Полночный троллейбус

— Ты ещё не забыл, как ехать до моего дома? — его голос в наушниках улыбался. — Я не уверен, что сможем завтра встретиться, так что, может, приедешь, попрощаемся? Твой поезд слишком рано, я не успею с работы. Или ты устал?
— До тебя ездить я никогда не устану, Алистер.

“Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье…”

Москва теряла последние лепестки лета, сумрачным ветрам открывались двери и окна домов и магазинов. Солнце будто спряталось в чулок, и на улице блестел темный, чёрно-синий свет неба.

Троллейбус ходил почти от моего дома. Прохлада окутывала, заставляя немного поёживаться, но это было приятно.

“...я в синий троллейбус сажусь на ходу,
В последний, в случайный”.

В салоне пахло старостью. Тихо поскрипывали перила, гармошка натяжно звенела резиной, за стенкой электромотора что-то стучало. Троллейбус пустовал, и я сел в конец, прижавшись виском к стеклу. За окном проплывали деревья, разбрасывая листья, редкие прохожие встречали растерянными взглядами транспорт.

Город, что никогда не спит, засыпал.

“...полночный троллейбус, по улице мчи,
Верши по бульварам круженье…”

Двери зашипели, выпуская меня на улицу. За то время, пока я ехал, стало ещё чуточку холоднее. Улица обдала моё тело запахом машин, звуками празднества из открытого окна дома напротив. Невдалеке я заметил фигуру Алистера, темнеющую в проулках и улыбающуюся, когда на неё падал теплый свет фонарей.

Улыбался и я.

“...чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Крушенье…”

Я порывисто обнял друга.

— Эта поездка оказалась слишком тяжелой для меня, — мы присели на лавочку, — я ожидал другого.
— На то они и ожидания, Мишаня, — он посмотрел на проезжающие мимо автомобили, — так сладок мёд, что, наконец, он горек.
— Избыток вкуса убивает вкус, — закончил я.

“...полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь…”

— Пожалуй, я всё это лишь надумал. Накрутил в голове и…
— Главное, что мы встретились. Я очень рад тебя видеть. А на неё ты забей. Она поступила с тобой жестоко, и я теперь понимаю твои слова год назад.
— Теперь и я понимаю, что ты мне тогда говорил.

Алистер поёжился от холода.

— Может, зайдем куда-нибудь? С меня кофе.

“...твои пассажиры, матросы твои
Приходят на помощь…”

— Я ужасно хочу есть. Все эти ссоры, скандалы, выяснения отношений… Это изматывает.
— Тогда с меня шаурма!
— Шаверма! — воскликнул я, в шутку обидевшись.
— Тоже мне, поэт питерский! Может, ещё и до парадной дойдём вместо подъезда?

“...я с ними не раз уходил от беды,
Я к ним прикасался плечами…”

Мы ели и молчали. В маленькой закусочной не было сидячих мест, и мы расположились с нехитрой закуской с морсом на улице, на остановке троллейбуса. Находясь рядом с этим человеком, я ощущал спокойствие. Его массивная фигура и темные глаза, что светились огоньками (отблески фонаря ли?), располагали.

Доев, я растянулся на сидении. С неба спустилась бабочка, усевшись ко мне на нос.

— Ты притягиваешь прекрасное, Мишаня, — Алистер вытер салфеткой пальцы, — и я уверен, как только придешь в себя и снова будешь блистать харизмой, найдешь ещё себе другую. Один точно не останешься.
— Да даже дело не в этом, друг мой, — я закрыл глаза, — как я буду писать дальше? Без Музы?

“...как много, представьте себе, доброты,
В молчанье…”

— А ты влюбись. Заново и снова.
— Дело, скорее, даже в воспоминаниях.
— А ты расскажи мне о них. А потом запиши. Рефлексию ещё никто не отменял.
— Моя рефлексия настолько рефлексия, что уже не какое-то определённое время суток, а постоянное чувство. Прекрасное и… успокаивающее.
— Ты находишь прекрасное в грусти?
— Скорее в меланхолии.

С Алистером мы познакомились несколько лет назад на литературной выставке в Москве. На ВДНХ, если быть точнее. Там я презентовал новый сборник стихотворений. Глава популярного журнала, Алистер заметил меня и пригласил работать вместе. С тех пор я работал под его началом, раз в неделю присылая рассказы и стихотворения. Когда ещё раз съездил на выставку, но уже от имени журнала, мы подружились, и теперь я знал — мне есть, к кому приезжать в Москву.

— Расскажи мне о ней. О твоей Лизе. Не то, что я сегодня узнал из нашей встречи, а то, что не дает тебе покоя.
— Это мертвые не дают мне покоя. Люди меняются, Алистер, и даже если возвращаются, то приходят уже совсем иными.
— Но всё же они всегда возвращаются.

Я посмотрел на его тучную фигуру.

— А может, слишком поздно? Много лет прошло с тех пор, как мы любили друг друга.
— Ты поэт, Мишаня. Ты же сам вталкивал мне свою парадигму о том, что Искусство рождается в страдании.

Я закрыл глаза.

— Расскажи мне. Расскажи.

Ветер шумно оборвался в моей голове, и я оказался в глубинах своей памяти.

***

О, да. Китай-город, если идти дальше по Мясницкой до Чистых Прудов мимо Главпочтамта — моё любимое место в Москве. Не считая Маяковки.

А если идти от Китай-города в другую сторону, в сторону белорусского посольства, можно найти маленький Эрмитаж — там архитектура очень похожа на Петербургскую.

Обычно я садился от Тушинской и на 904 экспрессе через полгорода до Китай-города, пешком до Чистых Прудов, оттуда на трамвай и до парков…

Маяковская хранит в себе множество вещей, значимых только для меня. Это и встреча с Лизой, и самые лучшие стихи, написанные в грозу под памятником Маяковского, и Дом писателя неподалёку, и скрытые дворцы-колодцы, как в Питере, в запутанных дворах, усыпанных прелыми листьями. И, конечно, эти качели. На них были написаны и придуманы почти все стихи. Это и несостоявшиеся свидания под ливень, и промокшие гвоздики, и тёплая севастопольская шинель с женскими духами...

Я проводил там все прошлое лето, как заканчивал работу. 904 экспресс, потом обратно на 101 до Белорусского вокзала и оттуда пешком до Сокола... Скучаю иногда по тем временам.

Если идти дальше по Тверской-Ямской, можно выйти на Тверскую, к большому парку. Там тоже были качели, маленькие такие, но очень удобные. Дом писателя оставался по левую руку, а если пойти по парку направо, можно найти памятник Есенину. Помню, читал там его стихи вместе с Лизой, целовались, как дети, ей-богу. А если идти ещё дальше, можно добраться до Арбатской, до художников, рисующих Кремль, ещё дальше — до Боровицкой. Оттуда обратно на метро до Библиотеки им. Ленина, сдать вещи и сумки, потеряться в её бесчисленных коридорах и залах и... тишине... Бывает, поднимаешься по лестнице, толпы народа, все о чем-то говорят, а зайдешь в зал — только шелест старинных фолиантов слышен. И реликварии такие везде. Идёшь дальше, наугад, заходишь в дальний зал, где никого нет, и вот, разговоришься с бабушкой, что заведует.

Весь вечер с ней проговоришь, пока не настанет 8 часов и понимаешь, что пора мчаться на Охотный Ряд, к Госдуме.

Она там работала журналистом. Стоишь, овеваемый ветром, мнешь в руках гвоздики, высматриваешь милые сердцу иссиня-черные всклокоченные волосы и неизменное старое пальто, пахнущее её духами. И стоишь, ждёшь, высматриваешь... Наконец, увидишь, подбежишь, поймаешь её в калейдоскопе прохожих, обнимаешь и понимаешь — она, она рядом! И так светло и хорошо становится, и пускай весь мир подождет. Потом провожаешь её до площади трех вокзалов, а в метро все держишь за руку, смотря в путанные и счастливые глаза, никак не можешь насмотреться на эту радостную улыбку.

На вокзале нет сил распрощаться и слушаешь пространственные обещания с надеждой о ночи, которая когда-нибудь наступит, и провожаешь до следующего вечера.

Едешь в общежитие института через весь город на автобусе, избегая метро, и пишешь стихи, обязательно — муза, Муза! Приедешь домой, купишь цветы, белые розы, поставишь в вазу, приготовишь ужин и ложишься спать, избегая соседей и их предложения пойти нажраться.

Лежишь в кровати, куришь в потолок и понимаешь: завтра новый день, плевать, что работа, плевать на все... Завтра снова увижу Лизу, и говоришь себе тихо:

— Люблю!

И остальное совершенно не важно.

***

Когда я закончил, стало совершенно темно. Я и не заметил, как текли минуты, как прятались по домом последние прохожие. Алистер внимательно смотрел на меня.

— А теперь запомни это, запиши, как доедешь домой, и пришли.

Я даже не помню, как мы попрощались.

Но одно чувство было в груди — теплое и жизнерадостное.

Потому что счастливые воспоминания — на то они и воспоминания, чтобы согреваться тёмными вечерами. Но не больше. И людей, что когда-то были рядом, но сейчас, если дороги разошлись, нужно отпускать. Сев в последний троллейбус, я откинулся на сидение и закрыл глаза.

“...полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает…”

Я снова улыбался.

“...и боль, что скворчонком стучала в виске —
Стихает…”