Интро

...Когда я впервые увидела его, падал мокрый снег, который таял, даже не успев лечь на булыжники Главной площади провинциального города Z. Он крутил ручку старой расписанной довольно причудливыми узорами шарманки с видом испуганного ребёнка, заблудившегося в незнакомом городе. Но движения были всё же на удивление красивыми и плавными. Так не двигаются в зигзагообразном, промёрзшем и скучном городе. Редкие прохожие не обращали на одинокую фигуру никакого внимания. Я же подняла глаза, чтобы найти источник необычных звуков, невесть какая механическая мелодия, почему-то показалась мне тогда идеалом гармонии, а сам шарманщик - добрым волшебником, преображающем реальность. Наверное оттого, что лучшего я наяву  не слышала никогда. Город  Z не баловал хорошей музыкой. Да и если честно, он не баловал вообще ничем. Узкие улочки с трёх-четырёх этажными однотипными домами причудливо петляли и пересекали друг друга в самых неожиданных местах, но всегда выводили на Главную Площадь. На которой тоже не было ничего интересного, кроме, пожалуй огромных уродливых лип, высаженных когда то без какой-либо системы и мало-мальского порядка. У каждой из них был свой характер.И я знала все их порезы и загогулины. Жалела их и они отвечали мне если не любовью, затёртое до дыр слово, здесь неуместно, то хотя бы преданной дружбой.  Детство, проведённое в  М, научило меня больше доверять ощущениям неясным, идущим как бы из ничего, чем анатомическим органам чувств.
...В тот вечер я не решилась подойти к нему. Шарманщик был бледен и отрешён. Его серо-голубые глаза смотрели на что-то видимое только ему. Это одновременно завораживало и отталкивало. В преображённой реальности невозможно прожить долго, существование  в себе по наитию и без внешних ограничений никогда не заканчивается хорошо. Затверженный с малолетства урок - не поддаваться первому впечатлению - действовал на меня  мощно и однозначно. Почти мужицкие потные пятерни приютских нянечек, отвесившие очередной подзатыльник, периодически напоминали об относительности  зла и добра странной девочке, витавшей в облаках. Так говорили обо мне, сколько помню себя, почти все окружающие. В основном унылые невзрачные женщины, упорно стремящиеся вложить в своих воспитанников то, во что не верят сами. Их взгляды были одинаково обесточены, словно кто-то высосал из них всю радость жизни да и саму жизнь, оставив прожиточный минимум, что-то вроде сухого пайка, на котором можно просуществовать до определённого момента. Самое страшное было для меня в том, что этот момент действительно наступал. Женщины исчезали, а в вестибюле на доске информации появлялись пресные некрологи, пугающие своей немногословностью и однообразием. Именно эти, ни к чему не обязывающие бумажки с некачественными смазанными фотографиями и небрежно набранным текстом со множеством ошибок и опечаток, заставляли меня долго и напряжённо думать о смерти. Которая по сути была лишь исчезновением и жалкой памяткой между расписанием уроков и объявлениями о кружковых занятиях. Это потрясало моё подростковое сознание жутковатой простотой и казалось чем-то инородным, диким, какой-то нелепой придумкой из мира взрослых, поэтому вызывало неизменное отторжение.
...Те же пятерни, пахнущие дешевым мылом, могли протягивать малюсенькие карамельки, самым занимательным в которых были фантики. Разноцветные, празднично шуршащие, они являлись визитной карточкой той части мира, в которой смеялись и беззаботно болтали. То, что она существовала, не подвергалось сомнению. Время от времени у одного из нас, ста  воспитанников Приюта Радости, случались маленькие Праздники. Их так и обозначали: у девочки такой-то или мальчика такого-то сегодня маленький праздник. Мы собирались в самом большом помещении приюта, который гордо именовался Праздничным, и директриса в мешковатом костюме невнятного мышиного цвета вручала куколку или машинку. Неизменно и обречённо. В этом никому не нужном действе мне тоже виделся насмешливый намёк на неизбежность смерти. Директриса, высохшая и короткостриженная старая дева, улыбалась каждому приклеенной жуткой улыбкой. После непосредственно вручения и пожатия руки улыбка сползала с её лица, как юркая маленькая змея, чтобы спрятаться в одном из огромных шкафов, застыв там в скучном и неизбежном анабиозе где-то за нашими спинами. Игрушки быстро ломались и выкидывались на свалку. Вначале маленькую на заднем дворе приюта, а после - дальше на огромный пустырь за городом, где сквозь резеду пробивалась странная трава с зубчатыми листьями и бледно-жёлтыми метёлками соцветий.
… Я забралась в кровать, стоящую, как и приютском детстве у окна, потом, немного помедлив, перелезла на широкий подоконник и долго смотрела на спящий под первым снегом город. С пятого этажа было видно не всё, но довольно объёмная панорама всё-таки открывалась. Шпили кремля и университета делили ночное небо на сегменты уродливой формы и неизменно внушали чувство безотчётной тревоги.  Так было всегда. Но сегодня тревога была немного иной. Я думала о Шарманщике. Сколько раз ещё сбили его по пути домой. Да и где его дом? Я живо представляла, как он втаскивает в малогабаритную комнатёнку какой-нибудь трёхэтажки на окраине свою громоздкую ношу. Задевает шарманкой почти ничейный хлам,  стоящий в общем коридоре. Раздаётся грохот и какой-нибудь облезлый детский велосипед без педалей, ржавым рулём и вывернутым седлом падает ему на ноги. Он вскрикивает и чертыхается. От этих фантазий становилось вроде грустно, но одновременно губы почему-то растягивались в улыбку. Дурацкая старинная шарманка трогала меня своей неуместностью. Она была точь-в-точь такая, как в учебниках истории. Город побрякивал ночными трамваями и хрустел линиями электропередач, разрывая довольно причудливую картину на мелкие кусочки. Когда глаза начинали закрываться, я снова перебралась в кровать и накрылась с головой приятно пахнущим пледом. Красочное конфетти сыпалось на меня под механическую однообразную музыку и навевало долгожданный сон.