Памятник

        В то серое утро середины осени я приехал в один прибалтийский городок, в котором не был много лет. Из тумана слабо проявлялись белесоватые скупые очертания средневековых башен и бесследно угасали в сыром воздухе звуки шагов на безлюдной, мощеной древним булыжником мостовой.
        Мы встретились со старым другом и долго бродили по улочкам, закоулкам и говорили о сокровенном. Увлеченные беседой, неприметно оказались за городом, в парке. Лишь две наши фигуры чернели на необъятном желтом фоне погибающей листвы. Унылое безотрадное небо безучастно тяготело над нами, но дорожки парка, наперекор пасмурным краскам, покрывали ладони ярких кленовых листьев. Клены тянулись ровными аллеями, а вековые сосны и ели на каменных платформах густо поросли у основания мхом и были усеяны хвоей.
        Море, такое же угрюмое и тусклое, как небо, наглухо захоронило всякий отголосок живого света. Недалеко от берега горой вырастал из воды неболь¬шой крутой и обрывистый остров. Его называли островом Слез. Все, что приходилось о нем слышать, походило на обрывки растраченной темной легенды. Скорее, то были кусочки чьих-то окрашенных романтикой впечатлений, и когда речь заходила об острове, что-то заставляло людей приглушать голос, словно перед непостижимо высоким и таинственным. Но в рассказах об острове было все, чтоб дать пищу для догадок и размышлений, и не было ничего, что бы могло объяснить мистическое, почти культовое благоговение местных жителей перед этим скорбным, отщепленным от бурлящей жизни уголком...
        Когда-то на остров Слез вел мост, который снесли, и от него остались лишь медные с чеканкой столбики. Попасть туда сейчас представлялось невозможным. В раздумье стоял я у воды, охваченный желанием узнать тайну острова. Друг словно бы отгадал мои мысли и решительно произнес:
        - Рискнем! Здесь мелко, -  и он тотчас принялся раздеваться.
Я последовал его примеру. Взяв одежду и обувь в одну руку, а в другую по батогу, мы зашли в ледяную воду и стали осторожно ступать маленькими шажками. Ноги, особенно ступни, сразу окоченели и, казалось, потеряли чувствительность. Мы по колено увязали в слизком иле, то и дело спотыкаясь о коряги. Идти было трудно, мы едва продвигались вперед. Становилось глубже, от холода захватывало дух, но фигура друга впереди вселяла надежду.
        Здесь и впрямь было неглубоко, как почти везде в балтийских заливах, но в одном месте мы провалились по грудь. Продрогшие, мы наконец выбрались на берег, не попадая зубом на зуб. По крутому склону взобрались на вершину острова, где был возведен довольно странный замок. Квадрат в основании, он представлял собою четыре сужающиеся башни, сходные с шахматными фигурками ладей, соединенные меж собой стенами. Проникнув в маленький стрельчатообразный вход, мы взошли наверх по очень узкому коридору и оказались на ровной маленькой площадке. Одной из своих сторон замок был обращен к самому краю скалистого обрыва, почти сливаясь с ним. Далеко внизу плескались пенистые волны, разбивавшиеся об осколки камней.
        Оставив замок, мы сошли к северному склону. Там покоились склепы, врытые в землю, а на них лежали надгробья из черного мрамора с высеченными траурными словами. По именам и датам, надписям на немецком и русском языках, можно было лишь гадать о тех страстях и трагедиях, что бушевали здесь в далекие времена.
        Ниже, куда вела пробитая прямо в темно-красных каменных уступах лестница, в скале был выбит крест в два человеческих роста с полустершейся молитвой на латыни. У самой воды от отвесной гранитной стены откололся кусок метров в десять высотой. Он сильно накренился и вот-вот должен был рухнуть на ель с шоколадно-матовым стволом. Ель была настолько громадной, что, казалось, рухни сейчас гранитная скала, и ель не сдастся, в могучем и тяжком напряжении, подобно мифическому Титану, она будет сдерживать непосильный вес.
        И тут мне подумалось, что загадка, которой наделило остров смятенное человеческое воображение, была в нем самом. Стоически-отрешенно царил он над бескрайней призрачностью серых вод, как скорбный знак неотвратного. Неприступная и суровая, презревшая и тлен и суету красота его в холодном торжестве возвышалась над туманной водной пустыней, словно приговор, взывающий к смирению, словно памятник истине, у которой нет пощады.