В краю журавлином. Одним файлом

Наталья Алфёрова.

В краю журавлином

Пролог

Великий магистр Ордена задумчиво смотрел с площадки сторожевой башни на небо. Там высоко летела с курлыканьем журавлиная стая. Но магистру было не до птиц, тревожные мысли заставляли морщить лоб, тенью ложились на худощавое, почти измождённое лицо. За спиной раздался скрежет, повеяло холодом, затем послышалось чьё-то тяжёлое дыхание. Магистру не нужно было поворачиваться, чтобы понять природу этих звуков.
— Чревоугодие скоро не позволит тебе пользоваться тайным ходом. Застрянешь на полпути, — язвительно бросил он, продолжая всматриваться в даль, словно пытаясь там найти ответы на мучавшие его вопросы.
Повторившийся лёгкий скрежет означал, что подземный ход закрылся.
— Не боишься вместо меня обнаружить наёмных убийц? — раздалось сзади.
— Всё в руках Господа нашего всемогущего, — магистр неторопливо повернулся. — И мне ли, столько лет бывшему Его карающим мечом, бояться смерти?
Тучный молодой вельможа в богатой одежде, бархатном плаще с меховым подбоем, сделал шаг навстречу.
— Рад видеть тебя, дядя. Как твоя рука? Как поживает твой любимый сокол?
— Оставь церемонии. Вижу, вести, принесённые тобой неутешительны. Говори сразу, — великий магистр устремил на собеседника взгляд чёрных пронзительных глаз. Пожалуй, цвет глаз — единственное, что позволило бы заподозрить родство двух столь несхожих людей.
— Король получил донос. В сём пасквиле Орден объявлен еретическим и богопротивным. Его Величество давно мечтает заполучить этот монастырский замок и земли, о богатствах Ордена ходят легенды. Он намерен воспользоваться доносом как предлогом.  Король доверяет мне, ты благоразумно сумел скрыть наше родство, будто предвидел подобное. Или… действительно предвидел?
Магистр усмехнулся. Затем отвязал от пояса кожаный футляр для бумаг, с трудом управляясь скрюченными от болезни пальцами, протянул племяннику.
— Здесь два плана. Первый — место, где спрятана казна Ордена. Она неизмеримо меньше, чем приписывает молва. Хотя, золота и драгоценных камней хватает. Гораздо важнее второй. Святыни Ордена: кинжал Зигфрида и инкрустированный бриллиантами крест «Слёзы девы Марии». Это не просто сокровища — это власть. Вместе с планами я поместил бумагу, дающую право владеть святынями, соответственно возглавить Орден. Вернее, возродить Орден. Ты знаешь, что ожидает тех, кого король объявит еретиками, — магистр печально улыбнулся.
— Дядя! Выслушай, не отвергай сразу. Тебе нужно бежать. Я нанял корабль. Никому не придёт в голову искать тебя в захудалом шотландском замке… — молодой вельможа говорил взволнованно и искренне, но, встретив непреклонный взгляд на суровом лице, осёкся.
— Я приму свою судьбу вместе со всеми. — Великий магистр выпрямился. Племяннику показалось, что дядю заволокло дымом от костра. Он потихоньку перекрестился, отгоняя наваждение. — Лучше послушай. Казна скрыта недалеко от замка, а вот святыни будут спрятаны на земле руссов.
— Будут спрятаны? — вскинул брови вельможа.
— Ты, наверное, слышал о нашем новом походе, возглавляемом рыцарем Отто фон Штейном по прозвищу Берсерк? Не стоит так морщиться. Да, Отто при походе на эстов был излишне суров, неся свет истинной веры, но он предан Ордену и мне. На этот раз он покарает неверных в краю журавлином. И, что будет известно только нам с тобой и Отто, спрячет святыни под камнем, называемым руссами Ведьминым. Сами руссы боятся туда подходить. Ещё в свой первый поход на их земли я присмотрел это место.
— Ведьмин камень… — задумчиво протянул вельможа. — Ведьмы всегда требуют плату.
— Глупые суеверия, — резко ответил магистр, затем смягчился. — Плата будет. Достойная. Говорят, ведьмы предпочитают невинных неискушённых людей. Но, тебе не стоит об этом думать. Иди, ты и так задержался дольше обычного.
После того, как закрылся подземный ход за племянником, Великий магистр посмотрел в небо и зачем-то отыскал глазами очередной журавлиный клин.

Глава первая. В Журавках

Весна выдалась дружная. Снег сошёл быстро и как-то незаметно, сохранившись лишь в оврагах. Примета: ранний прилёт журавлей — ранняя весна, оказалась верной.
Дед Лапоть выполз на крыльцо погреться под тёплым солнцем. Сын деда, на всё село славившийся бережливостью, топил редко, в избе было прохладно. Старик прихватил старую волчью доху, намереваясь удобно устроиться на приступочке. Он уже уложил доху мехом наружу, однако присесть не успел. Зорким не по годам взглядом усмотрел юркнувшего в курятник внука.
Дед точно знал — сноха мальца никогда яйца собирать не посылала. Значит, точно каверзу Шумелко какую-то задумал, не зря такое прозванье имел. Лапоть подкрался к курятнику и стал за углом. Ждать долго не пришлось. Раздалось кудахтанье встревоженных кур, затем появился довольный внук, держащий в каждой руке по яйцу.
— А ну стой, вражья сила! — Из-за грозного окрика Шумелко выронил свою добычу. Яйца разбились. Подбежавшая кошка принялась быстро и воровато поедать нежданное угощение.
— Дедка, только тятеньке не сказывай! — взмолился мальчик. — Выдерет.
— На что сменять хотел? — заинтересованно спросил дед.
— На бабки, кости такие для игры. У Рябчика есть бабки, а у меня нет.
— На кости… — разочаровано протянул Лапоть.
Шумелко даже обиделся на старика и выпалил:
— За бабки лучше, чем ты за медовуху у Рябчиковой тётки менял!
— Брешешь, — сказал в ответ дед, отведя забегавшие глаза.
— Я сам видел, вот те крест, — перекрестился внук.
Лапоть струхнул: а ну как проговорится Шумелко, держи тогда ответ за пропавшие яйца перед снохой, а то и, что ещё хуже, перед сыном. До того на хоря получалось сваливать.
— Да я … Да я ... Да чтоб мне согнуться и не разогнуться, ежели такое творил! — Тут Лапоть решив, что стоит закрепить увещевание угрозой, добавил: — Вот как вжикну хворостиной по мягкому месту, будешь знать, вражья сила, как на деда напраслину возводить!
Старик резко наклонился за лежащей на земле палкой, ухватил и ... не смог разогнуться. Схватившись за поясницу, Лапоть громко охнул. Шумелко вытаращил на деда глаза и испуганно прошептал:
— Свят, свят, накаркал дедка. А я-то Рябчику вечор соврал, да сказал, «чтоб у меня язык отсох».
Мальчик высунул язык и стал им ворочать, пытаясь определить, не отсох ли.
На шум во дворе выглянула дедова сноха. На руках она тетешкала орущего младенца.
— Шумелко! — грозно крикнула сыну: — За смертью тебя посылать. Сказывала, беги, позови Кривушу, пока та из Журавок не ушла. Боюсь, на малого порчу навели.
— Позвал я, маменька. Сказано: бабку у соседей полечит и придёт, — ответил мальчик.
И тут женщина заметила согнутого Лаптя.
— Тятенька, а вы-то чего скособочились?
— Лихоманка скрутила, милушка, — залебезил перед снохой дед.
В калитку вошёл дедов сын, был он не в духах. Ходил, проверял сено в скирдах, да обнаружил, что кто-то у них сено подворовывает. Хоть и с избытком хватит корма для скотинки до первых выпасов, а всё едино жалко. Узнав же о схватившей отца хвори, и вовсе в ярость пришёл.
— Ну, тятенька, ну удружил! И кто теперь лапти сплетёт? Вон у всех поизносились.
Дед Лапоть, получивший прозванье, за то, что плёл обувку для всех Журавок, попытался оправдаться.
— Так ведь, лето на носу, что той весны осталось. Босыми походим, не княжичи. А там, глядишь, и лихоманка отступит.
— Пока отступит, уж все липы на лыко обдерут! — никак не мог успокоиться дедов сын.
— Не бойся, Старшой, и на твою долю хватит, — раздался ласково-насмешливый голос.
Младшая дочь деда Лаптя, ведунья Кривуша, стояла, опершись на клюку. Старшой замялся. Сестру он побаивался из-за глаз колдовских синих. Вдруг не забыла, как дразнил её в годы детские. Ни на кого она порчу не наводила, но мало ли.
Ведунья, прихрамывая, подошла к жене брата. Прислонила клюку к крылечку и взяла кричавшего младенца. Пошептала над ним, поводила рукой над лицом, ребёнок смолк. Вернув младенца матери, Кривуша достала из мешочка, привязанного к поясу пучок сухой травы.
— В люльку положи.
Затем направилась к отцу. Прощупала поясницу, снова пошептала. Лапоть, почувствовав облегчение, приободрился и даже слегка распрямился.
— Ну вот, а ты осерчал, — обратился к сыну. — Будут тебе лапти.
— Не спеши, тятенька, — Кривуша улыбнулась, стало заметно, какая она ещё юная. — Одними заговорами тут не помочь. Со мной пойдёшь, поживёшь седьмицу, другую в моей избушке. У Ведьмина камня источник, там грязь целебная, наберу, да полечу тебя. А чтоб было, кому лыко драть, возьмём с собой Шумелко.
Мальчик, услышав, что поживёт у любимой тётушки, от радости запрыгал на одной ножке. Старшой зубами от досады скрипнул, да возразить не посмел.

Глава вторая. В пути

Начало пути Дину далось тяжело. Да ещё конь попался с норовом. Перед привалом каждое движение отдавалось болью во всём теле, руки еле удерживали узду. Закалённых в боях рыцарей не заботило, что их юный брат по вере не воин, а всего лишь послушник и что поход для него первый. «И последний», — решил Дин, устраиваясь у костра, но тут же опомнился и вознёс краткую молитву, изгоняя крамольную мысль. Сам раньше осуждал священников Ордена, всеми путями старавшихся не попасть в военные походы. Закралось подозрение, а не с целью ли укрепления веры отправил его с Берсерком Великий магистр.
Дину всегда казалось, что магистр видит всех насквозь. «Неужели узнал о Хельге?» — от этой мысли послушник похолодел. В памяти всплыл случай, когда женщина, возлюбленная одного из рыцарей, была объявлена ведьмой и сожжена. Орден, придерживающийся обета безбрачия, был суров не только к отступникам. Провинившегося рыцаря заточили в монастырь — отмаливать грехи. Дину это казалось справедливым до встречи с Хельгой, рыжеволосой дочерью оружейника.
«Нет. Никто не знает, — успокоил себя Дин. — Мы ведь даже не разговаривали при случайных... почти случайных встречах. Просто смотрели друг на друга. Хотя иногда взгляды бывают красноречивее слов». Послушник беспокойно заёрзал на холодном камне и принялся перебирать в памяти разговор с Великим магистром, чтобы определить, не догадался ли тот о недостойных мыслях и желаниях ученика...                                          
Призыв к магистру, переданный слугой, не был чем-то необычным. Дин считался одним из лучших среди будущих священников. Великий магистр, лично обучающий послушников и явно выделявший его, часто давал поручения по переписке книг или по подсчёту доходов и расходов Ордена. Однако на этот раз наставник обратился строго и торжественно:
— Фердинанд! — Дин весь подобрался и насторожился, магистр никогда раньше не называл его полным именем. — Настало твоё время доказать преданность Ордену. Завтра ты отправляешься вместе с лучшими рыцарями нести свет нашей веры в страну руссов. Иди, готовься и помолись о том, чтобы удача сопутствовала вам. Вот, прими в дар, — наставник взял свои любимые чётки и протянул послушнику.
Дину показалось, что в глазах магистра, обычно непроницаемых, мелькнуло нечто, похожее на сожаление. Он принял подарок, припал к протянутой для поцелуя высохшей руке, заверил в своей преданности и отправился прочь, растерянный от неожиданного известия. В дверях чуть не столкнулся с Отто фон Штейном и его оруженосцем, спешащими к магистру. «Вот кто возглавит поход — Берсерк», — догадался Дин. По спине пробежал холодок. Послушник побаивался этого рыцаря, повадками напоминающего опасного зверя...
— Прежде, чем предаваться праздности, стоит заняться своим конём, — резкий хрипловатый голос, прервал воспоминания и заставил послушника вздрогнуть. Он вскочил с места, забыв про усталость. Берсерк возвышался над ним — мощный, широкоплечий с сурово сжатым ртом и сведёнными бровями. Дин, подивившись умению рыцаря при таком весе так бесшумно двигаться, проговорил:
— Я сейчас всё сделаю. — Голос прозвучал робко и неуверенно, Дин никак не мог преодолеть страх перед рыцарем и презирал себя за это.
Берсерк отправился дальше обходить лагерь. Дин с удовлетворением заметил, как чуть не подпрыгнул один из оруженосцев, когда рыцарь окликнул его. Послушник направился к коню. Его предупреждали, что в походе оруженосцы и слуги делают всю работу: устраивают лагерь, готовят еду, чистят доспехи и оружие. Всю, кроме ухода за лошадьми рыцарей. «И священников», — добавил про себя Дин, с опаской приближаясь к своему коню.
— Не подходите к Ворону сзади, он мастер по ляганию, — тихий голос заставил послушника замереть. Ведь подходил он именно сзади. Дин обернулся. Самый младший из трёх оруженосцев Берсерка Янис Безродный, тот самый, что сопровождал рыцаря к магистру, словно оправдываясь, продолжил: — Я бы сам его почистил, но господин запретил.
Янис быстро объяснил Дину как лучше обходиться с лошадьми. Передавая скребок для чистки Ворона, он шепнул:
— Вам не нужно идти дальше. Скажитесь больным, пусть отправят обратно, — и ушёл прежде, чем Дин успел что-то сказать.

Глава третья. Кривуша

Шли до Кривушиной избушки медленно. Кривуша опиралась на клюку, дед Лапоть — на вырубленную лесину. Шумелко вперёд забегал, полянки встречные оглядывал, гнёзда птичьи высматривал. Видать, не хватало у мальца терпения плестись старой клячей. Дед пару раз на него прикрикнул, палкой замахнулся, чтоб под ногами не путался, да Кривуша вступилась:
— Не серчай, тятенька, пусть бегает, у него в ручках-ножках силёнок много. Не чета Шумелко нам с тобой.
Дед встрепенулся, грозно глянул на дочь:
— Ты чего удумала, себя, молодую да пригожую, со мной равнять?
— Какая ж я пригожая, тятенька? — От удивления Кривуша на месте замерла. — Тебе ль не знать, что с рожденья я на одну сторону скособочена, рука с ногой короче, да суше. Никак, шутишь?
— Это маменька твоя, царство ей небесное, виновата. Когда в тягости была, через коромысло переступила. А говорят, нельзя, дитя кривым будет, так и сбылось. Вот только увечье твоё никто не видит за ликом ангельским да душой светлой. Ведь и замуж тебя раньше других девок взяли. Так-то, — дед Лапоть растроганно вытер слезу и тут увидел, как Шумелко полез на берёзу. — А ну стой, вражья сила, опять порты подерёшь! — прикрикнул и направился к внуку.
Кривуша смотрела на перепалку отца и племянника, а думала о другом. Рано она с девичеством распрощалась, прав тятенька, да не ведает, что пошла за первого, кто позвал. Побоялась, а вдруг больше никто на неё, калеку, не позарится. И что не жилось в доме отчем? Завидным женихом считался высокий сильный охотник по прозванью Бирюк. Только оказался нелюдимым, суровым. За три зимы вместе прожитых словечка ласкового от него Кривуша не слышала.
Каждую весну отправлялся Бирюк к князю Всеславу. К охоте всё готовил, а с лета водил князя и его дружинников, на гуся, на кабана, на лису, а то и на самого хозяина мест здешних — медведя. Возвращался охотник поздней осенью с частью добычи и не только. Всеслав не скупился, щедро за службу одаривал.
Первый год жизни совместной взял с собой Бирюк и Кривушу. Оказалось, не напрасно. На одной из охот сын Всеслава Добрыня, одногодок Кривушин, удаль показать захотел. Вперёд старших к медведю сунулся. Ну и придавил княжича косолапый. Хорошо не до смерти, Бирюк да дружинники с рогатинами подоспели.
Как принесли княжича всего окровавленного, в беспамятстве, у Кривуши внутри похолодело. Но сумела не показать робости своей. Осмотрела, ощупала Добрыню, и принялась дружинниками командовать, что заправский воевода. Кто печь топил и воду грел, кто за холстами для перевязки побежал, кто лубки отправился мастерить для ноги сломанной.
Вскоре лежал княжич на скамье с головы до ног холстами укутанный. Кривуша всех прочь отправила, князя тоже. Сказала лишь:
— Молитесь.
Сама же не отходила от больного. Повязки меняла, отварами поила, заговоры читала. Руками водила над ранами, чтобы боль унять. Виденье пришло: стоит княжич над обрывом в белой рубахе, верёвкой обвязанный, свечка в руке горящая, и так его от края оттащить надобно, чтоб свечу не затушить. Оттащила. На третий день Добрыня глаза открыл, пить-есть попросил. На следующий князю сказал:
— Стыдобушка, что меня девица обихаживает.
— Не девица, а ведунья и мужняя жена, но прислужника порасторопней ей в помощь пришлю, — ответил князь и рассмеялся от радости и облегченья. Понятно стало — на поправку сын единственный идёт.
Кривуше Всеслав в ноги поклонился, перстенёк с мизинца снял, протянул и молвил:
— Прими колечко матушки моей. Она тоже ведуньей была. Знаю, нельзя вам плату брать за дела свои. Но это не плата. Дёшев перстенёк, а и бесценен. Матушка мне жизнь первый раз подарила, ты — второй, когда Добрынюшку спасла.
Приняла дар княжеский Кривуша. Как влитое колечко на палец безымянный оделось. Ни разу с той поры не снималось.
Добрыня выздоравливал быстро. Бирюк каждый день дичь свежую носил. Вскоре трудно стало на месте болящего удержать.
— Не торопись, княжич. Ещё немного полежать осталось. Надобно, чтоб косточки срослись правильно, а то будешь кривушей, как я, — увещевала ведунья.
Помогало не всегда. И приставила тогда Кривуша Добрыню к делу: травы лечебные разбирать да в пучки связывать. За работой беседовали. А как без того? Кривуша о травах речь вела, Добрыня удалью похвалялся. Как-то засмеялись громко, да замерли, увидев в дверях избы князя. Всеслав посмотрел пристально на сына, на Кривушу, ничего не сказал, развернулся и прочь пошёл.
Вскоре Добрыня вставать при помощи костылей начал и в свои покои перебрался. К Кривуше часто заглядывал и по делу — ногу ведунья ему разминала — и просто так. Ведунья в том худого не видела, весело было ей с Добрыней. Потому и поразил случайно услышанный разговор мужа с князем.
Ведунья на полу в избе под окном траву для сушки раскладывала, а Всеслав и Бирюк снаружи у окна встали.
— Увози жену, Бирюк. От греха подальше увози, — сказал князь.
— Зачем? — явно удивился муж. А уж как Кривуша удивилась. Думала, благоволит к ней князь. Всегда ласково заговаривал, когда видел.
— Добрыня мой голову потерял, ходит за ней, как телок. Дружинники заглядываются.
— Как заглядываются? Она же увечная, из жалости в жёны взял, — в голосе Бирюка послышалось удивление.
— Кладом владеешь, а того не ведаешь. Да я бы на Кривушу всех своих рабынь променял и княгиню в придачу. В шелка, бархат одел бы, рядом посадил бы княжить. — Всеслав помолчал. Затем добавил: — Быстрей увози.
С тех пор Бирюк жену с собой не брал.
Ни словечком ведунья не обмолвилась, что разговор слышала. Да вот занозой в душе слова мужа о жалости засели. Верилось — по нраву она пришлась Бирюку, потому и сосватал, а вон как вышло-то. Старалась полюбить его, не смогла, да ещё нежданно непрошено другой в сердце запал. Так и жили: рядом, но не вместе...
— Кривуша! Зову-зову, стоишь, как тетеря глухая! — недовольный голос отца вырвал из воспоминаний, вернул ко дню нынешнему.
— Задумалась я, тятенька, уж прости. Ну, передохнули маленько, пора и дальше.
И трое путников пошли по лесной тропке.

Глава четвёртая. Ради мести

После простого, но обильного ужина Дин долго вертелся, устраиваясь на ночлег. Послушник, подрагивая от холода, завидовал похрапывающим рыцарям. Привыкли спать на земле, закутавшись в дорожные плащи. А Дину это в диковинку. Да и плащ его не тяжёлого бархата с меховой опушкой, а так, дерюжка. Иных послушникам не полагалось.
Откуда-то словно вынырнул Янис. Он молча протянул Дину тёплое, свалянное из шерсти одеяло и, оглянувшись, вновь растворился в темноте. И снова Дин ничего не успел спросить. Завернувшись в одеяло, почувствовал, как отпускает противная мелкая дрожь. Подступила дремота. Дин думал о странном поведении оруженосца. Зачем помогает? Дружеское участие не поощрялось суровыми порядками Ордена. О чём хочет предупредить? Появилось осознание — они встречались раньше. Но где и когда?.. Дин мысль додумать не успел, проваливаясь в крепкий без сновидений сон.   
Разбудил послушника шум. Час был ранним, рассвет ещё не до конца вытеснил сумерки. Приподнявшись на локте, Дин понял — что-то случилось. Люди вставали с мест и направлялись к костру Берсерка. Подхваченный общим порывом, Дин вскочил и направился туда же.
В центре образовавшегося круга на земле лежал Янис, с зажатым в руке кинжалом. Над ним горой возвышался Берсерк, страшный в гневе, взлохмаченный, в одних штанах и белой рубахе. Меч рыцаря упирался в горло оруженосца. Из царапины от лезвия по белой шее стекала тонкая струйка крови. Берсерк резко переставил меч к груди Яниса и приказал:
— Говори, зачем пытался меня убить.
Оруженосец заговорил, и в голосе не было ни капли страха:
— Вы зовёте меня Янисом Безродным. Но у меня был род! Славный, ведущий начало от самого Калева. Я — эст. Моего отца-герцога, всю семью, весь род уничтожил ты и твои псы-рыцари.
Рыцари возмущённо зашумели. Берсерк оскалил зубы в волчьей ухмылке.
— Сейчас ты отправишься следом. Можешь покаяться перед смертью. Твоя месть не удалась, щенок.
— Мне не в чем каяться. Прежде, чем отправиться за гору по пути Солнца, я проклинаю тебя, Отто фон Штейн по прозванью Берсерк. — Стоявшие в кругу рыцари непроизвольно отшатнулись, опасаясь, как бы проклятье не коснулось и их. Лишь Берсерк стоял не шелохнувшись, лицо его наливалось краснотой. — Проклинаю, — ещё раз повторил Янис. — Тебе быть жертвой для ведьмы. Тебе, а не...
Договорить оруженосец не успел. Меч Берсерка вошёл в него, пригвоздив к земле. Рыцарь вынимал меч и снова, и снова с остервенением втыкал в уже безжизненное тело. Наконец, он остановился и обвёл всех взглядом, в котором не осталось ничего человеческого.
— Оставить на растерзанье волкам, — приказал он кратко и, пошатываясь, направился к своему лежбищу.
Никто больше не ложился. Рыцари, оруженосцы, слуги занялись обычными делами, нет-нет, да и косясь на останки. В воздухе чувствовалось напряжение, вызванное проклятьем. Дина вновь сотрясала дрожь. Он не смог завтракать, вид пищи вызывал тошноту.
— Так вот ты кто, Янис Безродный, — прошептал послушник и неожиданно вспомнил их давнюю встречу.
Тогда Дин, ещё мальчишка-слуга в замке Ордена, ходил в лавку за провизией. Когда вышел, нагруженный мешком с хлебом и сыром, увидел, как толпа подростков избивает худенького оборванца. Оборванец умудрялся с ловкостью кошки удерживаться на ногах. Лишь после вероломного толчка сзади упал на колени на мощёную мостовую. После окрика лавочника драчуны бросились врассыпную.
Дин подошёл к оборванцу и помог подняться. Затем достал из мешка лепёшку и кусок сыра и угостил беднягу. И, хотя в замке получил приличную трёпку от отца-эконома, заметившего недостачу, ни капли не раскаялся в этом поступке. Вскоре и вовсе забыл о происшествии — Великий магистр заметил расторопного маленького слугу и взял в ученики. Ничего удивительного, что Дин сразу не узнал в оруженосце самого Берсерка того оборванца.
Послушник вместе со всем лагерем готовился в дальнейший путь. В его голове зрела мысль, которую Дин гнал прочь, ведь поддаться — значило ослушаться Берсерка, страх перед которым после утренней расправы перерос в панический ужас. Однако, приторачивая к седлу одеяло, принесённое Янисом, послушник решился помочь последнему из древнего рода эстов отправиться за гору по пути Солнца.
Вспомнилась полная язвительности речь Великого магистра об обычаях язычников-эстов. Особенно возмущало учителя то, что язычники не предают покойных земле, а сжигают на ритуальных кострах. «Прости меня, учитель, за то, что я совершу», — прошептал Дин, перебирая чётки. Он принялся негромко читать молитву. Никто его не потревожил, молитва для лёгкого пути, возносимая святыми отцами — обычное дело. Потом догонит остальных.
Когда отряд скрылся из виду, Дин кинулся подтаскивать к телу оруженосца оставшийся около затушенных костров хворост. Он старался не смотреть на Яниса, но не удержался. Горький ком сдавил дыхание. Кровавое месиво на месте груди и совершенно не тронутое лицо с удивительно-безмятежным выражением. Дин достал кресало и зажёг хворост. Подождал, пока хорошо займётся. Кинулся к своему коню, вскочил в седло и замер. На противоположном конце поляны возвышался на белом жеребце Берсерк.

Глава пятая. Вестница

После короткой передышки в лесу путникам шлось веселее. Вскоре добрались до Кривушиного жилища — добротной небольшой избы. На завалинке сидела сухонькая старушка в чёрном одеянии. При виде её дед Лапоть нахмурился, а Шумелко испугался, за тётушку спрятался. Кривуша мальчику шепнула:
— Не бойся, это вестница, — вслух же сказала: — Доброго здоровьица, Баушка, давно ль дожидаешься?
Старушка, которую все прозывали Баушка, шустро соскочила и заговорила ласково:
— И вы все здравствуйте! Пришла-то я вот только. Хотела у тебя, Кривушенька, погостить, да гляжу, и без меня будет полна избёнка, — Баушка сердито сверкнула глазами на Лаптя, но продолжила так же приветливо: — Вот отобедаю здесь, весточки обскажу, да в Осинки побегу.
Старушка легко поднялась по ступеням в избу вперёд хозяйки. Дед Лапоть, проворчав что-то про болтливых прожорливых сорок, зашёл последним.
Суета перед трапезой — Шумелко растапливал печь, Кривуша готовила на скорую руку похлёбку — сменилась расслабленностью и умиротворением. Похлёбка получилась вкусной. Лапоть даже похвалил дочь, и поглядывал на вестницу куда приветливей, чем поначалу. Он привалился к тёплому боку печки, подложил под спину медвежью шкуру, Шумелко присел рядом с дедом, а Кривуша устроилась напротив Баушки. Все приготовились слушать, и вестница не подвела.
— Вы, небось, уже слыхали, что у князя Всеслава гостили странники — калики перехожие? — начала рассказ Баушка. Слушатели дружно кивнули. — До Покрова кормились на харчах княжеских. Ох, и сказы сказывали, ох и песни певали. И о богатыре из под Мурома, что сиднем на печи сидел тридцать лет и три года, и о старцах святых, и о граде Китяже, и о Беломорье. Всем по нраву пришлось, а боле всех княгинюшке светлой. Она и так сама святость была, мало её дела мирские заботили. А тут и вовсе всё забросила, знай, слушала. Для княгини калики перехожие про святых сказания не по разу повторили. А после ухода странничков, ведаете ли, что сделалось? — Баушка помолчала, обвела всех взглядом, и торжествующе выпалила: — Княгинюшка в монастырь ушла!
Кривуша громко ахнула и руками всплеснула, дед Лапоть крякнул. Лишь Шумелко вестью не проникся — мальчику куда интересней было бы про богатыря послушать, того, что сиднем, на печи. Да спросить у Баушки не решился. Влезешь в разговор старших, а дед-то рядышком, враз подзатыльник отвесит.
— И князь отпустил? — спросил Лапоть.
— Куда ж ему, касатику, деваться? Сам ведь странников привечал-зазывал. На церкви да монастыри много злата-серебра жертвовал. Покручинился, не без того. Но быстро утешился. Поговаривают, по осени сватов он зашлёт в Суздаль, дочь княжескую в жёны просить. Да вот только кому, себе или сыну своему Добрыне, не ведаю. — Тут Баушка пристально вгляделась в Кривушу и заметила: — Ой, девка, а чего это ты с лица спала? Никак, не только Добрынюшка на тебя глаз положил, а и тебе княжич по нраву пришёлся?
Дед Лапоть при таких словах аж вскочил, про спину больную забыв.
— Ты чего это мелешь, вражья сила?! — закричал на вестницу. — Зачем дочь мою порочишь?! Не ведаешь разве: она — мужняя жена. Вот как огрею хворостиной за такую напраслину, не посмотрю, что ты бабьего племени.
— Вот и я говорю: Кривуша — жена верная, на самого сына княжеского не польстилась, — заюлила Баушка.
— Вот то-то, — грозно произнёс Лапоть, усаживаясь на место. — Ты лучше сказывай, как там зятёк мой поживает?
Вестница охотно принялась рассказывать, заглаживая неосторожно вырвавшиеся слова.
— Мужу твоему, Кривушенька, князь дал в помощь двух дружинников и отправил дичь добывать к Журавлиному болоту. Не ближний свет, да уж больно там охота хороша да птица не пугана, откормленна. На обратном пути, может, крюк сделают, к тебе заглянут. Я после Осинок до стоянки охотничьей добегу, вести обскажу, да от вас поклоны передам. Жди гостей, девонька.
Кривуша кивнула, мол, буду. После того, как проводили Баушку, собрав ей в дорогу лукошко с едой, ведунья ходила весь вечер тихая. Дед Лапоть, дождавшись, пока уснёт Шумелко, потихоньку пригрозил дочери:
— Смотри у меня, девка! И думать забудь.
— А я и не думаю, тятенька, — смутилась Кривуша.
— Вот и ладненько. — Лапоть успокоился. Он упредил, долг отцовский выполнил. Понял по смущению — лукавит дочь. Ну да ладно, мысли грешные, они и у праведников бывают. Заснул Лапоть быстро. А вот Кривуша долго ворочалась с боку на бок, растревоженная новостями.

Глава шестая. Ведомые зверем

Собрав остатки мужества, Дин тронулся навстречу рыцарю. Даже обычно упрямый Ворон послушался седока с первого раза. Казалось, конь тоже опасается Берсерка. Рыцарь глядел на приближающегося послушника из под насупленных бровей, не мигая. Дину нестерпимо захотелось осенить себя крестным знамением.
— Ещё раз ослушаешься — тебе конец, — прошипел Берсерк и неожиданно рявкнул: — За мной!
Дин чуть из седла не вывалился от испуга, но потом спохватился и натянул повод, торопясь успеть за развернувшимся и поскакавшим догонять отряд рыцарем.
Ворон проявлял чудеса послушания, и они почти не отстали от резвого белого. Вскоре нагнали отряд. Берсерк поскакал к началу, Дин остался в конце. Дальнейший путь он старался держаться подальше от рыцаря, но часто ловил на себе его пристальный пронизывающий взгляд.
На привалах послушник закутывался в одеяло и думал об Янисе. О чём хотел предупредить его эст? Что не успел рассказать? Откуда-то пришла уверенность, что поход закончится плохо. «Не хватало ещё беду накликать», — думал Дин и принимался молиться, перебирая в руках подаренные магистром чётки.
Иногда приходили воспоминания о Хельге, Дин упрямо гнал их, боялся, что Берсерк сумеет прочесть его мысли. Тогда дочь оружейника стала приходить во снах: лукавая улыбка, озорной взгляд, непокорная рыжая прядь, выбившаяся из-под чепца. Там, во снах, Дин не был связан с Орденом, не ожидал получения сана, и мог разговаривать с возлюбленной, обнимать её, гладить прекрасные волосы. Промозглые рассветы возвращали в реальность.
С каждым днём тревога, словно пропитавшая воздух, нарастала. После неудавшегося покушения и прозвучавшего проклятья Берсерк срывал злость на окружающих. Даже закалённые в походах воины старались поменьше попадаться на глаза предводителю. А вот молодой слуга не уберёгся. Подавая кубок хозяину, он споткнулся, немного вина пролилось на руку Берсерка.
Рыцарь, сидевший на бревне, соскочил, глаза налились кровью, лицо покраснело. Слуга начал пятиться, губы и руки его тряслись. Берсерк молниеносно нанёс удар кулаком по голове несчастного. Слуга рухнул замертво. Рыцарю оказалось этого мало: он подхватил упавший кубок, смял в руке и швырнул в костёр. После чего подошёл к дереву, прислонился лбом к стволу и замер. Окружающие боялись не то, что шелохнуться, громко вдохнуть. Дину показалось, что прошла вечность до того, как рыцарь оторвался от дерева и обвёл лагерь уже проясневшим взглядом.
— Похоронить, — приказал он, и даже не стал возражать против чтения молитвы над убитым.
На какое-то время предводитель успокоился. Он шутил с рыцарями, угодливо смеющимися вместе с ним, не кричал на слуг и почти не обращал внимания на Дина.
В один из вечеров Берсерк созвал к своему костру всех рыцарей и послушника. Он выпрямился во весь рост. Таким Дин предводителя ещё не видел ни разу. Словно невидимый свет падал на его лицо, глаза сияли особенным фанатичным блеском. Берсерк заговорил:
— Хвала Господу всемогущему, путь наш близок к завершению. Завтра мы вступаем на земли руссов, худших из язычников. Ибо за свою лживую веру они бьются до смерти: воины, жёны, старики, дети. Лишь их младенцы невинны. Но жалость не должна посетить ваши сердца, младенцев следует отправить к Богу раньше, чем они впитают отравленное безверием молоко матерей! Наша святая миссия — истребить всех встреченных язычников. Тогда остальные покорятся. Если же нет — нам и дальше быть карающим мечом Господним. Пока до конца не истреблена будет скверна. Аминь.
Отблески костра падали на рыцарей. Ни в ком Дин не заметил и тени сомнения. Того, что внезапно охватило его самого. Господу ли нужны такие жертвы? Не люди ли в гордыне своей возомнили себя знающими волю Его? Почему уверовали в своё право забирать жизнь у других? Не сами ли назначили себя карающим мечом? Дину кровь бросилась в лицо от этих вопросов. Он старался ни с кем не встречаться глазами, опустив взгляд на чётки в руках. По приказу Берсерка он принялся читать молитву. Читал истово, изо всех сил изгоняя из головы поселившуюся там ересь.
Послушник даже заслужил одобрительный кивок от предводителя. Он вздохнул свободней. Но тут же представил, что было бы, узнай тот о проклятых вопросах. Перед глазами возникло кровавое месиво на груди Яниса, и почему-то смятый кубок.
Несмотря на все волнения, послушник уснул сразу, видимо, сказались усталость и напряжение последних дней. Сон пришёл перед рассветом. Тревожный, страшный. Дин видел себя словно со стороны — привязанным к столбу, обложенному хворостом. С одной стороны хворост уже поедало пламя, его треск заглушал все остальные звуки, в горле першило от дыма. Вокруг стояла толпа. Дин рванулся. Верёвка впилась в тело и неожиданно ослабла. Дин скатился к подножию столба и принялся отползать от места казни. Затем вскочил и кинулся бежать. Люди расступались перед ним. Откуда-то пришло знание — бежать нужно к церкви, там он будет в безопасности. Уже перед входом Дин обернулся. Ведь кто-то перерезал верёвки. Ему показалось: мелькнул в безликой толпе рыжий всполох. Хельга.

Глава седьмая. Беда неминучая

На следующий день, как вестницу проводили, собралась Кривуша к Ведьмину камню за грязью целебной. К коробу из бересты привязала лямки из кожи, поместила туда два глиняных кувшина, на спину надела. Шумелко, помогавший тётушке, запросился:
— Возьми с собою, Кривушенька! Не пожалеешь.
— И то правда, — обрадовался Лапоть возможности отдохнуть от любимого, но уж больно шустрого внука, — пусть разомнётся маленько и тебе подмога.
Кривуша улыбнулась отцовой хитрости и погладила по светлой головёнке «подмогу».
— Пошли уж, дитятко, коли охота есть.
Всю дорогу ведунья отвечала на вопросы Шумелки. Всё ему было в новинку, до всего дело. Так и путь короче показался. Вот луг миновали, через лесок прошли, вскоре и Ведьмин камень показался — огромный поросший мхом валун на краю ручья. Шумелко поначалу притих, страшно стало. Но быстро освоился.
— Ой, Кривуша! — крикнул, задрав голову. — Глянь-ка гнёзд-то вороньих сколько!
Встревоженные криком птицы громко раскаркались, словно прогоняли чужаков. Ведунья нахмурилась, пробормотала тихонько:
— И правда, гнёзд — не счесть, не к добру.
— А почему не к добру? — тут же спросил мальчик.
— Вороны — ведьмины птицы. Столько их бывает перед бедой неминучей. Ну да ты не бойся, — приободрила Кривуша поёжившегося племянника. — Сами-то они вреда не творят.
Ведунья сняла короб, оставила у камня, взяла кувшины и прошла вдоль ручья до небольшого, затянутого тиной озерца. Шумелко вместе с тётушкой набирал в кувшины липкую жирную грязь. От старания весь с головы до пят перемазался. Кривуша, как набрали, к ручью направилась руки помыть. Шумелко же заторопился, так помочь хотел, ухватил кувшин, да к коробу потащил. Всё бы ничего, да кувшин из рук и выскользнул. О камень ударился, на куски разбился. Куски грязь накрыли.
— Вот она, беда неминучая, — прошептал Шумелко и заревел.
— Что ты, что ты, дитятко, — прижала к себе мальчика подоспевшая Кривуша. — Да разве это беда? Знать, пора пришла кувшину разбиться. И одного хватит. Я ж с запасом хотела. Грязь-то с озерца долго не сохнет. Давай-ка к водице пойдём, а то я от тебя сама вся извозюкалась.
После умывания в холодном ручье Шумелко успокоился. Второй кувшин взять не осмелился, лишь помог тётушке на плечи короб надеть. Пока обратно шли, утомились. Шумелко уснул прямо за столом. Кривуша уложила его на лавке, одеяло лоскутное под бок подтолкнула. Сама же принялась отцу спину грязью на печи подогретой обмазывать. Тот ворчал, кряхтел, но лежал смирно. А уж как через два денька полегчало, поверил в свойства целебные, сам дочери напоминал:
— Не пора ли грязицей чудодейственной натереться?
Ещё три денька пролетело.
Посмотрела Кривуша на ожившего отца и решила:
— Вот теперь можно и попариться.
По первому пару в небольшую, но крепкую бревенчатую баньку отправились дед с внуком. Шумелко старательно хлестал бока деда берёзовым веником. Вышли оба красные и довольные. Кривуша следом пошла. Пока её ждали, мальчик спросил:
— Деда, а почему камень Ведьминым кличут?
Лапоть почесал пятернёй в затылке.
— Доподлинно не ведаю. А вот старики сказывали — пришла в деревню одну нищенка-побирушка...
— В какую деревню: нашу или в Осинки?
— Ты меня со слову не сбивай! — осерчал дед. Затем смягчился, видя пытливый взгляд Шумелки. — Не важно, куда. Приветили нищенку, приютили. И стали в той деревне детки хворать. А нищенка — силой наливаться. Она расцветает, детки чахнут. Не сразу неладное распознали. Сказать надобно, в церковь-то нищенка не ходила и знамением крестным лба не осеняла. Потому и поняли — ведьма. В реке топили, не потонула. Тогда сколотили гроб осиновый, туда злыдню засунули, в землю зарыли и сверху камень поставили. Вот только надобно, когда ведьму хоронишь, чтоб никто не пожалел. А эта-то ведьма смутила красой своей отрока одного неразумного. Он и пожалел о ней. Вот потому может ведьма из-под камня входить и творить дела богомерзкие. Не часто, а случается.
— А мы у камня Ведьмина тьму ворон видали. Тётушка сказала — к беде неминучей, — вспомнил Шумелко.
Дед Лапоть хотел что-то сказать, да появилась Кривуша, и он вспомнил о другом.
— Сходим мы с Шумелкой в Осинки, давно не навещал я дочь старшую, сватью, кума. А ещё лип там, в лесочке, много, коры для лаптей надерём. Не хочешь с нами?
— Да я бы с радостью, но, сам ведь ты, тятенька, слышал, как вестница сказывала, что Бирюк завернёт домой на пути обратном с охоты, — Кривуша вздохнула, погостить у сестрицы она бы хотела.
Она долго махала рукой вслед отцу и Шумелке. Неожиданно сердце сжалось от недоброго предчувствия. Но ведунья прогнала дурные мысли прочь, чтоб не накликать чего.
У деда Лаптя и Шумелки никаких предчувствий не было. Они дружно шагали по тропинке. Лапоть даже почти не опирался, на прихваченную на всякий случай палку. Неожиданно Шумелко воскликнул, показывая в небо:
— Смотри, журавка!
— Быть такого не может, — остановился Лапоть, вглядываясь в высь. — Журавки сейчас птенчиков высиживают. Ох, ты ж вражья сила! И впрямь журавель! Видать, спугнул кто. Смотри-ка, дым. Никак, горит чего.
С нарастающей тревогой дед взбирался на холм, наравне с внуком. С холма Осинки видны как на ладони. Добравшись же, Лапоть оцепенел от охватившего его ужаса. Несколько домов горели, а от деревни отъезжал большой отряд всадников. Блестели под солнцем доспехи и шлемы, на белых плащах выделялся яркий рисунок — перекрещенные красные мечи. Замелькали отрывки воспоминаний из далёкого детства. Крики, горящие дома. Он, Лапоть, ещё малец, бегущий от огромного страшного всадника. Белый конь, белый плащ, красные мечи.
— Вот она, беда неминучая, — прошептал дед Лапоть, как недавно его внук.
Старик быстро взял себя в руки. 
— Шумелко, беги в Журавки, скажи Старшому: рыцари идут. За Чёртов Лог пусть всех уводит.
— Деда, а ты?
— Беги, Федяйка, напрямки беги!
Отроду дед Лапоть не называл внука данным при крещении именем, потому и понял мальчик, не время для споров. Потому и припустил к Журавкам, изо всех сил.
— Отвлеку я их, задержу, — сказал Лапоть то ли убежавшему внуку, то ли себе.
Он распрямил плечи, перекрестился, подумал о кстати надетой после баньки чистой рубахе и решительно зашагал навстречу врагам.

Глава восьмая. Дочь оружейника

Весть о ереси, охватившей самый влиятельный рыцарский Орден, разнеслась быстрее дыма от костра. Кто-то верил, кто-то сомневался, правда, старательно скрывая сомнения. О богатствах Ордена ходили легенды. И очень подозрительно выглядело стремительное вселение короля в освободившиеся покои Великого магистра.
Толпы зевак стекались к замку, расположенному неподалёку от столицы. Последняя казнь через сожжение состоялась больше года назад, и вот — новое зрелище, на котором ожидалось присутствие самого короля. С раннего утра вокруг поляны перед замком было не протолкнуться.
Хельга и её отец — Курт-оружейник, стояли вместе со слугами и мастеровыми Ордена. Их пока не тронули, но каждый словно чувствовал нависший над головой меч. Хельга дни напролёт простаивала на коленях перед распятьем и молилась, молилась. И не только за отца и знакомых были те молитвы, но и за одного из послушников Ордена, тайная любовь к которому заполнила сердце девушки.
Пять столбов, обложенных хворостом, специально подсушенным, возвышались в центре поляны. С подветренной стороны располагались трон и кресла для короля и его приближённых. Охрана отгоняла особо любопытных. Около трона стоял Инквизитор, исполненный нескрываемого торжества. Хельга вспомнила слухи об его давней вражде с магистром Ордена, видимо, это была правда.
По толпе пробежало: «Везут!» Из замка выехала телега с еретиками, обряженными в холщёвые рубахи и шутовские колпаки. Когда осуждённых столкнули на землю, Хельга непроизвольно охнула и в страхе закрыла рот ладонью. «Пытали», — коротко пояснил Курт и положил руку на плечо дочери.
Великого магистра и его приближённых палачи дотащили до столбов волоком, изувеченные ноги путались в полах длинных рубах. Инквизитор подошёл к привязанному к столбу магистру, что-то тихонько сказал и засмеялся. Те, кто стоял ближе, передали его слова: «Как тебе шутовской колпак, старик?» Прокатилось неодобрительное шушуканье. Перед казнью не принято было издеваться над осуждёнными, будь те даже ведьмами или еретиками.
А Хельге показалось, что, несмотря на шутовской наряд, шутом выглядел не магистр, а кривящий губы в усмешке Инквизитор. «Злой мерзкий шут», — подумала девушка и украдкой оглянулась, не прочёл ли кто её мысли. Но толпа уже восторженно встречала выходившего из ворот замка короля.
Со дня основания замок не видел такого великолепия — сам король, его свита были облачены в роскошные одежды из бархата и парчи, расшитые серебром и золотом и отделанные тончайшим кружевом. Его величество сел на трон и взмахом батистового платка дал знак начинать казнь. Инквизитор зачитал список прегрешений приверженцев Ордена и Великого магистра. И трижды обратился к осуждённым с призванием покаяться, чтобы принять смерть очищенными. Встретив в ответ гордое молчание, Инквизитор кивнул палачам, уже стоявшим наготове с горящими факелами.
Каждый костёр поджигали одновременно с нескольких сторон. Сухой хворост занимался быстро. В толпе затаили дыхание, надеясь не пропустить крики еретиков, когда дьявол начнёт, извивая в корче тела, покидать их. Но над поляной разносился лишь треск горящего дерева и гул пламени. Великий магистр и самые верные его сторонники умирали, не проронив ни звука. Без жалости в своё время уничтожавшие еретиков, они сумели достойно принять смерть, когда еретиками объявили их самих.
Воздух заполнялся чёрным дымом и смрадом. Ветер неожиданно поменял направление. Король, прикрывая нос платком, поднялся с трона. Вместе со свитой он направился в замок. Стража Его величества оттесняла толпу, очищая путь. Хельга поняла, что, отклоняясь от дыма, король пройдёт мимо них. Шанс, которого нельзя упускать. Когда свита приблизилась, девушка, прошмыгнув под рукой стражника, выскочила перед процессией и упала на колени перед королём с криком: «Милосердия!»
Охранники, уже направившиеся к ней, были остановлены одним из свиты. Молодой вельможа, черноглазый, тучный что-то прошептал королю.
— Подойди, дитя. О чём ты хочешь нас просить? — раздался вопрос короля.
Хельга вскочила на ноги и замерла, трепеща от страха и волнения. Тот же вельможа подошёл и подвёл девушку за руку. Хельга почувствовала лёгкое ободряющее пожатие.
— Ваше величество! Прошу проявить милосердие к слугам и мастеровым Ордена! Клянусь, что ересь не овладела нашими душами!
Толпа охнула, поражённая невиданной дерзостью. Вельможа вновь что-то тихо сказал королю.
— Слушайте все и восторгайтесь милостью нашей, — произнося эти слова, Его величество гордо приосанился. — Мы повелеваем всех слуг и мастеровых Ордена оставить в замке и считать нашей собственностью. С этого дня вы слуги короля, дитя. — Хельга вновь упала на колени и припала в поцелуе к протянутой королём руке, унизанной перстнями. — Встань, красавица. У тебя есть ещё просьбы?
Хельга поднялась. Король пальцем приподнял подбородок девушки и изучал её залившееся румянцем лицо. Увидев, что Его величество не сердится, Хельга решилась ещё кое о чём попросить.
— Помилуйте возлюбленного моего Фердинанда, послушника Ордена, сейчас он в походе на руссов, — быстро выпалила она. Толпа вновь охнула.
Его величество отпустил подбородок девушки, взглянул с удивлением и произнёс:
— Послушника? Осознаёшь ли, дитя, что даже в случае милости нашей, вам не быть вместе с возлюбленным?
— Осознаю, пусть только он живёт, — тихо произнесла Хельга.
— Ты развлекла нас, дитя, — сказал король, обмахиваясь платочком. — Как твоё имя?
— Хельга, дочь Курта-оружейника, — ответила девушка.
— Что же, дочь оружейника, мы не только выполним эту твою просьбу. Милосердие наше безгранично. — Тут Его Величество выпрямился и принял по истине королевскую позу. — Повелеваю заменить сожжение рыцарей Ордена и его священников на казни менее суровые. Первым отрубить головы, вторых — повесить. Тех, кто вернётся из похода на руссов — помиловать.
Толпа восторженно взревела. Свита продолжила движение. Хельга отошла немного в сторону. Девушка смотрела в след королю и вздрогнула от раздавшегося рядом вкрадчивого голоса:
— Я запомню тебя, рыжая ведьма.
Инквизитор леденил Хельгу пристальным взглядом голубых глаз.
— А я прослежу, чтобы с этой дочерью оружейника ничего не случилось, — раздался твёрдый голос молодого вельможи, приотставшего от остальных.
Инквизитор и вельможа скрестили взгляды, словно мечи в поединке. Инквизитор не выдержал первым, он развернулся и поспешил за свитой. Вельможа посмотрел на поляну с догоравшими кострами. Хельга увидела боль, плескавшуюся в чёрных глазах. Но это длилось лишь мгновенье. Девушка даже засомневалась — не показалось ли.
— Ничего не бойся, — ласково обратился нежданный защитник к Хельге и тоже поспешил в замок. Кого-то он девушке смутно напоминал. Так и не сообразив кого, Хельга направилась к отцу, заранее поёживаясь от предстоящего разговора. Но обычно суровый и строгий Курт-оружейник повёл себя странно — обнял Хельгу, крепко прижал к могучей груди и принялся негромко шептать молитву, за что-то благодаря Всевышнего.   

Глава девятая. «Рыцари идут»

Шумелко заскочил в избу, увидел отца с матерью, сидящих за столом и обедавших, выпалил, задыхаясь:
— Там... рыцари... Осинки... дедка...
Старшой, не торопясь, облизал ложку, отложил, встал со скамьи и велел:
— Отдышись и толком сказывай.
Мальчик выдохнул, вдохнул и торопливо, сбиваясь, рассказал о «беде неминучей» и о дедовом наказе, добавив:
— А дедка-то там остался.
Мать всхлипнула, отец потихоньку перекрестился. Шумелко тоже хотел, было, слезу пустить, отец не дал.
— Созывай всех к колодцу с журавлём, живо! В колокол ударь, — и повернулся к матери: — Собирай малого, еды захвати.
Затем подтолкнул в спину замешкавшегося сына. Шумелко, откуда и силы взялись, понёсся к колодцу, около которого висел между столбами малый колокол. Добежав, мальчик схватил верёвку, привязанную к языку колокола, и принялся раскачивать. Звук, поначалу глухой, усиливался с каждым ударом, наполняя окрестности звоном и гулом. Колокол запел. И слышалось мальчику в том пении:
— Дон-дон! Бе-да! Дон-дон! Бе-да!
Все ребятишки в Журавках мечтали заставить колокол звенеть. Шумелке с Рябчиком, как-то почти удалось, да Рябчикова тётка увидала, с хворостиной за ними через всю деревню гналась, еле убежали. И вот ударял Шумелко в колокол с разрешенья отцовского, да сердечко не от радости билось быстро, от тревоги.
— Дон-дон! Бе-да! Дон-дон! Бе-да!
Давно не пел колокол. Давно не созывал к себе, не нёс вестей печальных, тревожных. Потому жители деревни, заслышав звон, оставили дела и поспешили к колодцу с журавлём.
Старшой обвёл собравшихся строгим взглядом. Все, даже шушукающиеся молодки стихли. Шумелко во все глаза смотрел на отца, хмурого больше обычного.
— Рыцари идут, — сказал тот. Охнули бабы, завыла в голос Рябчикова тётка, зашумели мужики. Старшой прикрикнул: — Тихо! Не досуг горевать да слёзы лить. Берите еду, у кого, что есть, и уходим звериными тропами за Чёртов Лог, — к дружку Шумелкиному повернулся: — Рябчик, седлай Серко, скачи в Николино к звонарю, пусть в набат бьёт. А после — в град княжий, падай князю в ноги, защиты проси, — и вновь ко всем: — Что рты раззявили? Бегом сбираться!
— А как же коровушки, лошадушки, — робко спросил кто-то.
— Оставляем всё, по тропам скотинке не пройти, самим бы, дай Бог, спастись, — горько, но твёрдо произнёс Старшой. И твёрдость та лучше слов уверила. Не было в Журавках никого бережливей Старшого, в сердцах кое-кто и скупым называл. Раз уж он всё бросить готов, значит, и правда так надо. Суматоха охватила деревню, метались по дворам люди, хлопали калитки и двери изб.
Шумелко помог другу оседлать Серко — самого быстрого в деревне конька. До околицы проводил. Царапнула обида — не его отправили, да тут же отпустила. Никто лучше Рябчика верхом не ездил, прав отец, не зря деревней верховодит. Когда вернулся, на другом конце деревни перед лесной чащей стояли обитатели Журавок: непривычно притихшие, серьёзные, ребятня и та не бегала, не шумела.
Первыми по тропке двинулись охотники. В середине — бабы с ребятишками, старики и старухи. Последними — мужики. Самые сильные несли в руках вилы, цепы, рогатины. Шумелко в середине рядом с матушкой шёл. Та поначалу зорко за ним следила, а потом малой захныкал. Матушка к груди дитя приложила, так на ходу и принялась кормить. Шумелко улучил момент и юркнул в кусты. Никто не заметил.
Мальчик дождался, когда все пройдут. Для верности ещё чуток посидел в своём укрытии. Затем вылез и отправился назад. Ещё когда в колокол звонил, решил: у отца забота не малая — за всю деревню отвечать. Значит, дедку выручать он, Шумелко, должен. Так бы никто его не отпустил — всё мальцом несмышлёным считают. Вот и пришлось вид сделать, что он со всеми, а потом улизнуть. Матушка будет думать, он к отцу ушёл, Старшой же — что сын с матушкой. Не скоро хватятся.
Довольный собой Шумелко вышел к окраине деревни, и тут же отпрянул, спрятавшись за дерево. По дворам бродили чужаки. Неожиданно сбоку раздался треск веток. Шумелко кинулся, было, бежать, да не успел. Мальчик почувствовал, как кто-то, ухватив за рубашку, поднимает его в воздух. Отчаянно болтая руками и ногами, мальчик повернулся и увидел показавшегося очень большим рыцаря.
Рыцарь пронёс Шумелку через всю деревню за шкирку, как щёнка, швырнув кому-то под ноги. Шумелко вскочил и поднял голову вверх. Если поймавший его рыцарь показался большим, то тот, перед которым он стоял сейчас был просто огромным. И страшным.    

Глава десятая. Язычники

С самого вступления на землю руссов Дину казалось, что он в вязком страшном сне и никак не может проснуться. Началось всё с раннего утра, когда наткнулись на сидящих около костра двоих местных. Застигнутые врасплох, они не успели даже вскочить на ноги, как были зарублены мечами. Дин вспомнил, что по законам рыцарства противник должен быть вызван на поединок и имеет право на выбор оружия, но тут же себя одёрнул: к язычникам законы не применялись. Закрался в голову опасный вопрос: «Почему». Ведь эти двое наверняка воины, если судить по лёгким доспехам и сложенному неподалёку оружию.
Никто не успел опомниться, как из леса выскочил третий — огромный космач в простой одежде, вооружённый длинной палкой с раздвоенным в виде рогов концом. Он молниеносно подсунул своё оружие под ближнюю лошадь и рванул вверх. Взвившееся животное с распоротым брюхом рухнуло, придавив собой сидевшего на нём рыцаря. Космач оседлал поверженного противника и принялся его душить.
Тут остальные рыцари опомнились. Берсерк, соскочил с коня, в два прыжка достиг космача и ударом боевого топора снёс тому голову. Но опоздал. Рыцарь, ветеран многих походов, лежал бездыханный со сломанной шеей. Предводитель обвёл налившимся кровью взглядом своё воинство и произнёс:
— Руссы дорого заплатят за эту смерть, — затем распорядился: — Похоронить быстро, почести отдадим потом.
Слуги поспешно выкопали большую могилу, туда посадили мёртвого рыцаря, рядом положили все его доспехи и оружие. Быстро закопали. Дин прочёл короткую молитву, и по приказу Берсерка отряд двинулся дальше. Неожиданно послушник обнаружил отсутствие чёток. «Обронил у могилы», — решил он и развернул коня.
Доехав до места схватки, Дин соскочил с Ворона и замер. Около убитых руссов стояла на коленях маленькая старуха в чёрной одежде и смотрела на него. Во взгляде этом было столько горя, страха и ненависти, что Дин невольно попятился. Нервно зафыркал Ворон. Послушник обернулся. К нему, не спеша, подъезжал старший оруженосец Берсерка.
— Господин приказал проследить, чтобы с тобой ничего не случилось, — с нехорошей усмешкой произнёс он.
«Следят, как бы не убежал», — догадался Дин и пояснил оруженосцу:
— Чётки где-то здесь обронил.
— Сейчас вместе поищем, — тон оруженосца стал зловещим.
Дин обернулся — старухи нигде не было. Почему-то стало легче от мысли, что её не убьёт оруженосец, а этот уж точно не пожалеет. Дин увидел около земельного холма свою потерю.
— Вот, — торжествующе произнёс он, поднимая чётки и показывая оруженосцу.
Тот презрительно усмехнулся, развернул коня и поскакал догонять отряд. Дин вскочил на Ворона и поспешил следом. Миновав перелесок, выехали на край болота. В небе с жалобным криком кружили журавли. «Край журавлиный», — вспомнилось Дину название земель руссов. Он невольно придержал коня, подняв голову к небу, и горько пожалел, что не послушался совета Яниса. Послушник осознал, что не может быть карающим мечом Господа. Как приверженец Ордена должен, но не может. И не хочет.
Когда Дин подъехал к небольшому селенью руссов, расправа была в самом разгаре. Но не презренных язычников видел послушник. Люди, такие же, как он — из плоти и крови — безоружные, оглушённые внезапным нападением, падали, сражённые ударами мечей.
Дин сполз с Ворона и, обхватив за шею своего строптивого коня, уткнулся в него лбом. Так послушник ничего не видел, но стоны и крики умирающих входили в него подобно раскалённым иглам. Когда звуки стихли, Дин услышал фырканье Ворона. Конь осторожно прикоснулся шелковистыми губами к уху своего незадачливого седока, словно подбадривая, успокаивая. Дин потрепал Ворона по гриве и, собравшись духом, повернулся.
Всё было кончено. Груда тел, горящие дома, отъезжающие рыцари. Берсерк внимательно посмотрел на Дина и кивком приказал следовать рядом. В глазах предводителя вновь появился тот блеск, что во время речи у костра. Послушник ехал, задумавшись, потому не сразу заметил идущего навстречу их отряду старца.
Старик, босой, одетый в полотняные штаны и рубаху, шествовал, опираясь на палку. Яркое солнце золотило седые волосы, словно образуя нимб над его головой. «Колдун», «Бог язычников», — раздались негромкие возгласы.  Берсерк поднял руку,  давая отряду знак остановиться. Старец же продолжал идти вперёд, словно перед ним никого не было. На лице Берсерка промелькнула тень сомнения. Похоже, он впервые не знал, как поступить.

Глава одиннадцатая. Поцелуй ведьмы

Шумелко попятился назад, прикрываясь руками. Послышался смех, обидный, презрительный. Мальчик разозлился, над ним смеются. Он выпрямился и смело взглянул в глаза страшного рыцаря. Тот что-то резко сказал на своём языке. От голоса, похожего на рык зверя, Шумелке вновь захотелось вжаться в землю, но он поборол растекшийся по жилам ужас. Страшный рыцарь заговорил медленней, тише, тщательно выговаривая слова. Потом повторил ещё раз. Шумелке показалось, что было произнесено: Ведьмин камень.
— Ведьмин камень? — переспросил мальчик и указал рукой: — Это там.
Страшный рыцарь кивнул, ткнул пальцем в Шумелку, потом в себя и вытянул руку в указанную сторону.
«Велит, чтоб я его отвёл, — сообразил Шумелко и закивал, думая: — С радостью превеликой тебя, злыдень проклятый, отведу. Чтоб тебя там ведьма забрала».
Страшный рыцарь пару раз рявкнул, видимо, что-то приказал окружающим. Чужаки отправились грабить Журавки дальше, один остался рядом с Шумелкой. На остальных он похож был мало. Невысокий, щуплый, в чёрном одеянии, с большим крестом на груди, и прикреплёнными к поясу бусами. «Никак, монашек ихний», — решил мальчик. Он исподтишка оглядел монашка. Тот не выглядел злым и, похоже, тоже боялся страшного рыцаря, глядел на своего предводителя с опаской.
Шумелко наблюдал, как страшный рыцарь приторачивает к седлу своего жуткого вида белого коня сундук, прикидывал: «Сейчас бежать рано, в лесу попробую», и соображал, каким путём к Ведьминому камню чужаков провести, чтоб мимо Кривушиной избушки не проходить. 
Монашек посадил Шумелку перед собой. Его вороной конёк недовольно зафыркал и попытался взбрыкнуть. Но монашек как-то с ним справился. Они ехали впереди, страшный рыцарь сзади. Добрались быстро. Верхом, это не пешим ходом идти. Вороны закружили над головами всадников, встречая незваных гостей громким недовольным карканьем. Страшный рыцарь нахмурился. «Что, злыдень, не по душе тебе ведьмины слуги», — злорадно подумал Шумелко.
Спешились. Страшный рыцарь подвёл своего коня к Ведьмину камню и занялся сундуком, повернувшись к спутникам спиной. И тут монашек развернул Шумелку в сторону лесной чащи и подтолкнул. Понять это можно было только так: беги. И Шумелко побежал. Бежал, на сколько хватило дыхания. Затем прислонился спиной к стволу старой берёзы и выдохнул облегчённо. Всё, сюда, в чащу, рыцарю в его тяжёлых доспехах не пробраться.
Отдышался быстро, и любопытство Шумелку обуяло: зачем злыдню камень Ведьмин понадобился. «Глазком одним гляну», — решил мальчик. Он вернулся и, прячась за стволы деревьев, шмыгнул в заросли кустов у ручья.
Монашек копал яму под камнем. «Сундук прятать, — догадался Шумелко. — А в сундуке, небось, злато-серебро. Видать, раньше награбили. В Журавках да Осинках такого добра отродясь не водилось». Он подивился — сухая земля у камня поддавалась легко. Закончив с ямой, монашек опустил туда сундук. И тут Шумелко увидел, как страшный рыцарь с мечом в руке подкрадывается к своему спутнику.
— Берегись! — изо всех сил завопил Шумелко раньше, чем успел что-то подумать. Притихшие уже вороны вновь заметались с громким карканьем, чуть не задевая головы людей. Монашек дёрнулся в сторону, рыцарь отклонился от вороны. Оттого меч ударил по голове монашку плашмя. Тот вскрикнул и упал без чувств.
Страшный рыцарь с похожей на оскал усмешкой вновь поднял меч и шагнул к монашку. И тут случилось нежданное: рыцарь наступил на черепки кувшина, разбитого Шумелкой. Черепки поехали по невысохшей под ними грязи, и рыцарь рухнул на землю, ударившись шлемом о Ведьмин камень. Раздался глухой гул.
Шумелко выскочил из своего убежища и кинулся к монашку. Убедился: дышит, потряс, попробовал потащить волоком. Куда там, силёнок не хватало. Страшный рыцарь между тем сел и, сняв шлем, потряс головой. Шумелко вновь юркнул в своё убежище. Рыцарь поднялся на ноги, опираясь на меч.
Раздался хриплый женский смех, похожий на карканье вороны. Шумелко вздрогнул, он не заметил, когда у камня появилась высокая костлявая старуха в белом саване с седыми редкими волосами. «Ведьма», — похолодел мальчик, почувствовав, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. Рыцарь же разъярился: глаза налились кровью, он взмахнул мечом, чтоб обрушить его на насмешницу. Ведьма щёлкнула пальцами, и рыцарь замер, словно окаменел.
Старуха подошла, обвила рыцаря руками за шею и припала к его губам в длинном поцелуе. Шумелко не верил глазам, но волос ведьмы постепенно темнел и густел. Руки старухи с отвислой пятнистой кожей, словно наливались силой и белели. Тело заполняло саван, как опара для теста кадушку. Наконец ведьма оторвалась от жертвы и повернулась. Не старуха — юная красавица с белоснежной кожей, чёрными густыми волосами, ярко красными губами и блестящими карими глазами. Она засмеялась уже звонким молодым смехом и, подойдя к пытавшемуся сесть монашку, тронула рукой его голову.
Шумелко перевёл взгляд на страшного рыцаря и вновь вздрогнул. Дряхлый старец, согнувшийся под тяжестью доспехов, с трудом пытался удержаться на дрожащих ногах. Лишь в глазах светились та же злоба и неукротимость, что и раньше. Старец попытался поднять меч, он сдаваться не собирался. Ведьма, уже тянувшаяся губами к губам монашка, видимо услышала шорох сзади. Она обернулась, издала удивлённо-восхищённый возглас и, бросив монашка, вновь подбежала к рыцарю. Их окружили вороны, образуя чёрный вихрь, направляющийся к Ведьминому камню. Не успел Шумелко глазом моргнуть, как вихрь рухнул в вырытую яму и рассеялся землёй. Словно не было ни ведьмы, ни рыцаря, ни ямы под камнем.
— Ох ты ж, вражья сила! — раздался удивлённый возглас за спиной Шумелки.

Глава двенадцатая. Герцогиня

Жизнь в бывшем замке Ордена, а ныне королевском, поражала мастеровых. Привыкшие к неспешному её течению, люди оказались ошеломлены и растеряны под напором событий.
В течение нескольких дней прошли казни, а затем последовала целая череда празднеств и приёмов, устраиваемых Его Величеством. Слуги сбивались с ног, готовясь к встрече высоких гостей. На кухне вместо скромной еды, готовились изысканные блюда. Охотники в немереных количествах доставляли дичь, виноделы и пивовары непрерывно подвозили на телегах пузатые бочонки.
Непривычным для дочерей и даже жён мастеровых, из тех, что помоложе, оказалось мужское внимание. Королевские прислужники, охранники и кое-кто из свиты отпускали шуточки и с удовольствием позволяли себе погладить, ущипнуть или прижать понравившуюся девушку.   
Хельга подобных ухаживаний избежала. Сначала дочь оружейника радовалась, потом задумалась. Она осознавала свою привлекательность. Ведь раньше даже суровые рыцари Ордена задерживали на ней свой взгляд. А после пары случаев, когда прислужники короля намеревались заигрывать с Хельгой, но, увидев, кто именно перед ними, отшатывались, в сердце девушки поселилась тревога. Она догадывалась о причине. Догадка не радовала. «Злой, мерзкий шут!» — думала Хельга об Инквизиторе, и тревога перерастала в страх. Инквизитор встречался настолько часто, что Хельга чувствовала себя лисой, которую травят гончими.
На обещание черноглазого вельможи о защите дочь оружейника не надеялась. Кто она и кто вельможа, оказавшийся, несмотря на молодость, одним из самых влиятельных герцогов королевства. Герцог за всё время встретился лишь два раза. Первый он куда-то спешил и мимолётно поприветствовал Хельгу, хотя улыбнулся ласково. Второй девушка видела его издали, вместе с многочисленной свитой короля. Они выезжали из замка на великолепных конях. Вельможа, в отличие от большинства тучных людей, не выглядел верхом на лошади неуклюжим. Скорее — величественным. Хельга с удивлением поняла, что ждёт даже таких встреч, мечтает о них. «А как же Фердинанд? Не предаю ли его, заглядываясь на другого? — горько укорила себя девушка, но тут же взяла верх практичность. — Ну и пусть. Надеяться-то с обоими не на что. Птички тоже любят светило, хоть оно и недосягаемо».
За страхами и волнениями Хельга забыла о дне своего рождения. Напомнил отец. Курт-оружейник, у которого дела шли очень хорошо, раскошелился. Он подарил дочери красивое бархатное платье, туфельки как у фрейлины и накидку на волосы. При виде подобного великолепия, Хельга ахнула от восторга и кинулась на шею отцу.
Вечером дочь оружейника накрыла на стол, достала бутылку вина в плетёной корзине, зажгла свечи. После чего облачилась в новый наряд, а её отец достал из сундука праздничный камзол. Они встали около небольшого зеркала, тоже недавно приобретённого. Зеркало отразило высокого широкоплечего мужчину с благородной сединой в волосах медного оттенка и рыжеволосую юную красавицу.
— Ты как настоящая герцогиня! — произнёс Курт-оружейник, любуясь дочерью.
Раздался стук в дверь, и тут же в дом вошли герцог и высокий незнакомый Хельге священник. Герцог закрыл дверь на засов и лишь после этого поприветствовал изумлённых таким поведением хозяев. Молодой вельможа казался взволнованным.
— У нас мало времени, посему сразу к делу, — герцог говорил с необычной для него резкостью. — Инквизитор намеревается объявить Хельгу ведьмой и настаивать на сожжении.
Курт-оружейник побледнел, дочь прижалась к нему.
— Не может быть! — воскликнул Курт.
— Это сведения верных людей, — мрачно заверил герцог.
— Но за что? За что? — прошептала Хельга, чувствуя, как глаза наливаются слезами.
Герцог сделал шаг к девушке, намереваясь утешить, но вспомнил о недостатке времени и поспешно объяснил:
— Великий Инквизитор готовится назвать преемника. Наш стремится на это место. Ему нужно было сжечь как можно больше приверженцев Ордена, чтобы показать непримиримость в борьбе с ересью. Ты со своим прошением помешала этому. Сожжение заменили другими казнями, а находящихся в походе и того более — помиловали. План Инквизитора сорвался, он этого не простит.
— Нам нужно бежать. — Отчаяние Курта-оружейника сменилось решимостью.
— Не успеть, — охладил его порыв герцог. — К тому же у святой инквизиции длинные руки.
— Что-то можно сделать? — Курт выразительно посмотрел на сложенное в углу оружие: меч, несколько шпаг, алебарду. Было понятно — дочь без боя он не отдаст.
Во взгляде герцога появилось уважение, он продолжил.
— Инквизитор может расправиться с дочерью оружейника, но не посмеет тронуть супругу королевского фаворита. Я прошу отдать мне в жёны вашу дочь. Святой отец совершит обряд здесь и сейчас. Решайтесь, времени на раздумья мало.
Хельга потеряла дар речи. Отец подвёл её к герцогу.
— Тут не о чем думать, ваша светлость. Отдаю дочь под ваше покровительство, — Курт-оружейник передал руку дочери вельможе.
Тепло, исходящее от мягкой руки неожиданного жениха, немного успокоило потрясённую девушку. Священник по знаку герцога приступил к обряду венчания.   
Словно сквозь сон слышала Хельга слова святого отца, машинально кивнула после вопроса о том, согласна ли она.
— Да будет нерушим благословенный Господом союз во веки веков. Аминь, — завершил обряд священник и обратился к герцогу: — Можете поцеловать новобрачную, ваша светлость.
Хельга повернулась к герцогу, ещё до конца не осознавая случившегося. В чёрных глазах новоявленного супруга светились нежность и восхищение, на губах играла добродушная улыбка.
Дверь сотрясли сильные удары.
— Именем святой инквизиции откройте! — раздалось с улицы.
Курт-оружейник и герцог обменялись быстрыми понимающими взглядами. 
Хозяин отодвинул засов. В дом ворвались несколько монахов иезуитов в чёрных сутанах во главе с Инквизитором.
— Хельга, дочь оружейника Курта, ты обвиняешься в ереси, — провозгласил Инквизитор. Он хотел ещё что-то добавить, но осёкся, увидев герцога. Выражение его лица поменялось с торжествующего на насторожённое.
— Здесь нет Хельги, дочери оружейника, — герцог говорил спокойно, но от подобного спокойствия веяло опасностью и угрозой. — Позвольте представить герцогиню Хельгу, мою жену. Жаль, что вас не было на обряде венчания, но, надеюсь, вы порадуетесь вместе со мной.
Инквизитор развернулся и выскочил из дома как ошпаренный, монахи вышли за ним.
Герцог рассмеялся им вслед. Даже напуганная Хельга и её встревоженный отец не удержались от улыбки. Затем все прошли к накрытому столу. Священник тоже не отказался от кружки вина, подняв её в честь молодых. Курт-оружейник немного помялся, но всё же спросил:
— Ваша светлость, вы спасли мою дочь. Но зачем вам это было нужно?
Герцог улыбнулся и ответил:
— Я обещал защиту, а моё слово — кремень. К тому же Хельга мне по нраву, да и женой пора обзавестись.
Когда молодые отправились в покои герцога, Хельга подумала, что иногда от судьбы не уйдёшь. Но ей не очень и хотелось уходить от такой судьбы.

Глава тринадцатая. Встречи

Шумелко обернулся на родной голос и кинулся к деду Лаптю. Обнял обеими руками, прошептал:
— Дедка, живой, — и захлюпал носом.
— Тише, тише, дитятко, — гладил дед старческой рукой вихрастую макушку. — Скажи-ка, где наши, ты как здесь очутился?
Шумелко шмыгнув ещё пару раз, затараторил:
— Ушли, все Журавки ушли, успели как раз до рыцарей, а я тебя выручать, а эти велели к Ведьминому камню вести!
— Никак, без спросу убежал? — догадался дед. Мальчик кивнул. — Ох, неслух, — вздохнул старик, сам же вытер увлажнившиеся глаза. Растрогался такой заботой. Зарок себе дал сроду больше Шумелку хворостиной не наказывать.
Со стороны камня послышался шорох. Рыцарский монашек пытался встать. Кровь сочилась из ссадин на голове. Шумелко подскочил, помог. Плечи подставил, чтоб раненый не упал. Просительно глянул на деда.
— Дедка, давай к Кривуше свезём, вон и коняка его стоит, тот, что вороной. Этот монашек мне бежать помог. От смертушки спас.
Лапоть крякнул, почесал затылок, оно, конечно, враг. Да ведь увечный. Не по-людски без помощи оставлять.
— А и то верно, свезём, не изверги мы.
Дед Лапоть направился к вороному, старательно обходя белого коня страшного рыцаря. Старик опасался не зря, видал таких раньше. Не кони — звери лютые, любого, кроме хозяина изувечат.
Вдвоём с Шумелкой помогли монашку взобраться на конька. Вороной, словно понимал, стоял, не шелохнувшись. Затем послушно позволил повести себя в поводу. Монашек прижался к его шее и закрыл глаза. Шли потихоньку. Шумелко вёл коня, дед придерживал монашка, чтоб не выпал из седла. Долго молча мальчик идти не мог.
— Дедка, а чего рыцари тебя не тронули. Ты сбежал?
Дед Лапоть усмехнулся.
— Куды уж мне бежать, без клюки хожу, и на том спасибо. Почему не тронули, сам в толк не возьму. Тот, кого ведьма забрала — знак дал, рыцари меня и объехали.
— А Осинки как? Не все погорели?
Дед Лапоть помолчал. Только когда внук остановился и повернулся, ожидая ответа, произнёс:
— Нет больше Осинок, Федяйка. Царствие небесное невинно убиенным, — и широко перекрестился.
Шумелко тоже перекрестился. Постояли.
— Деда, их же схоронить всех надо. Землице предать, — как-то жалобно произнёс мальчик.
— Схороним, дитятко. Честь по чести. Вот придёт дружина княжья, побьёт вражье войско, тогда. А пока самим спасаться надобно. Да и Кривуше какая-никакая защита не помешает.
Дальше шли без разговоров. Добрались до избы Кривушиной быстро. На крыльце стояла Баушка и смотрела из-под руки. Заметив деда с внуком, она кинулась в дом и тут же выбежала вместе с Кривушей. Вскоре они уже обнимали Шумелку и деда Лаптя. Старик разглядел на волосах дочери вдовий плат.
— Бирюк? — спросил просто.
Баушка вестница запричитала:
— Закрылися его ясны очи, ох беда, беда неминучая. Бирюк, два дружинника княжьих, Осинки все, ох беда.
Кривуша припала к груди отца и заплакала тонко, по-детски, заревел в голос Шумелко. Нарыдались, наплакались, напричитались. Прекратили, только когда монашек громко застонал и начал валиться с коня. Дед с внуком еле удержать успели.
— Это что ж вы удумали, что ж вражину притащили? — возмутилась Баушка. Потом пригляделась. — Постой-ка, а ведь этот меня видел, а не тронул.
— И Шумелке бежать помог, — добавил Лапоть.
— Тогда пусть уж Кривушенька полечит увечного, — смилостивилась вестница.
Монашка общими усилиями занесли в избу. Хоть и не тяжёл, да ведь у стариков и ребёнка сил-то не много. Кривуша с рукой да ногой усохшими и вовсе не в счёт. Рассказал Шумелко, как страшный рыцарь монашка убить хотел, да меч плашмя ударил. Велела ведунья раненого на лавку уложить. Осмотрела, раны промыла, тряпицами чистыми перевязала. Сказала покой нужен. Кто после таких ударов калекой остаётся, а кто и излечится. Как Бог даст.
Кривуша принялась травы для болящего заваривать, Баушка на стол собирала, дед Лапоть с Шумелкой рассказывали обо всём, что видели, раненый изредка постанывал. Монашка ведунья отваром напоила, он уснул. А уж после обеда Баушка рассказ повела, вновь плакать принялась, да дед Лапоть вмешался:
— Негоже усопших в слезах топить.
Баушка вздохнула, глаза кончикам платка утёрла, в окно глянула и вся встрепенулась.
— Ой, погляньте, никак князюшка светлый пожаловал.
Все сунулись к окну. На поляну перед избой выезжал князь на гнедом коне. Видать, прямо с битвы — кольчуга посечена, на шлеме царапины, плащ кровью забрызган. Кривуша охнула и из избы выскочила. Побежала к князю, неловко, прихрамывая. Князь Всеслав, как её увидел, с коня соскочил, в два шага рядом оказался, на руки подхватил.
— Кривушенька, Журавушка моя белая! Не добрались до тебя псы поганые. Не бойся, уж и не дойдут. Посекли мы их. Всех положили.
Кривуша к князю прижалась, руками обвила.
— Сокол ненаглядный. Любовь моя горькая. Жив! Цел ли? — она слегка отстранилась.
Князь же принялся покрывать поцелуями лицо ведуньи: глаза, щеки и, наконец, припал к губам.
Дед Лапоть и Баушка, стояли на крыльце, словно онемев. Шумелко протиснулся между ними.
Баушка пробормотала:
— А я то думала, Кривуша по Добрынюшке сохнет.
Тут, словно услышав своё имя, на поляну выехал Добрыня. Взгляда хватило сыну княжескому всё понять. Лицо болью исказилось, обидой. Коня пришпорил, да прочь понёсся.
Князь с Кривушей того не заметили, после поцелуя смотрели в глаза друг другу, не отрываясь. Всеслав так ведунью на руках и держал.
— Это чего, теперь наша Кривуша княгинюшкой будет? — спросил у деда Шумелко.
Дед Лапоть и Баушка переглянулись и разом вздохнули. Баушка по голове мальчика погладила.
— Дитятко неразумное. Где ж видано, чтоб сокол с журавушкой парой летали. Сказка даже про то есть.
— Расскажешь ту сказку? — заинтересовался Шумелко.
— Расскажу, дитятко, расскажу.
Между тем князь с Кривушей попрощался, на гнедого сел, к дружине своей отправился. Ведунья поправила вдовий плат на растрепавшихся волосах и захромала к избе.

Глава четырнадцатая. Лекарка

Последнее, что чётко запомнил Дин — крик мальчишки-русса. Остальное казалось покрытым пеленой и воспринималось смутно, урывками. Безумные глаза Берсерка, занесённый меч, дальше темнота. Дева неземной красоты. Белые одежды или крылья. Ангел? Но почему после прикосновения застыла от холода кровь в жилах? Чёрный вихрь, пронёсшийся мимо. Старик колдун, которого остерёгся тронуть сам Берсерк. А может, это один из местных богов.
Дин смотрел на приближающегося старца, ожидая неминуемой кары. Богу руссов есть за что гневаться. Вновь прикосновение, но уже обычное, тёплых человеческих рук. Дин обнаружил себя стоящим между старцем и мальчишкой. Голова кружилась. Деревья вокруг исполняли дикий танец, нацепив шапки-гнёзда. Лошадиное фырканье. Ворон! Непослушный, строптивый конь. Дин не помнил, как оказался верхом. Он прижался к единственному близкому, хоть и четвероногому, существу. Ворон замер и тронулся осторожно, словно оберегая седока. Дин почувствовал — конь признал его хозяином. Обрадоваться помешала боль, звенящая в голове натянутой струной.
Его куда-то везли, потом занесли в дом, вокруг суетились какие-то люди. Дин плохо видел из-за закрывшей глаза кровавой пелены. Звон усиливался. Кто-то дал пить. Только тогда послушник осознал, как пересохло во рту. Он маленькими глотками пил тёплую жидкость, не ощущая вкуса. Неожиданно пробился запах луговых трав. Боль отступала, пятилась под напором этого запаха, съёживаясь и забиваясь далеко вглубь. Дин уснул.
Проснулся он от светящего в лицо солнечного луча. Осторожно приоткрыл глаза. Взгляд выхватил бревенчатый потолок. Послушник повернул голову. Боль заворочалась внутри, но не резко. Он оглядывал небольшое помещение: лавки, стол, печку, около которой суетилась, прихрамывая, старуха в тёмной одежде. Пахло чем-то вкусным, явно съедобным. Дин сглотнул набежавшую слюну, шумно вздохнул.
Старуха повернулась, и Дин оторопел. Как он мог так ошибиться? Не старушка, а юная дева с синими глазами ласково улыбнулась и сказала что-то на своём языке. Подошла. Заботливо поправила повязку, легко поводила руками над головой послушника, почувствовавшего приятное тепло. Затем стряхнула руки — вместе с этим движением исчезли остатки боли. «Лекарка, — сообразил Дин и удивился: — Такая юная. А глаза-то, глаза! Глубокие, синие, колдовские, страшно даже. — Он сотворил крестное знамение и порадовался, что дева не из его народа. — Инквизиторы точно велели бы сжечь как ведьму».
Лекарка помогла сесть и опереться на стену. Послушник обнаружил на себе чужую одежду: широкую полотняную рубаху с подвёрнутыми в несколько раз рукавами, ноги накрывала медвежья шкура. Дин попробовал пошевелить ступнями, получилось. Согнул ноги в коленях, притянув к себе. Украдкой посмотрел на лекарку. Она внимательно наблюдала за его действиями и кивала головой одобрительно. И даже вздохнула, словно с облегчением. Дина это успокоило и приободрило. Покалеченных ударами по голове рыцарей он видел.
Лекарка принесла глиняную миску с едой, деревянную ложку. Дин с аппетитом принялся за еду. Рыбная похлёбка казалась невероятно вкусной. Плохо, что съесть всю сил не хватило. Дин откинулся к стене и прикрыл глаза. Он чувствовал, как намокла от пота повязка. Лекарка взяла из его рук посуду, помогла прилечь. Послушник погрузился в приятную дремоту.
Дремоту смёл шум, сопровождавший появление в доме других людей. Дин открыл глаза и уже самостоятельно присел. Все встретили это движение удивлённо-радостными возгласами. Пока лекарка что-то им объясняла, послушник разглядывал вошедших. Старец, мальчишка и старушка в чёрном. На этот раз действительно старушка, маленькая, юркая, остроглазая и смутно знакомая. Дин напрягся, пытаясь вспомнить, где видел её. В голове вновь зазвенело, но послушник продолжил тревожить память. «Около убитого космача», — вспомнил Дин.
Лекарка подвела остальных к лавке и, поочерёдно указывая на них и себя, назвала, видимо, имена. Затем показала на Дина и вопросительно подняла брови.
— Дин, — представился послушник.
— Дин? — уточнила лекарка, и, увидев подтверждающий кивок, повторила: — Дин.
На лавке рядом лежала свёрнутая одежда и плащ послушника. Дин присмотрелся — чистая. Значит, пока он лежал в беспамятстве, успели постирать и высушить. Лекарка заметила взгляд  и, показав прореху в плаще, изобразила, как зашивает её. Дину же дала в руки штаны из полотна и бечёвку для подпояски. Без слов было понятно: поноси, пока твоё починят.
Послушник откинул шкуру, опустил босые ноги на деревянный пол и попробовал подняться. Подскочивший мальчишка помог устоять. Он же поддержал, пока Дин натягивал подвёрнутые штаны и подвязывал бечёвкой. Старец и мальчишка вывели его на улицу, показывая и объясняя, где, что находится. Кое-что Дин понимал. Но больше благодаря жестам.
В небольшом загоне он увидел Ворона. Конь радостно заржал. Дин подошёл к плетёной изгороди. Он гладил чёрную гриву, серые бока, отмечая, что конь расседлан, накормлен и напоен. С благодарностью Дин посмотрел на старца и мальчишку. Хотя ему и было непонятно такое участие. Сначала Янис заботился о нём, теперь эти непонятные руссы. За всю не такую и длинную жизнь Дин не мог вспомнить больше подобной заботы.
Вечером после ужина Дин выпил данный лекаркой травяной настой и прилёг. Старушка принялась что-то рассказывать. Подвижное лицо живо отражало то радость, то грусть. Её слушали, замерев. Под певучий неспешный говорок Дин уснул.

Глава пятнадцатая. Журавушка и Сокол

Три дня хоронили погибших. Князь для того часть дружинников да слуг оставил, жители Журавок вернулись. Оплакали усопших, службу в церквях отслужили.
Рыцарей убитых тоже земле предали, подальше в лесу, в могилу общую положили. Только холмик насыпали, креста не поставили. Не заслужили вороги креста. Дед Лапоть и Шумелко упросили Старшого, чтоб у Кривуши пожить. Баушка тоже осталась.
Привезённый дедом Лаптем и Шумелкой монашек вышел из беспамятства. Три дня между жизнью и смертью метался. И вот очнулся. Какая-никакая, а радость.  Кривуша уверила, теперь-то всё ладно будет. Сами в том убедились, когда во двор сводили болящего, да когда он кашу наравне с остальными откушал. Баушка к нему подобрела, пожалела:
— Тощий-то какой, молоденький, совсем отрок.
Вечером Баушка, наконец, нашла время для обещанной сказки. Дождалась, пока слушатели рассядутся удобно и начала:
— Не низко, не высоко летали две сороки. Сказки на хвостах носили, где были — забыли. Это присказка была, следом сказочка пришла. Слушайте. Во времена стародавние и у птиц, и у зверья были свои воеводы да князья. Сокол у птиц княжил. Глазом зорок, норовом горяч. В вышине летал, издали врагов видал, никого к землям родным не подпускал. И пришла пора Соколу-молодцу повести невесту к венцу. Ввести княгинюшкой в хоромы богатые.
— Баушка! Какие хоромы у птиц-то? — встрял Шумелко.
Не смутилась вестница.
— Ну дак знамо какие — птичьи. А ты, со слову не сбивай. Не по нраву, не буду сказывать!
— Коль начала, так сказывай, — вмешался дед Лапоть, на внука цыкнул, подзатыльник отвесить хотел, да раздумал, вспомнил обет свой, руку на Шумелку не поднимать.
Баушка между тем продолжила:
— Каждому нужна своя парочка: быку — коровка, барану — ярочка. Птице — птица, соколу — соколица. Ан нет, приглянулась нашему князюшке, — тут Баушка слегка запнулась, но быстренько поправилась: — Приглянулась Соколу быстрому Журавушка легкокрылая. Отправился Сокол-князь к журавлям на болото — свататься. А журавли и рады: жених хорош, знатен да пригож. Сговорились, день свадебки назначили. Стали летать Сокол с Журавушкой по небу вместе женихом и невестой. Красиво летали: Журавушка белая ниже, а Сокол над ней кругами. 
— Баушка, — вновь вмешался Шумелко, — ты ж говорила, не летать им в паре, а сказка-то по-другому сказывается.
На этот раз вестница не осерчала, лишь вздохнула, да по голове мальчика погладила.
— Эх, дитятко. Счастьицу чужому кто порадуется, а кому оно костью в горле встанет. Вот как Ворону, что в воеводах у Сокола был. Он-то прочил в жёны Соколу дочь свою. Черна дочь Ворона, криклива, шумлива. Но какой родитель в дитяте своём изъяны видит? Да и сама дочь к воеводе репьём пристала: люблю, мол, князя нашего. Делай что хочешь. От Сокола Журавку отлучи, разлучи. Не жить мне без него на свете белом.
— Вот вражья сила! Не зря Ворону ведьминой птицей кличут! — не удержался дед Лапоть, и стих под строгим взглядом Баушки. — Всё, молчу, молчу.
Вестница рукой махнула, что уж с вами поделаешь, и сказ свой дальше повела:
— И стал Ворон Соколу на невестушку наветы возводить. Мол, хвастает Журавушка, что жених у неё в подчинении. В подчинении, в услужении. Мол, как она назавтра в небе выше поднимется, так и в дому верховодить станет. В думах оставил Сокола Ворон, а сам тайком к Журавушке пробрался. Ужакой вокруг вьётся, речи ведёт льстиво да к месту: хороша, мол, ты, княжья невеста. Мол, Сокол мечтает, чтоб выше его в небушко поднялась, чтоб во всей красе показалась.
Шумелко не выдержал, с места соскочил.
— Неужто поверит Журавушка злыдню чёрному? Вот бы я ему! — кулаком грозно так потряс.
Кривуша племянника на лавку рядом усадила, к себе притянула. Вздохнула легонько и молвила:
— Давай, дитятко, послушаем, чем сказка-то кончится.
Баушка на Кривушу глянула, тоже вздохнула, да сказочку продолжила:
— Поверила Журавушка. Какой невесте не хочется пред женишком во всей красе предстать? Назавтра увидались, повстречались, лететь вместе собрались, тут-то и взвилась в небо Журавушка стрелою белой. В высь высокую над землёю широкою.
Вестница замолчала, переводя дыхание.
— Ох, лишеньки, что будет-то? — Шумелко встревожено прижал ладонь ко рту и покачал головой. На этот раз мальчика никто не одёрнул. И дед Лапоть, и Кривуша заворожено смотрели на сказительницу, ожидая продолжения.
— Осерчал Сокол, взъярился. Как посмела взлететь выше него, выше князя самого. Следом поднялся, да как начал Журавушку когтить, чтоб на землю сбить. Еле уцелела, вниз полетела, на землю пала, крылья распластала. Сокол же прочь понёсся. Все звери да птицы врассыпную, от гнева княжьего прячутся. Журавушка же отлежалась, да на болото к родне подалась.
— Неужто Ворон своего добился, и князь дочь ейную в жёны взял? — не сдержал любопытства Лапоть.
Баушка хитро прищурилась, не ответила, а дальше сказ повела.
— Сокол полетал-полетал, всех расшугал, да и опомнился. Кинулся на болото, прощенья вымаливать. Гордыню смирил, голову склонил. Да вот не простила его Журавушка. Улетела в края дальние и не вернулась.
— А что Сокол? — спросила Кривуша. Тихо спросила, робко, словно ответ услышать боялась.
— Сокол-то? — усмехнулась Баушка. — А что ему сделается? Погоревал-погоревал, да и женился на другой.
— На дочери вороньей? — ахнул от возмущенья Лапоть.
— Больно Соколу ворона нужна — черна, неумна. По чину взял птицу, грозную соколицу. Тут и сказочке окончание. Весь народ прибыл на венчание. А намёк той сказочки ровный, в жёны нужно брать всегда ровню.
— Счастливо ли Сокол с соколицею жили? — не могла успокоиться Кривуша.
Баушка плечами пожала.
— Может, и счастливо. Сказка про то молчит. Вот только с той поры соколы парой не летают, только по одному. Ох и заговорились мы, уж стемнело совсем.
Обитатели избушки долго не могли заснуть, каждый по-своему растревоженный сказкой. Ворочались с боку на бок. Лишь монашек спал крепко, сладко посапывая и чему-то улыбаясь во сне.

Глава шестнадцатая. Снова в путь

Просыпаться Дин привык рано. Но ещё ни разу не удалось встать раньше приютивших его руссов. Вот и этим утром, открыв глаза, он увидел только готовившую похлёбку старушку. Имена руссов Дину запомнить не удалось из-за их сложности и про себя он так и называл обитателей дома: «колдун», «лекарка», «старушка», «мальчишка».
Послушник надел свою одежду, отстиранную и починенную лекаркой, поклонился старушке и вышел во двор. Колдуна с мальчишкой он обнаружил сидящими на бревне и перебирающими кору деревьев. Они ловко разделяли её на волокна.
Лекарка ушла. Дин вспомнил, как накануне она тоже уходила и вернулась с полным коробом трав. По всему дому сушились пучки, распространяющие слегка дурманящий аромат. Стоило закрыть глаза, и послушник мыслями переносился в детство. Отец несёт его на руках через луг, мама еле успевает, смеётся. Родители видятся смутно, они умерли рано, но навсегда остались в памяти звонкий смех матушки, сильные руки отца и запах луговых трав.
Руссы поприветствовали Дина. Колдун — ворчливо, мальчишка звонко. Из-за плетёной изгороди раздалось ржание Ворона. Дин кивнул головой и улыбнулся колдуну с мальчишкой и направился к коню. Ворон вволю отъелся на богатых выпасах. Шкура лоснилась, чёрная грива и хвост казались шёлковыми. И характер тоже изменился. Конь дружески фыркнул и ткнулся мордой в плечо хозяину. Неожиданно Ворон насторожился, замер. Дин обернулся.
На поляну перед домом въезжал всадник: высокий русс в богатой одежде. «Кто-то вроде наших вельмож», — подумал Дин, но, заметив притороченный к поясу короткий меч, решил, что, скорее, это воин. За последнее говорил и суровый вид, с которым русс осматривал Дина. Послушнику стало очень неуютно под ледяным взглядом голубых глаз.
Колдун и мальчишка соскочили с места и принялись кланяться спешившемуся всаднику. Мальчишка подхватил под уздцы коня и отвёл в загон к недовольно фыркающему Ворону.
Русс, уже прозванный Дином «воин», кивнул в ответ на приветствие, не отводя глаз от послушника. Колдун и мальчишка наперебой принялись что-то рассказывать воину. Дин понял, речь о нём.
Несмотря на горячие речи, в которых приютившие послушника руссы, по-видимому, хвалили или оправдывали Дина, воин оставался суровым и непреклонным. Послушника охватывала паника, он понял, вот сейчас решается его судьба. Неожиданно воин посмотрел за спины стоявших перед ним и совершенно преобразился. Глаза потеплели, теперь это было не хмурое зимнее небо, а ласковое летнее, губы, до того сжатые, растянулись в улыбке, словно какой-то волшебник превратил его в другого человека. Не волшебник, волшебница, понял невольно обернувшийся Дин.
Лекарка неслышно подошедшая, опустила на землю неизменный короб с травами и тоже смотрела на воина. Лицо её, словно освещённое внутренним светом, было прекрасно. Она заговорила, Дин несколько раз уловил своё имя. Но воину стало явно не до послушника и не до всего вокруг. Он, не глядя, махнул рукой замершей троице. Колдун и мальчишка направились в дом. Мальчишка подхватил короб и потащил за рукав замешкавшегося Дина.
Когда вошли в дом, старушка оставила варево и удивлённо на них посмотрела. Колдун сказал всего одно слово. Они припали к дверному косяку, выглядывая наружу. Мальчишка подбежал к окну, но, похоже, видно было плохо, и он встал за второй косяк. Дин, всегда считавший, что подглядывать и подслушивать недостойное занятие, не смог сдержать любопытства и присоединился к мальчишке.
Лекарка и воин целовались. Затем воин с видимой неохотой разомкнул объятья, что-то шепнул на ухо своей возлюбленной. Он вывел из загона коня и вскочил в седло. Обитатели избушки отпрянули от косяка. Старушка метнулась к печи, взяв ложку, принялась помешивать похлёбку. Колдун и мальчишка сели на скамью. Дин опустился рядом.
Лекарка вошла, даже не пытаясь скрыть счастливых глаз. Старушка и колдун переглянулись как-то печально. И послушник понял эту печаль. Не пара простая лекарка знатному богатому воину. Всколыхнулась затаённая боль: вот и он, Дин, не пара красавице дочери оружейника. Лекарка подошла к послушнику и успокаивающе погладила по руке. То ли мысли угадала, то ли просто уверяла, что воин не тронет.
На следующий день воин появился в сопровождении невысокого пожилого русса. Как выяснилось, толмача. Толмач сносно объяснялся на языке Дина.
— Князь велел передать, что все рыцари, с которыми ты пришёл, убиты, — произнёс он.
Дин, перебирая чётки, прочёл короткую молитву. Он испытал лишь лёгкое сожаление. Единственный, по кому послушник скорбел, Янис, погиб раньше. Много раньше.
Руссы терпеливо ждали окончания молитвы. Затем воин, оказавшийся князем, вновь заговорил. Через толмача он спросил у Дина, к какому ордену тот относится. Послушник не видел смысла скрывать. Князь отвязал мешок с монетами, дал толмачу, что-то сказал, кивнув на Дина. Затем взял за руку притаившуюся на скамье лекарку и вывел её из дома.
— Тебя оставляют в живых, — пояснил толмач. — Мало того, вот деньги, чтобы ты добрался домой. Но есть условие: расскажи об участи сотоварищей. А ещё передай, так будет с каждым, кто осмелится на нас напасть. — Толмач помолчал немного и добавил уже от себя: — Советую уезжать побыстрее. Хоть ты и монах, но князь рядом со своей избранницей никакого мужчину терпеть не будет.
Спустя пару дней послушник собирался в дорогу. К седлу Ворона, нетерпеливо фыркающего, был приторочен короб с едой. Кошель с монетами оттягивал пояс и внушал уверенность, что обратный путь тяжёлым не будет.
Князь с толмачом ожидали неподалёку. Приехали проводить. Толмач объяснил: «Чтоб цел остался, пока по землям нашим проезжать будешь». Но Дин подозревал, скорее всего, князь хочет его поскорее выпроводить из дома лекарки.
Послушник прощался с приютившими и выходившими его руссами. Обнялся с колдуном, старушкой, мальчишкой. Лекарку обнять не посмел, просто поклонился. Дева сняла с шеи талисман — гладкий камушек с отверстием в центре на суровой нитке, и одела на Дина. Послушник, не раздумывая, подал ей чётки. Направился, было к коню, затем вернулся, взял лекарку за руки и горячо прошептал:
— Мне не дано, пусть хоть у тебя любовь счастливою будет.
Лекарка тепло улыбнулась, Дину показалось, она его поняла.
Резкий окрик князя заставил вздрогнуть. Послушник и без толмача сообразил, его торопят, подошёл к Ворону и вскочил на него. У края поляны обернулся и помахал рукой.
Всадники ехали молча, пересекли поле. Над лесом справа летали вороны. Дин вспомнил Берсерка, его слова о важной миссии — спрятать надёжно святыни Ордена. Послушнику тогда показалось странной откровенность предводителя. Сейчас озарило — его не собирались оставлять в живых. Понял он и проклятье Яниса, и кем была дева в белых одеждах, и непонятную печаль в глазах Великого Магистра. Но Дин не ощутил ненависти к учителю, назначившему его жертвой. Великий Магистр ради Ордена пожертвовал бы кем угодно, даже собой. И ещё мысль мелькнула: а ведь мальчишка с колдуном ничего не рассказали князю о случившемся у Ведьмина камня. Князь обязательно спросил бы, что прятали. «Ведьму боятся. Молчать будут», — пришла откуда-то уверенность.
Миновав холм, Дин увидел разорённое рыцарями поселенье. Там вовсю кипела работа. Руссы отстраивали уничтоженные дома. Князя приветствовали дружно, радостно. Послушник опустил голову, он не мог смотреть в глаза этим людям.
Неподалёку от границы провожающие попрощались с Дином и развернули коней.
— Помни, что передать должен, — напутствовал толмач.
Послушник долго смотрел вслед всадникам. Окинул взглядом лес, поле, небо, затянутое лёгкими облаками.
— Прощай, край журавлиный, — сказал Дин и добавил дрогнувшим голосом: — И прости.

Эпилог

Лёгкий прохладный ветер шелестел начинающими желтеть листьями. Дед Лапоть закончил работу и пристально рассматривал маленький лапоток. Второй такой же стоял рядом на бревне. За изгородью зло фыркал огромный белый жеребец.
— Угомонись, Злыдень, — прикрикнул дед, обернувшись. Заметив, как начали наливаться кровью глаза коня, добавил: — Вот ведь вражья сила! Почитай, с сенокоса у нас, а до сих пор злобишься.
Коня страшного рыцаря привела Кривуша. Сам вышел к ней, хоть и зверюга, а к людям потянулся, и даже позволил за собой ухаживать. Но только Кривуше, остальных близко не подпускал, за что и получил прозванье Злыдень.
На полянку перед избой вышла Баушка. Она быстро подошла к  деду Лаптю и присела рядышком.
— Ну? — вопросительно поднял брови дед, после приветствия. Баушка вздохнула и не ответила. Лапоть прищурился и ехидно добавил: — Ты ж, вроде как, вестница, и где твои вести? Неужто, совсем дело плохо?
Вестница пожала плечами и, наконец, заговорила:
— Не вернулись покуда из Суздали Добрынюшка с князем. И весточек оттуда нету. А по граду княжьему слух идёт: князь перед отъездом рабынь своих отпустил. Приданное хорошее положил да мужей нашёл. Говорят, жениться собрался, вот жену будущую задабривает. О Кривуше в граде речей не ведут. Видать, Добрыня, да тот толмач, языки за зубами держать могут.
Лапоть помолчал, подумал, затем молвил:
— Жениться-то женится, да вот на ком? Навряд ли на Кривуше. Она-то, глупая, верит, что вернётся за ней князь, как обещал, плат вдовий сняла.
Баушка ответила:
— О чём Сокол думает, таким птахам, как мы не ведомо. Не ровня они, не ровня.
— Дедка! — голос Шумелки заставил стариков вздрогнуть. Чуть с бревна не сверзились от неожиданности.
— Подслушивал, вражья сила? Вот я тебе! — пригрозил дед.
— А и подслушивал, — нисколько не напугался Шумелко. — Чай, Кривушенька мне не чужая. Деда, я вот о чём. А ежели мы тот сундук с драгоценностями выроем Кривуше на приданое? Тогда она князю ровней станет?
Дед Лапоть словно онемел, а Баушка, которой они о том, что у Ведьмина камня случилось, поведали, насмешливо спросила:
— И ведьмы не забоишься?
Мальчик побледнел, но ответил смело:
— Не забоюсь.
— И рыцаря страшного?
Шумелко оторопело уставился на Баушку.
— Его ж того, ведьма забрала.
Вестница оживилась.
— Преданье одно есть. Ежели, кто ведьму просит сокровища укрыть, она просящего смертушке предаёт и стражем клада ставит. И супротив такого стража пойдёшь?
Шумелко вспомнил рыцаря, что и при жизни был ох каким страшным, вздохнул, сел прямо на землю, обхватил руками коленки и честно ответил:
— Не пойду. Он меня одним перстом повалит.    
Тут «отмер» Лапоть.
— Федяйка. — Шумелко замер, не часто его дед именем при крещенье данным называл. — Побожись, что никому про клад у камня Ведьминого не скажешь и речи о нём заводить боле не станешь. — Мальчик послушно перекрестился. — Ведь ежели кто узнает, захочет клад добыть — по глупости, по смелости иль по жадности — не важно. А смерти-то ихние нам в вину будут. Грехом тяжким на душеньку лягут. Понял?
Шумелко часто закивал.
— Понял. Молчать буду, дедка.
Лапоть неожиданно улыбнулся и потянул маленькие лапти внуку.
— Это братцу твоему. Как раз к зиме пойдёт, чтоб босым по избе не топал. Завтра с утреца сбегаешь, отнесёшь.
Из избы выглянула Кривуша и позвала всех за стол. После еды, дед с внуком осматривали печь, нужно ли чинить к зиме. Кривуша и Баушка занялись шитьём. Вестница Кривуше о слухах говорить не стала, да та и не спрашивала. Никто и не заметил, как в избу вошёл князь Всеслав.
— Здравия вам, люди добрые, — поприветствовал князь. Кривуша подбежала и, не таясь, прижалась к любимому. Остальные с мест соскочили, поклонились низко. Всеслав обратился к деду Лаптю: — Ну что, отец, отдашь в жёны мне дочь свою? Благословишь ли?
Баушка шустро метнулась в красный угол, взяла иконку и вложила в руки растерявшемуся старику.
— Благословляю, — пробормотал Лапоть.
Кривуша с князем на колени опустились, иконку поцеловали. И тут все засуетились, по новой стол накрыли. И сели за тот стол Кривуша с князем женихом и невестой.
— Уж простите, что без даров, да без сватов. Торопился к Журавушке своей. Дары позже подвезут. А мы с невестушкой, — князь ласково посмотрел на зардевшуюся Кривушу, — поедем в Николино, там нас в церкви обвенчают, уже всё сговорено. В град въедешь княгинюшкой.
— Когда поедем? — спросила Кривуша.
— А вот сейчас и отправимся, — широко улыбнулся князь.
Кривуша растеряно посмотрела на обитателей избы.
— Как же вы без меня?
Ответил князь:
— Коль захотят, всем в наших хоромах место найдётся. Собирайтесь.
Дед Лапоть крякнул, по душе ему такие слова пришлись. Видать и впрямь князь Кривушу любит, раз к ней в придачу их всех взять готов.
— Оно, конечно, благодарствую, за приглашение, но я уж здесь останусь, — твёрдо ответил Лапоть. К вестнице повернулся: — И ты со мной оставайся, вместе век доживать будем. Хватит тебе уж по чужим домам сорокой летать, угла своего не имея.
Баушка охнула от неожиданности.
Князь к Шумелке обратился:
— А ты, отрок? Батюшка с матушкой, чай, отпустят. Подрастёшь, в дружину возьму.
Глаза у мальчика заблестели, но и он приглашенья князя не принял.
— И отпустят, и поехал бы с радостью. Но кто же тятеньке помощником будет, пока малой подрастёт? Да и за дедкой с Баушкой пригляд нужен.
— Вот ведь, вражья сила, пригляд за нами нужен, — проворчал дед Лапоть, утирая непрошенную слезу, и глянул в окно.
Высоко в небе с курлыканьем улетала журавлиная стая.