Я сегодня вспоминаю Санкт-Петербург

Санкт-Петербург! Тогда он назывался Ленинградом. И было это в 1970 году.

Я мало, к тому времени, где бывала, только начинала свою «трудовую деятельность» и  страстно хотела в первый свой отпуск посетить  Ленинград. Давнее очарование Анной Ахматовой и Блоком. Пушкинский «Медный всадник» и  «Петербургские повести» Гоголя. Только что, прочитанная повесть о Казанском Соборе и архитекторе Воронихине. Царскосельский лицей, дворцы и фотографии знаменитых фонтанов. И, конечно, Эрмитаж где, я знала, хранились дивная «Мадонна Литта» Леонардо да Винчи,   мраморная скульптура Вольтера и бесчисленное множество картин, репродукции которых я бережно хранила в папках - всё это рождало нетерпеливое стремление оказаться в этом городе.

Ни одного знакомого в Ленинграде у нас не было. Относительно гостиниц, адреса которых мы заблаговременно отыскали, мой начальник высказал большое сомнение. Но мы были молоды и самонадеянны, как неопытные провинциалы, черпающие многообещающие  сведения из журналов и газет.

Лариска, бывшая одноклассница, узнавшая о наших планах, как-то, запросто, дала нам, на всякий случай,   старый конверт с адресом давней  ленинградской знакомой бабушки своей,  с которой та  переписывалась много лет. Легкомысленно, не слишком рассчитывая им воспользоваться, я вложила  его, в качестве закладки,  в  книгу, взятую в дорогу, и мы с мужем  отправились в  город . . . волшебных грёз моих.

«Красная стрела» прибыла на Московский вокзал ранним утром. Влажный, умытый город лежал перед нами.   Дворник, словно с  киноэкрана, по-старинному, в фартуке, скручивал поливочные  шланги. К нему мы и обратились, когда  рассеялась толпа приезжих, с вопросом - где остановка на автобус, чтобы добраться до  гостиницы, что  первой числилась в нашей записной книжке.

Опытный старик окинул нас взглядом и  заявил словоохотливо и авторитетно:
- Зря поедете. Сезон. Сейчас нигде мест не будет. Уж, я точно знаю. Надо было вам адресочком запастись.
Я в панике стала лихорадочно рыться в сумке. Книжка и старый конверт, по счастью, оказались на месте.
- А Вы не подскажете, где находится улица Восстания?
- Подскажу, отчего не подсказать. Вам и ехать не придётся. Здесь недалеко. Пешком доберётесь.

Мы были так молоды и неопытны, что  не догадались взять  рекомендательного письма, или, хотя бы, записочки от  Ларискиной бабушки. И теперь, в  волнении, стояли перед дверью квартиры  на втором этаже  серого  дома.
 
Золотые были времена почти полвека назад!

Интеллигентного вида старушка, с седыми кудерками,  открыла на наш звонок и,  когда я протянула ей конверт,  обернувшись, радостно  позвала из глубины квартиры:
- Серёжа, это саратовские ребята - от Танечки. Проходите, проходите!
Вышел небольшого роста улыбчивый старичок с палочкой.  Сергей Николаевич.
   
Мы  смущённо признались, что, к сожалению, не родственники «Танечки», а друзья её внучки Ларисы, которая, от чистого сердца, предложила нам адрес  ленинградских знакомых бабушки своей. Но, если они сочтут наше появление неуместным, то, ради Бога, пусть извинят нас.  Может, повезёт, всё-таки, с гостиницей.

- Что вы, что вы! – всполошилась старушка, - какая гостиница! Сколько, в своё время, до войны, я  у Танечки в семье, под Саратовом, как дома жила.  Три года, пока учились в техникуме, каждое воскресенье, помню, к маме  её отправлялись. Повезло вам. Только позавчера сына проводили с внуком. Он – моряк у нас. В Севастополе живут.  На недельку, говорите?   Конечно, конечно!  Вот здесь и располагайтесь.

Так  принял нас Ленинград.

Я, признаться,  сначала, немножко опасалась  общения с жителями этого  славного города. Незадолго до моего отъезда появилась у нас в отделе новенькая, «коренная петербурженка», (как она, уже в те годы, величала себя). Отец её, в Питере, был столяром-краснодеревщиком. Она очень гордилась, какие высокопоставленные люди - его заказчики. А мужа своего,  офицера, выпускника  Можайской военной Академии, за глаза, презрительно называла «выходцем из захолустья» - из Воронежа, откуда был он родом.

Сергей Николаевич - фронтовик. Инвалид.  А Софья Павловна и  сын их, Женя, пережили блокаду. Вечером, за чаем, я попыталась расспрашивать её о  тех страшных годах. Но она вспоминала неохотно. С двенадцатилетним Женей работали на заводе, делали  гильзы для снарядов.  Рабочий паёк. Повезло,  золотые часы мужа и  свои серьги с камнями,  обменяла на большой кусок сливочного масла ( оказывается, в  ту зиму были люди, имевшие здесь  сливочное масло). Оно и спасло мальчика в  самое отчаянное время его болезни. Топились библиотекой. Плакала, а жгла.  И переводила разговор на Саратов, где училась в техникуме  с Ларискиной бабушкой, пока не вышла замуж за военного, Сергея Николаевича, который увёз её в Ленинград.

Вспоминала Волгу. Рынок с кадками засоленной некрупной рыбки – «колодочки» с отличной икрой. ( В наше время её уже не было и в помине).  Горы яблок в августе.  Бескрайние пшеничные поля.  Танцы под саратовскую, с колокольчиками, гармошку. 
Мне частенько  случалось бывать у Лариски дома, и  я,  с готовностью,  делилась подробностями жизни старой её подруги , к несчастью, нездоровой.

Как замечательно умели они слушать. Как бережно открывали они семейный альбом, листы которого были переложены папиросной бумагой. Как ожидали нас к ужину за столом с непременной скатертью. Как мололи жареные зёрна  в мельничке и  в турке готовили утром для нас  ароматнейший кофе. Как внимательны бывали друг к другу...

Прошло почти пятьдесят лет, а  эти старички, доныне,  остаются для меня мерилом истинных благородных петербуржцев.

Возьмусь ли я рассказывать о  красотах тогдашнего Ленинграда!  Только – пунктиром.  Запомнилось впечатление сна, нереальности, когда я воочию, вблизи видела «Медного всадника», чуть подёрнутого зеленью, и в памяти рефреном звучало - Куда ты скачешь, гордый конь, И где опустишь ты копыта? Ощущение благородной шершавости колонн Исаакиевского Собора. Для посещения он, почему-то, был закрыт. Музейная роскошь Казанского. Службы в то время там не шли.

Наши маршруты  в Ленинграде, должно быть, мало отличались от,  давно проложенных путей тысячами других туристов, но это были мои впечатления, навсегда оставившие след в сознании. И сегодня вспоминаю я не только божественные фонтаны Петергофа, но и  запах, чуть стоячей, воды. Дивные парки Царского села с великолепными газонами. Екатерининский дворец. Только открытые после реставрации новые залы.  Эрмитаж, с его роскошной Главной лестницей, по которой я не торопилась подняться, бродя  между античной скульптурой 1 этажа, словно, набрав в грудь воздуха и, не решаясь прикоснуться к шедеврам картинной галереи. И  трогательное, просто, нежное ощущение,  от долгожданной встречи с  «Мадонной Литта», такой, неожиданно, маленькой, на фоне огромных полотен итальянской живописи. И статуя Вольтера Гудона, с его  ядовитым взглядом всё понимающего старика.  И Аничков мост с его конями Клодта, от которого меня невозможно было увести. И сам Невский, завершавшийся  Адмиралтейством, не единожды пройденный пешком из конца в конец. И, когда уже не оставалось сил – долгая прогулка на «Метеоре» по Финскому заливу, с его непривычно тяжёлой, серой водой,  близко волнующейся  за стеклом.

И ещё!  На много лет поселилась в нашей семье печальная игра, под названием
«Если бы...»  Это было воспоминание о Пискарёвском кладбище, которое произвело на меня неизгладимое впечатление, хотя тогда оно не имело ещё нынешнего некрополя. Огромные зелёные поляны, в которых я  не решилась сразу,  содрогнувшись,  признать братские могилы.
                                                                                                                                                                                                                                                         Я ожидала увидеть там, всей стране известные, подлинные листочки  бессмертного дневника Тани Савичевой. Но под стеклом были только их копии. Хотя, и копии потрясали великой трагедией ленинградцев.

Детей нередко бывает трудно накормить. Мои не были исключением. И я  рассказывала им о  Ленинградской блокаде, о том лютом  голоде, от которого умерли тысячи детей, о Тане Савичевой, указывая на небрежно оставленные ими в тарелке кусочки мяса, на брошенный недоеденный пирожок, на недопитый сладкий чай.  И мы вместе с ними делили этот кусочек на порции, который мог бы позволить выжить ребёнку несколько дней, если бы... И несколько глотков горячего сладкого чая, если бы... Постепенно, это превращалось в некий ритуал поминовения погибших от голода детей, и  бережное отношение к еде, любому блюду: «Если бы  это было в блокадном Ленинграде»!
                                                                                 ***

Столько лет прошло.  Вчера, убирая после ужина со стола, моя дочь, у которой тоже уже взрослая дочка,  собираясь выбросить кусочек пирожка с  капустой и рыбой, оставшийся после чая, вдруг замешкалась на мгновение и,  неожиданно, как  в давние времена, произнесла: «Если бы это было в блокадном Ленинграде...»!


На это произведение написаны 22 рецензии      Написать рецензию