Сын академика из Ленинграда, Андрей Радонежский уехал учиться в Академгородок, и кругом его общения стали академические дети, жившие в двухэтажных коттеджах среди сосен, в воспитание которых входили клуб фехтования и изучение французского языка.
В нем была странность – его облик словно не соответствовал его личности. Нельзя было основы физиогномике применить к его характеру, черты его лица были непроницаемы, словно характер им был создан самостоятельно.
Его эстетические воззрения на мир были оригинальны, отличались той правдой, что заставляла вздрагивать от восхищения собеседников. Это эстетическое видение побуждало к творчеству, делало идеальное тождественным мирозданию, будило желание познать связь между красотой и истиной.
В нем жил выпестованный стиль эстета, проявляясь во всем, что его окружало: в том, как он пил чай, угощая гостя моченой брусникой, собранной своими руками; как он курил, задумчиво молчал, провожая взглядом кольца табачного дыма, аккуратно стряхивал сизый пепел, а, докурив сигарету, небрежно выбрасывал ее в сторону камина; как он брал в руки старинные книги, рассматривая выходные данные, словно принюхиваясь к истории издания.
Природа в его словах обладала одухотворенностью и способностью к катарсису, носила характер исключительно эстетического свойства.
В общении с друзьями не было морального долженствования. Любое чувство он стремился облечь в форму искусства, говорил, что - не выполнить и не найти идеальную суть, - значит обречь себя на ограничение и несовершенство.
В Андрее не было осторожности приземленного человека, с его прагматичными порывами души, требующей для всего причины и результата усилий. Эстетический взгляд его на мир, порой скептический и парадоксальный, был естественным свойством его этики. Ему не надо было лицемерить и обсуждать, чтобы показать свое мнение, он по рождению был аристократом, не заботящимся о бренности и тщете усилий в этой юдоли печали.
В его мировоззрении тогда не было нигилизма и отрицания, в споры он не вступал – не было смысла в фехтовании словами. Точное определение сути вещей заставляло собеседников внимательно относиться к своим собственным воззрениям. Он говорил: «Живем не так, как этого требует разум, а так, как живут другие. А когда попадают они во всеобщую давку, то гибнут все вместе, становясь жертвами чужих примеров! Истина не может принадлежать большинству». Иногда его заносило в разговоре с незнакомцами, тогда позднее он сокрушался: «Когда я вспоминаю все свои прошедшие речи, я завидую немым. Прилагая усилия выделиться или прославиться талантом перед ничтожествами, чувствуешь себя опустошенным, выставляешь себя под удары невежества, зависти и предательства».
Андрею было тесно в провинциальном Новосибирске, в Ленинград на Таврическую его тянуло только детство, для него это был умирающий город, только Москва могла удовлетворить его амбиции. В Москве он влюбился в дочь киноактрисы, безумно ее ревновал к артистической среде, писал ей потрясающие стихи, называл – своей Музой.
Летние отпуска он проводил в поисках и собирании старинных книг по вымирающим глухим сибирским деревням. Проводя много времени в библиотеках ГПНТБ всех крупных городов страны, куда его забрасывала судьба, он иногда воровал книги из фондов, не востребованные читателями десятилетиями, но которые ценились его тусовкой, выносил их под рубахой, заткнув за ремень. Не доверяя книгам, изданным в советский период, - и не зря, - он самостоятельно изучил немецкий, чтобы читать Ф. Ницше в подлинниках, староитальянский – чтобы читать Данте и Вергилия.
Стремясь остаться после аспирантуры в МГУ, он рассорился со своими сибирскими руководителями. Но в Москву его не отпустили. С кафедры «философии» ему пришлось перейти на «научный коммунизм», да еще и отслужить в войсках ВВ, при замполите «зоны», - «там подлецы сторожили подлецов».
Вернувшись из странствий, - депрессия давала знать, - он женился на рыжей, конопатой дочери работяги, отца его друга по Университету. Получили они отдельную квартиру в панельной многоэтажке, на каких-то глинистых оврагах окраины Новосибирска. Его работа по философии «Возрождения» лежала в аккуратненькой папочке на аккуратной полочке югославской «стенки» до поры до времени.
Когда Андрея приняли вновь на родную кафедру, разрешив преподавать «научный коммунизм» на курсе повышения квалификации для учителей, партийных и руководящих работников области, он выглядел ужасно, но все также подтянуто и недоступно. Раньше он «умел пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабами».
Андрею нравилось оптимистическое мировозрение Ницше, уничтожающее противоречие между двумя вечными векторами человека: Быть Мостом к Сверхчеловеку, т.е стремиться к личному Становлению Бытия, и Вечному Возвращению к Проклятию Бытия - Року. Когда несовместимые векторы личности приходят через страх НЕсознания к синтезу удовлеТворения, личность становится Творцом.
«…Я и сценарист, выдумавший пьесу, и режиссер, поставивший ее, и актер на сцене, поставленной режиссером, написанной сценаристом…и зритель». Не вижу противоречия между чувством и разумом. Ведь, сказал же Бог, создавая мир, давая-Уду-волю – «Хорошо!», – застегивая ширинку. Андрей говорил: «А вот идеоЛогия, якобы преобразующая мир, унифицирующая мир, задающая изВне цель, - меня, любимого, по настоящему страшит. ИдеоЛогия - опора, могучие плечи... недосягаемых мудрецов на высоких шестках, - но это неЯ. В религии страшит – одиночество среди рабов Божьих. Страшит Единобожие Слова над этикой личности. Экспансия Социума в мире требует большего обмена между вне-и-внутри, больше информации, а значит большей власти над окружающим. Информация унифицирует знания индивидуума, низводит личность до НИчто. А поэтому, личность, со своей правдой вне-Социума, не признает окружающих равными его соЗнания.
Когда человек приходит к ОдинОтчеству сознательно - ему не нужна идеоЛогия.
Он не собираюсь соревноваться в перетягивании каната и курении фимиама «коллективному бессознательному». Социум – сборище НИЧТОжеств, и если их Бог – коллективное бессознательное, – то Он воняет скотным двором».
Его все больше влекло стремление управлять умами. После буржуазного переворота, Андрей, оставив кафедру «научного коммунизма», вернулся в родной город, где стал консультантом при губернаторе, считая себя призванным по рождению и по воспитанию. Он давал жесткие советы, разделявшие рвавшуюся к власти публику на «управляющих» и «быдло».
Оказавшись вне рамок привычной оппозиции привычному мировоззрению, в условиях «буржуазной вседозволенности», толпа кричит о попрании «свободы», которую система любовно пестовала для внутреннего потребления и опоры! Публика, совковая интеллигенция жила, как раки в Москве-реке, пятилась вроде задом, а находила уютные норки под корягами. Далеко же забросило их это желание «уютности»! Если бы они не варились в «русской традиции», которая долгое время была «коммунистической», не возник бы образ «исключительности» русского «пути».
Власть есть последнее удовольствие, это удовольствие насилия толпы. И зло безнаказанно, и желание власти становится центром, а он, вызывающий страх, подавляющий волю, ненавидимый и обожаемый, идущий в своих желаниях дальше других, будет вызывать благоговейный трепет и преданность. Но только в рамках их круга и морали! Общества «охотников за головами».
Если «флюгер» Жирик с экранов вещает, что ему не интересен Чехов, и «все эти Ионычи и Дяди Вани», с гордостью показывая свою библиотеку с порнографией, что можно ожидать от простого «лоха»? И в чем можно винить «нечистоплотских» издателей и «востреблянных» писателей? Как тут не вспомнить «старину» Фридриха Ницше, что говорил: «Когда идешь к…возьми с собой плетку!».
Мы живем в мире лживой идеологии. Буржуазия, владеющая средствами коммуникации, дозирует информацию в своих целях. Не надо себя обманывать, что она действует в интересах единения людей, она действует в своих шкурных интересах. Все, что исходит от нее – это ложь, на этой лжи держится власть буржуазии, которая поддерживает уровень лжи в разобщенном обществе для извлечения прибыли с человеческой корысти и пороков.
Оказавшись при новом президенте невостребованным, Андрей в Питере развил свою теорию «гиперфашизма». Противостоять этой власти, значит дозировать свое участие в буржуазной системе. Если хочешь истины, надо отвергать компромиссы, но тогда останешься со своей правдой один.
Фашизм, возникший из романтизма времен «бури и натиска», действия, направленного на изменение существующего мировоззрения, и эклектики мистических и оккультных течений «земли и крови» некоего «гиперборейского человека», нашел благодатную почву в России. Долго «комуняки» нам «впаивали в мозги» свои «гуманитарные» идеи - по сути оказавшиеся только борьбой за власть и собственность!
Как говаривал «Лукич» – в стране последняя стадия империализма, загнивающая. Точнее, отмирающая, - от империя кусками отваливаются большие национальные территории, и главное - человеки. И высветилась вся подлая структура коммунистического вождизма тех, кто завладел чужой собственностью еще в семнадцатом году, нелигетимность их власти. Их интересы наконец то выпятились, показывая бесконечное презрение к человеку труда.
Соратников надо создавать, а не идти на поводу публики. Соглашательство слабо, и не будет противостоять в открытую сильной позиции. Остается только власть, а с ней в дискуссии вступать бесполезно, надо готовиться к «войне», умножая ряды сторонников.
Пока старое не умрет, новое не поднимется, надо пересмотреть «свою» традицию, переоценить ее заново, или разрушить полностью, как несостоявшуюся.
Меняется государственная идеология, и к ней подтягиваются «новые революционеры». Захватившие власть и собственность в стране нуждаются в «трубадурах», поющих об исключительности своего Духа над моралью «быдла», приоритетом своей Воли над традиционной структурой власти, - коррумпированной и компрадорской по своей сути.
А по большому счету «новые русские» - это «кордебалет» у своих глобальных хозяев. Их Экстрим-Революция так же далека от живых людей, как и их постмодернистская культура далека от Реальности, и держится на иррациональности и инстинктах Зверя, не способная изменить Зло.
Современный революционер мчится прочь от гуманистических ценностей Социума к некой Революции Духа, но… ему нечего защищать в ней, пока нет в ней – «сакрального». Истинно-народного. Попутчики по обочинам не вызывают в нем сочувствия, потому что они – «проезжие». Революционеру важнее его творческие Акты высвобождения Самости – своего «сакрального».
Андрей нес теперь это в души. Но это - уже политика, и она требует своей идеоЛогии «коллективного бессознательного».