. Все продолжали заниматься собой.
И конечно, следующий день ничего не решал, и следующий за ним не решит тоже. Элоуна глотала таблетку, не запивая ее водой, и потом еще несколько часов чувствовала, как что-то мешает ей дышать. Дженифер так сильно промокла, (неожиданный дождь застал ее прямо на середине широкой площади), что ее рубашка не высохла даже к утру, утюгом сушить ее было нельзя, он был совершенно ржавый. Рози нашла оба своих стакана, оказывается, она забыла их у соседей еще тогда, когда ей предложили попробовать водки. Богдан собрал рюкзак и пошел на вокзал, но по дороге передумал и вернулся. (Такое неприятное чувство, когда что-то начинает душить тебя изнутри.) Ребекка не видела его третий день. Дело шло к выходным, а это было еще хуже.
Когда Яня стояла у двери, ей казалось, что кто-то стоит с другой стороны, от сквозняка замок щелкнул, и дверь закрылась плотнее. Яне казалось, что кто-то пытается дергать за ручку.
Потом, в ту ночь, когда Герта была с Джанни, а Andrej сидел до утра у Наташи, Анхелики тоже не было. Когда Бетти встретила ее на следующий день, она показалась ей уставшей (слишком плавные движения, останавливающийся в одной точке взгляд). Анхелика сказала, где она была (ей казалось, что это достаточно смело с ее стороны), но никто не обратил внимания, это было слишком естественно, чтобы оказаться событием. Анхелика просто не знала, что происходит каждую ночь за этими белыми стенами.
Все разъехались. Проводить вечер в одиночестве Анхелика не хотела; кто-то ходил под окнами, снизу слышался счет «раз-два-три-четыре – и – снова» - занятия по аэробике. Рози собиралась с приятельницами весь вечер сидеть на балконе, все остальные должны были вернуться позже, Анхелика не знала, кто куда уехал, начинало клонить в сон.
Сначала она увидела себя на концерте Растроповича. Она сидела в боковом ряду какого-то темного зала, оркестровая яма была слишком низко – музыкантов не было видно. Потом было что-то другое: Чем пахнут твои волосы? Речной водой, утренней росой, нежной травой, дурманящими маками, сухими колосьями, сосновыми иголками, лесным ветром, чем-то несуществующим, сказочным… Что отражается в твоих глазах? Течение быстрой реки, теплые блики огня, ночная заря, мои глаза… Проснуться Анхелика не могла, потому что где-то во сне она потеряла бутылку пива и ее нужно было обязательно найти.
Да, что-то случилось, но это не было взрывом, не было каким-то одним потрясением. Просто, все изменилось, и никто бы не сказал, когда. Днем ходили со стеклянными глазами, повторяли сказанное по четыре раза и забывали, о чем шла речь. Каждый закрывался в себе. Вечером делали вид, что все по-прежнему, вспоминали имена друзей, ходили в кино, приглашали в гости. Потом расходились. Тишина была недолгой: начинали железно клацать двери, шумела вода в душе, открывались и закрывались окна, но больше – никаких звуков, ни голоса, ни движения. Утром все начиналось заново. Перестали делиться новостями, перестали сплетничать, перестали говорить правду.
Стефан ремонтировал на крыльце велосипед, Берт ездил на какую-то историческую виллу, Станислав брал на прокат видеокассеты, Леони писала домой e-mail’ы, на которые никто не отвечал, Эрика начала курить, Элоуна покрасила волосы, Кристофер побрился налысо, Наташа набила синяк на ноге, кто-то собирался на пикник. Все катилось как и раньше, но появилось новое ощущение – одиночество среди людей.
Подглядывали друг за другом, ночью, не включая свет, смотрели в окно, днем – из-за полузакрытых занавесок, вслушивались, перехватывали взгляды, запоминали каждое слово, избегали друг друга, теряли аппетит. Ждали.
Она спала в длинной ночной рубашке с вышитым медвежонком, обнимала подушку, ворочалась всю ночь, поджимая под себя ноги, натягивала на голову простыню, иногда смеялась во сне, окно было закрыто.
Он спал раздетый под теплым одеялом, на спине, раскинув руки, темные пряди волос рассыпались на подушке, он был человеком, который ничего не боится и готов к тому, что к нему кто-нибудь войдет. Дверь он всегда оставлял открытой.
Andrej привез своего корейского друга, который был на две головы его ниже и ходил с ним каждый вечер на дискотеку. Стефан, кажется, справил день рождения, подружка Рози продолжала носить спортивный костюм Адидас, а родители Леони проводили отпуск где-то поблизости.
В эту комнату сегодня никто не входил. У дверей стоял пылесос, ведро с водой, швабра и пластмассовая корзина с тряпками и цветными бутылками. Не должно остаться ни одного воспоминания. Это было первое, что увидела Ребекка утром. (Вчера ты видел своего соседа, выходившего на улицу с помойным ведром, вы поздоровались, он сказал, что на завтра он взял отгул и поедет к матери в деревню. На следующее утро в дверной глазок ты наблюдаешь за тем, как двое мужчин в форменной одежде выносят носилки, прикрытые белой простыней.) И такая же тишина. Что нужно было сделать?
В шкафу стоял открытый картонный пакет с вином и две бутылки пива, на столе – минеральная вода, две пустые сигаретные пачки, зажигалка, открытая книга, которую он надеялся дочитать на этой неделе, но так и остался на середине, ее стиль, показавшийся сначала легким, начинал раздражать. Кристофер хотел спрятаться от себя, от чувства беспокойства, которое нарушало ход ежедневных дел, кидая от бессонницы к снам, из которых невозможно выкарабкаться. Но становилось только хуже.
Tanja пригласила гостей. Нужно было навести порядок: сложить зонт, стоявший уже второй день посередине комнаты, спрятать в шкаф ботинки, снять с карниза джинсы, хотя они еще не высохли, выбросить, скопившиеся на столе старые телефонные карточки и билетики на метро, сложить в стопку книги, убрать в ящик ножницы, пудру, лак для ногтей и другие вещицы, которые бы напоминали, что она женщина (она немного стыдилась подчеркнутого различия полов, ведь у нее был не девичник). Нужно было заправить постель, вымыть рюмки, положить в ванную новый кусок мыла и все, наверное.
У Рози были чех, немец, венгр и кто-то еще. Она хотела пользоваться каждой минутой жизни – пить вино, ходить на ночные концерты под открытым небом, любить. Ее сестре было уже 30, она вышла замуж за того, с кем еще пять лет назад не хотела иметь ничего общего, недавно у них родился ребенок. У Рози было еще время. Она отхлебывала из горла густой ликер и кричала в ночное окно: «Мужики дерьмо!»
Andrej cказал Наташе: «Я ловец, а ты кролик, у меня есть один презерватив и мы могли бы сходить куда-нибудь вечером.» Она ответила, что он ловец, а она ловчиха (что можно было еще ответить?) и что один, это просто смешно, а вечером ей никуда не хочется идти. В его прозрачных бездумных глазах показалась некоторая растерянность, он сказал: «Так не пойдешь?» - и добавил свое обычное: «Не?» Она уже переходила на другую сторону.
Все уже слишком устали, чтобы что-то делать: смотрели синхронное плавание без звука, потому что консьержка забрала пульт, пили чай, чтобы не выходить на улицу за пивом, рано расходились, в воскресенье просыпались к обеду, молчали за ужином, не открывали занавески, не стелили постель, забывали как кого зовут, все реже встречались, не говорили о своих планах даже на два часа вперед, делали вид, что началась другая жизнь.
В темноте он прикасался к ее лицу, он лепил ее на ощупь: линия лба, крылья носа, острый подбородок, он запоминал движение пальцев, сглаживал неровности и снова искал мелкие черты. Он лепил ее всю: изгиб спины, округлость живота, приподнятую грудь, ключицы, узкие плечи. Анхелика не знала, любит ли он ее или только то, что он из нее создает. Он измерял, он прикидывал, оценивал, изучал. Это был хороший материал. Он не знал, любит ли она его или того, кто лепит ее заново.
Стефан познакомил всех со своей новой подружкой – грудастой шатенкой в зеленом платье, Tanja не могла прожить и вечера без звонка своему мужу, Джанни танцевал с пожилой дамой в черном; Лена ходила на пляж, Кристофер, когда закуривал сигарету, думал о том, что она уже заканчивается; Andrej был с кем-то у себя, Берт не знал у кого одолжить чайник; Станислав, выпив, пел песни на разных языках и открывал дверь, выходя не одевшись из душа, даже не спрашивая, кто пришел; Анхелика увидела краем глаза в коридоре направо обнаженный торс и опустила глаза.
Со второго этажа слышались смех и крики, звон бутылок, свет прямоугольником падал на темную землю. Можно было увидеть только антресоль шкафа и лампу дневного света на потолке. Джанни приготовил неополитанские спагетти и пригласил соседей, где-то около половины первого кто-то из них вышел на балкон, залез на перила и, крикнув «Ура» спрыгнул вниз в траву. Кажется, он сломал ногу.
Возможно, все было по-другому. Он шел в темноте по карнизу, считая окна, постучал в четвертое от водосточной трубы, оно не открылось, нужно было возвращаться. Камень был мокрый от дождя, руки скользнули по шершавой стене, ухватиться было не за что.
Сначала уходили. Потом возвращались, уходили другие, на время забывали, спали в ожидании, не спали в ожидании, запускали в открытое окно бабочек, мошек и комаров, боялись шорохов, ловили себя на мысли, ловили минуты, ловили друг друга. Герта ненавидела Джанни, Наташа ненавидела Andreja, Лена ненавидела Станислава, Яня ненавидела Кристофера, Бетти ненавидела Стефана, Элоуна ненавидела Берта, Ребекка ненавидела Богдана, Анхелика…
Уже потом сердце начало биться учащенным ритмом, дрожали пальцы, держа сигарету, не слушались ноги, язык не выговаривал самые простые слова, задыхалась, не могла встать с постели, не могла заснуть – Анхелика.
Уже никого не было. Джанни исчез накануне, Стефан тоже еще вчера расцеловал всех в обе щеки и пожал руки, Tanja похлопала по плечу, Эрика погладила по голове, Andrej бросил скользящий взгляд, Лена расплакалась, Наташа не знала, куда себя деть, Бетти сказала, что Вита неважно выглядит, Герта боялась опоздать на автобус, Кристофер напился, Камий обещала приехать, что еще… Станислав обещал прислать фотографии; Берт уехал домой на своем красном БМВ, но через двенадцать часов вернулся. Утром они гуляли с Элоуной вдоль реки и кормили уток. «Он провел ночь в ее комнате,»- подумала консьержка, но это было не так. Леони, оставив свой немецкий адрес, уехала в Китай, Яня протанцевала всю ночь на дискотеке и теперь спала, Рози и ее подруга так долго собирали чемоданы, что никто не знал, уехали они или нет, кататься на велосипедах по ночным улицам Будапешта; Ребекка вышла в пять утра в серый туман, гремя по мостовой чемоданом на колесиках, полным книг.
Оставался, правда, еще один человек, на третьем этаже, он сидел, свесив ноги наружу, и насвистывал, сворачивая папиросу. Мне хотелось спросить, видел ли кто-нибудь еще его в тот день, но… какая разница.
Es-tu confiente en toi?
(ты уверена в себе?)
Гаражи, дачные поселки, домики с огородами, пустые заброшенные заводы, бетонные плиты, осыпающаяся штукатурка на фасадах панельных пятиэтажек, осень с грязно-рыжими подпалинами… Только мешают взгляду остроконечные башенки старинных особняков и костелов.
Ее сосед был совершенно невыносимым человеком. Во-первых, с ним было невозможно разговаривать, его английский звучал так, будто во рту у него вечно находится его утренний бриош, к тому же, он был слишком категоричен, что-то приходило ему в голову и спорить с ним об этом было уже бесполезно. Вот как вчера, он пришел и заявил: «Нина» «Какая Нина? К тебе приедет подружка? Она будет спать на тахте в холле?» «Нет, она приехала, можешь познакомиться, она будет спать со мной.» Что можно было возразить? В ванной сразу же появились полотенце, гель для волос, шампунь, мыльница; нагло улеглась на раковине зубная паста, - так она здесь начнет хозяйничать! Ничуть не удивлюсь, если завтра вся квартира будет отравлена запахом какого-нибудь борща. Вечером он, конечно, закроет дверь, задвинет занавески (в окнах напротив уже в курсе о постоянной смене его подружек) и тишина будет гнятущей. Хорошо, если удастся завтра уйти раньше, чем его заплывшие от двенадцатичасового сна глаза будут разыскивать кофе в кухонных ящиках. С ней, я надеюсь, мы тоже в ближайшее время будем встречаться не часто.
В пятиугольной комнате, сужающейся с одной стороны, стоял огромный дубовый комод со стеклянными дверцами, на нем, почти под самым потолком – железный самовар. В углу расположилась печка в коричневых керамических плитках, за ней бюро, изъеденное жучком, стул с круглой спинкой, потом кровать, застеленная пестрым одеялом и два кресла на колесиках у окна. На балконных перилах сидели голуби, крутя своими маленькими головками в попытке заглянуть внутрь между плотных темно-бордовых портьер, закрывавших все три окна.
Вниз, вниз, все время вниз уходит тропинка, засыпанная горько пахнущими листьями, дороги золота, льющиеся, струящиеся, несущие меня вниз, все время вниз – к реке, к замку, сверкающему медью виноградных листьев, дальше, через площадь, шумящую голубиными крыльями, на просвет белыми и сиренево-синими, и дальше, если это еще возможно, если еще есть силы видеть, вдыхать, ощущать, слышать.
Ежедневная физкультура до изнеможения, встречаешь утро кофе и сигаретой. Чувство переполненного сосуда сменяется противоположным – совершенная пустота – звонки трамваев и звон в ушах, трудно пошевелиться, трудно произнести слово, разговариваешь движением губ; колокольчик – пустой внутри и звенящий тонко, если качнешь его из стороны в сторону.
Первая сигарета за завтраком – проводник из мира спящих и мертвых в мир бодрствующих и живых, пароль для входа, первые движения; возможность молчать, медленно собирая себя по частям, заново осознавая принадлежность себе рук, ног; губ, выпускающих дым, еще не слишком широко открытых глаз; какого-то движения в черепной коробке. Вторая сигарета – превращение себя в себя настоящего, приобретение выражения лица и определенного взгляда на вещи. Если кофе был слишком крепким, то глаза прищуриваются в недоверчивые щелочки, одна бровь приподнимается, не то осуждающе, не то удивленно, губы сжимаются, чтобы бросать резкие, отрывистые, язвительные слова. Закладывает уши. Не иметь ничего общего с окружающим миром!
В горах, там, где снег уже не таял, по утрам тишина была особенной: не ватной, как в зимнюю метель, не звенящей, как летнюю жару, а прозрачной, густой и чуть сладковатой на вкус, как вода в горных ручьях, но сложно сказать… пустые бревенчатые избушки с соломой на полу, ослепляющее солнце, грудь разрывается от невозможности дышать, захлебываешься, вдыхая, как кажется, воду ручьев, появляющихся ниоткуда из камней и шумящих вниз по серым камням, убегая в лес.
На узкой улице, заставленной с двух сторон сувенирными лавками, где можно было выбрать между шерстяным свитером, шапкой, лохматой шкурой неизвестного зверя, керамическими колокольчиками, стеклянными бусами, деревянными шкатулками и какой-нибудь еще мелочью, которую ты привозишь бабушке, кузине, подруге, квартирной хозяйке… - светились витрины и окна пивных. В одной – горел камин, настоящие поленья, у входа на резных лавках сидел ансамбль, пожилые усатые лица; играли скрипки, один голос подхватывал другой, совершенно безотчетно хотелось встать и отбивать на деревянном полу такт тяжелыми башмаками, подхватив полы широкой шуршащей юбки с поъюпником и чуть склонив голову в белом вышитом чепце.
Они сидели напротив друга и обсасывали бараньи ребрышки из супа, смотря в разные углы залы. Они вообще не разговаривали, но, кажется, были довольны своим положением – сохранением своего одиночества, которое жалко терять, но хочется переложить на некоторое время на чужие плечи, чтобы было легче его нести. Спокойное одиночество, без падений в бездонные пропасти отчаяния и без взлетов на вершины воодушевленной эйфории. Одиночество, принятое в больших городах. Удобное одиночество.
Дневная сигарета, которую уже не считаешь – от счастья наслаждения одиночеством, от невозможности его переносить, от счастья быть вдвоем и от бессилия сказать то, что требуется.
Неуверенно проскрипела струна, потом другая, потом они сменились. Нина боялась прикоснуться к скрипке, ей казалось, что она рассыплется в ее руках, если приложить к смычку чуть больше усилия. Ей не нужно было браться… Тишина была невыносимой еще до появления этих всхлипывающих звуков, она упала внезапно на эту огромную квартиру, как только гортанные, перебивающие друг друга голоса пропали вместе с внезапно раздавшимся щелчком замка. Сразу стало темно. Она заметила, что смеркаться стало гораздо раньше и что пятиугольная комната, казавшаяся ей уютной, расширила свое холодное пространство так, что стало невозможным представить, на каком расстоянии находятся друг от друга предметы, сколько шагов нужно будет сделать от кресла до окна и обратно и можно ли вообще отсюда выбраться. Еще страшнее было закрывать глаза и чувствовать, как проваливаешься с ужасной скоростью куда-то вниз и не можешь остановить свое падение или позвать на помощь, потому что нет больше рук, ног и голоса в переполненной криком груди. Это тоже было одиночеством.
У Моны Лизы, выглядывающей из-за почти черной портьеры, были твои глаза, один из них всегда улыбается. Как мне хотелось украсть ее, свернуть в трубочку серый шершавый лист, засунуть в чемодан и сбежать сейчас же по лестнице с витыми перилами вниз на сырую гремящую улицу. Оглядываясь, надвинув на лоб беретку и не смотря под ноги побежать на вокзал, унося с собой воплощенные на простом листе бумаге всю свою любовь и всю свою ревность: все женское и все мужское в одном. Теперь я знаю, что это и я тогда бежала, обдирая каблуки о крошеный камень бульвара.
За мной уже который день следит мужчина с проницательными глазами. Он ловит мой взгляд на площади у костела, он встречает меня, спускающуюся на набережную, он сидит за соседним столиком вечером, в клубе. Один раз он даже заходил, представился приятелем соседей, потом забыл в прихожей сетку с яблоками и бумажный сверток из булочной. Он даже назвал свое имя – Корбо, он не боится того, что я знаю о нем. Он не выпускает меня из вида, он точно знает, что у меня на уме. Когда я войду в свое купе и услышу «День добрый» мне не нужно будет поднимать глаза, чтобы понять, что пути обратно нет.
Шансонье – маленький щуплый брюнет с короткими волнистыми волосами кутал горло в длинный белый шарф и посылал девушкам, аплодировавшим дольше всех, широкие улыбки. Как снимают кино в Америке – преувеличенные черты, штампы, фикция, в которую мы привыкли верить. Значит, по утрам он пьет черный кофе, макая туда бутерброд, намазанный маслом и джемом, днем он пьет воду, много курит, даже в постели, бреется раз в четыре дня, громче всех кричит в пивной после третьей кружки, его грудь покрыта колечками черных завитков, как кольчугой, одевается он довольно небрежно, но у него никогда не бывает проблем с подружкой на ночь.
Когда ты войдешь в темную и беззвучную квартиру, в ней не останется ни одного воспоминания обо мне – ни записки, ни скрючившегося в пепельнице окурка, ни следов мокрых ног в ванной, ни горького запаха духов. Ты не будешь искать меня. Как обычно намажешь маслом кусок хлеба, засыплешь кофе в кофеварку, потом будешь долго сидеть за столом, спиной к окну, перебирая листы бумаги с черными строчками, потом закроешь окно, сделаешь тише музыку, выключишь свет, раздевшись ляжешь в постель, раскинешься на всю ее ширину. И тебе даже не придет в голову, что во всем этом чего-то не хватает.
Забавная цепочка трансформаций: злишься, ненавидишь, пьешь пиво весь вечер в одиночестве и куришь сигарету за сигаретой, сочиняя обвинительный монолог, ты не можешь спать, плача от ярости и жалости к себе; потом, где-то на середине, которую ты подсознательно чувствуешь, ты беспокоишься, боишься, пьешь пиво в одиночестве и не можешь больше курить, потому что под сердцем появляется резкая колющая боль, ты составляешь про себя ответный оправдательный монолог, не соглашаясь с ним в некоторых пунктах, не можешь себя ничем занять; но в конце ты пытаешься остановить предательские слезы, оказываясь в роли извиняющегося и стыдящегося совершенно искренне, представляя себе большой стакан холодного пива, растворяющего чувства и закуривая подряд третью сигарету, чтоб не стучали зубы.
Еще загодя город начал готовиться ко Дню всех Святых. В каждой лавке на витрину были выставлены светильники из цветного стекла: красные, желтые, фиолетовые и свечи в стеклянных плошках – их брали штук по десять, некоторые больше. Цветочники свезли на рынок горы цветов: огромные корзины белых, лимонно-зеленоватых, лиловых и алых хризантем, букеты с торчащими в стороны жесткими перистыми листьями. Женщины выглядывали озорно и немного грустно из-за цветочных охапок. По улице, ведущей к рынку, рано утром прошел самодеятельный духовой оркестр. Все спешили, нужно было хорошо подготовиться.
Детский дом находился в пятиэтажном сером здании напротив вокзала, под окном гремел трамвай, внутренний дворик был залит бетоном. Все уехали, я не знал, почему я остался один, может быть, у меня была краснуха или я провинился и в качестве наказания должен был пропустить экскурсию в горы. Все семь кроваток, накрытых одеялами со смеющимися утятами, танцующими жирафами и улыбающимися пони были застелены, на табуретках между ними был порядок – ночник, больше ничего. Было тихо и темно под низким потолком. Я залез на спинку соседней кровати и приоткрыл окно – под самым потолком – еще не до конца рассвело, шел дождь, на железном подоконнике снаружи совершенно вымок маленький замшевый медвежонок, которого я не мог найти уже три дня. Значит, мальчишки вытащили его у меня из-под подушки и положили туда, одного, совершенно беззащитного перед этим дождем, этой темнотой. Некого позвать на помощь.
Я увидела все это внезапно, как воспоминание, как эпизод, который прячешь от себя, когда проснулась сегодня от холода в просторной комнате с умывальником и восемью кроватями и поняла, что под моими пальцами нет сухой и теплой руки.
Какие-то случайные, неприятные обыденности приводят вдруг к мгновенным озарениям мысли – пониманию какого-то маленького фрагмента жизни или ее устройства. Ты сидишь в нетопленном вестибюле железнодорожной станции, единственное, из-за чего ты можешь провести там несколько часов – уверенность в том, что потом ты согреешься в мягком вагоне первого класса; потом ты стоишь в тамбуре, дует из дверей, но дожить до этого позволила цель или по крайней мере оправдание своего состояния. Возникает новый маяк – приехать, выпить горячего чая, пойти в душ. Может быть, не будет воды, может быть, по дороге ты встретишь компанию старых знакомых и завернешь с ними в бар выпить по кружке ледяного пива, от которого немеют пальцы. Но сейчас нужно поддержать в себе жизнь.
Или – ты стоишь в последнем вагоне электрички, у стекла и смотришь, как все уносится назад, можно представить себе поток жизни – всегда видеть уходящее, убегающее, исчезающее и не знать даже то, что случится через секунду.
3,5
Боги, богини, символы, аллегории… Все остается желтым камням, бродя между ними все время натыкаешься на цветные картинки происходящего и осязаемого, от которого некуда спрятать глаза.
Переполненный автобус трясся по деревенской дороге, на переднем сидении за водителем сидели светловолосая женщина без платка и молодой военный, он дремал, откинув голову назад, зеленый берет лежал у него на коленях. Слишком нежное лицо, слишком коротко стриженные волосы, пахнущие сушеными яблоками. Она готова была наговорить ему нежностей и только ждала, когда он откроет глаза и повернется в ее сторону. Но когда он проснулся от того, что автобус затрясся сильнее по камням, он схватил свой портфель, крикнул водителю «Эй! Останови!» и выпрыгнул на обочину. Скрипя, за ним закрылась дверь, он пристроил на затылок берет, одернул смявшиеся брюки и медленно пошел в обратную сторону.
Они знакомились уже в который раз. В прошлом году она уже слышала о том, что бизнес есть бизнес, про то, что зимой нет работы и про то, что у него есть две собаки и кошка. Он сам тоже не изменился, капитан Николас, которого все здесь знают. Он не упустит возможности спросить, на сколько лет он выглядит, кажется, с каждым разом он становится все моложе, хотя выглядит на все 50. Ну да, это из-за щетины на щеках. Как обычно нужно пообещать прийти завтра, он надеется на то, что они станут друзьями, протягивая коричневую от загара ладонь с ровными и простыми линиями.
В воскресенье он проснулся в начале двенадцатого, на ощупь нашел на полу зажигалку, поднес огонек к губам и понял, что сигареты во рту нет. Пришлось встать, в глазах на секунду потемнело, он вообще сильно сдал за последнее время: появилась складка под подбородком, кожа на щеках покрылась красной сеточкой сосудов, бедра по-женски скруглились и обвисли. В зеркале отражался немолодой заспанный мужчина с прозрачно-голубыми невидящими глазами. Улыбнулся, скорее, оскалился – искусственная белизна зубов все еще делала его лицо достаточно привлекательным.
Стыдливые любовники, старея, выглядят все более глупо, делая вид, что их ничего не связывает. Они улыбаются другим и обедают вместе в конце недели в рыбацкой деревне, где их никто не увидит. Тогда они переходят на «ты», но не более, они боятся друг друга в том пространстве, которое кажется им реальным. Но с какой поспешностью и страстью они меняли постели парижских отелей, когда, закрыв глаза, можно было вообразить себя кем угодно, только не собой, зная, что скоро все опять пойдет по-прежнему – сухие слова и взгляды в сторону.
С возрастом становятся изобретательнее – уже важна не тема разговора, не слова, а интонации и движения, поэтому они могут часами разговаривать, не боясь чужих ушей – о зубных протезах, лечебных грязях, ядовитых грибах, чьих-то внуках или о золотых рыбках. По телефону они спрашивают друг у друга погоду на завтра, в крайнем случае обсуждают сегодняшнюю. Им это не надоедает, потому что они уже давно пережили период горячности молодости, когда сначала идет постель, потом знакомство, а потом только попытки понять друг друга.
Они пытали меня – я должна была не отрываясь смотреть на их любовь, я не могла пошевелиться или повернуть голову. Он – хороший хозяин – смазывает замки, меняет лампочки, открывает бутылки и вытирает ноги на пороге. Она – идеальная хозяйка – разводит цветы, вкусно готовит, покупает картины и моет до блеска рюмки. Я могла закрыть глаза только на мгновение, когда обруч боли туго сжимался вокруг лба, над висками, но я знала, что в этот момент они держатся за руки и целуют друг друга в губы.
Потом наступило время синих и темно-серых дней, когда я не могла понять, почему каждое утро я просыпаюсь совершенно лишенной сил. Мне снилось, что я смотрела в освещенные окна дома напротив, нашла три окна, принадлежащие одной квартире – одно занавешено, в другом не видно ничего, кроме желтого света, в комнате, находящуюся за третьим окном, появляется мужчина, он приседает на корточки, завязывая ботинки и уходит, я заметила про себя, что он в синем свитере, что сейчас уже поздно куда-то идти, и что я рада его видеть.
Соблазны.
«C’ est un homme médiatique, il est vraiment ouvert» (Это медиа человек, он действительно очень открытый)
За спиной остался влажно-сладкий город, пропитанный запахом трубочного табака и сахарных вафель, город, сделанный кондитером – пряничные фасады и белая глазурь окон. Мягкий утренний туман. Впереди должно быть что-то совершенно другое, более четкое и имеющее более определенный вкус, не обманчивая сладость, а, наверное, резкая горечь крепкого пива на середине языка.
Этот вкус переходит в тошноту, которую невозможно преодолеть – ни сон, ни крепкий чай, ни прогулки по бульварам, она все нарастает. Заставляешь себя пообедать, но чем больше ешь, тем больше худеешь, за два дня джинсы уже обвисают мятыми складками на бедрах, нужно сделать новую дырку на ремне. Во дворе слишком громко разговаривают по-английски, как я их ненавижу. Воскресный вечер Montmartre.
«Ne touchez pas des oeuvres.» (Не прикасайтесь к картинам) Как хочется свернуться калачиком в египетской комнате, там мягкий желтый свет и узкие стены, там так спокойно, что кажется, что ты слышишь мягкое шуршание дождя, влажный туман окутывает в сладкую дремоту.
«Je veux te lecher partout, je veux te lecher...» (я хочу облизать тебя всю, я хочу облизать тебя...) Жаркий, еле слышный шепот. Здесь самый мелкий банковский клерк в голубой рубашке владеет тонким искусством обольщения. Он проводит кончиками пальцев за ухом, по шее, поймает завиток волос «Я знаю, ты хрупкая, нежная, чувствительная, ты любишь заниматься любовью долго, долго, да…» Могу поспорить, что он не носит белья под тонкими шерстяными брюками. Он умеет отдохнуть в обеденный перерыв в саду Тюильри, на ходу запуская руку за пояс своей любовнице.
«Encore, encore!» (Еще!) После работы перед тем как отправиться на обед к своим родителям он заезжает за ней, купив по дороге бутылку Moet & Chandon и два пластиковых стаканчика. Десять минут в пробке на бульваре, открытые окна, на каждом светофоре он целует ее в ухо. Остановить на Champs Elysees, под деревьями ему нет дела, что думают проезжающие мимо, только иногда, отрываясь от ее губ, он стреляет глазами – полиция? Он умеет говорить о любви, для него не существует запретов. Говорить о самом сокровенном, вырывая у будней сладкие мгновения в раскаленной машине. Обжигающе-холодное шампанское. «J ’adore comme tu fais ça».( Я обожаю, когда ты так делаешь)
«Ça ne te derange pas?» (Это тебя не побеспокоит?) Секущий дождь по лицу длинными тонкими хлыстами, нескончаемый, как улица Rivoli, тянущаяся через пол города. Можно закрыть глаза и бежать по прямой мимо витрин огромных магазинов, мимо тонированных стекол банков, не задумываясь о цели этого бегства, вырываться из скользких водяных пальцев . Этот сумасшедший рыжий парень с зелеными глазами, махнувший мне рукой, даже не знает, от чего он меня спас.
«I suppose that I need a friend» (Я думаю, мне нужен друг) Как легко отклеивается этикетка от бутылки, каждый раз, и мнется в пальцах в клейкий шарик. Говорят, одна из излюбленных мужских фантазий – одним движением вытащить шпильку из прически женщины, чтобы ее волосы упали водопадом ей на спину. Почему бы мне сейчас не представить, как я прячу лицо в его огненных волосах? Он не знает и этого, он просто реагирует на каждое новое лицо, здесь, на улице Rodier.
«J’aime bien tes sourires quand tu me donne ces petites caresses». (Мне нравится, когда ты меня ласкаешь) Здесь даже негр с Мартиники искусен во французских поцелуях. У него маленькие влажные глаза, нежная, как тонкий шелк кожа и узкие плечи. Он покупает пахнущую мускатом туалетную воду и спит на полу в дешевой гостинице – слишком короткая кровать с железной решеткой. По вечерам – холодный ветер. Засыпая, он представляет себе, как она прикасается языком к его соскам, в темноте видно только его белые зубы.
«Such a lovely face» (Такое милое лицо) Расположившись во внутреннем дворике между пальмой в бочке пластмассовым столиком они пьют вино из горла и поют так громко, что их слышно даже на пятом этаже при закрытых окнах. Бриоши с кремом и шоколадом, сыр бри, дижонская горчица… Кто-то берет уроки танцев, кто-то работает ночным портье, кто-то занимается своим дипломом, кто-то просто ждет следующий поезд на Амстердам.
«Elle parle français?» « – Avec un petit accent» «– ça va ?» – «Ou-u-u...» (Она говорит по-французски? - С небольшим акцентом. - Ну и как? - У!)В Винсентском лесу – плоская тарелка озера, сухой хруст песка под ногами, гуляют, совершают пробежки, дремлют на газонах, после бессонной ночи, от которой кто-то помнит только звук легких шлепков по ягодицам, кто-то – льющейся из душа воды, или – я хочу видеть твои глаза! Теплая дремота, сладкая, как блинчики с бананом и шоколадом, искушение – облизывать липкие от соуса пальцы. Утром губы такие сухие.
«O, oui cherie!» (О да, милая!) Через несколько дней замкнутый неразговорчивый англичанин перестает сам себя узнавать, начиная разговор с вертлявой южанкой вопросом, бреет ли она подмышки и все остальное, задаваемый отчасти языком жестов, отчасти с помощью нескольких знакомых ему слов. Легкие брюки так низко на бедрах, что он видит ее сиреневые кружевные трусики. Он не боится положить руку ей на талию, когда прохладный ветер в парке Montsourie несет запах сладкой пыльцы, а она смеется и не говорит ни да, ни нет. Она не любит парижан, они слишком предсказуемы в их навязчивой любезности, а этот, называющий ее мамзель, совсем другого сорта.
«Ça finit , ça!» (С этим покончено!) Окно, выходящее на улицу Mont Cenis, гудки машин и солнце. Опереться на кованую решетку балкона. Жизнь, проходящая в постоянной дремоте неторопливого наслаждения. Не различать времени суток, чувствовать только себя, теряя координаты, отдаваясь естественному. Не прощаться, внезапно поднимаясь со стула в разгар вечеринки, не давать обещаний, улыбаться, чтобы каждый мог понять твою улыбку так, как он хочет. Не оценивать, не привязываться ни к чему. Когда твой любовник крепко заснет, сфотографируй его на черно-белую пленку и уходи.
«Tu est plus séduisante que tu penses» (Ты более соблазнительная, чем ты сама думаешь) Спать крепко, без сновидений, не отвечать на ночные телефонные звонки. Утром, когда он возвращается, он приносит кофе, булочки с шоколадом и сладкие, тающие маслом на языке круассаны. Вечером он просыпается. Два «танго» - малиновая пена на стенках бокала, откинувшись на спинку плетеного кресла, смотреть на проходящих мимо людей, не оборачиваясь друг к другу. Омлет с овощами, китайские грибы, желтые макароны с соевым мясом, открыто каждый день до 22, кроме воскресенья. Ночью, сидя с ногами на кровати – нежные кусочки камамбера и зеленый салат.
«La porte, s’il vous plait!» (Дверь, пожалуйста!) И только здесь немолодой мужчина в светлом костюме, с портфелем, сидевший полчаса с неподвижным лицом, может высунуть язык, скорчить гримасу, проехать так пару остановок, а потом начать невозмутимо насвистывать легкую мелодию (Между Saint Lazare и Madelaine) Или рядом – читающий газету юноша с гривой нерасчесанных волос, в огненно-красной майке и спускающихся мягкими складками на рваные кроссовки коричневых носках…
Так, иногда бывает – сорвешься – сломанный в замке ключ, горькое нёбо, хочется выспаться перед вечеринкой, в желудке поднимается голод, но булочная уже закрыта. Все пожимают плечами, с каждым днем все меньше смотришь по сторонам.
«J’arrive!» (Уже иду!)В жаркие дни, ближе к обеду, идут в парк, раздевшись, лежат на газонах. Он кладет голову ей на колени, она перебирает его волосы, курит и думает, что в следующие выходные стоит поехать к морю. Потом они разворачивают большие пакеты из супермаркета: апельсиновый сок, багеты, сыр, ветчина, булочки с изюмом – небольшой пикник в обеденный перерыв. Солнце обжигает колени, пора возвращаться.
«Est ce que tu as joui?» (Ты получила удовольствие?) Приехавший из Каира шестидесятилетний глуховатый на оба уха мужчина в первый день за завтраком рассказывает, на каких войнах он был, как он работал в военном училище, чем теперь занимаются его выросшие дети. На следующий день он начинает спрашивать адреса и приглашать к себе, без лишних слов протягивая блокнот и ручку, он занимается гаданием (выберите три цветка, выберите животное…) и дает расплывчатые, но лестные толкования. На третий день он признается в любви маленькой пухлой англичанке с кривыми зубами и тусклым взглядом. Он не отходит от нее весь вечер, приглашает на чашку кофе, обещает отложить свой отъезд. Он гладит ее белую коленку и бархатным глубоким голосом читает стихи по-арабски. Но она вскакивает, подхватывает свою сумочку и убегает.
«Avec ce truc la...» (С помощью этой штуки...) Мучительно долгие часы в St-Denis: жаркий безветренный вечер, серые здания , бетон, грязные тротуары, маленькие бедные магазины за мутными витринами, закопченные закусочные. Душно, темно в глазах. Громкая музыка из открытых машин. Иногда приходится долго ждать. Потом, сжимая в кармане шуршащий пакетик, пахнущий сладко-горьким, в метро – рассеянно водить рукой по спине подружки под прозрачной рубашкой, закрыв глаза. Она прижимается всем телом и влажными губами целует в плечо.
«A quoi tu penses?» (О чем ты думаешь?) Вечером небо затянулось серыми облаками, ветер трепал флаги. На узком балконе: мужчина спиной и женщина лицом к нему, он гладит, гладит его затылок и целует в лоб. Косые струи дождя: ледяные по горячему лицу, все тело горит. Вздрагивают от ледяных капель. И он говорит, все время что-то говорит, а она смотрит ему через плечо и не открывает рта.
«Tu me manques» (Мне тебя нехватает)В ту же минуту, когда поезд мягко и неслышно тронулся с места и какой-то высокий мужчина на платформе безнадежно бегал глазами по затемненным стеклам вагонов, внезапно с неба хлынули потоки воды, и в ту же минуту по щекам сами собой потекли слезы. Gare du Nord. Горечь пива, смешанная со сладостью малинового сока. Ни во что не верить, ничего не воспринимать всерьез, ни о чем не думать, ничего не помнить, не впускать никого в свое собственное пространство.