Шаман-дерево

                                        
   Если перефразировать слова советской песни, то можно их произнести и так: «Где это было, когда это было, в жизни, а, может, во сне?»
   А ведь было… В жизни, потому что произошедшее со мной могло случиться только в жизни. Нет достоверного документального подтверждения тому, что сны становятся явью.
   Было это – страшно подумать! – в прошлом веке. В далёком восемьдесят пятом году. После демобилизации однополчанин Колька Птицын, призывавшийся из Якутии, предложил мне, жителю юга, поехать погостить к нему. «В Чёрном море купался? – спросил он незадолго до приказа министра обороны о мобилизации и демобилизации; сидя в курилке тесной компанией из пяти человек, сплотившихся в самые первые дни службы, фантазировали, чем будем заниматься первые дни после дембеля, - вот и в море северном искупаешься. Если судьба подвернётся. И убедишься, север действительно бескрайний, как поётся в песне». Не буду утверждать, что меня соблазнило в тот момент, сам факт укрепиться в утверждении знания бескрайности северных тундрово-таёжных просторов или мало-вероятностная возможность искупаться в море Лаптевых.
   Уговорить замполита, чтобы меня и Кольку Птицына, для друзей просто Птица, отпустили из части в один день, труда не составило. Как и не составило труда приобрести через буфетчицу в солдатском буфете Клаву пару бутылок молдавского коньяку «Дойна».
   И вот наступил радостный день, когда «покидают родные края дембеля, дембеля, дембеля».
   Часть наша располагалась за городом N-ском в пяти километрах в Калининградской области. На машине командира части нас вывезли в город со всеми сопровождающими документами, чтобы ненароком не напороться на патруль и не загреметь в гарнизонную гауптвахту. За два года ни разу не пришлось отведать тюремной баланды и после дембеля как-то это не светило.
   Так вот, высадили нас на автовокзале. Стоим, курим, дышим воздухом свободы. Нет, это к тому, что одно дело дышать воздухом, нося на плечах шинель с погонами, совершенно другое – чувствуя на себе приятную лёгкость партикулярного платья.
   Не обращая внимания на снующих вокруг нас пассажиров и отъезжающие автобусы, выкурили штуки по три папирос.
   - Ну, Антон, - это ко мне обращается Колька, – решил, куда едешь? Домой или со мной, в Якутию?
   Хочу заметить, к моменту демобилизации получил от родителей письмо, в котором они дали своё родительское благословение на мою поездку погостить у друга. «Как  мы с мамой полагаем, - писал отец, - в этом году ты не собираешься восстанавливаться в институте. Твоё право, напиши и возьми академический отпуск, чтобы не отчислили. А по поводу съездить к другу на север, хочу привести пример твоего дальнего родственника. Он тоже поехал на три года по вербовке на Сахалин, да так там и остался. Север он такой, притягивает неизвестно чем, влюбляешься в него и жить уже без него не можешь». В истинности отцовых слов убедился очень скоро.
   Обладающий пространственным воображением человек может без затруднений представить карту нашей родины. Всю ширь пространств по диагоналям и меридианам. Можно мысленно пробираться по отрогам и ущельям Урала. Тонуть в болотах и отплёвываться от надоедающей мошкары и гнуса, коими так обильно кишит сибирская тайга. Взбираться на сопки или на плоские плато древних скал, где только ветер поёт свою заунывную песню, и редкая лесная птица является случайным слушателем. Переплавляться через могучие полноводные реки и ручьи, разлившиеся в пору вешнего половодья. Можно представить всё, что угодно. Чтобы увидеть воочию, эти места нужно как минимум посетить или обозреть из окна купе скорого поезда, едущего по железным путям из западной точки континента до восточной. Сколько при этом пересекается поясов времени! Сколько сменяют друг друга климатических зон! Как разительно в течение одного только часа пути может измениться растительность. Подступающие практически вплотную к полотну леса бескрайнего моря тайги резко и контрастно режут глаза открывающимся видом пустыни. И тянутся, как зелёные таёжные волны, насколько хватит глаз, жёлто-охровые вспененные валы и волны из песка и глины. И насколько хватает глаз, повсюду царит одна и та же стихия – пустыня. Лишь кое-где изредка мелькнёт, как внеочередное недоразумение в плавно льющейся красивой речи, с фиоритурами и фестонами, жалкий выгоревший под беспощадно жарящим лучами солнцем кустик или чахленькое деревцо. Как призраки проплывают караваны кораблей пустыни и гаснут в вечернем мареве все краски мира, когда солнце садится за дальний край мира, бросив прощальный взгляд на унылые и безжизненные земли. Как ярко и отрывисто и отзывчиво что-то шевельнётся в груди в этот момент, будто старая и давно забытая песня вдруг зазвучит из  уст пожилого исполнителя, напевающего незатейливый прекрасный мотив в полголоса. И сразу всплывают в памяти картины, которые предстоит ещё увидеть. Бесконечные дороги, занесённые вьюгой и бураном. Маршруты в разные стороны света. Весёлые попутчики, помогающие коротать время в пути. Или серьёзные персоны, невесть, что внушившие себе от избытка собственной важности и считающие по сией причине лишним баловством в первую очередь для себя вести долгие и пространные разговоры с попутчиком. Тотчас перед глазами как при ускоренном просмотре мелькают кадры непрожитой жизни. Видишь лица друзей, с которыми предстоит познакомиться, или места, ждущие тебя в своей вековой и нетронутой временем пустынности. Почти в конце пути ослепит взор озеро Байкал. Но это всё впереди: и неугомонный перестук колёс на стыках рельс, и разговорчивые и добродушные соседи по купе, и разговоры в тамбуре за выкуренной сигареткой, и щемящая тоска ожидания чего-то нового и радостного.
   Отправной точкой нашего путешествия домой стал город Калининград.
   Прапорщик Оноприенко Архип Опанасович лично открыл нам ворота, хотя это и не входило в его обязанности. Карие глаза старого служаки слегка увлажнились.
   - Ну, шо, хлопчики, вот и вы едете до дому, - странно было видеть всегда строгого и серьёзного прапорщика в таком взволнованном состоянии. – С кем теперь организовывать полковую самодеятельность, ума не приложу. Никто ни на баяне не играет, ни гитару никогда в руки не брал. Одних бездарей прислали. (Так он говорил о каждом новом пополнении.) Провёл вчера вступительную беседу, так они слушали вполуха и чему-то лыбились, ироды. 
   Он замолчал, крутя длинный жёлтый прокуренный ус. Молчали и мы в полной растерянности, не зная, что и сказать, но догадывались, лучше не прерывать размышлений прапорщика.
   Помог дежурный по КПП лейтенант Проскуряка.
   - Товарищ прапорщик, может, в чём пособить?
   Прапорщик Оноприенко поднял на лейтенанта увлажнённые глаза и с какою-то тайной грустью произнёс:
   - Да чем же ты пособишь-то, сынок?
   Лейтенант замер, раскрыв рот, а прапорщик пошёл, больше не произнеся ни слова в сторону автопарка.
   - Ну, вот, что, ребята, - первым пришёл в себя лейтенант. – Поздравляю с демобилизацией. Вы хорошо служили, вот чтобы и на гражданке не посрамили честь нашей части. Простите, что без торжественного прохождения строем солдат и без «Прощания славянки» приходится с вами расставаться.
   - Да ладно, товарищ лейтенант, -  принял беззаботно-дембельский вид Птица. – Всё хорошо. Спасибо вам за всё.
   Снова возникла пауза.
   - Да не по-людски как-то, - как бы в собственное оправдание произнёс Проскуряка. – Всех провожали с музыкой. Говорили напутственные речи. – Он развернулся в сторону пропускного пункта и махнул рукой дежурным солдатам. – Наряд, выйдите, попрощайтесь с товарищами.
   Лейтенант Проскуряка вернулся на КПП. К нам подошли дежурные.
   Попрощались эмоционально. Ведь им оставалось служить тоже недолго. Как заметил один из дежурных, что их дембель маячит им из-за горизонта, мол, лето пролетит быстро, а там и осень, а там и дембель. Каким бы тёплым ни было расставание, но положенный по неписаному правилу обмен адресами и пожелание приезжать в гости не последовало. Пожали руки. Выкурили напоследок по солдатской папиросе «Дымок», кто служил в советское время, тому нет, надобности объяснять, что это за табачный изыск, пожали руки и расстались. Хочу сказать, обычно предоставляли машину, чтобы увезти дембелей на вокзал, но нам отказали и в этой малости. Однако ни я, ни Птица не расстроились и на попутке добрались в Калининград на железнодорожный вокзал Южный.
   Куда-то нужно было деть время до отправления поезда. В запасе было почти десять часов.
   Любая, даже самая мало-мальски непродолжительная поездка из пункта А в пункт Б это приключение. А если предстоит в пути провести почти семь суток да ещё с пересадками, то это сопоставимо с экспедицией в средние века куда-нибудь в глухие дебри сибирской тайги, где повсюду, за каждым кустом и невысоким взгорком ожидает либо приятная неожиданность, либо более приятная  своею неопределённостью удача. Одно радует, сейчас любой метод передвижения не подразумевает под собою некий процент непредвиденных ситуаций. Никто с кистенём не выскочит из-за кустов, не шарахнет по темечку, не поинтересовавшись предварительно, какого ты роду-племени, какого вероисповедания. Впрочем, лихих людишек завсегда хватало на бескрайних просторах не токмо диких территорий. Но и на сопредельных землях, славящихся интеллектуальным и творческим развитием, по этой особой стати ставящих себя выше остальных. Получается, процесс окультуривания народов не привёл к повальному осознанию того, «что такое хорошо и что такое плохо». Каждый трактует известную ему истину с той точки, каковая выгодна на данный отрезок времени.
   Куда податься на вокзале? В то время, когда ещё до видеосалонов априори хитроумные и доморощенные бизнесмены-дельцы не додумались? Возвращаться в город, искать кинотеатр, смотреть кино? Зачем? Когда впереди раскрывали туманные дали свои широченные просторы, наполненные волнующими ожиданиями.
   Побродив по залу ожидания, попали под пристальное внимание военного гарнизонного патруля. Первым на себе чей-то внимательный взгляд ощутил я. Стало сразу как-то зябко и неуютно. Поделился с Птицей подозрениями. Он отмахнулся и сказал, что это всё процесс переживания последних дней перед дембелем. Но, тем не менее, и сам осторожно осмотрелся и, видимо, не заметив предмета, излучающего опасность, успокоился.
   Мне же казалось совсем наоборот, что наблюдать за нами можно из любого укрытия. Книжки про разведчиков читал регулярно, не упускал возможности ознакомиться с новинками детективов отечественных и зарубежных авторов. Кстати, благодаря полковой библиотеке выпала удача прочитать всего комиссара Мегрэ. Также много других интересных и увлекательных произведений  прочитал именно в период двух лет срочной службы.
   Когда находил время, если распорядок дня был предельно напряжён? Приведу пример из другой области: возьмите пьяницу, магазин закрыт, а он уже опохмелился… Несколько не в тему, но суть та же. Никто не отменял личное время. Кто-то расходовал его нерационально, уделяя внимание пустякам.
   Личное время и время, свободное от нарядов, я проводил в библиотеке. Читал книги в читальном зале или вёл интересные беседы с библиотекарем, женой нашего командира части, весьма интересной, образованной и эрудированной женщиной. Думаю, разговоры с нею и дали толчок к принятию положительного решения ехать с Птицей на север,  в Якутию.
   Не переставая просматривать зал, стараясь найти объект, следящий за нами, увидел приоткрытую дверь в станционный буфет, на одной створке висела табличка, вещавшая, что буфет закрыт на обед. В щель между дверями увидел часть лица, фрагмент пилотки с красной звездочкой.
   Наши взгляды перекрестились. Дверь распахнулась, и к нам направился патруль. Во главе шёл старший прапорщик, мужчина пятидесяти лет и двое рядовых. Прапорщик с алой повязкой на рукаве с надписью «Патруль» вышагивал с таким видом, будто поймал за тестикулы птицу счастья.
   - Старший военного патруля старший прапорщик Васёк, - представился он.
   Мы тотчас стали смирно, привычка подчиняться старшим по званию пока что не изжилась жизнью на гражданке. И по очереди представились.
   - Предъявите документы, товарищи солдаты, - отчётливо произнося каждое слово, обратился он к нам. Стоящие чуть позади солдаты одновремённо следили за нами и не упускали из внимания, происходившего в зале.
   Васёк очень долго и очень внимательно, так показалось нам, почти гражданским лицам, просматривал документы. С двух сторон осмотрел билеты, и почти не попробовал их на вкус. Так  близко подносил к лицу проездные документы.
   - Почему не по форме? – оторвался он от изучения бумаг.
   Птица, было, раскрыл рот, но зная его привычку ляпать всякую чушь, опередил его.
   - Товарищ старший прапорщик, - обращаюсь я к нему, - нам разрешили в части.
   Это известие, казалось, весьма удивило Васька. Он округлил глаза, сморщил лоб. Черты и так худощавого лица обострились до предела. Кожа на скулах побелела от  натяжения. Но настолько острой оказалась только его реакция, солдаты не придали нашим словам никакого внимания.
   - Что это так? – спросил он после минутного удивления. – Был приказ по гарнизону?
   Мне снова пришлось ткнуть локтем Птицу в бок и взять инициативу в свои руки.
   - Точно неизвестно, - отвечаю ему, - но в приватной беседе с замполитом, нам сообщили о таком нововведении.
   Старший прапорщик Васёк слегка повернул лицо в сторону подчинённых.
   - Слышали? – строго  спросил он. – До чего додумались-то! – то ли восхищение дальновидностью начальства читалось в его словах, то ли полное непонимание непродуманных приказов. – Так, глядишь, скоро докатимся до того, солдат в увольнении будет в одних труселях по городу расхаживать!
   Солдаты под строгим взором начальника приняли положение смирно, нацепили на лица маски непроницаемости: губы сжали в узкие полоски, носы обострились, брови свели к переносице, глаза источают полное повиновение.
   Ваську понравился вид подчинённых, но очень уж хотелось услышать слова подтверждения правдивости его непререкаемых и непреложных истин.
   - Ну? – в голосе начальника патруля послышался металл. – Или у вас иное мнение?
   - Никак нет, товарищ старший прапорщик! – быстро отрапортовал первый.
   Второй слегка замедлил с ответом, за что получил осуждение в виде грозного взгляда и тотчас выпалил, как автомат:
   - Чёрт знает что будет, а не армия!      
   Васёк повернул голову к нам.
   - Понятно? А вы говорите, замполит разрешил.
   Ещё несколько минут для проформы старший прапорщик Васёк промурыжил нас и отпустил. Едва мы отошли на пару шагов остановил вопросом:
   - Как поживает прапорщик Оноприенко?
   - Отлично, - тут я не стал останавливать Птицу. На этот вопрос можно было ответить именно так и никак по-другому.
   - Да? – в вопросе чувствовалось недоверие. – А мне тут птичка в клювике принесла, что он больно уж печальный ходит. С чего бы это?
   - Не знаем, - за двоих отвечаю и добавляю: - Мало ли у него проблем личного плана?
   - У убеждённого старого холостяка? – спросил Васёк, – какие могут быть проблемы, ни семьи, ни детей!
    Я промолчал, Птица тоже не нашёлся что ответить.
   - Тут дело в другом.
   - В чём же, - уточняю деликатно я.
   - Грусть-тоска у него оттого, что уехали два любимца, с кем он первые места на конкурсах самодеятельности брал, - старший прапорщик Васёк внимательно присмотрелся к нам. – Ба! Да это вы, ребятки! Узнал, узнал вас. Красиво вы на сцене с баяном и гитарой смотрелись! Ха-ха-ха! Как же это он без вас-то жить будет! С кем будет петь любимые песни?
   Птица выдал тут такое, что впору было бы умереть от смеху.
   - Не оскудела талантами земля русская, - серьёзно произносит он. – Найдутся и те, кто пойдёт по тропам, проторенным нами.
   Васёк от всей души рассмеялся вместе с подчинёнными. Вернул нам документы и пожелал скорого возвращения домой, при этом назвал нас первопроходцами. И в конце добавил, чтобы вели себя в поезде аккуратно, не пили с кем ни попадя водку, а то после службы-то военной так и хочется в первые деньки напиться до беспамятства, не думая о последствиях. На наши немые вопросы пояснил, что участились случаи, когда демобилизованные солдатики не доезжают до порога отчего дома. В поезда-купе садятся, а вот встречать уже на станции прибытия некого. Проводники говорят одно и то же, мол, выходили с какими-то лицами кавказской наружности где-то на глухом полустанке, а там следы-то их, солдатиков, и теряются. Военная прокуратура возбудила несколько дел.
   Тут и нам вспомнился случай, произошедший в прошлом году.
   В часть приехал отец и поинтересовался, почему не отпускают домой его сына, Григория Подкопытина. Командир и замполит очень удивились этому. Поговорили с отцом Гриши наедине. Рассказали, что он выехал такого-то числа такого-то месяца с друзьями с вокзала. Что проводили их, назвал имена лейтенанта и прапорщика, до самого поезда и посадили в купе. Весельчак ростовчанин Гриша Подкопытин  пропал, домой не вернулся.
   Мы пообещали быть настороже. Времени до отправления поезда оставалось три часа.
   - Чего изволите, солдатики? – спросила симпатичная буфетчица в белой блузе с рюшечками на воротнике и манжетах и накрахмаленной наколке на взбитых в пышную причёску перманентно-завитых каштановых волосах, наметанным глазом определив категорию покупателя. Видимо, у нас на лице было написано, что мы солдаты. Хотя, догадаться было не очень трудно. Да взять, например, короткую стрижку.
   От пива-водки отказались. На смешливый вопрос, что, дескать, монахами заделались, ответили, не пришло время. Взяли по бутылке лимонада и по песочному кольцу с жареным арахисом. Голод не одолевал, но стрелки на часах будто замерли в ожидании вселенского чуда отъезда нашего поезда.
   С нашим приходом пустой буфет быстро наполнился отъезжающими, приезжими, провожающими. Лицо буфетчицы оживилось. С полок начали быстро исчезать бутылки «Столичной» и «Посольской». Пенясь, переливалось «Жигулёвское» пиво из бутылок в пузатые, изготовленные под бочки, бокалы. Пошла в ход сухая тарань, висевшая над стойкой на длинных связках.
   Мужчины потребляли водку, запивая пивом, женщины цедили медленно красное или белое вино. Зажиточные граждане не скупились на шампанское, которое лилось через края фужеров белой искристой пеной.
   Бутерброды с колбасой и сыром, мирно спавшие в ожидании бурных продаж, оживились и теперь радостно чувствовали себя в крепких мужских и изящных женских пальцах.
   Детвора, мальчики и девочки всех возрастов пили взахлёб ситро: «Лимонад», «Буратино» или «Крем-соду». Пили прямо из бутылок с яркими цветными этикетками, игнорируя просьбы взрослых соблюдать приличия и пользоваться стаканами. На это дети весьма резонно отвечали, что так пить вкуснее и указывали на некоторых мужчин, стоявших возле столов-стоек и медленно смаковавших пиво, прикладываясь к зелёному горлышку бутылок. Что и говорить, дети всегда правы. Особенно когда берут пример с взрослых…
   На освободившихся креслах подремали. Больно ли уснёшь на деревянном сиденье, облокачиваясь на неудобную фанерную прямую спинку? И, тем не менее, я сидел с закрытыми глазами и повторял слова старшего прапорщика Васька, с кем прапорщик Оноприенко будет петь любимые песни.
   Музыкальная натура, прапорщик Оноприенко в части отвечал за художественную самодеятельность. Сам неплохо играл на баяне, но предпочитал, чтобы ему аккомпанировали. А песни он пел!.. Разные песни. И русские народные, и украинские. Только одну исполнял фанатично, с трагизмом в голосе «Несе Галя воду». Была на то причина, о которой мне стало известно совершенно случайно. А до этого…
   А до этого было построение вновь прибывшего пополнения ракетной части.
   Неровный строй призывников стоял и в полном молчании слушал приветственные слова прапорщика Оноприенко. Перед ним кратко, красочно, ёмко и вдохновенно произнёс речь командир части. Общие слова о том, что вчерашние школьники, только вышедшие из-за школьной парты, вливаются в дружную армейскую семью. И так далее и тому подобное. Следом выступил замполит, он коснулся не только темы патриотического воспитания советского воина, но и его цели. «На наших ракетах мы несём мир всему миру!» А уж затем перед строем вышел Оноприенко, покручивая ус, внимательно осмотрел ребят. Чему-то усмехнулся и с характерным украинским акцентом высказался о своей точке зрения на службу и о том месте, которое отводится в ней нам, вновь прибывшим гражданским лицам.
   Закончил следующим оригинальным образом. Спросил, есть ли среди новичков музыканты. В строе послышался смех, мол, не песни же петь сюда приехали.
   - Почему бы и нет, товарищи солдаты! – резко охладил пыл Оноприенко. – Перед каждым посещением столовой, куда будете ходить строем и обязательно с песней. На каждом строевом занятии, на плацу при прохождении перед трибуной с командиром части и старшими офицерами. Петь желательно громко, лёгких не жалея, и старательно. Наша часть всегда на строевом конкурсе с песней получала первые места. И впредь я буду следить за тем, чтобы товарищи солдаты давали выход скрытым в них творческим талантам. Дело найдётся каждому, и художнику, и певцу, и сапожнику, и строителю. Солдат без способностей, что горилка без градусов. Но это, так сказать, не всё: я отвечаю за художественную самодеятельность. Так вот, хлопчики, лучше по-хорошему, чем как-то иначе, тем, кто вмие граты на музыкальных инструментах признаться сразу. Здесь. Пока не началось.          
   - Что не началось-то? – послышалось из строя.
   - Для вас оно уже началось, - отшутился прапорщик Оноприенко и внезапно скомандовал: – Долго ждать буду? Музыканты и певцы – два шага вперёд!
   Что двигало мной, не могу понять до сих пор, но первым вышел я. Сделал два шага и повернулся к строю лицом.
   - Фамилия? – отчеканил командирским голосом прапорщик.
   - Антон Павлович Лебеда! – чётко отвечаю ему.
   - Очень хорошо, Антон Павлович, - улыбается прапорщик Оноприенко. – На чём играешь.
   - На баяне.
   - Да ну!
   - Так точно, умею! – придаю уверенности в голосе.
   - А прямо тут сможешь сыграть? – чувствую в вопросе прапорщика скрытую подковырку.
   Развожу руки.
   - На чём?
   Оноприенко приказал стоящему рядом старшему сержанту распорядиться, чтобы из клуба принесли баян.
   Минуту спустя я надел ремни германского баяна «Вельтмейстер» на плечи и вопросительно посмотрел на Оноприенко.
   - «Несе Галя воду» знаешь?
   Отвечаю сразу же.
   - Обижаете, товарищ прапорщик! Я же из Донбасса, кто ж её там не знает!
   Прапорщик Оноприенко сделал жест рукой, что ждёшь, мол, начинай.
   - В какой тональности исполняете?
   - Ми-минор.
   - Сначала небольшой проигрыш, - предупреждаю его, - затем маленькая пауза и вступаете вы.
   Сделал, как говорил и после паузы прапорщик Оноприенко запел:

                                        Несе Галя воду,
                                        Коромисло гнеться,
                                        За нею Іванко,
                                        Як барвінок в'ється.
   Из сладких грёз воспоминаний вывел толчок в бок. Это Птица.
   - Спишь, что ли, - говорит он. – Наш поезд объявили.
   В купе сразу легли спать. Время было близко к полуночи.
   Утром нас встретила столица. Москва. Рижский вокзал. Суета, от которой отвыкли за два года службы, окружила плотной стеной. Гомон и крики пассажиров, грузчиков, гудки поездов. Сообщения из репродукторов о том, что по такому-то пути прибывает поезд … или объявляется посадка на поезд, следующий по маршруту…
   - Красота! – восхитился Птица.
   - Ты не разевай клюв, - посоветовал я ему. – Здесь быстро окучивают лохов.
   - Ты чё, Антоха! – не успокаивался Птица. – Это же столица… Столица нашей родины… Я-то ведь тоже живу в столице, но республики! А это столица всего нашего государства!
   После всех восторженных восклицаний товарища, еле сумев вернуть его с горних высей восторженности на грешную землю, сообщил, что пора перебираться на Казанский вокзал. Он насупился, ответил, дескать, я грубая и лишённая эмоций натура. И вообще, он удивляется, как это я с такими чертами характера могу играть на баяне и исполнять прочувствованные произведения.   
   Вот так, соревнуясь, кто кого одолеет шутками, добрались до Казанского вокзала.
   Поезд по маршруту «Москва-Казань» отправлялся в три часа пополудни. Время было осмотреться и понаблюдать за жизнью столичного люда. Народ, провожающий и отъезжающий, с чемоданами и баулами сновал вперёд-назад. Плакали громко уставшие дети; хрипло кричали грузчики, широко раскрывая рты «Разойдись!»; с утомленными лицами мужчины и женщины.
   Предупреждённый начальником патруля присматривался к народу. И не сразу, но определил лиц, проявляющих определённый интерес к чужому имуществу. И тотчас почувствовал себя в действии чьего-то авантюрно-приключенческого произведения.
   Здесь и Птица вёл себя иначе. Собрался, не шутил, говорил отрывисто, на вопросы отвечал невпопад.
   - Что случилось? – задал ему вопрос.
   - Не знаю, - ответил он, крутя вокруг головой, - такое странное ощущение, будто кто-то следит за нами.
   - Нас предупреждали, - напомнил я.
   - То-то и оно. 
   Несколько минут ожидания неизвестно чего не прошли даром. Возле нас остановился сержант милиции. Представился. Поинтересовался, куда следуем. Рассказали, показали документы. Он тоже предупредил о странных происшествиях на дороге, попросил быть осмотрительными. Не вступать в споры с лицами, если есть ощущение, что в спор втягивают специально. Порекомендовал не распивать спиртные напитки и не играть в карты. Рассказал один случай из жизни, про такого же дембеля, как мы. Сел сыграть в карты с цыганами, - успеете с ними познакомиться, они просто прописались в поездах дальнего следования, - если бы не вмешался линейный наряд милиции, вернулся бы домой парень в одних трусах. «Держите ухо востро!» - посоветовал милиционер.
   Кто предупреждён, тот вооружён.
   Истина простая и проверенная не одним поколением людей. Мы не стояли с напряжёнными лицами, не всматривались в лица незнакомцев, не сжимали кулаки в ожидании скорой расправы с недоброжелателями. Происходящее казалось игрой, в которую обстоятельства нас втравили помимо нашей воли.
   Видимо, в тот момент от нас исходила эманация особого рода, что даже обычные пассажиры старались быстро пройти мимо и не смотреть в нашу сторону.
   Нашими попутчиками до самой конечной точки следования – Казани – оказались пожилой профессор истории Александр Васильевич Суворов с супругой Маргаритой Марковной. Пять суток в пути пролетели как один день. Но это после, а поначалу…
   Едва перрон медленно тронулся с места вместе со зданием вокзала и провожающими, бросающимися в стёкла вагонов с последними словами-напутствиями хорошего пути, как мухи на яркий свет лампы, произошло знакомство. Профессор, в отличие от киношных образов, оказался не маленького роста тщедушным человечком с очками, постоянно сползающими с носа, а чем-то близким к Индиане Джонсу. Высокий, фигура атлета, не смотря на возраст – шестьдесят пять лет – ни единого волоска, посеребрённого сединой, волевое лицо и умные серые глаза. Супруга его мне напомнила мою тётку, имея тихий нрав, умудрялась командовать мужиками-грузчиками в магазине так виртуозно, что они подчинялись ей с полуслова.
   После взаимного знакомства и коротких характеристик, Александр Васильевич предложил за знакомство по старинному обычаю вспрыснуть это дело и вынул из саквояжа бутылку водки. Маргарита Марковна досадливо скривилась, но эта мимика вовсе не исказила её приятное миловидное лицо, со слегка раскосыми зелёными глазами и заметила, что для такого случая более подходит коньяк и, раскрыв объёмистый чемодан, водрузила на стол бутылку коньяку.
   - Не французский, конечно, - легко и непринуждённо, как бы, между прочим, произнесла она, - но и не хуже будет импортных аналогов по некоторым вкусовым характеристикам и удивительному мягко-терпкому послевкусию.
   Вот что значит хозяйка положения, произнеся мягко, не хочется ли мальчикам (от этого обращения я сомлел и стал её тайно-явным поклонником) выйти в тамбур покурить или полюбоваться проплывающими красотами из окон коридора, пока она, в силу своих скромных способностей накроет стол.
   Мальчики, в том числе и её муж, вышли в коридор.
   Ветер залетал в вагон через приоткрытые верхние фрамуги, пузырил шторы и вместе с этим наполнял атмосферу помещения взволнованно-интригующими флюидами дальних странствий. Полюбовавшись немного природой, улучив момент, поинтересовался полному сходству со знаменитым фельдмаршалом. Профессор усмехнулся уголками губ и ответил, что это полное сходство доставляло всегда ему определённые неудобства, заметил. Что расскажет об этом как-нибудь позже. 
   - Вот так всегда, - Александр Васильевич указал поворотом головы в сторону купе, - как дело касается каких-нибудь тонкостей, роль супруги в данном вопросе неоспорима. У самих-то, небось, есть планы в ближайшем будущем связать с какими-либо красавицами жизнь или только предположения.
   Птица показал фотку своей девушки. «Татьяна! – гордо сказал он, - Танечка моя любимая!» Сообщил, что ждёт, а вот играть ли свадьбу сразу после дембеля, стоит подумать. Профессор выслушал внимательно, и посмотрело на меня. Я же в свою очередь кратко, можно сказать, тезисами, изложил историю своей любви. Приукрасил и придал трагичности, что не ускользнуло от Александра Васильевича, он озорно улыбнулся, мне показалось, готов погрозить пальцем, и утешил, дескать, всё ещё впереди и не стоит унывать из-за каких-то мелких неприятностей.
   - Я за свою жену боролся, - уже куря в тамбуре, излагал он историю своих эротико-амурных приключений. – Отец был настроен категорически против. Кто  тогда в молодости был я, нищий студент, и что с того, что был полным тёзкой великого русского полководца и военного гения! А он к тому времени – светило медицины мирового значения! Когда сделал в первый раз предложение, так грохнул кулаком по столу, что на шум сбежалась родня и прислуга и, свирепо раздувая ноздри сообщил, что его дочь, к счастью не единственный ребёнок в большой и дружной семье, никогда не будет супругой этого вот… Ну, выразился по простому, коротко и ясно. А я добился-таки своего. И стал-таки фельдмаршалом науки истории!
   Маргарита Марковна, открыв дверь в тамбур, махнула рукой, мол, как же вы накурили, и сообщила, в первую очередь, обращаясь к мужу, что с его стороны это крайне не комильфотно, заставлять её ходить по вагону и разыскивать его с молодыми людьми. При этом на её лице читалась доброта и спокойствие.
   - Маргарита Марковна! – дёрнул кто-то меня за язык, - вам стоило всего лишь послать ментальный позыв, как мы бы тотчас на него откликнулись и вернулись в купе!
   Александр Васильевич зааплодировал. Птица поперхнулся дымом.
   - Видишь, Марго, - сказал супруге профессор, - какие положительные эмоции ты вызываешь в молодом поколении! А какими словами он выказал тебе своё восхищение, подумать только, ментальный позыв… Браво, юноша! – это он уже обращался ко мне, - если так и дальше будете вести себя с женщинами, успех вам обеспечен.
   Возвращались в купе гуськом: впереди шествовала Маргарита Марковна, Птица, тоже неуклюже пытавшийся повторить моё импровизированно-вербальное безумство, я и замыкал процессию профессор.
   На входе в купе он меня придержал за руку.
   По его виду понял, что он хочет что-то сказать, что-то важное, чувствовалась внутренняя борьба, но произнёс он, напротив, следующее:
   - Придётся бывать в наших казанских палестинах, молодой человек, милости прошу к нам в гости. Адрес напишу позже.
   Я ответил фразой из кино, несколько её видоизменив:
   - Лучше вы к нам на Колыму! 
   Взглянув на сервированный купейный столик, я понял, профессионалом нужно быть в любой области. Будь ты профессором или обычным плотником.
   Маленькое пространство стола покрывала светло-зелёная льняная скатерть с орнаментом цветом темнее общего фона: диковинные цветы, изогнутые стебли, длинные и овальные листья, гроздья винограда и бутоны роз и лилий.
   - Нравится? – поинтересовалась у всех Маргарите Марковна, но я чувствовал, вопрос большей частью касается меня.
   - Обалденно! – высказался Птица.
   Профессор улыбнулся мило супруге и слегка моргнул глазами.
   - Превосходно! – отреагировал я, - определённо, превосходно!
   Маргарита Марковна посмотрела на супруга.
   - Александр Васильевич привёз из Индии, - не уточнила, что он там делал, и он не стал акцентировать тему.
   На столе стояли маленькие стеклянные стопочки на низких ножках, тарелочки с металлическими приборами. В салатниках овощная консервация, маринованные грузди, корнишоны, сыр на тарелочках и колбаса с ветчиной. Коньяк так и остался в матово-зелёной бутылке. А вот водку Маргарита Марковна перелила в пузатый графин с затейливым рисунком по экватору. Водка в нём плескалась в такт движению вагона, яркие лучики плескались по стенам купе, и от одного этого вида уже хотелось быстрее сесть за стол и начать маленькое дорожное пиршество.      
    Медленно, неспешно, как могучая полноводная река, лилась беседа под стук вагонных колёс. По мере опустошения наполнялись рюмочки, которые опустошались после тоста, Маргарита Марковна сказала, что пить нужно красиво, а красота приходит, когда её зовут. Поэтому каждый из нас, перед тем как выпить, говорил тост. Каждый, как умел. У Александра Васильевича это получалось легко и интеллигентно; каждый тост он умело облекал в канву исторического факта, придавая ему пикантный флёр познавательности. Птица говорил прямо и коротко, оправдываясь, что к такому способу проводить застолье не приучен, да и не с кем было, отец и мать противники любого алкоголя. Выкручиваться приходилось мне, всё-таки не зря посещал библиотеку в части в свободное личное время. Если получалось вспомнить пару строк из классика, немедленно выдавал их. Я понимал, что моё позёрство было эротическим посылом Маргарите Марковне, внутренним жестом признания её власти над собой. Она же тихо улыбалась и пила из стакана чай, его наливала из большого термоса.
    В питие она категорически отказалась участвовать, сославшись на то, что в их дружной компании хоть кто-то должен иметь свежую голову.
   Улеглись спать в два часа пополуночи.
   Птица отключился сразу, едва голова коснулась подушки. Внизу спала Маргарита Марковна, отвернувшись к стене. Лежал на спине профессор. Одному мне сон не шёл в очи. Повернувшись к окну, смотрел на залитый луной  пейзаж. Серебристо-фиолетовые краски не навевали дрёму, действовали наоборот. Повалявшись так примерно с час, решил выйти в коридор, подышать воздухом и потом покурить в тамбуре. Соблюдая предосторожность, спустился вниз, обул тапочки и вышел в коридор.
   Наблюдение за проплывающими видами возымело, на сей раз, на меня гипнотическое воздействие. Меня словно бы погрузили в глубокий транс. Словно невидимые ткани образовали вокруг меня плотный прозрачный кокон, сквозь который не проходили посторонние звуки. Только визуально я мог любоваться наружным пейзажем. Стекло окна двоило изображение, добавляя новые оттенки и тона. Кое-где чёткие грани расплывались, теряли форму, растворялись в соседних предметах, плавно перетекая из одной метафизической формы в другую.
   Да, да, да, именно нечто мистическое или метафизическое присутствовало в тот ночной час в вагонном коридоре.
   В какой-то миг довелось увидеть тени пассажиров, путешествовавших в этом вагоне и в этих купе на протяжении последних лет. По ковровой дорожке, сбивая её в маленькие шерстяные волны, бегали мальчик и девочка примерно шести-семи лет. Стоящие рядом две молодые женщины говорили им, чтобы дети вели себя прилично, или у кого-то кончится терпение, и они узнают вкус витамина «Р», то есть ремня. Но девочка, сияя исключительно синими глазами, ответила маме, что ей не страшен серый волк и рассмеялась с той детской непосредственностью, которая очень быстро проходит с возрастом. И показала маме язык. Её поддержал и мальчик. Он, тоже смеясь, сказал своей маме, что бабайка приходит ночью, а днём его нет. И тоже показал язык. Одна из мамаш сказала, сетуя, подруге, вот, мол, что поделать-то с таким подрастающим поколением. На эту ламентацию другая философски заметила, неужели она забыла, какими они сами были в этом возрасте. 
   Следом за ними пришло новое видение. Мужчина и женщина в годах, стоят возле окна и настороженно, избегая встречаться взглядами, смотрят в окно. На его читается лице усталость, сквозь морщины сочится утомление бесцельным ожиданием. «Когда?» Раздаётся тихий вопрос. Женщина утирает набежавшую слезу. «Ты же знаешь, он сделал для меня много хорошего. Я не могу его предать. Давай подождём». Вагон качнулся на повороте. Женщина вскрикнула, взмахнула руками, мужчина крепко обнял её и уткнулся лицом в её распушенные ветром волосы. «Время идёт. Оно неумолимо. Каждый год делает нас старше. Иногда боюсь ложиться спать. Что-то неопределённое тревожит и не даёт покоя… Я боюсь не дождаться». Она отвечает, как эхо: «Я боюсь не дождаться…»
    Что-то происходит с внутренним пространством вагона. Оно расширяется, расширяется и расширяется. И вот уже передо мною бегут мне навстречу длинные металлические нити рельс с прошитыми стежками шпал. Встречный ветер забивает дыхание, выжимает из глаз слёзы. Рельсы, сияя матово в лунном свете, начинают двоиться, переплетаться и свиваться в жгуты. Неведомая сила, воздействуя на шпалы, корёжит их. Они выгибаются дугой, они увеличиваются в размере, они надуваются как воздушный шар. В какое-то мгновение шпалы взрываются, и в лицо мне летит мелкая древесная щепа, пропахшая обрывками разговоров, машинным маслом, мочой и фекалиями из туалета. К этим запахам примешиваются посторонние, которые вообще не должны быть в это время здесь – запахи сгоревшего пороха и гниющих тел.
   Я снова в коридоре вагона напротив своего купе. Вокруг меня разливается приглушённое серебристо-фиолетовое свечение. Слышатся звуки: шаркающие шаги по вытертому линолеуму квартиры, звон капель из протекающего крана, шум сливаемой из бачка воды в туалете, непонятные глухие призывы,  будто кто-то старается докричаться до меня сквозь плотный звуконепроницаемый изолятор. Шум нарастает. Вот он уже похож на завыванье бури. Слышны удары веток деревьев в окна. На апогее звуковых колебаний всё внезапно резко стихает.
   Находясь в коконе, повисаю в воздухе, разворачиваюсь и плыву над полом в конец состава. Словно не существует металлопластиковых перекрытий корпуса вагонов и дверей. Будто стёкла потеряли плотность и стали проницаемыми в обе стороны. Проплываю через них, чувствуя телом каждый атом, каждую молекулу, из которых состоят эти материалы. Шутя щелчком пальца, отправляю в длительный полёт не один десяток миллионов атомов железа и силикона. Они смешиваются в чудные атомарные решётки и начинают петь на все голоса, будто эоловы арфы. Невидимые струны звучат громче и громче. Я продолжаю полёт.
   И вот последний вагон. Это ощущаю повышенной вибрацией пространства. Оно окружает плотной нематериальной средой.
   Будто сквозь плотную шеренгу стоящих близко друг к другу предметов, преодолевая немыслимое сопротивление, теряя по ходу продвижения вперёд частицы кокона, предохраняющего меня от вредных воздействий, вырываюсь, лишенный всего к двери и застываю перед нею.
   Мне нужно пройти сквозь неё, но у меня нет той могучей силы, с помощью которой я проделывал все странности, столь не присущие обычному человеку. Остаётся уповать на себя, свои силы и те немногие остатки недополученного умения, так бездарно растраченного мной.
    Сбрасываю с себя одежду и обнажённым телом прикасаюсь к металлу двери.
   По коже проходит мелкая волна дрожи. Но она вскоре утихает. Тело впитывает в себя холод металла, металл впитывает в себя тепло тела.
   Я замираю. Железо плотным кордоном вставшее на пути не даёт двигаться. Губы непроизвольно двигаются. Узнаю молитву. Её читала в детстве бабушка. Повторяю её раз за разом, быстрее и быстрее, раз за разом, быстрее и быстрее…
   И расточаются врази…
   Яркий по интенсивности свет заливает ускользающее назад пространство. Оно тонет в потоках ослепительного сияния. Растворяется в нём.
   Меня накрывает первобытная холодная волна огненного дикого страха…
   Бег времени неумолим. События и факты, наполняющие его полноводную реку, чем дальше от нас, тем призрачнее и туманнее становятся.
   На перроне Казанского железнодорожного вокзала мы долго и тепло прощались с супружеской четой Суворовых. Александр Васильевич сдержал слово, дал листок с адресом и напомнил, если когда-нибудь судьба соблаговолит забросить меня, в сей чудесный край, то они с удовольствием примут меня в гости. К слову, этот листок я сохранил. Он лежит в старинной деревянной шкатулке, которую посчастливилось приобрести на привокзальной площади в Казани с рук у одного весьма пропитого типа за неимоверные по тем временам деньги – пять рублей!
   - Выручай, братуха, - в мой рукав вцепился специфически пахнувший тип неопределённого возраста. – Если бы не жизненные обстоятельства, никогда бы не простился с семейной реликвией.
   Я взял протянутую шкатулку. Открыл крышку. Чистая внутри, без посторонних запахов. Витиеватая резьба по периметру и на крышке напоминала арабские письмена.
   - Небось, дорого возьмёшь, - засомневался я. – Боюсь, хватит ли денег.
   Асоциальный тип ухватился за спасательную соломинку.
   - Хватит, братуха, хватит! – в голосе проскальзывали нотки надежды. – Повторюсь, реликвия семейная, если бы…
   Я оборвал его немного грубо, но словесную диарею прекратить можно было только так.
   - Ну, ладно, - говорю, в тоне сомнение не исчезает, - так сколько хочешь?
   - Пять! – взвизгнул тип.
   - Рублей? – нахмурил я брови. – Дороговато для семейной реликвии…
   На лице типа читалось отчаяние.
   - Братуха, дешевле не могу, - заканючил он. – Семейная реликвия и всё такое. Войди в положение.
   Если шкатулка и была реликвией, то не семейной. О криминальном следе вещи не думалось. Просто не принято было в то время на виду у вокзальных постовых милиционеров сбывать с рук краденые предметы.
   Пять рублей, стою и думаю, не бог весть какая крупная сумма. Что теряю? Ничего! А вот приобретаю…
   Размышления прервал Птица. Он бегал в буфет за лимонадом.
   - Антон, - крикнул он раздражённо. – Зачем лишняя головная боль. Вдруг ворованная.
   - Мамой клянусь! – тип так смотрел в глаза, что хотелось отдать не пять, пятьдесят рублей. – Реликвия!
   Вынимаю пятёрку и отдаю.
   - Братуха, жизнь тебе воздаст сторицей! – крикнул весело тип и моментально растворился в окружающей толпе.
   - Пропьёт! – философски заметил Птица.
   - И ладно, - так же мудро ответил я.
   Затем Птица придирчиво осмотрел шкатулку со всех сторон. Зачем-то понюхал и вынес вердикт.
   - Точно, где-то спёрли и решили простачкам, типа нас, сбагрить.
   Я махнул рукой.
   - Сейчас бы нас окружили работники милиции. Посмотри вокруг. Тишина.
   Много позже проверил шкатулку у одного любителя антиквариата. Он заинтересованно осмотрел её, сказал, что вещица интересная, старая, сообщил, что имеется штампик года изготовления, нету только клейма самого автора. И напоследок обрадовал с начинанием, дескать, можешь продолжать дальше коллекционировать антикварные предметы, судя по предъявленной вещи, вкус у меня есть.
   Тое суток спустя, с небольшими дорожными приключениями мы добрались до станции Тында.
   В первую ночь вагон тряхнуло, и мы проснулись от дикого визга колёс. Просыпанным горохом из прорехи в мешке я и Птица ссыпались с верхних полок. Слетела со своего диванчика полная тётка, всё время сетовавшая, что диванчик и жёсток, и узок. Её супруг, тихий тощий мужичок-подкаблучник только соглашался с нею и поддакивал и потирал рано облысевшую голову, на которой очень компактно разместились, как любила приговаривать моя двоюродная сестра, три волосинки в два ряда.
   Похожие крики и звуки падения слышались из соседних купе. Звон  битого стекла говорил, что кое-где кое у кого разбилась, крайне предположительно, стеклянная тара с полезной для организма в некоторых экстремальных ситуациях жидкостью.
   Вскоре по коридору застучали каблуки и раздались грозные окрики: это сотрудники линейной милиции торопились к месту происшествия.
   В нашем купе, сложилось ощущение, сконцентрировались все звуки, кои порождала сложившаяся обстановка в составе.
   Очень быстро выяснили, сильно подпитый пассажир решил выйти из вагона по лёгкой нужде, так как туалет оказался кем-то занят. Выход найден был скоро -  дёрнуть ручку стоп-крана.
   В открытую дверь в купе мы видели, как этого бедолагу с наручниками на руках провели сотрудники милиции, поддавая ему на каждом шагу по рёбрам или почкам. При этом кто-нибудь из них вставлял своё оригинальное словцо, типа, так тебе, гадина, и надо, будешь знать, как хулиганить. Или что-то подобное, менялись слова, оставалась интонация.
   На ближайшем полустанке сдали его в пункт милиции, и состав последовал дальше.
   На следующий день случился курьёз в ресторане. Но этому предшествовало одно происшествие.
   Нельзя же, в самом деле, питаться одними консервами, какими бы вкусными и питательными они не были бы: однообразная пища быстро приедается.
   Тушёнки и разных каш с мясом не пожалел для нас товарищ, кашеваривший на кухне. Конечно, качество мясной консервации в советское время разительно отличалось от нынешнего, когда в жестяную банку кладут, всё, что бог на ум приведёт. И ГОСТы соблюдались, и ОСТы. Не дай боже проявить инициативу или отклониться от рецептуры, разработанной умными и грамотными людьми и утверждённой в самих высоких инстанциях.
   На второй день тушёнка стала поперёк горла. И мы решили отправиться в ресторан  отобедать, бывшие ранее там соседи очень положительно отозвались о приготовленной пище. Вагон-ресторан в любом составе находится в восьмом вагоне. Мы путешествовали почти в самом конце состава – в четырнадцатом вагоне.
    В детской песне, верно, подмечено, вагон бежит, качается, скорый поезд набирает ход; мы с Птицей шли из вагона в вагон и повторяли в точности все движения, нас болтало из стороны в сторону и мы же ускоряли ход.
    В окна врывался ветер, в коридоре гулял сквозняк. Лето, чего же ему не радоваться, когда в жизни произошло одно из важных событий?
   Короткий путь не всегда самый быстрый. В одном тамбуре выкурили по сигарете в компании студентов из стройотряда. Послушали их студенческие байки; поделились своими впечатлениями о службе. Птица едва не врезал одному умнику в очках за выражение, мол, в армии служат одни дебилы, умные грызут гранит науки. Пришлось встать плотиной перед разъярённой стихией чувств товарища. И чтобы его оградить от назревающей волны ответного удара, и не дать отведать познавшим вкус гранита, поразительно миролюбивую агрессивность крепких кулаков Птицы.
   В следующем тамбуре задержались по просьбе проводницы. У неё что-то не заладилось с котлом, и просила пособить. Пособили, она пригласила выпить чаю. От угощения отказались, но заверили, на обратном пути зайдём, если предложение окажется в силе, а пока не хочется голод заливать водой, пусть и сладкой.
   В коридоре одиннадцатого вагона возле купе проводников нос к носу столкнулись двумя симпатичными девицами. Разные снаружи, они казались сёстрами-близняшками: улыбка на пол-лица, губы лоснятся от ярко-пунцовой помады; ресницы укрыты пластами туши так, что непроизвольно сами стараются закрыть веки.
   - Ничего себе так девочки, - шепнул горячо на ухо Птица.
   В ответ я кашлянул.
   Девочки услышали его голос, обратили на нас внимание.
   - О, мальчики, наверное, дембеля? – спросила одна, протянула руку и представилась: - Маша!
   Вторая следом за подругой представилась тем же именем.
   Птица распушил хвост и расправил крылья, показывая красоту оперения.
   - Николай, - сказал он, - можно просто Коля. А это мой друг Антон.
   Одна из Маш спросила, что, Антон немой, сам сказать не может; Птица усмехнулся, мол, это у него от волнения голос пропал, заржал, как птица-лошадь и толкнул меня в бок локтем. Улыбка растянула моё лицо.
   - Ой, как приятно, мальчики! – девушки светились от радости встречи с нами. Одна обняла Птицу и приложилась губами к щеке. Вторая повторила маневр подруги, обняла меня за плечи и поинтересовалась, всегда ли я такой напряжённый и тотчас рассмеялась. Всего лишь несколько минут длилась встреча на Эльбе, а птица уже вовсю расписывал девочкам, как можно здорово провести время вместе в дружной компании. Во-первых, сходить в ресторан; во-вторых, послушать музыку. В-третьих, за него закончила одна из Маш, им пора идти, так как очень скоро станция их назначения. Конечно, им очень грустно, что перспектива приятно провести время терпит фиаско. И раскрепощённые феи ушли, одарив напоследок огнём ярких улыбок.
   - Ты, Антон, как не живой? – спросил сразу же Птица. – Девочки сами клеются…
   - Не хочу быть подозрительным, - отвечаю ему, - но как-то не очень верится в любовь с первого взгляда в коридоре вагона поезда, следующего почти через всю страну.
   Конец нашего разговора услышали два парня вышедшие из купе. Они были свидетелями нашего знакомства с дивными феями.
   - Хороши Маши, да не наши! – усмехнулся тот, что макушкой почти упирался в потолок. – Миша.
   - Гена, - протянул руку второй. Познакомились.
   - Час назад нам тоже посчастливилось познакомиться с подругами, - сказал Миша. – Они уже тогда собирались сойти. Но была остановка, они остались.
   Замечание Михаила не прошло мимо моих ушей, заставило на минуту задуматься. И только.
   В процессе разговора выяснилось, что они тоже едут домой. А когда узнали, что служили в ПВО, так радости взаимной не было предела.
   - Войсковая часть номер… город N-ск, Калининградская область! – ударил себя в грудь Птица. Я тоже выпятил грудь.
   - Войсковая часть номер… Капустин Яр, Астраханская область! – стали по стойке смирно Миша и Гена.
   Ребята предложили отметить встречу почти сослуживцев в их купе. Птица – в нашем; я выразил общее настроение, сказавши, что уместнее всего будет это дело отметить в ресторане. А после решить, где закончить.
   - После вкусного обеда по закону Архимеда, - подмигнул Миша и предложил пойти покурить. Нас опередила буфетчица. Предложила, не смотря на наши уверения, что вернёмся и продолжим, оплатить по счёту заказ. Копание в карманах брюк и рубашек показало наличие отсутствия денег.          
   - Не может быть! – неуверенно протянул Птица, - они лежали вот тут, - и указал на карман рубашки.
   То же самое повторилось и с нами.
   - Ещё как может быть, солдатики! – нашу громкую беседу не мог услышать только глухой. – Валя, - крикнула она подруге, - вызывай наряд.
   Стыдно было стоять провинившимися мальчишками перед седым старшиной. Рассказали, как было, что вышло. Он поинтересовался, ни с кем из подозрительных людей не встречались-знакомились. При этих словах что-то кольнуло в груди. Я рассказал, что, да, встретились в одиннадцатом вагоне две девушки. Описал. Старшина вынул из внутреннего кармана кителя две фотографии.
   - Они?
   Мы вчетвером молча кивнули головами.
   - Воровки-рецидивистки, - сообщил старшина. – Вышли на свободу и снова за своё. Промышляют по поездам.
   Я сказал, что они собирались выйти на ближайшей станции. Старшина посмотрел на часы. «До ближайшей станции не меньше часа езды», - резюмировал он и вызвал по рации подкрепление. Дружной командой со старшиной во главе мы отправились на поиски таинственных фей. Вор у вора украл дубинку. Глубокий смысл этой пословицы наши сёстры-близняшки с ярко накрашенными губами познали на собственном примере. Следующая встреча с симпатичными мальчиками закончилась для них плачевно. Они нарвались на группу оперативников, которые сопровождали перевозчиков контрабанды. Всё шло по давно отрепетированному сценарию. Улыбки, подмаргивания, лёгкие касания частей тела. И как итог, пропажа денег и документов. Попасться на горячем полный крах для вора-профессионала. Не помогла девочкам и интуиция, которая обычно у людей данного типа развита чрезвычайно остро.
   Под вечер мы азартно резались в подкидного дурака в нашем купе со своими сослуживцами. Чрезвычайно недовольная всем на свете супруга мужичка-подкаблучника внезапно подобрела душой.
   На наше скромное бурчание, мол, хотели бы с друзьями перекинуться в картишки, отреагировала весьма положительно.
   - А мы и не против! – расцвела она диким прекрасным цветком, хлопнула в ладоши, затем мужа по спине. – И муж не возражает.
   Муж затюкано посмотрел на неё и часто-часто закивал головой.
   Тётка выложила на стол печёные пирожки с крупой и изюмом. Приказала мужу сходить и распорядиться у проводника насчёт чаю для всех и поторопила нас сходить за друзьями, дескать, делу время, а потехе – час.
   По возвращении с друзьями тётка быстро, как толковый полковой старшина,  познакомилась со всеми. Назвалась сама: «Для вас, мальчики, я тётя Нонна, мой муж – Вася». Просто Вася. И всё: без лишних реверансов и книксенов.
   Вкуснейшие пирожки с крупой и  смели за один присест. Выпили дюжину стаканов крепкого и сладкого чаю с вишнёвым вареньем. Как оказалось, у сварливой тётки Нонны был вполне сносный характер. Хотя, если верить сведущим людям, человек без недостатков, как костёр без дыма. А вот Вася тряпка… ну да бог с ним…
   Перед тем как разместиться за столом, тётка Нонна заявила:
   - Играть на интерес или всякую другую чушь не солидно для взрослых дядей. Поэтому предлагаю начальную ставку в одну копейку.
   Честно говоря, никто из нас не оказался готов к такому повороту. Видя нашу растерянность, тётка Нонна закатила глаза и через минуту умственных подсчётов сообщила, что при самом благополучном раскладе, невезучий проиграет самый минимум – максимум три-пять рублей. 
   - Решайтесь, мальчики! – подбодрила она, - смотрите на жизнь оптимистично! Тётя Нонна покажет вам такой поворот в картёжной игре, который вы потом будете очень даже долго вспоминать всю вашу долгую и счастливую жизнь и рассказывать об этом вашим детям.
   Увязла птичка коготком, пропала вся. Как говорят шашисты, если взялся – ходи. И мы пошли. Разделились на пары. И игра потекла по своим неписанным правилам. Копейки росли в сумме на ученическом листочке в клеточку. Каждый из нас должен был друг другу сначала по пять копеек, потом по пятнадцать. Вскоре сумма выросла до тридцати копеек.
   Совет родителей не садиться играть в карты с незнакомцами, а уж тем более на деньги, дошёл до меня после первого часа игры. от напряжения в глазах рябило. Чувствовалось, все, кроме тётки Нонны, устали. Она одна, как неутомимый оловянный солдатик тасовала ловко карты, которые в её руках раскрывались большим веером, то они разноцветной лентой повисали между ладоней, то странным образом повисали в воздухе и тотчас оказывались в наших руках. Полная мистика, но после её пассов я копчиком и тем, что ниже, отчётливо уловил момент скорого расставания с деньгами. Не с тою суммой, так торжественно преподнесённой нам, а самую чуточку больше. И что помощь могла придти к нам неизвестно откуда. Хотя где было ей в поезде взяться. Но я вдумчиво рассчитывал каждый ход; следил за Птицей, он вошёл в раж и больше не контролировал эмоций.
   Каждый раз он резко вскрикивал и махал руками и сетовал по каждому поводу, что нужно было, ну, чуточку, не так вести свою партию.
   Миша и Гена. Их мудрого и взвешенного созерцания хватило на несколько минут. Уж как они поддерживали криками Птицу. Как колотили друг друга по спине и смотрели гоголем, вот, мол, я как. Их лица – экран, на который проецируется кино внутреннего состояния. Кожа краснела, кожа бледнела. Руки тряслись, глаза горели, волосы торчали торчком!
   Спасение пришло оттуда, откуда не ждали.
    В какой-то неуловимый для всех нас момент, тем более для зорко следившей за нами тёткой Нонной, Птица вдруг стал предельно серьёзен. Выпрямился, неловко, будто тело приобрело хрупкость и ломкость и могло переломиться пополам, развернулся в сторону окна. Его глаза расширились. Дыхание участилось. Грудь начала высоко вздыматься. Его зачарованное состояние передалось постепенно и всем нам. Я почувствовал близость важного момента каким-то внутренним чутьём. Миша тоже посерьёзнел, черты лица обострились, будто он встал перед судьбоносным выбором. Гена то сжимал, то разжимал кулаки и смотрел, напряжённо смотрел куда-то перед собой в запредельную даль. Вася он и есть Вася, сидел и сопел в обе сопелки. Тётка Нонна набрала воздух в грудь и так вот и застыла в позе недоумевающего сфинкса.
   В атмосфере купе повисло тревожно ожидаемое состояние чего-то внушительно-преждевременного, что могло значительно изменить вектор нашей дальнейшей жизни.
   Птица встал, ударился о верхнюю полку, но словно и не заметил.
   - Здравствуй, милая родина, вот он я, твой заблудший сын…
   Тында. После обеда поезд остановился на этой конечной точке нашего с Птицей пути. 
   На перроне распрощались с Мишей и Геной; они пригласили нас к себе, во Владивосток в гости, мы ответным приглашением зазывали к себе в Якутию, поохотиться и порыбачить. Адресами не обменялись, заранее знали, короткое дорожное знакомство быстро выветрится из головы на первых километрах тряски по стальным магистралям бесконечных железных дорог, опутавших пространство земли стальной паутиной.
   Чувственным и эмоционально-напряжённым оказалось прощание с ноной и её подкаблучником Васей.
   Раскрасневшись и разволновавшись до потери голоса, тётка Нонна только горько охала и ахала, при этом каждый раз выразительно смотрела на Васю, который тушевался под её взором и сильнее бледнел раз от раза. Эмоциональная подоплёка вскоре вернула нашей недавней спутнице чувство речи, и она разразилась громкой тирадой, что если бы бог дал ей счастье иметь детей, она, несомненно, хотела бы видеть их такими вот сильными и умными личностями, как я и Коля.
   Мы благодарственно ответили ей, не расточая своё красноречие. Коротко и доступно. Но она не успокоилась на достигнутом результате. Она только вошла в транс, как она выразилась, в резонанс с великим разумом, открывший ей великую тайну, которую она не в силах передать из-за глубокой законспирированности информации. Однако, поделилась тайком, громко шепча на ухо мне, потом и Птице, если вдруг возникнет необходимость в получении сакральных и тайных знаний, то нужно просто обратиться к ней через мировой информационный источник, назвав её магически-эзотерическое имя – Валгалла!
   Мне прежде не приходилось сталкиваться, кроме цыган, естественно, с людьми, общающимися с всякого рода потусторонними силами, но силою преподнесённой нам речи, оказался смущён. Как оказалось, зря. Позже, в Якутии, не раз приходилось сталкиваться со всякого рода наследственными знахарями и колдунами, ведьмами и пророчицами, получившими безвозмездно свой магический дар от своих предков, чьи корни уходят в глубокую древность, когда вместо людей землю, тогда ещё не бывшую таковой, населяли энергетические сущности, впоследствии переродившиеся в прекрасно-неповторимый вид природы – хомо сапиенс.
   Но это всё впереди…
   Пока же тётка Нонна изливала на нас Ниагару слов в секунду, забивая наше восприимчивое к новинкам сознание пустопорожней болтовнёй, которую она считала за высшее проявление доброты к нам духов высших сфер.
    Пока не прозвучал третий свисток паровоза, извещающий об отправлении состава, тётка Нонна всё вещала и вещала. На Васю, пытавшегося робко напомнить, что пора заходить в вагон, не обращала внимания. Видимо и он свыкся со своею ролью пустого места за всю жизнь, прожитую с этой экзальтированной и эксцентричной женщиной, а, возможно, считал, что себя преподносит на алтарь мирового человеколюбия жертвой ради её успешного продвижения.
   Как бы то ни было, Вася так и остался стоять в сторонке бледной тенью на солнцепёке, тётка Нонна вдруг прослезилась.
   - Заставили, чертяки, стойкую к невзгодам женщину расплакаться! – захлёбываясь слезами, произнесла она нам и протянула руки: - Дайте я вас, каждого расцелую по-матерински!
   Куда денешься с подводной лодки от проявления любви ошалевшей от собственного величия фемины сапиенс?!
   Крепко сжав мощными руками за шею сперва меня, затем Птицу, она смачно поцеловала каждого в губы. При этом всякий раз, вытирая набегавшую слезу на таинственно-инфернальные карие очи.
   Уже и проводница постукиванием жезла напоминала, пора заходить в вагон. Но тётка Нонна игнорировала и этот знак судьбы; внезапно она озарилась внутренним светом, полезла в сумочку, вынула кошелёк и вернула нам с Птицей по пятёрке из проигранных денег.
   - С моими мистико-эзотерическими  данными нельзя садиться играть с неподготовленными людьми; это кощунственно по отношению к ним. – Разоткровенничалась она. – Возьмите, мальчики, от чистого сердца…
   С большим облегчением мы стояли и махали вслед удаляющемуся составу по одной причине, тётка Нонна высунулась по пояс из окна и интенсивно трясла нам руками.
   Свежий ветерок дохнул в лицо; послышалось птичье пение; я уловил шелест растущих вдали сосен и елей; перед моим взором простиралась зелёными волнами бескрайнее море тайги.               
   - Напомни-ка мне, Птица, что ты там лепетал по поводу поля и что ты его тонкий колосок, - подколол я друга, но он флегматично отмахнулся, улыбчиво глядя куда-то в том же направлении, что и я…
   Где-то между Тындой и Нерюнгри, на узкой, двум машинам не разъехаться таёжной дороге нас накрыл снегопад.
   Пожилой водитель дядя Федя, так он просил к нему обращаться, зло выматерился.
   - Ну, что тут попишешь, север, ети его мать! – и закурил очередную папиросу, выпуская дым в приоткрытое стекло. – Сейчас, ёпа-мать, пораскисают грунты неустойчивые к влаге и считай – приехали!
   Птица промолчал, знакомый с суровой северной реальностью, а меня, человека только привыкающего к нордическим уловкам природы что-то потянуло за язык. Что-то живое, трепещущее тягой к неизвестности, желавшее узнать побольше нужных сведений и фактов из начинавшейся заново жизни от бывалых людей.
   Водитель говорил без остановки, скорее для себя, чем для благодарных слушателей, что нужно было послушаться супругу и, сослаться на болезнь остаться дома. А теперь вот, спасибо тебе, природа-мать, за снег и прочие лишения, по раскисшему полотну да по летнему снегу разве что на лыжах сподручнее куда-нибудь доехать.
   А снег валил и валил. Хлопья, первые и маленькие, летевшие скупо, будто выпрошенное с большим трудом у скупердяя подношение, увеличились в размере. Выросли величиной до ладони и в таинственной медлительности опускались на ветви деревьев и покрывали белым жемчужным покрывалом жёлто-чёрное полотно грунтовки. Снегопад плотной белой стеной повис, как поётся в одной песне «между небом и землёй». Совсем скоро сквозь плотную подвижную завесу невозможно было что-либо рассмотреть. Только мистическое очарование происходящим. 
   - Такое здесь часто случается? – обратился я к водителю.
   Он посмотрел на меня сквозь сизую табачную дымку.
   - Ты откудова, сынок?
   - Из Донбасса. Слышали?
   Дядя Федя сжал губы и кивнул.
   - Не только слышал. Довелось побывать. Давненько, правда, - и спросил, рукой разгоняя дым: - Ты-то сюда, за каким хреном приехал? Не надо пороть чушь за романтикой или длинным рублём. Романтики, вон, посмотри сколь перед тобой, надоест скоро. Все ниточки длинных рублей давно в столице нашей родины сосредоточены. В надёжных руках правительства и чиновников.    
   - Я его пригласил погостить, - вступился за меня Птица. – Понравится – останется. Нет – так вернётся домой.
   Дядя Федя как-то непонятно рассмеялся.
   - Мы с супругой тоже четверть века назад по вербовке приехали поднимать народное хозяйство на севере. Тоже себя надеждой тешили, коли нам не понравится, сразу же вернуться домой, на Орловщину. – Водитель прислушался. Ему не понравилось, как начал подозрительно чихать мотор. – Вот этого не хватало!
   Двигатель странно заурчал, как довольный кот, и остановился. Дядя Федя пару раз повернул ключом, нещадно давя на педаль газа, затем хлопнул руками по рулю и уставился в снежную круговерть за лобовым стеклом.
   - Хотел романтики, Антоша? – водитель посмотрел на меня. – Черпай полными горстями.
   Пару минут сидели в полном молчании. Птица предложил помочь, сообщив, что часто помогал отцу чинить рабочий грузовик. Дядя Федя поинтересовался, где работает его отец и, узнав, что шоферит в автоколонне «Якутзолото», довольно улыбнулся. Затем потёр руками, мол, с таким помощником быстро найдём неполадку и сказал, ждать, когда снег пойдёт меньше, смысла нет, надо выходить.
   - Хорошо, не зимой эта напасть приключилась, - резюмировал дядя Федя и полез за сумкой с ключами, которая лежала за спинкой его сиденья.
   Отставать от коллектива было неприлично, и я тоже выбрался на свежий воздух. Было свежо, но не холодно. В воздухе отчётливо пахло снегом и какими-то иными, посторонними запахами, воспринимавшимися на уровне подсознания, но семантически не определёнными. С нулевыми познаниями в механике и устройстве двигателя было глупо соваться с помощью, чтобы разве что исполнять роль подавальщика ключей. Но мне ясно дали понять, в моих услугах не нуждаются.
   По лёгкой нужде отошёл в лес. Ступни выше щиколоток утопали в мягком снежном ковре. Влекомый таинственностью окружающего леса, утопающего понемногу в снежном покрове, удалился от машины метров на пятьдесят-шестьдесят. Чувство радости распирало грудь. И мне внезапно пришло в голову набрать полную грудь воздуха, и громко-громко крича, известить окружающий лес и зверьё с птицами об этом.
    Воздух встал посреди горла огромным ледяным комом, и невесомое облачко пара быстро растаяло, едва сорвавшись с уст. Неподалёку от меня шевелился огромный снежный сугроб. Незаметная дымка окутывала его со всех сторон.  Потом послышалось рычание. С сугроба посыпался снег. На меня в упор смотрел вялыми глазами медведь. Сердце ушло в пятки, и оттуда по венам понёсся с огромной скоростью адреналин, разнося по всему организму  огромные дозы страха. В тот момент было не до шуток, но в голову пришла глупая мысль, как я выгляжу со стороны. Потому что дикий зверь смотрел в мою сторону и не собирался использовать меня в виде огромной порции пищи, соединив сразу завтрак, обед и ужин. Уведя от меня взгляд, снова принялся ковыряться лапами во мхе. Я же стоял, облепленный мокрым снегом, как ствол сгнившего дерева без ветвей и кроны, и уже ни о чём не думал. В голове возникла странная пустота. Полное отсутствие мыслей. Помимо лёгкой нужды возникла необходимость срочно облегчиться и по тяжёлому. Но пошевелиться меня не могла заставить никакая сила. Во все глаза я наблюдал за медведем и молился, чтобы он нашёл искомое и пошёл своей дорогой. А я – своей.
   Мои мысли нашли понимание в сознании зверя. Он встал в полный рост, и желание облегчиться возросло в геометрической прогрессии. Снова посмотрел в мою сторону, недовольно тихо зарычал, стал на четыре лапы, развернулся и побрёл вальяжной медленной походкой прочь.
   Едва фигура животного скрылась в снежной дымке, я быстро расстегнул ремень брюк. 
   - Ты где бродил? – встретили меня вопросом. Двигатель ритмично работал. Дядя Федя и Птица отмывали руки от грязи.
   - Пошёл в кусты, - говорю.
  За меня закончил дядя Федя.
   - Встретил медведя, заодно и … - смеясь, он произнёс не вполне литературное слово.
   - От-ткуда в-вы знаете, - ни с того, ни с сего, спрашиваю, заикаясь.
   Он сразу посерьёзнел.
   - Не шутишь?
   Показываю в сторону леса. Взгляд мой намного выразительнее был в тот момент, так что слов не потребовалось. Птица сразу тихонько-тихонько закашлялся. Дядя Федя, не поверив, покрутил головой.
   - Не то, говоришь, сынок, не то, - с расстановкой недоверчиво говорит он. – Попадись бурому на глаза, не стоять тебе сейчас перед нами.
   - Ветер, - говорю я.
   - Что ветер? – переспрашивает Птица.
   - Ветра нет, - уточняю. – Был бы ветер в его сторону, сейчас здесь не стоял.
   Дядя Федя повертел головой. Да, говорит, точно, тихо в лесу. Это-то, возможно, меня и спасло. С активностью, поразившей нас, он шепотом приказал немедленно убираться отсюда, от греха подальше. Потом добавил, что здесь недалеко, в километрах в десяти есть охотничья заимка, мол, там и переждём снегопад.
   До заимки добирались медленным ходом.
   Колёса пробуксовывали в раскисшей грязи и машина с прицепом застревала. Мы с Птицей с топорами бежали к ближним деревцам. Рубили молодняк и бросали под колёса. Тогда машина, взвывая мотором, будто благодаря нас, выбиралась из коварной ловушки и ехала дальше. Этого хватало ненадолго. Минут через десять-пятнадцать всё повторялось, как в бесконечный день сурка.
   Снег продолжал падать. Рыхлая жемчужно-белая масса слоем сантиметров двадцать, покрыла дорогу, скрыв под собою надёжно всякие сюрпризы в виде ям и выбоин.
   Ожесточённая тряска в машине и рубка деревьев в лесу прибавляла острых ощущений, к уже одному, испытанному мною, и настоящее действо напоминало виденную давненько в кино интересную историю, воплотившуюся в реальность.
   Часто делали перекур. Быстро и жадно курили папиросы, вместе с дядей Федей, тяжело дыша. И всё равно, то ли молодость тому причиной, то ли новизна ощущений, но отсутствовала всякая преподленькая мыслишка, что я что-то делаю неправильно. Ещё умудрялись острить и подшучивать друг над другом. Водитель заметил по этому поводу, что это хорошее качество, дескать, то, что не унываем, а пытаемся оптимизировать не вполне благоприятно сложившееся путешествие.
   - Чужие? – предположил я. Дым из трубы заимки меня насторожил. – Машин что-то не наблюдается.
   - Какое там! – махнул рукой водитель. – Охотники. Сейчас зайдём и увидим. Поговорим, чаю попьём. Поедим и отогреемся. Переждём метель.
   Погода и в самом деле начала ухудшаться.
   Заимка, изба из круглого крупного кругляка встретила теплом и вопросом:
   - Что застыли у порога, гости дорогие? Проходите, гостям мы рады…
   За столом возле печи расположились трое мужчин в тёмно-серых робах. Крепко сложенный, с хищным взглядом светло-серых глаз, сидел во главе стола. Двое, худощавого телосложения, с одинаковыми узкими блёклыми лицами по обе стороны от него.
  -  Беглые, - прошептал дядя Федя и двинулся к двери.
   Сухой треск автоматной очереди разорвал внутреннее пространство избушки, с потолка над нами посыпалась щепа и опилки. В воздухе кисло запахло сгоревшим порохом.
   - Ай-яй-яй! – запричитал худощавый справа, - какое неуважение к хозяевам, Бык!
   Бык, крупно-сложенный, главарь беглых, крупно и зло улыбнулся, держа в руках «Калаш» и поглаживая его цевьё.
   - Что же это вы, гости дорогие, - он передёрнул затвор автомата, - от хлеба-соли откажетесь? Уйдёте, нас не уважив?
   Мы промолчали. Водитель напряжённо глядел в глаза главарю. Я и Птица замерли в тревожном ожидании. Одно дело смотреть про такие случаи в кино, другое – попасть в такой переплёт в жизни.   
   - Щепа, - приказал Бык сидевшему справа, видом оправдывавшем кличку, - свяжи наших гостей. Больно прыткими оказались, ребятушки.
   Щепа кивнул второму худощавому.
   - Штырь, пособи!
   Штырь, узкий в плечах, с длинными руками и тонкими пальцами, бросился на помощь.
   Нам связали руки за спиной и усадили справа от входа на короткую скамью. Щепа и Штырь застыли невдалеке от стола в почтительном ожидании.
   - Старый, что выпялился? – обратился Бык к водителю. – Никак я понравился.            
   - Нет, - сухо ответил дядя Федя.
   - Тогда побереги зенки. Сломаешь, - вяло, но с нажимом посоветовал Бык, кивнул Щепе: - Сгоняй в машину. Принеси, документы там, продукты, ну, типа, прошмонай добротно. Учить тебя, что ли! Бегом!
   Щепа опрометью бросился за дверь. Штырь нагнулся вперёд, ожидая приказа для действия.
   - Чифирь, - не отводя от нас глаз, бросил коротко Бык, и Штырь порхнул к плите, на которой исходил паром из носика большой алюминиевый чайник. Взял прихватку, подцепил за ручку и наполнил стоящую на столе жестяную кружку кипятком.
   Бык махнул рукой и Штырь поставил чайник на место. Вернулся Щепа с сумкой дяди Феди, нашими походными рюкзаками. Порылся в них. Протянул Быку найденные документы. Он взял паспорт и военные билеты и углубился в изучение. Медленно перелистывал листочки книжечек, всматривался, будто хотел найти в записях, сделанных паспортистами и нашим войсковым кадровиком тайные послания.
   - С тобой всё ясно, - сказал Бык дяде Феде, положил перед собой его паспорт, и переключил внимание на нас. – А вот с вами, фраерки, жутко интересно будет побеседовать.
   Бык отхлебнул настоявшегося напитка. От удовольствия зажмурился, как кот, объевшийся сметаны и медленно прокашлялся.
   - То, что вы, фраера, не «вэвэшники» - ваше счастье, - он кивнул на Щепу и Штыря, - кореша сильно их не любят. Досталось за годы отсидки. Но счастье не полное.
   Лица Щепы и Штыря растянулись в подобострастных улыбках.
   - Я вот вообще любых служивых не люблю, - Бык дуло автомата направил на меня, внутри сразу похолодало, потом на Птицу, он съёжился. – Страшно?! – спросил и весело заржал, - то-то, щеглы!
   Очередь из нескольких патронов прошлась аккурат над нашими головами. Сухо причмокивая, пули вошли в древесину стен. Мелкая крошка посыпалась на головы. И дядя Федя, и я, и Птица рефлекторно втянули головы в плечи.
   - Лебеда Антон Викторович, - прочёл Бык мой военный билет. – Родом… Родом, ах ты ж, боже ж ты мой, погляди, Щепа, с самого Донбасса. Думаешь, тебя это спасёт?
   - От неминуемой смерти? – спрашиваю ровным голосом, нервное потрясение первых минут прошло, - вряд ли…
   - Верно, думаешь, - Бык снова отхлебнул чифиря. – Птицын Николай Николаевич… Ого! да мы коренные северяне! Вот с тебя мы и начнём…
   Я толкнул Птицу коленом, он скосил глаз. Я ему подмигнул, не дрейфь и шепнул, мол, хотели бы шлёпнуть, время не тянули бы, он облегчённо вздохнул.
   Штырь плеснул себе кипятку из чайника, сделал пару глотков.
   - Бык, разреши, а, я этой птице задний проход распечатаю.
   - Распечатывать проходы первым буду я, по старшинству.
   - Конечно, конечно, - по-холуйски зачастил Штырь. – Всё как ты скажешь, так и будет.
   Бык потянулся, широко зевая.
   - Вот что я скажу.
   Щепа и Штырь обратили к нему заострившиеся лица.
   - Устал я, - лениво проговорил Бык, - очень сильно. Поэтому, будем спать. – Дулом автомата в нашу сторону указал и продолжил: - Этих ещё раз проверить, чтобы не развязались, да ноги свяжите для надёжности. И спать. Всё! всем спать!
   Повертевшись, я вытащил из заднего кармана перочинный нож и раскрыл лезвие.
   - Бык, менты! – заполошно крича, ворвался Щепа в избушку с расстёгнутой ширинкой. – Обложили, суки, со всех сторон!   
   Бык проворно вскочил с лежака, будто и не спал. Схватил автомат и выглянул в заиндевевшее окошко.
   - Быстро вычислили! – передёрнул затвор и нервно засмеялся. – Живым им в руки не дамся. Заберу с собой парочку краснопёрых курочек!
   Щепа так и стоял, как влетел в избушку.
   - Закрой магазин, - брезгливо сказал Бык и закончил: - Дверь на запор. Эти будут заложниками. Приготовиться к обороне.
   Штырь с заспанными красными глазами и бледным лицом закричал в ажитации, потрясая автоматом:
   - Устроим сукам горячий приём!
   Птица шепнул на ухо:
   - Что делаем?
   Я ответил шепотом, что будем ждать, не зря же освободили руки. Дядя Федя непонимающим взглядом посмотрел на нас. Я не рискнул вводить его в курс своего плана. Нам, молодым, было намного проще привести его в действие. Ночью я перерезал путы на руках у себя и Птицы; развязал верёвки на ногах и имитировал крепкую вязь, обмотав вокруг щиколоток. Перочинный нож не боевое оружие. Но в умелых руках, правильно им, пользуясь, можно качественно покалечить противника.   
   - Эй, там, закрыли пасти! – крикнул Бык в нашу сторону, - или легко у меня заткнётесь надолго!
   Сквозь тонкое стекло окошка слышна суета на улице. Крики занять круговую засаду вокруг избушки и ждать приказа действовать. Очень скоро наступила тишина, и раздавался лишь собачий лай.
   Прошло время. Снаружи ничего не происходило. Внутри беглые зеки заняты собой. Изредка бросают по очереди быстрые, полные равнодушия или жестокости взгляды на нас. Сладко пахло травкой, перед решающим сражением в своей бестолково-короткой жизни зеки настраивали себя на воинственное состояние при помощи древних наркотических практик. 
   - Заключённые Быков, Щепкин и Костылёв! Это капитан Гаспарян! – в утреннем воздухе отчётливо раздавался человеческий голос, усиленный репродуктором. – Предлагаем освободить заложников, сложить оружие и сдаться!
   Бык высадил прикладом автомата хрупкую раму окошка.
   - А вот хрен вам! – и выпустил вверх длинную очередь.
   Тотчас послышалась ответная стрельба.
   - Прекратить огонь! – раздался голос капитана Гаспаряна. – Быков, не усугубляйте своё положение. Повторяю, освободите заложников и выходите с поднятыми руками.
   Бык патронов не жалел, поднял руку с автоматом и посылал их в белый свет, глядя перед собой одурманенными глазами. Пьяная улыбка поселилась у него на губах. Штырь тупо смотрел на противоположную стенку и чему-то тихо смеялся. Щепа добивал папиросу с травой.
   - Не боись, пацаны, штурмовать нас не будут. У них правило – заложники не должны пострадать. А мы им всыпем перцу! – Бык заменил рожок и начал забивать патроны в пустой. – Утро вечера мудренее. В нашем случае, вечер утра мудренее. – Быстро приподнялся, выглянул в окошко, бегло окинул взглядом территорию. – Так вот, пока вы живы, мы на коне.
   Щепа справился с первой папиросой, забил травкой вторую. Бык приказал дать затянуться ему. Щепа что-то возразил в ответ. В него полетело полено и злой крик, что после всего, когда всё станет на свои места, Щепа круто пожалеет. Щепа на четвереньках подполз к Быку и начал несвязно извиняться. Бык затянулся глубоко, похлопал его по затылку, ладно, мол, всё в порядке.
   - Быков, время кончается! Сдавайтесь! Это капитан Гаспарян!
   Бык высунулся в окно.
   - Артур, ты в натуре не врубаешься или у вас, ментов, мозги тупые. Пока мы здесь, мы на коне. Стоит выйти, расклад поменяется не в нашу сторону. Так что каждый сидит на своём пеньке и ждёт. А время… Для кого-то, в натуре, кончается…
   Дико крича, Бык выставил дуло автомата в выбитое окошко и снова выпустил длинной очередью весь рожок.
   - Вот мой продуманный ответ! Штырь! – Штырь перевёл на Быка взгляд. – Готов к труду и обороне?
   Штырь тупо улыбнулся:
   - Да-а-а!..
   Бык снова поменял рожок.
   - Минута на…
   - На что? – спросил Щепа.
   - Да на что угодно.
   Щепа на полусогнутых ногах подошёл к столу. Я понял, пора действовать. Толкнув Птицу плечом, сбросил с ног верёвку и бросился на Щепу, нанося удары коротким лезвием в болевые точки. Удары боевого самбо не прошли даром. Щепа растерянно смотрел на меня, ничего не понимая. Я выхватил у него из рук автомат и прикладом в грудь отправил к стене. Птица перекатился по полу к двери и попробовал ногой высадить доску, служившую запором.
   Мне показалось, прошла целая вечность. На самом деле счёт шёл на секунды. Щепа без сознания валялся в углу возле двери. Колька ногой из неудобного положения выбивал доску. Бык смотрел на меня озверевшими глазами, медленно передёргивая затвор и направляя автомат мне в грудь.
   Такие личности, как он, понимают язык, на котором говорят сами.
   Нажимаю на курок. Мысленно считаю: «Раз, два, три – пауза». Стреляю от бедра. Как Юл Бриннер в «Великолепной семёрке». «Раз, два, три – пауза». Правое плечо… Левое плечо… Перевожу ствол на уровень пола. Правая голень… Левая голень… «Раз, два, три – всё… Бой окончен».
   Птица хватает дядю Федю под мышки. У старика прихватило сердце. Он с посиневшим лицом, широко раскрывая рот, еле держался на ногах.
   - Не стреляйте! – кричит Птица, выходя из двери, распахивая её ударом ноги. – Это заложники! Мы свои! Не стреляйте!
   Боковым зрением вижу, как из кустов к ним навстречу побежали несколько фигурок солдат. Тем же зрением замечаю деятельную активность в углу. Бык справился с болью – вот же здоровье! – и, смотря на меня немигающим взглядом, целится в меня. Ну что будешь с ним делать?! Секунда-другая опоздай, и некому было бы писать эти строки, но всесильный бог войны Арес, или Марс, кому как приятнее, чашу весов Немезиды тяжестью меча перевесил в мою пользу. Приклад упираю в плечо – секунды растягиваются в часы – нажимаю на скобу. Отдача приятно отдаётся в тело. Раз, два, три… Одна кровавая дырочка появляется посреди лба, вторая пуля попала в левый глаз, пренеприятнейшее зрелище, третья ушла в молоко, в грудь, то есть. И надо же в это время выйти из лугов наркотического прозрения Штырю. Увидев, как разворачиваются события, он, путаясь в ремне, поднимает ствол вверх. «Ну, - думаю, - и ты туда же!» Нажимаю на спуск. Что за чёрт? Патрон заклинило в стволе. Штырь злорадно улыбается, покачивая головой из стороны в сторону. Что делать? Хватаю первый, попавшийся под руку предмет -  массивную неоткрытую консервную банку и бросаю в Штыря. Удар в лоб опрокидывает его назад. Оружие вываливается из рук. Неведомая сила разворачивает его на месте. Со всей силы правой ногой посылаю стол на Штыря. Столешница бьёт его в поясницу. Он падает лицом и грудью на раскалённую печь. Передать вам его крик или вашего воображения хватит, представить высоту тонально-отчаянного звучания?
   Держа автомат на поднятых вверх руках, выхожу из избушки.
   - Товарищ капитан, это Лебеда! Антон Лебеда! Не стреляйте!..
    Ближе к полдню распогодилось. Небо прояснилось. Набежавший с юго-востока сырой ветерок разогнал хмурые свинцово-серые тучи. В образовавшееся окошко среди облаков проглянуло весеннее солнце. Своим теплом оно моментально начало наводить порядок на вверенной территории. Снег пошёл рыже-грязными пятнами и через неуловимо-считанные минуты от него остались редкие блёкло-сиреневые кляксы в густых теневых местах.
   Снова в воздухе запахло древесными распускающимися почками, пробивающейся травой сквозь густой ковёр опавшей хвои и рыхлого мха.
   Фельдшер привёл дядю Федю с помощью уколов в сознание. Усадил на табурет в тени и посоветовал некоторое время провести в полном спокойствии. Когда дядя Федя попытался возмущённо сопротивляться. Мол, у него план, тогда фельдшер развёл руками и спокойно ответил, что у смерти тоже есть план, а сегодня она может его и перевыполнить. Аргумент был не в пользу дяди Феди.
    Капитан Гаспарян беседовал с Птицей недолго. Помощник, молоденький розовощёкий ефрейтор с еле заметным пушком над верхней губой, записал показания, сосредоточенно хмуря брови, придавая себе важный вид, затем  дать подписаться. Проследил, чтобы Колян не испортил чего. Просмотрел подпись и вложил исписанный мелким почерком лист в красную тонкую папочку.
   Меня капитан отвёл в сторону. Якобы побеседовать без посторонних. Лишние свидетели были ни к чему. От предложенной сигареты я отказался, сослался, что курить курю, но вот отдаю предпочтение папиросам. «Что ж , дело хозяйское, - сказал Гаспарян и закурил «Яву». Выпустил в небо густую струю сизого дыма. – Расскажи мне, Антон, как же так получилось, что ты, не имея специальной подготовки, сумел справиться с отпетыми бандитами?» Не спеша, затягиваясь крепким дымом, выкурил папиросу до самой гильзы. «Само собой получилось, - смотрю прямо капитану в глаза. - Не верите?». Капитан прищурился и пристально посмотрел мне в глаза. «Почему же, верю. Но понять не могу. Матёрые уголовники, не детишки детсадовские. Знаешь, сколько народу от них пострадало?» Отрицательно качаю головой. Капитан цыкнул левым углом рта. «По документам, ты пэвэошник. А действовал грамотно, как опытный специалист». «Товарищ капитан, - почему-то он мне внушает доверие и хочется с ним откровенничать; предугадываю очередной вопрос и отвеваю: - Страшно было в самые первые минуты, когда зашли в заимку. Когда вязали руки, успокоился. Утром, когда всё началось, сам собой созрел план. Поначалу он показался безумным, но надо было действовать. Не сидеть же, сложа руки». «Не хочешь к нам во внутренние войска? Окончишь школу прапорщиков. Потом училище. Нам нужны активные сотрудники». «Знаете, - отвечаю, подумав, - если бы хотел служить, остался у себя в части. Но, опять-таки, военное ремесло – не моё». Капитан Гаспарян снова закурил. Мне казалось, он меня не слушал, а смотрел поверх головы в небесную бездну. Впечатление оказалось обманчивым. «Не твоё?» - переспросил он. «Нет», - подтверждаю свой ответ. «Хорошо. Не твоё, не их, - он возбуждённо рукой указал на группу подчинённых, - не чьё-то ещё!.. А кто обычных граждан будет защищать от такого зверья, как этот Бык и ему подобные? Кто будет нести тяжёлое бремя необъявленной войны обществу со стороны деклассированных элементов? Кто, спрашиваю?» Мне стало стыдно, я опустил голову. Краска прилила к моему лицу. «Молчишь, - успокоившись, спросил Гаспарян. – Извини, обычно держу себя в руках, а тут сорвался». Ещё пару минут мы говорили на отвлечённые темы; капитан спросил, чем думаю заняться; ответил, что пока не думал. Тогда он повторно предложил идти служить в органы. «Вас на месте через военкомат вызовут для дачи показаний. Так положено. Ещё… Данные твои я записал. Подумай, энергичные, активные, думающие люди позарез нужны, чтобы всегда быть впереди этих вот героев». Я не стал обещать, что подумаю, повторно отказался, без лишних слов извинений.
   Машина медленно накручивала грязь таёжной дороги на колёса.
   Дядя Федя большей частью молчал, иногда глубоко вздыхая и чадя без перерыва папиросами. Птица старался быть беспечным, что-то напевал под нос. Я сидел у двери и смотрел по сторонам. Никак не мог себе объяснить, но север начинал мне нравиться. Я чувствовал, как он входит в моё сердце, чтобы навсегда остаться в нём. И не происшествие на таёжной заимке было причиной, а нечто большее.
   Глядя на зеленеющие деревца, я видел высокие терриконы шахтных отработок, а также широкие и бескрайние степи Донбасса, укрытые густым ковром утреннего тумана…
   Печальная весть настигла нас в Якутске.
   Прямо по приезде, отец Кольки, Геннадий Ефремович сразил нас сообщением, что прапорщика Оноприенко нет в живых.
   Естественно, ни я, ни Колька не поверили, но когда отец предъявил телеграмму от Борьки Буряка, моего зёмы с Донбасса, где извещалось о гибели прапорщика, стало отчего-то жутко. В этот же день связались с Борькой и он поведал нам горькую историю. Через три дня после нашего отъезда, прапорщик поехал по делам в Вильнюс. Молодой водитель сбился с дороги. Заехали на какой-то хутор разузнать правильное направление. Вот там-то их троих, с ними ехал сверхсрочник-связист Молдованов с секретной документацией, и порешили местные литовские националисты. Их убивали медленно. Прижигали тела раскалёнными вилами, срезали ножами со спины ленты кожи, вырезали на лбу звёзды. В самом конце надругательств, каждого привязали за ноги к макушкам согнутых берёз и затем отпустили. Половинки тел так и висели, когда их разыскали следователи из военной прокуратуры. Первая версия сразу обосновывалась на том, что причиной убийства послужили секретные бумаги, но папка с нетронутыми печатями не привлекла внимания убийц. Вторая версия – как и в нашем случае, нарвались на сбежавших уголовников, и она не нашла подтверждения, так как после проверки выяснилось, в ближайшие дни убийства побегов из мест заключения в республике не было. Третья и окончательная версия – убийство на почве экстремизма и национализма. Под сиденьем водителя нашли листовку, где сообщалось, что это месть патриотов литовского народа против оккупации республики советскими войсками.
   Радость встречи сына из армии была омрачена.
   За накрытым столом сидели долго, не зная, как и что  сказать. Геннадий Ефремович с серьёзным видом тёр подбородок. Мать, Регина Петровна, утирала набегавшие слёзы. Я смотрел на Птицу, он на меня. Потом я решился. Налил себе и Кольке, напомню, его родители принципиально не пили спиртного, полные стопки водки. Встал и, дрогнувшим голосом произнёс:
   - За светлую память замечательного человека товарища прапорщика Оноприенко Архипа Опанасовича! Не совру, да и Колька подтвердит, что он,  в самом деле, был для нас почти родным отцом. Кто, как не Архип Опанасович, проводил с нами, молодыми оболтусами, пришедшими с гражданки, всё свое время, учил уму-разуму, постепенно прививал любовь к военной профессии. Не жалел сил… Да, бывало особо непослушным показывал строгость характера, находил точки соприкосновения своего кулака с грудной клеткой недотёпы. Что делать, коли по-другому в головы некоторых товарищей только таким путём входила простая военная премудрость: «Командир всегда прав!» Были, конечно же, и радостные минуты. Помнишь, Колька, тот день ПВО, когда мы выступили на конкурсе и заработали первое место? Конечно, помнишь!.. Такое не забывается. А сколько репетировали по ночам после всех нарядов и обучений на занятиях, сидишь, бывало, клюёшь носом, а он так по-отечески говорит, мол, сынки, понимаю, устали. Давайте ещё разочек и по кроватям. А сколько раз оставались спать на креслах в клубе? Боже мой, ведь это уже никогда не повторится! Не потому, что мы отслужили, а потому, что его, прапорщика Оноприенко Архипа Опанасовича какая-то сука в сраном чухонском лесу, раздираемая своими сраными патриотическими чухонскими чувтсвами, убила прекрасного человека. Просто взяла и убила. Не подумала, что у него где-то есть родные. Нет, эта чухня руководствовалась своими мерзкими мелочными интересами.
   Я заплакал. Стоял и плакал. Слёзы душили меня. Злость сдавливала грудь и мешала дышать. И мне было обидно, очень обидно, потому что подспудно, на уровне подсознания чувствовал, что это первая потеря близких и знакомых людей из череды предстоящих утрат. Водка плескалась на пол из рюмки. Руки дрожали от волнения. Никто меня не останавливал. Меня слушали внимательно, так, как до этого никто не слушал.
   - Пусть ему там, на небе, – я посмотрел влажными глазами на побеленный потолок комнаты, - будет сейчас хорошо. Пусть ему, прекрасному человеку, будет приятно, что за его светлую память мы сейчас с моим другом Колькой не выпьем этой горькой отравы. Мы сейчас вместе с моим другом споём любимую песню товарища прапорщика «Несе Галя воду». Царствие тебе небесное, товарищ прапорщик! Земля тебе пухом, Архип Опанасович Оноприенко! – слёзы заливали глаза, но я смотрел в упор на друга.  – Споём  ведь, правда, Птица?
   - Да, - еле выдавил он из себя. – Гитара в спальне.
   - А баян?
   - Соседский сынишка учится в музыкальной школе, - поднялся с места Геннадий Ефремович.
   Далеко за полночь с болью выплёскивалась песня из раскрытых окон барака на улицу. Мы исполняли дуэтом, пьянея с каждой рюмкой, одни и те же слова, вытирая набегающие слёзы или глотая их, как солёное напоминание о краткости бытия:   

                                       Несе Галя воду,
                                             Коромисло гнеться,
                                             За нею Іванко,
                                             Як барвінок в'ється.
   Если с Колькой было ясно, куда он пойдёт работать, туда же, где крутил баранку отец – автобазу «Якутзолото», то со мной была явная противоположность.
   Профессии никакой у меня не было, если не считать трёх курсов торгового института. Регина Петровна, трудившаяся в Тресте столовых и ресторанов, предложила попробовать свои силы в торговле. «Антон, - говорила она, - чего тебе бояться. Начнёшь с кассира в тресте. Будешь инкассировать рестораны и буфеты. Наберёшься опыта, покажешь себя с лучшей стороны, пойдёшь по карьерной лестнице вверх. Запомни, трудолюбивых и инициативных всегда стараются выдвинуть на более престижные места. Ну, так как?»
   Конечно, я понимал, трудоустраиваться нужно в срочном порядке. Деньги, высланные родителями, кончались, хотя я и не тратил их по пустякам. Это первое. Второе и самое важное, нужно было искать жильё. Конечно, родители Кольки предлагали пожить у них, но нельзя вечно пользоваться хорошим расположением, когда-нибудь начнёшь докучать присутствием. Поэтому, требовалась работа с предоставлением жилья. А трест как раз его не давал. Были общаги, но мест свободных – увы…
   Как всегда, в таких чрезвычайных ситуациях помогает случай.
   Было это в ближайшие выходные. Забыл рассказать, что родители Птицы жили в Залоге, районе Якутске, в доме на два хозяина, который они называли бараком. Отапливался дом печью, по утрам вместо физзарядки я с удовольствием рубил дрова и складывал поленницей возле забора. Но так как мы приехали почти летом, дрова просто заготавливались на зиму. А зимы, как говорил дядя Гена, в Якутии сильные. Это я к чему, а к тому, что помимо дома, отцу выделили участок под дачу на Хатынг-Юряхе. Прекрасное место за городом, упирающееся почти впритык к сопкам, заросшим лесом. Сажали мы картофель. Я удивился, почему так поздно и поинтересовался, успеет ли созреть; по своему опыту знал, дома картофель сажали в апреле. Дядя Гена заверил, что успеет, тётя Регина засмеялась. Она смеялась по любому поводу, который давал я, но всегда говорила, что смеётся надо мной не потому, что хочет обидеть, а потому, что недавно – в её понимании двадцать семь лет назад, когда она приехала в Якутию – сама была точно такой же.      
   Итак, картофель дружной компанией высадили. Хотя и в посадке тоже были различия. Если дома мы копали ямки и туда бросали клубни. То здесь проводили по земле трезубыми граблями, каждый зуб находился на расстоянии около полуметра друг от друга, полосы. Затем тяпкой делали неглубокие ровики, куда и клали картофель, который закрывали землёй с последующего рядка. Как оказалось осенью, метод этот очень действенен.
   В обед легко перекусили. Перекурили. И высадили оставшийся картофель.
   Ужинали в свете уходящего светила. Дядя Гена срубил на даче крепкий дом из бруса. Тот барак, в котором жили, он называл засыпухой. Сейчас таким методом, более только усовершенствованным, строят тоже, называют панельное строительство. А тогда на фундаменте устанавливались вертикальные стойки, с двух сторон набивались доски. Со стороны улицы крепкая лиственная доска «пятидесятка», изнутри – стены покрывали сосновой доской, толщиной двадцать пять миллиметров; внутрь засыпали опилки и трамбовали, вот и название – засыпуха, засыпной. Затем стены обивали дранкой и штукатурили. Клеить обои или белить мелом – это уже зависело от вкуса хозяина. Как говорил дядя Гена, засыпухи стояли по двадцать-тридцать лет; раз в три-четыре года проверяли уровень опилок и подсыпали; для этого снимали с уличной стороны доску.   
   Опять отвлекаюсь.
   Итак. Картофель высадили. Сидим, ужинаем; Регина Петровна приготовила окрошку, нажарила пирожков с картофелем и капустой, выставила на стол прошлогодние грибные соления. Мы с Колькой пьём водочку, закусываем грибками.  Разговор за столом отвлечённый. С сопок Хатынг-Юряха дует вечерняя прохлада. Рядом горит костерок, на котором закипает в алюминиевом закопченном десятилитровом чайнике вода.
   Тут Регина Петровна спохватывается.
   - Коленька, сынок, тут у нас несчастье случилось…
   Естественно, чтобы спросить, в чём дело, нужно прожевать и проглотить суп. Дядя Гена воззрился на супругу в удивлении, какое к лешему, несчастье. Птица справился с супом, переглянулся с отцом, тот пожал плечами.
   - Что случилось, мам?    
   - Даже не знаю с чего начать…
   - Начни хоть с чего-нибудь, - пришёл в себя отец.
   - Да ты в курсе…
   - В курсе чего? – удивление дяди Гены росло на глазах и вырастало в огромный терновый куст. – Выражайся яснее.
   - Ма, да не тяни уже, - взмолился Птица.
   Регина Петровна пустила слезу.
   - Не дождалась тебя Танечка…
   Птица махнул рукой.
   - Мам, хватит…
   - Нет, - постучал ложкой по тарелке дядя Гена. – Выслушай мать.
   - В аккурат после Сретенья (15 февраля) вышла замуж. Ты его знаешь, годом раньше тебя призывали. Служил в Чите. Сосед по подъезду.
   Птица казался не раздосадованным. Наполнил рюмки.
   - Выпьем, Антоха, за тех, кто нас дождался! – произнёс он. – За родителей и всех остальных!
   Мы выпили. 
   - Как же быть с не дождавшимися? – поинтересовалась Регина Петровна.
   - Да бог им судья…
   Ужин закончился. На веранде пьём чай.
   - Антон, - обращается ко мне дядя Гриша. – Ты на кого учился?
   - Экономист.
   - По торговой части, значит.
   Нутром чую, дядя Гена клонит куда надо и заходит, как настоящий рыбак, издалека: сперва приманка, потом – ловля.
   - У моего напарника жена уходит в декрет.
   - И? – подталкиваю к развитию разговора.
   - Она работает в «Якутзолотоснабе», кладовщиком.
    Завкадрами «Якутзолотоснаб», высокий тощий еврей Либерман Яков Моисеевич встретил меня с распростёртыми объятьями. В отличие от устоявшегося заблуждения не картавил, правильная речь текла свободно и легко.
   - Наслышан, молодой человек, наслышан о вас и ваших подвигах, - встретил он меня в своём маленьком, заставленном книжными шкафами кабинетике с барьером, делящим помещение на две половины: для посетителей и непосредственно для работников кадров.
   Здесь кстати стоит упомянуть, что по истечении срока, отведённого для постановки на воинский учёт, мы с Птицей прибыли в двести двадцатый кабинет высоко здания военкомата по улице Орджоникидзе. Военком, лысеющий подполковник лично провёл с нами беседу в присутствии незаметного человека в поношенном костюме. Похвалил за смекалку и героизм, проявленных при поимке опасных преступников. Поинтересовался планами на жизнь. Смущаясь, и я, и Птица, поделились своими видами. Тут вмешался в разговор мужчина в костюме. Назвался работником МВД и предложил подумать о работе в органах. В унисон ответили решительным отказом. «Ну, что ж, - наш ответ не разочаровал представителя внутренних органов. – Каждый ткань своей судьбы прядёт сам». Затем вручил нам памятные грамоты и придержал за руку меня. «У меня к вам есть разговор, - сказал представитель внутренних органов. – Конфиденциальный». Птице предложил подождать в коридоре, также попросил выйти военкома.
   - На вашем месте, - тотчас начал он, едва за военкомом закрылась дверь, - я очень хорошо подумал. Видите ли, я читал рапорт Гаспаряна. В нём он изложил ваши действия. И я могу судить, у вас врождённое чувство выходить из сложных ситуаций. Немного подучитесь практически, потом юрфак, это обязательно. Вас, Антон, ждёт карьера.
   И я ответил, честно, без утайки.
   - Отвечу так же, как капитану Гаспаряну. Если бы видел себя военным, поступил бы в военное училище. На самом деле, всё иначе. Я учусь на экономиста, взял академ, приехал сюда. Пригласил друг. Через год вернусь, восстановлюсь и закончу институт. Извините. А что получилось там в заимке… Это просто стечение обстоятельств. Почувствовал, когда можно начать, без ущерба для себя и других.
   - Видите! – почти закричал возбуждённо мужчина из органов. – Почувствовали ту едва видимую грань, за которой лежит успех!
   Я повторил отказ, и он снова посоветовал хорошенько подумать. Снял с руки часы.
   - Подарок вам, - ответил он на мой не заданный вопрос. – Помните о нашей встрече.
   Потом была огромная статья в газете «Социалистическая Якутия». В ней журналист расписал наш подвиг так, будто мы сражались, поливая свинцом неприятеля, с целой группой отпетых преступников, бегая за ними по бескрайней якутской тайге и выслеживая поодиночке.         
   - Очень приятно, что нам на смену идут такие смелые люди, - его было приятно слушать, речь лилась и звучала словно ручей, столько присутствовало в словах интонации. – Итак, теперь перейдём к делам насущным, Антон. Где учились?
   Отвечаю,  что поступил с первого раза в Донецкий Институт Советской Торговли, ДИСТ, на экономический факультет. На вопрос, почему призвали в армию, не дали доучиться, сказал, что пришла повестка, не дезертировать же. Всю жизнь в бегах не проведёшь. Да и потом, отец служил, дядья служили, как и деды по обеим семейным линиям, один даже застал первую мировую войну, воевал под командованием генерала Брусилова. Братья родные и двоюродные служили, некоторые остались на сверхсрочную. И ещё, закончил я, не служившего в армии все девчата считают больным и тому парню весьма проблематично не то, что жениться, даже устроиться на работу. Яков Моисеевич со мною согласился, слушая, делал пометки на маленьком листке бумаги. Позже узнал о его этой странности. Беседуя с новым человеком, он непроизвольно чертил на бумаге линии, которые складывались в определённый узор или рисунок. Полагаю, рисунок моего собеседования, свои зарисовки он никому не показывал, дал положительный результат.
   Меня приняли замом кладовщика на огромный склад, находившийся в Базовом переулке за городом. Предоставили комнату в общежитии.
   - Ты не расстраивайся, когда увидишь жильё, -  сказал Яков Моисеевич, - оно старое, но вполне пригодное. До тебя там жила семья нашего работника, дали квартиру. Глядишь, повезёт и тебе. Скоро сдают наше общежитие на ГРЭСе, будешь жить, как привык дома. С комфортом и водопроводом.
   В своё новое жилище перебрался в тот же вечер, не смотря на просьбу Регины Петровны пожить ещё немного у них, когда назвал адрес жительства, улица Приозёрная, дом шесть. Рядом со студгородком Якутского университета. «Могли бы дать что получше!» - на прощание сказала она и попросила их не забывать, наведываться.
   Моя комната находилась в длинном деревянном бараке на восемь комнат, каждая площадью почти двадцать квадратов. Вход посередине, коридор в оба конца и двери восьми комнат. С соседями познакомился в этот же вечер.
   Первый рабочий день напомнил первый день в части, когда после всех медико-санитарных осмотров-обработок пошли в баню и там, щеголяя голыми ляжками, стояли в длинной очереди для получения солдатской формы. Лавину захлестнувших эмоций не передать и сейчас. А что творилось тогда…
   Вот стоим, молодое пополнение, неровной шеренгой в три ряда, солнце светит ласково. Перед нами в сопровождении прапорщика Оноприенко и двух сержантов прохаживается наш ротный, капитан Лазарев. Скептическим взглядом осматривает каждого, делает замечания прапорщику, сержанты тоже не отстают, ловят каждое слово ротного и делают заметки в записные книжки. 
   - Итак, товарищи солдаты, - сказал после высказываний всех замечаний ротный, - я сказал вам всё, о важности нашего ракетного щита Родины. Товарищ прапорщик доведёт до вашего сведения то, что ускользнуло от вашего внимания в виду необычности нового образа жизни. Оставьте за забором части воспоминания о гражданке. Теперь вы – защитники Отечества. Несите с гордостью это почётное звание.
   Видимо, это в крови всех профессиональных военных, сначала длительный и утомительный осмотр, затем короткая, ёмкая речь.
   И вот стоим мы, облачённые в новые одежды, которая, по правде сказать, висела на нас как семейные трусы на вешалке.
   Были мы все на одно лицо и, издали глядя, сторонний наблюдатель убедился бы в правдивости русской народной пословицы – оба из ларца, одинаковы с лица; нас было не двое, двести пятьдесят человек. Мы и были в первые дни одинаковой безликой человеческой массой. Или глиной, из податливого материала которой предстояло вылепить нашим командирам настоящих солдат.
   Конечно, здесь никто не становился строем и шагал с песней в столовку или на стрельбища. Здесь простота окружала на каждом шагу. Встретил меня начальник базы прямо у ворот.
    - Либерман Георгий Моиссевич, - представился он, смотря на меня чуть усталым взором карих глаз.
   Протягиваю документы. Направление из отдела кадров. Не сдерживаюсь и задаю вопрос:
   - Вы родственник …
   Договорить мне даже не дали.
   - Яше Либерману?
   - Да. Якову Моисеевичу.
   Ответ поразил меня в сердце своей неприхотливой простотой и глубинной мысли.
   - Все мы, Либерманы, молодой человек,  в какой-то мере родственники, - медленно прочитывая направление, произнёс Георгий Моисеевич. – Не зависимо, где живём: в благословенном Израиле, в толерантной Европе, богатой Америке или вот здесь, например, в Союзе, в Якутии, землях отнюдь не  располагающих к комфортному проживанию разумных биологических видов. И, тем, не менее, посмотрите вокруг и увидите картину, противоречащую моим словам.
   Я посмотрел. Территория базы занимала приличную площадь. Шесть крупных ангаров, между ними навесы с хранящимися большими ящиками. Помимо этих строений хлипкие будочки неизвестного назначения.
   - Посмотрели? – терпеливо ожидая, спросил Либерман.
   - Да.
   - И что увидели?
   - А что надо?
   Либерман глубоко и печально вздохнул. 
   - Что даже в этих суровых условиях евреи прижились и, как говорится в вашей Библии, умудрились размножаться. Пойдём?
   Мы прошли в ворота, охраняемые дремлющим пожилым якутом.
   - Не спать, Семён! – вдруг резко, командным чеканным тоном произнёс Либерман. – Замёрзнешь.
   - Так ведь лето, дядь Жор, - не открывая глаз, ответил сторож. Затем открыл глаза и посмотрел на меня: - Новенький? Откуда?
   - Из Донбасса, - отвечаю, глядя на него с интересом.
   - Земляк, выходит, - говорит сторож.
   - В каком смысле?
   Но Либерман меня потащил за рукав, сообщив, что вести длинные и пустые разговоры у якутов в крови, особенно под рюмку чая или стакан аргы – водки. Заодно просветил насчёт землячества, сказал, что младшая дочь Семёна вышла замуж за горняка из Казачьего. Это посёлок далеко на севере, и махнул рукой неопределённо, а горняк родом из Амвросиевки.
   Потом в бытовке я получил спецовку: крепко сшитую робу чёрно-серого цвета, куртку и брюки с большими карманами, кирзачи и портянки. После переоблачения прошлись с Георгием Моисеевичем по территории в ознакомительных целях.
   - Устроился нормально?
   Объяснил, где получил комнату. Дядя Жора, как выяснил позже, так к нему обращались все подчиненные, и он этому не препятствовал, задумчиво ответил, что вот  он вообще жил чёрт те где, но это так, к делу не относится.
   После обеда, он сообщил, что на сегодня впечатлений для меня достаточно и что могу ехать домой.
   Меня мучил один вопрос с первых минут знакомства, и я его задал.
   - Вы с Либерманом из отдела кадров родственники по отцу или по матери?
   Он снова посмотрел грустно и устало. Затем снял летнюю шляпу и наклонил голову. Огромная залысина, блестящая в лучах солнца, украшала её.
   - Все мужчины между собой родственники по линии женщин и результат, независимо от прожитых лет, всегда на лицо…
   Сколько их было на моём пути разных Либерманов и Гроссмайеров, Розенцвейгов и Гольдбергов… Не сосчитать… И каждый из них, умудренный своим жизненным опытом старался хоть что-то вложить или передать тем, кто в этих знаниях нуждался.
   И как тут не вспомнить одного работника, заведующего складом, на прииске Праздничном, расположенного недалеко по северным меркам от районного центра Усть-Неры, старого и грамотного без всякой меры, как любил он, о себе всегда прихвастывая говорить, дядю Соломона Израилевича Штука.
   Пропустив стаканчик крепкого чаю с водочкой, кофе пил исключительно с коньяком, иначе к горячим напиткам не прикасался, однажды он расчувствовался, как выразился сам, и разоткровенничался.
   - Вот что я скажу вам, молодой человек, - прихлёбывая чай, говорил он. - Вы ещё до безобразия молоды, чтобы ценить время, но поверьте мне, человеку, принадлежащему к великому библейскому народу, от макушки лысины и до потрескавшихся пяток, что в какой-то момент начинаешь задумываться о таких вещах, до которых раньше просто не доходили руки. И это всё, что кажется, просто-таки чрезвычайно необходимым, вдруг теряет актуальность. Начинаешь ценить день сегодняшний, понимая истинную правдивую красоту слов одного из древних пророков: «Каждому дню его заботы». Заботьтесь о дне сегодняшнем, молодой человек, о завтрашнем позаботился Господь. Но это всё пустяки, - чай, казалось, не убывал и стакана и Соломон Израилевич с удовольствием прихлёбывал крепкий напиток, почти чифирь вприкуску с сахаром. – Как вы думаете, для чего мы организованным мыслящим стадом во главе пастыря Аарона бродили по пустыне? Официальная версия, бежали из Египта от тирании фараона, не выдерживает критики мыслящего человека. Совершили сей легендарный переход не из любви к экстремальным ситуациям, жизнь настоящего еврея с тех пор так и не изменилась, ни в лучшую сторону, ни в худшую, как вы русские говорите, куда ни кинь, всюду - клин. Пощекотать нервишки и взбудоражить кровь можно другими действенными способами. И не из своего или чьего-то другого самолюбия, которое надо потешить шлялись в горячих песках, терпя лишения. Нет. Всё это время мы старались изжить в себе раба. Не внешнего, наружно мы порознь и вместе свободны, - а внутреннего. Вот от внутреннего рабства избавиться, к великому сожалению, приходиться признаться, как бы ни тяжело было это сделать, но приходиться, никому так и не удалось. Не получилось стать свободным и у меня. А вы, юноша, дерзайте, у вас обязательно должно получиться.
   Что тогда, что сейчас, вспоминая слова Соломона Израилевича об освобождении от внутреннего рабства, всегда гадал, что он под этим подразумевал. По большому счёту, человек с момента зачатия – раб. Первый выход на свет, согласие признания в одностороннем порядке своего рабства. Или зависимости. А зависим мы от многих причин и факторов. Если внешнее рабство, это огромное количество инсинуаций и событий, в которых непосредственно или обособленно принимаешь участие, то, что собою представляет внутреннее рабство?
   Сейчас никто не отвлекает от размышлений, а вот тогда, в пору юности, отвлекающие звуки, создаваемые неугомонными соседями по бараку, мешали сосредоточиться и сконцентрироваться. Был один интересный момент, приведший поначалу в смятение, комнаты барака никогда не закрывались на ключ. Складывалось впечатление, жильцы уже жили в коммунизме и всеобщем достатке, что и способствовало, уходя из дому не запирать жилище. С этим вопросом обратился к шефу. Дядя Жора, так к нему стал обращаться и я, чтобы не выделяться на общем фоне, выслушал меня, спросил, где дали жильё. Ответил, мол, там-то и там-то, барак, древнее вавилонской башни. Дядя Жора подумал минуту и ответил: - Вот когда познакомишься с жильцами поближе, вопрос о незакрытых дверях потеряет актуальность.
   Знакомство с соседями произошло в первый же вечер.
   В какой-то комнате шла гулянка полным ходом, в открытое окно выставлена колонка, и сила звучания говорила, что слушателям неважно содержание песен, они увлечены иными делами.
   Едва открыл дверь в свою комнату, как из комнаты, переполняемой весельем, послышался мужской рык:
   - Зёма! Зёма, швартуйся у причала и бросай якоря!
   К кому обращался сосед, не понял, и вошёл к себе, представляя, какой весёлой и бессонной будет ночь. Не успел улечься, дверь в комнату распахнулась, и вошёл невысокого роста в семейных трусах и тельнике выбритый наголо мужик. Порыскав по комнате пьяным взглядом, он нашёл меня, сконцентрировался и более тихо, не надо перекрикивать музыку, спросил, слегка обиженным тоном:
   - Зёма, ну ты чё, я же к тебе обращаюсь, пойдём ко мне, посидим, поговорим, выпьем…
   - Завтра на работу, - отказываюсь от щедрого предложения.
   - Поговорим, я выпью, - продолжает мужик, протягивает руку: - Зиновий!
   - Антон, - представляюсь я и пожимаю руку. Пожатие Зиновия оказалось крепким, он, не рассчитав силу, так сжал ладонь, что я чуть не вскрикнул.
   - Молодец, - одобрил он. – Силён. Моё пожатие не всякий выдержит.
   Чувствуя, что дальнейшее сопротивление бесполезно, направляюсь с Зиновием к нему.
   Посередине комнаты стоял накрытый клеёнкой стол. Ровно на пересечении диагоналей красовались две не початых бутылки водки, пара банок с рыбными консервами, сковорода с жареной картошкой, одна тарелка с крупно нарезанными помидорами и огурцами, вторая с капустным салатом. Завершали праздничный натюрморт два гранёных стакана и две тарелки. Развлекался Зиновий один, без напарника. Я оказался вторым, третий и остальные, уверил он, вскоре соберутся.
   - Бросай якорь, Антоха, - по-панибратски сказал Зиновий. – Тебе повезло, что застал меня дома. Обычно дома появляюсь в конце навигации. А так выдалась свободная неделя, чего ж не наведаться домой и не разведать обстановочку. Глядишь, что нового произошло. А тут узнаю, оба-на, новый жилец. Прекрасный повод познакомиться.
   В углу на этажерке стоял бобинный магнитофон «Юпитер». Он молчал. Кассета крутилась вхолостую.
   - Какую музыку, Антоха, любишь?
   - Вивальди.
   Зиновий на мгновение задумался. Глубокая морщина легла поперёк лба.
   - Прости, классику как-то здесь, - он кивнул на открытую дверь, - слушать не принято.
   Выпить всё же пришлось. Любые аргументы против категорически пресекались возгласом: «Ну, ты, чё, не мужик, что ли. Тоха?» Зиновий оказался нормальным, не с точки зрения температуры тела, мужиком. Расплескал по полстакана водку в две ёмкости и сказал, чтобы я не скромничал и чувствовал себя как дома. После первой дозы алкоголя, Зиновий, который попросил к нему обращаться просто Зёма или Брось якорь, потом он и меня просто звал Зёмой, говоря, что привычнее, рассказал про остальных соседей. Говорил проникновенно и тепло. Для каждого нашлось своё определение и описание, как оказалось впоследствии, полностью совпавшее. Начал с самого главного персонажа – Леонида Петровича Самойлова или Лёни-Перстня. «Интереснейший человек, Зёма, представляешь, отказался от короны вора в законе! Уму непостижимо, но, человек сам себе хозяин. Что хочет, то и делает». Когда я поинтересовался, что ж он теперь делает, работает, что ли, Зиновий-Брось якорь, засмеялся, ответил, что он точно не работает и на что живёт, не знает. «Честно, и знать не хочу. Проблем не создаёт и то ладно». Поздней ночью, до меня дошло, почему двери в бараке не запираются. Наверняка, в соседних домах знали, что жильцом барака является Лёня-Перстень. И случись что, виновнику сладкими минуты будущей жизни явно не покажутся. «Напротив живёт Костя-Синкопа. Не человек, ходячий оркестр, на баяне играет. Вот придёт, эту шарманку, - указал на магнитофон, - слушать не будем. Костя изобразит получше». Повторили по полстакана. Мне стало хорошо и тепло. А Брось якорь продолжал рассказ о соседях. «Рядом с тобой живёт Гена-Хвост. Водила-дальнобойщик. Поему хвост, узнаешь позже. Саша-Полонез будет завтра. Служил в симфоническом оркестре, выгнали за это, - щёлкнул по бутылке. – Не может человек совладать со змием. Работает кочегаром». Зёма предложил сделать перекур. Облокотившись на подоконник, закурили. Зёма молчал, окунувшись в свои мысли, делал глубокие затяжки, огонёк папиросы трещал, и от яркого кончика отлетали маленькие искорки. Пока я выкурил одну папиросу, Брось якорь справился с двумя. «Дальше, - разливая остатки из первой бутылки, проговорил он. – Баба Зина-Дизель. Не женщина, а – женщина. Увидишь, что я имею в виду. Работает обвальщиком мяса на мясокомбинате. Андрюха-Пшек, уверяет, что поляк, но по-польски кроме как «Прошу пани» ни черта не знает. Филолог, но работает в Доме культуры. Со мной ты уже знаком. Мой сосед, Веня-Паранорм, тоже в навигации. Убеждён, что контактирует с инопланетянами». Удивляюсь, что, в самом деле, контактирует, интересно познакомиться. Зёма махнул водку и ответил, что успею познакомиться и наслушаться его баек и небылиц».      
   В девятом часу вечера начал собираться остальной народ.
   Знакомство продолжилось. Не пришёл один Леонид Петрович. Баба Зина-Дизель с тайным видом на лице сообщила мне по большому секрету, что он оказывает им, кивнула при этом через плечо, консультационные услуги.
   Костя-Синкопа с упоением играл и пел народные песни, не обошлось без блатной лирики. Её он исполнял мастерски, надрывая душу, как цыгане в хоре. Саша-Полонез дуэтом с Синкопой сыграли несколько весёлых народных  мелодий.
   Разошлись далеко за полночь.
   Работа пришлась по душе. Мне нравилось с кипой накладных и прочих бумажек в руках ходить по территории. Следить за погрузкой машин и за разгрузкой. Вести учёт, заполнять книги прихода и расхода. Их было чуть более дюжины. Во время перерыва любил забраться на покатую крышу главного склада, все остальные построены в виде ангаров, и загорать. Частенько удавалось вздремнуть. Сказывалась армейская привычка, добирать минуты сна, уворованные службой,  в любом случае и при любых обстоятельствах. Дядя Жора мной и моей работой был доволен. Как-то заметил, что есть несправедливость в том, что я на испытательном сроке, дескать, чувствуется во мне жилка, но закон есть закон, и не нам его менять.
   Помимо основных дел, были и другие обязанности. Из-за отсутствия столовой, мы, подчинённые дяди Жоры, ещё три кладовщика и четыре грузчика, по очереди готовили обеды. Непритязательная пища всегда была из одного блюда. Картофель с тушёнкой или макароны с тушёнкой. Ситуацию со вкусами немного поменял и начал готовить супы. Ещё дома мама часто хвалила мой борщ. Один раз приготовил и здесь. Мужики, большинство из которых были якутами, сказали, что якут не корова и сено не ест. Но когда отведали по первой ложке моего кулинарного творчества, я понял, кастрюля того объёма, в которой прежде готовили пищу, мала. Я ввёл в рацион разные супы. Мне и самому нравилось готовить. Успокаивал сам процесс приготовления. Нравилось, когда шипит и брызгает маслом обжариваемый лук и морковка, запах напоминал дом, Донбасс и на время грусть накатывала на сердце. Однако, грустить-скучать долго не приходилось.
   Мужики грузчики и напарники-кладовщики, возрастом старше меня, уважительно ко мне обращались и, когда не слышал дядя Жора, говорили Большой тойон, начальник то есть.
   Иногда ездил по городу. Выполнял функции курьера. Эти дни нравились больше всего. В стареньком УАЗике, в котором скрипели не только тормоза, а казалась вся машина, когда ехала по ухабам и колдобинам разъезжал по всему городу. Ездил в центральное здание «Якутзолото» на проспекте Ленина, заносил запечатанные пакеты и свёртки в бухгалтерию и экономический отдел. Если крупно везло, пути-дороги приводили в Покровск или Маган. Дальние поездки были мне предпочтительней. Выезжая за город, будто окунался в другой мир. Мир, наполненный таёжными просторами и дорогами, жизненными артериями, по которым, будто кровь, текли потоки машин. Красота природы восхищала и бодрила моё воображение. И тогда жалел, что судьба не наделила талантом художника, чтобы запечатлевать на холсте всю прелесть северной природы.
   Все эти путешествия на стареньком автомобиле напоминали огромное приключение. Водитель, мужчина недавно приехавший, как он выразился за длинным рублём, что есть истинная правда, всегда ругался, что начальство не даёт запчасти. А те, которые наличествуют, мол, лучше бы их не было. Как уже упоминал выше, машина тряслась, трещала, скрипела всеми составляющими на каждом обороте колеса. И было великим везением, что она не развалилась на запчасти во время наших поездок.
   Вот так, в постоянном движении, время шло.
   Незаметно пролетел июнь. Наступил июль. Был он более дождливым и ненастным. Густые серые облака низко висели над городом и мелкие капельки воды, будто просеиваемые через сито, падали на землю.
   В такую погоду всегда собирались в сторожке, если не было работы, растапливали печь, ставили большой алюминиевый чайник. Затем пили чай. Грузчики, хлебая горячий напиток с молоком, удивлялись мне, почему я не пью чай, и всегда говорили: «Чай не пил, какая сила, чай попил – совсем  ослаб». Вскоре и я, выросший на домашних киселях и компотах, которые постоянно варила мама, пристрастился к этому напитку. Но пить с молоком так и не привык за долгие годы жизни в Якутии. Впоследствии никогда не отказывался от приглашения испить чайку, потому как некоторые вопросы решались именно за чаем, как в других местах при иных обстоятельствах за виски или коньяком. Здесь уместно вспомнить пословицу, в которой говорится, что живя в стране кроликов, прикрепи длинные уши.   
   Железная печь наполняла приятным теплом сторожку. Чай согревал не только душу. И тогда начинались разговоры. Каждый из грузчиков был или рыбак или охотник. Все выходные проводили, как выражались сами, в деревне. И если для охоты требовались лицензии и разрешения, так что поохотиться удавалось не всегда и не всегда удачно. То рыбалка занимала основную часть бесед.
   За окном разыгрывалась пьеса конфликта природных интересов. «Ревела буря, гром гремел». Дул пронзительный холодный, не путать с освежающим, ветер с далёких берегов Ледовитого океана. Бились в окна с упрямой настойчивостью капли дождя. Окно принимало на себя всю исполинскую энергию природы и ярость разыгравшейся стихии и, в то же время было глазом, через мутные стёклышки которого мы наблюдали катаклизм.
   Внутри сторожки кипели страсти иного порядка. Кружки с чаем пустели с катастрофической последовательностью. Чайник постоянно стоял посреди плиты и из его узкого носика с характерным свистом вырывался пар. Но пар вырывался изнутри рассказчиков, беседа вскоре переросла в спор, горячий и страстный. Мужики перешли незаметно на родной язык, из которого я понимал позаимствованные из русского языка слова. Когда накал нарастал до критической точки, вмешивался охранник Семён. Он что-то громко говорил. Хлопал ладонью по столу, глаза горели внутренним огнём. Энергично махал руками, показывая в неопределённом направлении.
    В конце июля в последние выходные всем коллективом отправились  теплоходом на пару суток отдыхать на острова, отмечать день торговли. Праздник, к которому имел с некоторых пор прямое отношение. Торговля, так или иначе, должна была стать частью моей жизни, вернись я в Донецк и восстановись в институте, по окончании пришлось бы устраиваться именно что в торговые организации.
   Группа отдыхающих, состоящая не только из нас, но и работников других мелких подразделений, на «Комете» выехала из речного порта в направлении острова. Тотчас нашлась гитара, и в салоне началось массовое, но всегда мастерское исполнение любимых песен. Пел сам гитарист, перебирая струны, и ему вторили любители художественного крика с хрипотцой и визгливостью в голосе. Внимательно слушая арии соло и хоровое пение, поинтересовался во время перекура, есть ли баян в этой тёплой дружеской компании. Спросил у симпатичной девушки, как оказалось массовика затейника, она стрельнула глазками, улыбнулась таинственно и кивнула головой. «Есть баян, молодой человек». «Антон, - называюсь, галантно кланяясь, насколько позволяла качка, - можно Тоха». «Лена, - ответила девушка, - очень приятно. Можно воспользуюсь полным именем, Тоха звучит вульгарно и очень некрасиво». Несколько искр, не заметных посторонним, проскочили между нами. Она попросила принести баян. Юркий, невысокий мужчина, копия Кощея Бессмертного, выполнил просьбу Лены. «Что ж, Антон, - говорит она, коварно улыбаясь, - покажите нам своё искусство. Вы слушали наше. – И обратилась к своей группе: - Давайте подбодрим Антона дружными аплодисментами!» Кто-то закричал не к месту «Браво!», отдельные персоны, уже успевшие прикоснуться к таинствам бутылок с прозрачной жидкостью, отреагировали более эмоционально. Одними криками не ограничилось, так что пришлось их успокаивать.
   Я взял баян. На глаз определил, что инструмент находится в хороших руках. Ухоженный, с кнопочками с впадинами, получившимися в ходе длительной эксплуатации. Поправил под себя ремни, сел, прошёлся глиссандо по правой клавиатуре, извлекая чистый и приятный звук. Потом на басах исполнил незатейливую мелодию, чем привёл кое-кого в восторг.
   - Это всё, на что способен наш баянист? – Лена вложила в слова крупинки сомнения, не переставая улыбаться. – Или удивите чем-то более на наш непритязательный вкус изысканным?
   Искры переросли в молнии, яркие заряды прочно висели между нами. Что-то весьма интересное должно было произойти на острове.
   - Хотите зрелищ? – спрашиваю всех пассажиров «Кометы».
   - Да! – дружно грянуло в ответ.
   - А хлеба?
   - Не тяни за хвост, парнишка! Давай, начинай!
   И мне до острой боли в сердце захотелось исполнить любимую песню прапорщика Оноприенко. После первых аккордов проигрыша, начал петь.   

                                        Несе Галя воду,
                                        Коромисло гнеться,
                                        За нею Іванко,
                                        Як барвінок в'ється.
 
   По тому, как Лена положила мне голову на плечо, когда другие выразили горячее желание показать, что и они на кое-что способны, я понял, жизнь переходит на новый уровень. Её рука покоилась в моей, она молчала, я на ухо шёпотом ей рассказывал истории из армейских будней. И вот что интересно, то, что для нас было смешным, она не находила забавным, а то, что было обыденностью, живо интересовало.
   На берег острова высаживались гомонящей толпой. Почти все уже были в том состоянии, когда уже не то что хорошо, а можно налить и больше.
   Спускаясь по трапу, Лена попросила сильно не напиваться. Я и сам,  чувствуя нешуточное волнение, дал себе зарок не пить эти два дня.
   Сопутствующие счастью зависть и злоба сопровождают его на всём пути.
   Вот и я, покорив сердце Лены, перешёл дорогу одному юнцу и вызвал волну негативных эмоций. Полные ненависти взгляды начал ощущать на себе почти в самые первые минуты пребывания на острове. Пока составляли и накрывали, пока разводили костры, любители рыбалки успели наловить с десяток среднего размера муксунов и несколько крупных щук. Что может быть, вкуснее ароматной ухи, сваренной на свежем воздухе?
   Общее застолье. Тосты сыплются, как из рога изобилия. Снова зазвучала гитара. Я благодарил бога, что забыли про моё умение играть на баяне. После пира на природе, кое-кому захотелось отдохнуть.
   Лена уединилась с подругами. Я пошёл исследовать остров.
   Встреча двух цивилизаций состоялась в пустынной его части. Их было четверо. Мечущий гневные взгляды с друзьями. Юнцом, конечно, он не был. Лет двадцать пять двадцать семь ему и дружкам. Они сидели вокруг костерка. Мой противник поднялся на ноги.
  - Смотрите, кто к нам пожаловал! – ехидно улыбаясь, произнёс он. – Как невежливо заставлять себя ждать взрослых дядей.
   Друзья поддержали его смехом.
   - Ты чё приклеился к Ленке, а? – спросил прямо в лоб он и произнёс заносчиво: – Знаешь, она моя!
   - Купил? – в воздухе, пронизанном солнечными лучами, противно запахло тревогой.
   - Чё?
   Поясняю, внимательно глядя на него и держа его дружков в поле зрения.
   - Ты её купил, да? покажи купчую!
   Он посерел от злости.
   - Какую купчую, а? Никто не может переходить мне дорогу. Ты понял?
   - Нет. Объясни.
   От костра донеслось:
   - Лёха, будь мужиком, дай ему в торец!
   Лёха оживился. Напрягся. Сузил глаза и сжал кулаки. Немного погодя, бросился вперёд. Чем хороша наука боя, некоторые приемы впечатываются в мозг и в мышечную память надолго. Мелькнувши пятками в воздухе, Лёха глухо ударился спиной о песок. Друзья застыли у костерка. Минуту-другую Лёха лежал неподвижно. Затем поднялся, постанывая.
   - Э, чё там застыли? – крикнул он друзьям. – Помогите.
   Что-то подобное я уже прокручивал в голове, и поэтому нельзя было дать им окружить себя. С двумя ещё мог справиться, но четыре – перебор. Приходилось решать по ходу событий. Отважная четвёрка двинулась на меня. Я направился в воду, сбрасывая с ног кроссовки и снимая футболку.
   - Правильно делаешь, - усмехнулся Лёха. – Тебе они больше не пригодятся.
   - Как знать, хлопчики, - отвечаю им. – Нельзя заранее знать, что может пригодиться, что нет.
   Стоя почти по пояс в воде, я ждал, кто из них начнёт первым. Вода, не воздух, другая стихия, другое поведение тела и другое сопротивление ему. Почему повёл себя именно так, ответить не мог. Что-то руководствовало мною в тот момент.
   Всё кончилось быстро. Досталось и мне: я прозевал момент, когда один из друзей Лёхи запустил в меня камнем. Голыш чуть меньше кулака вскользь, больно прошёлся по голове. В глазах на мгновение всё задвоилось. Любителя метать камни достал сильным ударом в пах. Он скрючился, взвывая и выбираясь на берег. А потом пошла гулять деревня. Как ни исхитрялись мои противники, одолеть меня не удалось. Получил своё Лёха, ему вывернул до хруста кисть правой руки и ребром ладони ударил по шее. Что получили остальные двое, не помню. Инструктора по самбо благодарил впоследствии не раз, когда возникали острые ситуации.
   С Леной встречались до конца августа. В последних числах месяца она заявила, что едет учиться в Новосибирск.
   Северная осень это не южная осень, пронизанная утренней свежестью, и бездонным синим безоблачным небом. С тихим пением ветра в густых кронах и печальным перешёптыванием листвы, с забытым прощанием отрывающейся ни ветвей и медленно летящей к земле. Северная осень – это натиск стихии. Без сентенций и жалости. Сегодня листва ярко пылала в лучах заката, завтра она сорвана сильной рукой и брошена на ветер, который подхватывает её и несёт, несёт, несёт…
   Южная осень – утренние густые туманы, спрятанные в серый влажный мех дома и деревья. Еле слышное загадочное пение, доносящееся с неба и таинственные шаги, тонущие в серой стене микроскопически взвешенной воды.
   Северная осень – это не южная осень. Не тянется от еле тлеющих куч листьев вверх тоненькая струйка сизого дыма и окрестности не поглощены этим непередаваемым запахом медленного увядания. Осень природы часто сравнивают с осенью жизни. Что-то общее в этом есть. Чувствуется на подсознательном уровне  и тогда в такие моменты вдруг обнажится и раскроется душа навстречу этому прекрасному ощущению.
   Северная осень – жесткий муж, управляющий своим хозяйством при помощи кнута. Северная осень быстротечна и кратковременна, но она также притягательна и прекрасна, как южная осень. Она также затрагивает в душе волнующие струны, и льются наружу прекрасные мелодии. Если нет слов, их компенсируют вокализом. Или просто хочется кричать. Во всё горло. Не жалея гортани. Кричать, чтобы наутро мог только хрипеть. Такой отклик нашла в моей душе северная осень. С каждым годом, прожитым в Якутии, мои ощущения умножались. Как умножались скорби и умножались радости.
   Но было и общее между южной и северной осенями – мистически-таинственные долгие затяжные дожди и свинцово-серое тяжелое и хмурое небо, провисающее набухшим влагой выменем низко над землёй.
   Шла тогда, дай бог памяти, вторая декада сентября. Работы невпроворот. Некогда не то что голову поднять, а пообедать отлучиться. Машины с техникой и оборудованием каждый день приходили на разгрузку. Загружали другие и тогда по грунтовым дорогам Якутии неслись, увязая в расхлябанные колеи по самые картеры тяжеловесные грузовики. В эти дни не до любования красотами осенними, в эти дни усиленной работы одна мысль одолевала в перерыве между погрузкой-разгрузкой лечь и забыться дрёмой.
   Сквозь полудрёму и сон, как поётся в одной песенке, расслышал своё имя. Кто-то надсадно кричал, упоминая по привычке чью-то мать, где хер меня носит. Я завалился соснуть в тени между двух берёз на лавочке в дальней части территории, куда редко кто заходил не из-за расстояния. Из-за природной лени. Топать приходилось минут пять, перелезать через завалы почерневших от времени досок и полуистлевших брёвен.
   Спалось сладко. В сон окунулся, едва коснувшись головой положенной на кулак вязаной шапочки, их одно время очень некрасиво называли, имея ввиду косвенное отношение к определённой группе лиц ЛБГТ. В короткие мгновения забытья успел даже увидеть сон. Мне навстречу шёл очень знакомый мужчина, которого я, сколь ни силился во сне, вспомнить не мог. Шёл он радостно, широко шагая и махая в такт движению руками, совсем как в армии. Хоть он и не был похож на прапорщика Оноприенко, но я крикнул, помню точно, мол, здравствуйте, товарищ прапорщик. Мужчина остановился. Посмотрел в мою сторону и будто ничего не увидел. Взор его посерьёзнел, брови сдвинулись к переносице. Между бровей пролегла глубокая складка. Его лицо тотчас потемнело. Оно сделалось в тот миг, когда мой взгляд встретился с его взглядом. В сердце вонзилась стальная игла грусти.
   На этом эпизоде меня разбудили.
   - Чё спишь, Антон, к тебе друг пришёл, - крикнул сторож Семён. – Давай лети к воротам. Что-то у него случилось.
   - Почему? – успел спросить я, натягивая сапоги и ватник.
   - Лицо, однако, у него очень неприятное.
   Колька сидел на перевёрнутом обрезе железной бочки и курил одну за другой папиросы, уставившись немигающим взглядом в землю.
   - Привет, Птица! – радостно крикнул ему издалека. – Прости, давненько к вам не захаживал. Работы по самое горло.
   Встретившись с его взглядом, сбавил шаг. Было в нём что-то безжизненное и печально безразличное.
   Прикуривая новую папиросу трясущимися руками, он безличным голосом сообщил:               
    - Папа погиб…
    Я переспросил:
   - Дядя Гена?
   Противный озноб прошёлся между лопаток. Сразу вспомнил свой сон. Вот, оказывается, кто шагал радостно, пока не встретился со мной.
   - Как так? – совсем уж глупо звучал мой вопрос.
   - Несчастный случай на работе, - поведал друг бесцветным голосом, лишенным интонаций. – Стал на ремонт. Должен был поехать в рейс, да что-то забарахлил мотор. Потом решил и колёса осмотреть.
   Колька отвернулся в сторону. Всхлипнул. Но глаза друга остались сухими. Он сухо сглотнул, сильно дёрнулся кадык, и я заметил, как мой друг постарел. Рассмотрел морщинки в уголках глаз и первую седину, прядями чистого  серебра выбелившую густую шевелюру.
   - Лучше бы он поломался в рейсе. – Пауза. – Может и жив, остался бы. – Пауза. – А так сплошные неурядицы, всё одно за другим. – Пауза. – Разбортировали колёса. Он поскользнулся на намасленной тряпке. – Пауза. – Упал затылком на кромку… - Колька не договорил, мелко затрясся в сухом плаче. Дрожали плечи, тряслись руки, папироса выпала из рук, упала ему на туфлю, но он этого не заметил. – Приходи, Антон, завтра. Похороны после обеда.
   Он не стал дожидаться моего ответа. Встал и, не прощаясь, как старик, сутулясь, пошёл, забирая землю подошвами туфлей. Что-то страшно мистическое увиделось мне в его сгорбленной фигуре. Что-то трагическое просматривалось в каждом шаге. Даже то, как ветер играл его седыми прядями, напоминало наистрашнейший сон.
    Регина Петровна, мать Кольки, скончалась перед сороковым днём мужа. Двойное несчастье свалилось на друга и подкосило его психическое здоровье. Два месяца он пролежал с тяжёлым расстройством в психической клинике. Всё это время я, по возможности, каждый день старался его навещать. В день выписки, стоя на крыльце клиники, он сообщил, что ему открылось нечто тайное, ранее лежавшее далеко за пределами понимания. Но он нашёл в себе силы принять это открытие. «Знаешь, Тоха, - шептал он мне на ухо, снежинки таяли на его горячих губах, - ко мне ночью приходили они. Не спрашивай, кто они, ты ничего не поймёшь. Они мне открыли глаза…» Я-то думал, что с ним всё более-менее, но мои надежды не оправдались. Он ушёл с работы и исчез на некоторое время. Во время отсутствия кто-то заселился в его дом. Новые жильцы не могли ничего вразумительного пояснить, где Колька. Неделю спустя, новый работник, житель западной Украины, посещавший собрания Свидетелей Иеговы в посёлке Жатай, сказал мне, что мой друг, Колька Птицын активный адепт христианской общины. И снова нечто неприятное кольнуло в сердце, стальной острой иглой. В марте следующего года Колька Птицын вступился в драке за какого-то паренька. Один-единственный удар заточкой в сердце оборвал его жизнь…
   Выше я писал о том, что череда потерь будет преследовать меня некоторое время. Но совершенно не думал о том, что свершится это так скоро.
   Однако жизнь на месте не стоит, и тёмным зимним вечером возвращаясь с работы, заметил одинокую девичью фигурку в длинном зимнем пальто, в собольей шапке и унтах. Девушка стояла и смотрела на дорогу. Шёл медленно снег, свет фонаря придавал неземных красок этой приятной глазу картине. Подойдя к двери, остановился напротив неё и посмотрел на неё, стараясь рассмотреть лицо.
   - Что вас так заинтересовало во мне? – приятным голосом с мелодичными модуляциями проговорила она. Ещё я расслышал лёгкий отзвук акцента, могущего принадлежать к немецкой расе.
   Решил идти ва-банк.
   - Можно пригласить вас на кофе?
   Она усмехнулась, улыбка украсила её лицо.
   - Для начала неплохо было бы представиться, - произнесла она, и я снова утонул в её голосе.
   Щёлкнул каблуками зимних ботинок, кивнул головой.               
   - Разрешите представиться, мадам, поручик Ржевский!
   Девушка рассмеялась.
   - Что же это вы, поручик, ходите не по форме?
   Ответ сразу сложился в голове.
   - Чтобы не шокировать впечатлительных дам галунами и эполетами, решил прогуляться в партикулярном платье.
   - В каком? – удивлённо спросила она.
   - В гражданском.
   - А-а-а! – протянула она. – Итак, откуда же вы возвращаетесь в партри…
   - Партикулярном, - подсказываю учтиво.
   - В партикулярном платье?
   Делаю кислое лицо.
   - Увы, мадам…
   Она меня поправила:
   - Мадемуазель.
   - С работы, мадемуазель, как это ни печально. Где может найти отставной поручик занятие для себя и по душе и с должным жалованием? А, что делаете вы, разрешите поинтересоваться, возле наших скорбных пенат?
   Ответ девушки ошеломил.
   - Пришла к дяде, а его нет дома. Баба Зина сказала, но снова куда-то уехал.
   Кем мог быть её дядя, за минуту перебрал все варианты, но так ни к кому не мог её отнести. Слишком уж далёкой от нашей жизни казалась она.
   - Так как по поводу кофе? – снова выстраиваю хрупкий диалог. – Наверняка замёрзли.
   Она потоптала ножками в унтах.
   - Изволю заметить, на улице не месяц май, - снова рассмеялась она. – Ведите скорее к себе и поите горячим кофе!
   В коридоре нас встретила баба Зина.
   - Веди себя с этой девушкой аккуратно, Антон, - погрозила она пальцем; странно, но была баба Зина трезва. – Не то Лёня-Перстень твоё богатство быстро вырвет.
   Всё стало на свои места. Кто, как не странный сосед, бывший вор в законе, частенько был в разъездах.
   - Бывает и такое, Антон, - как бы извиняясь, произнесла девушка. – Кофе, понимаю, отменяется?
   Быстро беру себя в руки.
   - Вот уж нет! – ситуация-то поворачивается в интересном направлении. – Кофе с конфетами и бутерброды с колбасой. Кстати, как тебя зовут? – спрашиваю её и добавляю: - Надеюсь, ты не возражаешь перейти на ты?
   Она фыркнула, протянула руку.
   - Рита! – в тоне чувствовался вызов.
   - Очень приятно! – произношу, растягивая слова, и вдруг улыбнулся.
   - Чему улыбаешься? – Рита с интересом смотрит на меня.
   А я в этот момент вспомнил Александра Васильевича и его супругу, Маргариту Марковну, вспомнил и то, как он к ней обратился однажды «Марго!». И то, что она немного вспылила, сказала, что ей крайне не нравится такое обращение.
   Жестом руки приглашаю войти в комнату и, войдя за ней, говорю:
   - Готов биться об заклад, ты категорически не переносишь обращения Марго?
   Рита хозяйничала, включила чайник и ставила на стол посуду.
   - Как догадался? – пытливый огонёк сверкнул в зелёных глазах, - выворачивает наружу, когда так обращаются. Пошло звучит и надменно.
   Сложил руки на груди на манер Наполеона.
   - Есть экстрасенсорные способности! 
   Рита снова заразительно рассмеялась.
   - Садись уже за стол, экстрасенсорный ты мой!
   И так было легко ею сказано « ты мой»,  что у меня тотчас защемило сердце и, наверное, эмоции сразу отразились на лице.
   - Тебе плохо? – встревожилась она.
   Качаю отрицательно головой.
   - Не можешь представить, как хорошо. Впервые за последние два месяца.
   От моего предложения проводить её домой, Рита отказалась. Над моими пылкими словами, что студгородок и в дневное время не лучшее место для прогулок, мило и просто рассмеялась, напомнив ещё раз, кто её дядя.
   Всё же вышел с нею на улицу и долго смотрел на её фигуру, пока та не растаяла в снежной дымке.
   Вернувшись, не включая свет, смотрел в окно на то, как кружась, падают снежинки. Некоторые мягко прикасались к стеклу и соскальзывали на подоконник, собираясь в небольшой снежный валик.
    Неделю спустя, дело было в субботу, поздним вечером без стука в комнату вошёл Лёня-Перстень. Прошёл к столу. Сел на стул. И пристально посмотрел на меня. Спокойно, без лишней суеты, отрываюсь от книги и смотрю на своего легендарного соседа. То, что он навёл обо мне справки в первый день моего заселения, не вызывало сомнений. Бог с ним, мне бояться было нечего. И скрывать что-то из своей короткой биографии. Правда, к тому времени я слегка подзабыл про свои июньские приключения в охотничьей заимке, но совсем не подозревал, что очень скоро они могут аукнуться оттуда, откуда не ждал.
   Лёня-Перстень сидел с непроницаемым лицом. Гладко выбритый, по комнате плавал аромат дорогущего одеколона. В двубортном сером костюме и серых туфлях на ногах. Сорочка в тон с расстегнутым воротом. На шее и свободной части груди видны страшные шрамы. Короткая стрижка, волевое лицо, серые глаза.
   Он молчит. Молчу и я. Этакая игра, сродни детской в молчанку, кто кого перемолчит. Молчать-то я молчу, но думать не перестал. Зачем пришёл, крутится в голове мысль. Вариантов ноль. И у Лёни, как мне лично кажется, с версиями та же история. Но, как хозяину, мне молчать негоже.
   - Разрешите, Леонид Петрович, предложить вам кофе?
   Лёня-Перстень скупо улыбнулся.
   - Не люблю, - он немногословен.
   - Тогда, чаю? – продолжаю роль гостеприимного хозяина.
   - Давай, Антон, стакан и заварку, - вдруг произносит он приятным баритоном, без блатной хрипотцы, что частенько доводилось слышать от щеглов, месяц перекантовавшихся в СИЗО и мнивших себя после этого героями античного мира. – Вы, уверен, не разбираетесь в таинствах приготовления чифиря.
   Поднимаюсь с дивана, разводя руками.
   - Уж извините, бывал в университетах, да не тех.
   Включил электрический самовар. Сосед дождался, пока он вскипит. Всыпал заварку в гранёный стакан почти наполовину и медленно-медленно нацедил из носика кипяток. Закрыл матерчатой салфеткой, лежавшей на столе.
   - Сейчас настоится, - потирая руками, говорит сосед, глазки аж горят от предвкушения удовольствия. – Потом и потолкуем. Есть у меня к тебе, как говорят у вас на Украине, размова.
   Что ж, к размовам, то есть, разговорам был готов. Нарезал на тарелку колбасы, тонкие ломти нарезного батона, поставил маслёнку, креманку с конфетами. Навёл себе растворимого кофе.
   - Ты так и мою племяшку угощал? – поинтересовался Лёня-Перстень.
   - Да, - отвечаю уверенно.
   - Да ты не бойся, - говорит он мне, помешивая крутую заварку в стакане. – Я к тебе с миром.
   - Я и не боюсь, - отвечаю ему. – Вы же помните исторические слова: кто к нам с чем придёт, от того и погибель сыщет.
  Лёня-Перстень закрыл глаза и сделал маленький глоток ужасно коричневого напитка.
   - Отчего же не помнить, - глубоко выдохнув, говорит он. – Как, никак в школе учился.
   - А я думал, - но меня перебивают, не резко, но мягко и с нажимом.
   - Меньше думай, - послышался совет, - проживёшь дольше.
   Делаю глоток кофе, снимаю  с конфеты обёртку, медленно пережёвываю.
   - Надо понимать, это угроза?
   Сосед быстро выпил жадными маленькими глотками свой чифирь и поставил на стол стакан.
   - Это не тебе меня бояться надо, - хитро улыбается Леонид Петрович. – А мне тебя; наслышан, ох и наслышан о твоих подвигах, таёжный Рэмбо.
   Он указал взглядом на стакан, и я ему поставил чистый. Сосед повторил операцию приготовления чифиря.
   - Наслышан и очень удивлён, что никто с тобой не свёл счёты за Быка. Препакостнейшая и подлая была у него душонка, но у своих был в авторитете. А тут его замочили, - да кто? – солдатики-дембеля!
   Усмехнувшись, поинтересовался, что же мне теперь ходить и оглядываться, что ли. Да и это не выход. Будь они действительной властью, сидели бы давным-давно в правительстве и управляли страной на свой воровской манер. Хотя, продолжаю, сделав небольшую паузу в скупом на фиоритуры монологе, вы мне подбросили одну идейку. Вот за неё спасибо. Но и это не всё. знаете, мне в поезде одна экстраординарная женщина предсказала долгую жизнь, думаю, будет так, как она напророчила, хоть и отношусь к всякого рода вещунам и прозорливцам с крайним предубеждением.
   Сосед встал. Приблизился ко мне взял левую руку, повернул ладонью вверх и долго смотрел на переплетение линий.
   - Он-на, - сказал он, протягивая согласный звук, отчего послышалось, что он произнёс Нонна, - она была права. Линия жизни у тебя глубокая, с разветвлениями, приключений на твой век хватит с избытком. Но об одном всё-таки умолчала. – Лёня-Перстень провёл указательным пальцем по тонюсенькой слабо читающейся линии. – Вот линия Венеры, отвечающая за семью. Будешь весь век один. – Он показал свою ладонь. – Видишь, такой же незаметный пунктир. Женщин разных было много, и хороших уродин и страшных красавиц, но семью создавать было не с кем. Да тогда и по закону нашему было не принято. А сейчас… - Лёня-Перстень умолк, будто споткнулся на непривычном слове. – А сейчас и рад бы исправить всё с самого начала, да ничего не получится.
   - Почему? Мне кажется вы ещё в том возрасте, когда ошибки исправлять не поздно.
   Сосед снял с себя пиджак и начал расстегивать пуговицы на рубашке.
   - Не подумай ничего плохого, - заверил он, - покажу кое-что.
    - Что?
   - Типа наглядного пособия как жить не нужно.
   Лёня-Перстень снял рубашку, и я ужаснулся, увидев, какие чудовищные шрамы уродовали его тело. Он повернулся вокруг. Спина тоже изобиловала багрово-белыми рубцами.
   - Кто это вас?
   - Жизнь, - сказал просто, словно произнёс прописную истину. – Эти шрамы напоминание о прошлой жизни. Каждый уродливый рубец – бывший партак. Когда решительно покончил с этой проклятой воровской жизнью, когда снял корону вора в законе, кислотой вытравливал все наколки. Плакал от боли, лил слёзы, но выводил. Кожа горела и плавилась. Я плакал и вспоминал слёзы матери, не дожившей и до сорока, умерла от позора перед людьми, что таким вот нравственным уродом вырос её сын. Отца я не помню. Не сохранилось даже фотки. Мать говорила, он не пришёл с войны. 
   По причине ли установления добрых отношений с Леонидом Петровичем или тому послужили иные поводы, мой авторитет резко вырос в глазах жильцов нашего барака. Баба Зина-дизель взяла надо мной опекунство, из флегматично взиравшей в мою сторону особы превратилась во внимательного соседа. Стала часто приглашать обедать, повторяя как мантру, что отказа не потерпит. К слову сказать, она кормила и всех остальных мужиков. Мясо приносила с работы, в то время как другим жителям города надо было выстаивать длинные очереди с талонами в руках. Талоны были на всё: вино-водочную продукцию, крупы и сахар, редко в магазинах бывали и овощи, и изогнутая змея людской змеи была привычной картой того времени.
   Костя-Синкопа каким-то чудом разузнал, что играю на баяне. От знакомых принёс вполне приличный тульский баян и просил дуэтом с ним репетировать вечерами. Гена-Хвост сказал прямо, что с первого взгляда в меня влюбился. Саша-Полонез плакал от умиления, теребя в руке смычок, слушая наш дуэт с Костей. Андрей-Пшек, Зёма, брось якорь, и Веня-Паранорм звали на чай и всё расспрашивали, как мне живётся в Якутии. Нравится ли, не собираюсь покинуть этот промёрзший до самой мантии прекрасный северный край.
   В общем, наш барак, иногда напоминавший улей, жил дружной семьёй.
   В стране развитого социализма полным ходом летел вперёд локомотив Перестройки.  Где-то он пробуксовывал, кое-где проносился мимо с событийными завихрениями.
   Кого-то перестройка осчастливливала, и везунчики радовались свалившемуся внезапно с неба необыкновенному финансово-бытовому благополучию; кого-то обходила стороной, но и они не ощущали неблагополучных последствий в своей незамысловато-неприхотливой судьбе.
   Перестройка – радостное и беспечное время потери денежных средств и варварского накопления стартового капитала для бизнеса.
   На крутых поворотах локомотива из-под колёс сыпались искры, опаляя и освещая тёмные закоулки пространства и тогда наружу выползали гнусные личности с отрицательными чертами гнилого характера и старались перевернуть и подстроить под своё амёбное мировоззрение существующий гигантский миропорядок.
   Иногда локомотив кренился, и повисали в воздухе крутящиеся яростно колёса, кромсая на прозрачно-тонкие лепестки воздух перемен острыми гранями.
   С высокой трибуны коммунистического съезда новый генсек, смотрящий раскрепощено в светлое грядущее вещал, устрашая инфернальным пятном на лбу благообразных старушек, любящих под вечерний чаёк слушать его паточные баянья, о скором счастье, которого просто априори не может не быть у страны с огромнейшим природно-людским потенциалом для процветания в условиях жесточайшей конкуренции в дружелюбно настроенном мировом сообществе.
    Он пространно завораживал друидской магией слов и слепил слух пластичностью фраз. С его уст так и срывались новые слова и неоидиомы, которые, как инфлюенция, легко заражали окружающих и вводили в некую подсознательно-сознательную каталепсию. Часто в своих отстранённо-пророческих откровениях он уходил по своей профессионально-окультуренной дорожке артистического словоблудия кривыми пошатывающимися ногами знакомых букв и знаков препинания.
   Ему верили люди, ему доверял народ, за ним хотели идти на баррикады, но  почему-то он никого никуда не звал. Его призывы повисали в воздухе привлекательными мыльными пузырями внематочных беременностей.
   День за днём, с голубого экрана на народ через очки с минимальной диоптрией смотрел этот вещий Кот-баюн. Каждый вечер он собирал многомиллионную аудиторию своих поклонников. Они восторженно внимали его чарующим словам. Переписывали и конспектировали речи и старались при случае козырнуть новой словоблуднической, пространно-размытой фразой или заученным наизусть предложением.  Рейтинг популярности рос с каждой минутой его существования у кормила государства. Последующие правители такого результата добьются не скоро. А что же он? на пике популярности скользил на доске для сёрфинга по высоким волнам международной политики. Им восторгались иностранные президенты и канцлеры. Жители европейских государств приветствовали его на русском языке и кричали славицы и здравицы в его честь. Стремились приблизиться к этому живому воплощению народного чаяния, которое не так часто происходит в жизни в их родной стране.
   Что ж, как говаривали древние, не судите, да не судимы будете. Не судил тогда, да и сейчас, когда история, справедливая и мудрая тётка, расставила свои приоритеты и вывела на арену своих преобразований, не буду. Был такой человек, натворил делов горестных, да сплыл. Кто вспомнит о нём, как о государственном деятеле? Разве только как персонаж в рекламе итальянской пиццы.
   Его пример ярко показывает, каким не должен быть государственный руководитель. Он не должен быть слабовольной размазнёй и пустобрехом. Настоящий руководитель – это сплошной монолит контролируемых эмоций на самом высоком интеллектуально-физическом уровне.
   Частенько смотря телевизор всей компанией, мы разделялись на два лагеря. Спорили до хрипоты, брызгали слюнями, махали руками. В эти исторические моменты, хотя мы тогда и подумать не могли, что наши споры и дискуссии станут историей, мы забывали о чае со сладкими плюшками и пирожками с мясом, которые пекла по выходным баба Зина-Дизель на всю неделю с большим запасом. Затем хранились запасы на морозе в уличной кладовке вместе с налепленными пельменными. Их с большим запасом лепили выходные напролёт, замораживали и складывали в большие полиэтиленовые кули.
   Признаюсь, по молодости лет к политике и всему, что связано с нею, относился индифферентно. Смеялся над мужиками на работе, которые яростно грызли мундштуки папирос, доказывая, что нонешний генсек самый лучший из всех, что были. Одни голосовали за отличного парня из ставропольской глубинки. Другие оппонировали, выдвигая порой чересчур претензии аргументируя крепкой словесной поддержкой. Не гнушались и матерным словцом, ясно выражавшим ту или иную словесно-вербальную конструкцию с ярко выраженной импульсивной энергией.
   Поумнев с годами, научился смотреть на многие вещи с философской непроницаемостью и в то же время житейской мудростью. Одно уживалось с другим мирно, без конфликтов и конфронтаций. Это называется учиться на чужих ошибках. Но в большинстве случаев набивал шишки на своих оплошностях. Как ни крути, жить нужно своим умом, принимая во внимание опыт прошлых поколений.         
   Жизнь шла своим чередом.
   Время – бежало.
   Чуткий барометр грядущих потрясений – природа, оказалась богата на сюрпризы.
   Если в конце сентября ударил настоящий северный мороз, и температура опустилась ниже тридцати пяти градусов, то в середине октября установилась необыкновенно тёплая, катастрофически не свойственная Якутии погода.
   Градусник, прикреплённый у бабы Зины за окном, показал в тот день ноль градусов. Резкая перемена отразилась на настроении. Исчезли связанные с морозами подавленность и угрюмость. С крыши полилась капель, и свисли длинные и тонкие, прозрачные как хрусталь сосульки. Необыкновенные украшения изо льда отяжелили хрупкие ветви берёзы, росшей возле входа в барак, они прогнулись полукругом почти до земли. Приятно скрипел под подошвой подтаявший снег, и его славное пение поднимало расположение духа.
   На работе вышел непредвиденный выходной. Был по календарю день пятница. В связи с природным баловством машины с грузом застряли где-то недалеко от Хандыги в районе села Тёплый ключ, где располагалась временная весенне-летняя пересылочная база с передвижным гостиничным комплексом. Грунтовые дороги раскисли как в весеннюю распутицу. Лёд на реке Лене, начавший было схватываться, под действием температуры одряхлел и снова поплыл по тяжёлым осенним водам серой вязкой шугой.
   - Э-э-э, не к добру это, однако! – философски изрёк сторож Семён, покуривая дорогую сигарету. С недавних пор он приобщился к американским сигаретам «Магна». Зять средней дочери занялся бизнесом, открыл торговую палатку и успешно реализовывал на маленьком торговом пространстве большой ассортимент пива, водки, сигарет и продуктов.
   С ним не спорили не из страха, что он в силу привычки станет заключать пари, никто не хотел пускаться в длинные пространные споры. С ним только зацепись языком, пожалеешь.
   Но нашлись и приверженцы его пораженческих взглядов. Они тоже твердили каждый на свой лад: - Э-э-э, не к добру это, однако!
   Дядя Жора воспользовался данной ему властью руководителя и распустил после обеда всех работников, кроме сторожа. Меня попросил задержаться, объяснив, есть ко мне маленькое дельце.
   Вдохновлённые неожиданным выходным днём, впереди законные суббота и воскресенье, на которые никто не посягал, работники дружной командой покинули базу.
   Дядя Жора ходил где-то между ангарами, откуда доносился глухой или металлический звук опрокидываемых предметов. Я стоял на невысоком деревянном крылечке с витыми балясинами и отполированными сотнями прикосновений рук перилами под навесом и курил. Погода всё больше и больше расслабляющим образом действовала на меня.
   Мыслей по поводу, почему попросил дядя Жора задержаться, не было. Работал без нареканий. А если, абстрактно думая, захотеть придраться можно по любому поводу. Как в анекдоте, когда пьяный мент на спор нашёл к чему докопаться до столба.
   Предыдущие месяцы мысли о доме посещали, когда получал оттуда весточку. Жадно вчитывался в знакомый почерк отца и будто наяву видел описанное им на ученическом тетрадном листке в линию. События восстанавливались с чёткой последовательностью. Будто читал рапорт старого канцеляриста. Когда писала мама, письмо было наполнено переживаний, как любимый сыночек живёт вдали от отчего дома один-одинёшенек. Часто спрашивала, мол, бабушка интересуется, не тянет ли домой. Если нет, значит, делала она неутешные выводы, я встретил здесь суженую. И потому навсегда останусь вдали от шахтёрских терриконов и затянутых осенней волшебной дымкой степей. Забуду в итоге, как пахнет в бабушкином саду весной цветущая вишня. «А ведь ты очень любишь бабушкины вареники с вишней, - била мама верным словом точно в цель. – Кто тебе их варит? Да и растут ли на севере вишни?»
   Да, по вареникам я скучал не однажды, и не по ним одним. Мамины и бабушкины наивкуснейшие блюда постоянно яркой красочной картиной всплывали перед глазами, когда волей-неволей приходилось ужинать всухомятку или обедать в седьмой столовой, располагавшейся в то прекрасное время рядом с автобусной остановкой по улице Дзержинского. В столовой кормили хорошо. В ней же пришлось дважды побывать на свадьбе приглашённым гостем. В магазине кулинарии, располагавшемся слева от входа при подъёме на второй этаж непосредственно в обеденный зал, всегда продавали мясные полуфабрикаты и популярные у населения салаты – винегрет, свекольный салат с чесноком, мясной, столичный и оливье. И особенно выделю вкусный холодец, не раз покупал.
   Писать родным, что живу один, подать повод к дальнейшим намёкам, дескать, пора подумывать о возвращении в родные пенаты. Что у бабушкиной соседки, бабы Клавы выросла и повзрослела внучка Светочка, стала совсем красавица. Брови вразлёт, карих глаз загадочная поволока, фигура – модель. При этих словах сразу вспоминал Риту. Пышные светло-пшеничные волосы с лёгким платиновым оттенком и завораживающую глубину зелёных глаз.
   Намекнуть, есть дивчина, обречь на слёзы, которые не один день будут литься из глаз любимых женщин. И то же причитание, что Светочка выросла и так далее, и тому подобное. С разными вариантами, с одним смыслом: - Возвращайся, Антошенька, домой!
   Пока купался в сладких грёзах, не заметил, что дядя Жора давно стоит и с интересом наблюдает за мной.
   - О думы горькие мои, о думы сладкие! Куда ведёте вы меня ночной порой? В чужой ли край? – продекламировал он, я вздрогнул. Он рассмеялся. – О чём печалитесь, Антон?
   Вздыхаю тяжело и горько, не потому, что захотел, так получилось.
   - Так, задумался, размышляя о бренном и вечном.
   - Тогда, Антон, предлагаю пройти в кабинет. Посидеть немного, разогнать хмурые тучи скорбных мыслей отличным виски, - говорит дядя Жора. – Если, конечно, у вас нет других планов.
   - С удовольствием, дядя Жора, - отказываться, смысла нет. Когда ещё начальник предложит выпить наедине с ним не то что виски, а просто предложит пропустить пару рюмочек водки. – Дома ждёт холодная постель…
   Вы догадались, откуда эта строка.
   - Жениться не думаете? – не обратил внимания на мой литературный выпад дядя Жора. – Иногда помогает. Семья. Дети, заботы и волнения. Поверьте, лучше всяких лекарств.
   Тушу папиросу. Остался верен отечественной табачной промышленности, не смотря на заводнившие рынок импортные изделия.
   - От некоторых неприятностей есть более радикальное средство.
   - Насильственный уход в иной мир не решает проблем.
   - Так и я не о радикализме.
   Дядя Жора берёт меня под руку, и мы заходим в здание.
   Утопающий в полумраке кабинет, дядя Жора не стал включать освещение, настраивал на определённое грустно-ментальное настроение. Жестом руки хозяин кабинета предложил садиться за приставной стол на расшатанное дермантиновое кресло на хромированных ножках, помнившее наверняка ещё первых руководителей базы, построенной в начале пятидесятых. Сам же выудил из сейфа литровую бутыль виски, марки «Джи энд би», два стакана, блюдце с арахисом и ровными кружочками нарезанного лимона. Сел напротив. Скрутил крышечку. Наполнил каждый стакан ровно наполовину.
   Этими пассажами мой начальник меня несколько озадачил. Сижу, виду не подаю. Виски с лимоном? Жуть! Ладно, с арахисом.
   - На западе принято пить виски с содовой, - решил немного поумничать.
   Дядя Жора пропустил слова мимо ушей, лишь потёр сосредоточенно переносицу. 
   - Запомните, Антон, - тут только до меня дошло, что он обращается ко мне на «вы», - всё, что имеет хоть какую-то ценность и традиции на западе, здесь, в России, такова её великая роль среди других государств, теряет актуальность. А всё потому, что стоит чему-то к ней однажды прикоснуться, к её чистым истокам, сразу проникается бесшабашной удалью и срастается с нею всеми порами души. Причина кроется,  точно утверждать не берусь, в необозримых просторах, глубоких реках и озёрах, в необыкновенно синем небе над головой. Поэтому нам, русским, свойственна некая рефлексия, не знакомая иностранцам. Посмотрите вглубь истории: любые захватчики, приходившие сюда, уже не могли не вернуться домой. Что удерживало их? какая сила? Россия их поглощала, перемалывала, лепила под себя и они, став русскими по названию, были русскими душой.
   Покряхтев для приличия, чтобы было не комильфотным моё вмешательство, поинтересовался, с какой целью произнесена не столь уж пылкая, но образная речь.
   Дядя Жора посмотрел на меня печальным взглядом, часто стал за ним наблюдать, что он смотрит куда-то отвлечённо, и сказал вдумчиво:
   - Для того, что коли уж пить, так стаканами! Если рубить, так с плеча! Коли радоваться, то всем миром! А ежели печалиться-умирать, то на людях, не зря же говорят, что на миру и смерть красна, а не размениваться по мелочам!
   Прядёт время-шелкопряд свою нить. Вплетает в неё события, факты, происшествия. С миру по нитке собирается правдивая история невообразимо-фантастических приключений человека на протяжении жизни. Как тут с самого истока углядеть, не приложив внимательного взгляда, там незначительная мелочь, тут – мелкая деталь. И вливаются-вплетаются в нить жизни целой планеты вчерашние скорбные похороны, сегодняшние весёлые дни рождения, завтрашние нервные потрясения и медитирующие успокоения. И непрестанное хождение по кругу вечных проблем: рождение – жизнь, увядание – смерть…
   Вьются, вьются ленты фактов, плещутся флаги событий, развиваются на ветру полотнища происшествий. Приключения и авантюры сопутствуют на каждом шагу. Шагу ни шагнёшь, как попадёшь в какое-то приключение. 
   И всякий раз одно и то же. Без перемен. Видимо, там, наверху, где вершатся судьбы людские не ведомо разнообразие…
   Всем известно приятное возбуждённое состояние, предшествующее значимым праздникам. Витает в воздухе некая флюидная составляющая торжества и ажитации. Их можно сравнить с конфетти, вылетающим из хлопушки. И не взрывы воздушных пузырьков в шампанском коктейле «Огни Москвы» и не сам фактор распространения в окружающем пространстве непередаваемо прекрасного аромата мандаринов тому виной. Всему тому предпраздничному состоянию предшествует индивидуальное психофизическое состояние. Знакомому с литературой человеку известно изречение древних египтян: «Самый загадочный сфинкс на земле, это человек». Исходя из этой аксиомы, каждый отдельно взятый человек чувствует праздничность строго по своим внутренним ощущениям. Ему может внушать скуку то, от  чего другой покатывается со смеху. Но он же может умирать от хохота в ситуации, когда следовало бы молчать или просить остановить безумие. 
   К чему это я? Да просто со временем становишься похожим на убелённого сединами мудреца, у которого спросили, мол, в чём смысл жизни. Недолго думая он ответил, что смысл жизни в ней самой.
  В один из предпраздничных вечеров, я, углублённый в чтение случайно попавшей в мои руки книги Ницше «Так говорил Заратустра», расслышал тихое поскрёбывание в дверь. И очень удивился. В нашем дружном бараке было принято входить без стука. Независимо от того, чем ты занимаешься. Если чем-то предельно серьёзным, закрой дверь на защёлку.
   Еле слышный скрёб посчитал бы случайным, если бы он не повторился. Настойчиво. Громче. Затем он перешёл в стук.
   Затем в комнату вошёл Леонид Петрович. Сразу же он прошёл к дивану и, потрогав рукой пружины, сел. Это оказалось необычным. Потому как он всегда садился за стол, независимо от ситуации и времени посещения.
   - Тебя никто не беспокоит, Антон? – продолжая надавливать рукой на диван, спросил он.
   - Да с чего бы, Леонид Петрович? – не понимаю его обеспокоенности. – Всё хорошо. И на работе, и дома. – И, вдруг проникшись чем-то внешне неописуемо-непредсказуемым, спрашиваю: - Были жалобы?
   Леонид Петрович как-то ухарски улыбнулся, щёлкнул по горлу и рассмеялся тихо.
   - Ну, кто, будучи в трезвом рассудке, будет жаловаться, а? – мне было видно, соседа и веселит и тревожит какая-то дума, которую он не хочет озвучивать. – Мне или на меня?!
   Ого-го, сосед, выходит, принял рюмаху, перед тем, как зайти ко мне на стопку чаю. Он, то ли ёрничал, то ли готовился к какому-то серьёзному разговору. И всё предшествующее было лёгкой импровизированной увертюрой.
   Ну, что ж, я тоже был готов к чему-то не менее расслабляющему. Что заставляло держаться в постоянном напряжении.
   - В какой тональности принимать ваш визит, Леонид Петрович, - прерываю затянувшееся веселье. – В мажоре али в миноре?
   Леонид Петрович сразу стал серьёзен, как античная статуя, открывшая миру свою первозданную красоту.
   - У тебя со средствами всё в порядке? – спрашивая, он попрыгал на диване.
   - Пока зарплату платят вовремя.
   Сосед покачался из стороны в сторону, диван при этом пронзительно скрипел и выл на все свои составные деревянные составляющие.
   - Вовремя – это хорошо, - продолжал вести энигматическую игру сосед. – А я тут подумал, может помощь, какая нужна. Дай, думаю, зайду вечерком к соседу. Поговорю по душам. Вон вижу, до сих пор без холодильника обходишься.   
   - Да много ли одному надо! – оппонирую вполне резонно. – Приготовил поужинать и ладно. День завтрашний подскажет, как быть.
   Леонид Петрович приподнялся на руках, отжавшись над диваном.
   - Это хорошо, когда есть надежда на день завтрашний, - заключает он и опускается на диван, который не замедлил противно скрипнуть на все голоса и подголоски.
   - Леонид Петрович, - обращаюсь к нему, - может, хватит ходить вокруг да около, а? говорите, с чем пришли.
   Леонид Петрович похлопал рукой по подушке, отогнул край покрывала.
   - О, что у тебя здесь есть интересного! – и поднимает вверх бюстгальтер племянницы.  А ведь буквально вчера мы с Ритой сбились с ног, разыскивая, куда это он мог деться. – Не объясняй, чей, не так важно. И не пытайся оправдываться, - говорит спокойно сосед и кладёт на место предмет женского туалета. – Для мужчины это неприемлемо и стыдно.
   Густая волна краски покрывает мои ланиты. Ещё немного и вспыхнут они справедливым огнём и заструятся язычки пламени по коже, сжигая всё моё предыдущее бесстыдство. И полетит пепел былой непристойности, покрывая серой невесомой массой всё, что попадётся на пути.
   - Да ты не особо комплексуй! – подбодрил меня сосед. – Дело молодое и нужное. Это я к чему…
   - К чему? – обращаюсь в одно большое ухо.
   - К тому, что вы во время ваших, так сказать, сексуальных экзерсисов на сём не очень крепком предмете для отдыха не даёте отдохнуть другим, - сосед усмехнулся, в глазах загорелись лукавые искорки. – Ладно, я, старый и ко всему привыкший человек. А вот соседи, с психикой у них не так обстоит крепко, могут в один прекрасный день… прекрасный вечер настойчиво постучаться в дверь и попросить вести себя потише. 
   Как вести себя? Потупиться и смотреть в пол?
   - Молчишь? – Леонид Петрович снова спрашивает с ехидцей. – Молчи-молчи…
   - Это можно понять как угроза?
   - Юноша! – махнул он рукой. – Какая угроза! Это тонкий намёк на толстые обстоятельства. И, ради бога, не подумай, что возражаю против ваших кувырканий. Сам был молод, знаю, как кровь кипит и когда гормоны в темя ломятся. Кстати, чай заваривай. Зашёл не на минутку. Уважь, старика, напои.
   После всех манипуляций с самоваром, приготовил чифирь по рецепту Леонида Петровича.
   - Молодец! – похвалил он, - запомнил. Не могу утверждать, что в жизни пригодится. Но как говорят в народе: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.
   С громким присвистом сосед сделал пару глотком крепкого ароматного напитка.
   - Вернёмся к вашим простыням-одеялам. Честно скажу, ты мне нравишься. И парень стоящий, серьёзный, не пьёшь много, знаешь, когда остановиться надо. Однако коробит моё сердце одна подленькая мыслишка, Антон, ты уж, будь добр, выслушай её: вот, наблюдаю за вами, вроде, всё у вас хорошо, в кино вместе ходите, кульбиты на диване выделываете. Не возражай, Антоша, не возражай! И в остальном наблюдаю много положительных моментов. Но, хоть убей меня, не вижу между вами крепкой связки, той, что называется духовное общее, не вижу! Смотритесь отлично, приличная пара. Чует сердце моё, не быть тебе моим зятем, а уж тем более Риткиным родителям.
   Леонид Петрович допил чифирь.
   - Что скажешь?
   - Скажу правду, коли вы решились на такой шаг, - немного подумав, отвечаю ему. – Я набрался терпения, выслушал вас. Теперь терпения наберитесь вы. Я и сам чувствую, как вы выразились на духовном уровне, но можно сказать иначе – на ментальном – что-то разводит нас по сторонам. Ненавязчиво, но последовательно. Есть, никуда от этого не деться, теплота встреч, жар поцелуев, нежность ласк, нету чего-то, что внушает покой, за которым следует постоянство. Заметил за собой, Рите боялся говорить, вам скажу, растёт у меня тревога в груди. Обосновать нечем. Мы скоро расстанемся.   
   Брови соседа поползли вверх. Явно, Леонид Петрович не ожидал он услышать твёрдого подтверждения своим словам.
   - Скоро?
   Успокаиваю его.
   - Скоро, да. Но не так уж скоро, как скоро.
   Леонид Петрович шумно вздохнул. Ему и свой-то спич дался, видел по глазам с трудом. А каково меня выслушивать? Правда не ложь, глаза режет.
   - До весны наши отношения продолжатся. Рита сама явится инициатором расставания…
   Дождались, наконец, устойчивой погоды. Да и как было не дождаться, коли по календарю, зима должна вовсю шагать семимильными шагами в тёплых оленьих унтах по заснеженной тундре и укрытой снежными одеждами тайге или ехать на нартах, погоняя упряжку диких оленей длинным ледяным шестом.
   Зимой темнеет рано. В четыре пополудни горят фонари. На улице пусто. В час пик тоже не наблюдается оживление. Если не надо в магазин, люди торопятся по домам.
   Провожаю Риту домой. Сегодня засиживаться не стала, нужно готовиться к занятиям. Она училась в университете на инязе, изучала немецкий и английский языки.
   Идём не спеша. Она взяла меня под руку. Молчим. Дыхание прозрачным облачком срывается с губ и уносится вверх.
   Вдруг она продекламировала. Чисто и ясно. Без исполнительского надрыва в сюжетных местах.

                                                Осень дышит расплатой,
                                                Осень шепчет: «Прости».
                                                Запоздалое – хватит.
                                                Без меня не грусти.

                                                Осень дышит утратой,
                                                Затяжные дожди,
                                                Солнце, в небе заплата –
                                                Дней счастливых не жди.

                                                 Осень – миг ожиданья,
                                                 Бездна прожитых дней.
                                                 Не приду на свиданье
                                                 Ничего не жалей.

                                                 Буду ждать сколько надо,
                                                 Ведь награда близка!
                                                 Осень – это отрада,
                                                 Жёлтый лист у виска.
 
                                                  Осень – лета утрата.
                                                  Осень – солнце в степи.
                                                  Осень дышит расплатой.
                                                  Осень шепчет: «Прости».

   Резкий грубый окрик прервал метафизическую составляющую этого вечера. Оборачиваюсь на голос. Четверо парней примерно одинакового возраста с отпечатком на лицах, говорящим ясно об их социальной принадлежности. На всех кожаные куртки, одинаково горбятся, руки держат в карманах.
   - Слышь, фраер, долго же мы тебя искали, - отозвался один из них. – Пришлось долгонько от Нюрки до Якутска твои следы отыскивать.
   - Не обознались, хлопчики? – спрашиваю и понимаю, это не простое совпадение, это эхо весеннего приключения в тайге. И нечего ждать приятного от общения с моими визави.
   - Нет, - сплёвывает второй мне под ноги. – Очень высокие люди хотят поговорить с тобой об одном человеке. Спросить за его смерть. Быка помнишь?
   - Антон, кто это? – ровно, без испуга спросила Рита. – Что им надо?
   - Что-то да надо, - осматриваюсь и готовлюсь к наилучшему развитию событий.
   - Слышь, герой, тёлку отпусти, - вступает третий. А четвёртый добавляет, шепелявя: - Сагай, сагай, коза, мы знаем, сья ты родня.
   Они приближаются. Уверенно. Чувствуют, сила на их стороне. Руки вынуты из карманов. У одного круглый предмет висит на короткой верёвке, у второго в руке тяжёлый кусок арматуры. Заходящий сзади, надел на руку кастет. Рот четвёртого растягивается в улыбке, показывая два неполных ряда полусгнивших зубов.
   Четвёртый поддерживает шепелявого.
   - Вали, сука, кому сказали. Наваляем, не посмотрим, что племяшка Перстня.
   Всё стало на свои места. Диспозиция занята. Осталось посмотреть. Чья будет грудь в крестах. А чья голова в кустах. Заиндевелый разросшийся куст тальника рос в трёх шагах.
   Как говорят в кино: «Пошла массовка!»
   Чем руководствовался, бог весть, но увидев приближающегося шепелявого бойца, выхватываю из причёски Риты заколку в виде короткой спицы с круглой шишечкой на конце, была на них одно время мода, волосы продевались через пластиковое кольцо и скреплялись заколкой. Перехватываю удобно и со всей силы вгоняю её под левую скулу и проворачиваю быстро несколько раз. Шепелявый сосиской повисает на острие спицы и медленно валится на спину, держась за горло.
   - Ах, ты ж, сука! – не помню, кто кричит. Стараюсь прикрыть Риту и держать оставшихся троих на виду.
   Ещё один ловец жемчуга пытается атаковать меня, следом за ним второй прёт танком на Риту. Третий прячется за спины корешей, участь шепелявого ему не нравится. Не вполне успешно контратакую нападающего, отбив руку, ногой получаю скользящий удар в пах, больно, но не смертельно. Но Рита!.. Вот что не ожидал от неё! Она неуловимым движением рук развернула нападающего на неё парня, ударом под колено поставила на колени и точно и резко ударила пяткой ладони под затылок. Еле вскрикнув, он повалился лицом в снег. Мой оппонент снова предпринял попытку. Удар нашёл цель в моём теле. Драться зимой в тяжёлой и неудобной тёплой одежде ещё то скандинавское удовольствие!   
   - Стоять, падлы! – голоса Леонида Петровича не узнал, так он был напряжён до предела. – Вы что же, щеглы, совсем нюх потеряли?    
   Третий, стоявший в сторонке, крикнул, придавая уверенности словам блатной хрипотцой:
   - Ты, Перстень, не встревай. У нас тут свои разборки.
   Лёня-Перстень резко обернулся и зло присмотрелся к говорившему.
   - Это ты, Булка?
   - Я, Перстень.
   - Ты, случаем, рамсы не попутал?
   Булка помог подняться корешу, с кем проворно расправилась Рита.
   - Это ты, Перстень, попутал. Ты давно не в авторитете, так что закрой…
   Лёня-Перстень гаркнул так, что задрожали ветки тальника.
   - Твой хавальник, Булка, я закрою так, – кинул в него невесть откуда взявшийся в руке обрезок трубы. – А до моего авторитета, тебе, шестёрка…
   - Я почти правая рука сам знаешь у кого! – крикнул обиженно Булка дрожащим голосом, от обрезка он не уклонился и удар пришёлся в плечо.
   - Почти, голубь, не в счёт, - Лёня-Перстень пошёл прямо на Булку. – Напомнить, кто твой жирный, аппетитный зад спас от позора, гнида, когда на него в бане покушались любители сладких ощущений?
   Булка топтался на месте, придерживая под мышки кореша, слабо стоящего на полусогнутых ногах. Рядом хмуро смотрел в нашу сторону третий любитель острых ощущений, ему тоже пришлось отведать вкус пластиковой заколки, двумя ударами пробил щеку и левое ухо.
   - Перстень, с этим чмом хотели поговорить серьёзные люди по поводу Быка. Есть у них предъявы.
   Лёня-Перстень замахнулся и Булка отпрянул назад.
   - Передай следующее, если хоть кто-нибудь тронет Антона, про Риту молчу, достану с того света. Понял? – лицо Лёни-Перстня побагровело от напряжения. – Не слышу, Булка, понял?!
   Булка крикнул, заикаясь:
   - Да я-то понял, Перстень! Ты вот это сам при встрече кому надо скажи.
   Леонид Петрович подогнал Булку.
   - Пшёл прочь, гнида!
   Когда три кореша скрылись в морозном тумане, Леонид Петрович спокойным голосом поинтересовался, всё ли у нас в порядке; рассмотрел неподвижно лежащего урку. Перевернул на спину и сказал, что с ним не знаком и спросил меня, чем это я его приголубил. Показал ему заколку. Он взял её, попросил показать, как держал при ударе. Попросил продемонстрировать удар. Я выполнил просьбу соседа. Он похвалил за сообразительность. Сказал, что пора делать ноги, потому как всё равно кто-то да стал свидетелем разборки. Поди разбери в вечернем тумане, кто стоит за углом.
   - Что делать с ним? – спросил я, указав на лежащего и коченеющего урку.
   - Милиция приедет и спишет как очередную криминальную жертву межгрупповой воровской разборки, - спокойно, будто не человек лежал перед ним, а червяк, сказал сосед. – Мало ли сейчас разборок и стрелок заканчиваются без трупов?
   Якутск тех лет мало отличался от прочих столиц бывшего СССР, только по причине территориальной удалённости не занял одно из первых мест криминальных столиц государства, доверив сии почести и лавровые ветви Ленинграду и Москве.
   - У него и мать и отец есть, - говорю с сочувствием.
   - Антон, давай без сопливой жалости. Он самостоятельно, без одобрения родителей, выбрал этот путь. Выбор оказался неправильным, - закончил Лёня-Перстень. – Пора идти.
   Мы провели Риту до подъезда, и пошли назад. Половину пути прошли в молчании. Вторую часть в ленивой беседе. Только сосед чувствовал себя бодро, меня немного колотило.
   Дома Леонид Петрович проследил, пока я разденусь, и пригласил к себе.
   Посреди комнаты стоял накрытый скатертью стол, большая тарелка с пирожками, в воздухе прямо осязательно висел сытый аромат, вазочка со сметаной. Две креманки с вареньем, две чайных пары восхитительной красоты, большая матерчатая рукавица, пошитая в форме брезентовой рукавицы-верхонки, надета на запарник. Исходил паром самовар.
   - Баба Зина расстаралась, - обыденно произнёс сосед, видя моё удивление. – Присаживайся. А то я всё время пользуюсь твоим гостеприимством, а вот об алаверды раньше как-то не задумывался.
   Беседа текла неспешно. Темы происшествия не касались. Леонид Петрович скупо рассказывал о своей молодости. И каждый раз рефреном звучало, дескать, зона, не санаторий, делать там нечего. Примерно часа полтора спустя такого неторопливого застолья, сосед сказал, что племянница как-то поделилась с ним тем, что я хорошо читаю стихи. Что есть у неё любимое.
   - Вот, Антон, и прочитай его, пожалуйста, - попросил Леонид Петрович.
   Уговаривать меня долго не надо. Мне и самому нравился этот вирш Артюра Рембо.

                                                  Она была полураздета,
                                                    И со двора нескромный вяз
                                                    В окно стучался без ответа
                                                    Вблизи от нас, вблизи от нас.

                                                     На стул высокий сев небрежно,
                                                     Она сплетала пальцы рук,
                                                     И легкий трепет ножки нежной
                                                     Я видел вдруг, я видел вдруг.

                                                     И видел, как шальной и зыбкий
                                                     Луч кружит, кружит мотыльком
                                                     В ее глазах, в ее улыбке,
                                                     На грудь садится к ней тайком.

                                                     Тут на ее лодыжке тонкой
                                                     Я поцелуй запечатлел,
                                                     В ответ мне рассмеялась звонко,
                                                     И смех был резок и несмел.

                                                     Пугливо ноги под рубашку
                                                     Укрылись: «Как это назвать?»
                                                     И словно за свою промашку
                                                     Хотела смехом наказать.

                                                     Припас другую я уловку:
                                                     Губами чуть коснулся глаз;
                                                     Назад откинула головку:
                                                     «Так, сударь, лучше... Но сейчас

                                                     Тебе сказать мне что-то надо...»
                                                     Я в грудь ее поцеловал,
                                                     И тихий смех мне был наградой,
                                                     Добра мне этот смех желал...

                                                     Она была полураздета,
                                                     И со двора нескромный вяз
                                                     В окно стучался без ответа
                                                     Вблизи от нас, вблизи от нас.
   Свой первый Новый Год вдали от родных и Родины запомнился навсегда.
   Праздновать его начали в пятницу двадцатого декабря. За успешную работу и перевыполнение плана выдали тринадцатую зарплату и на торжественном вечере, посвящённом итогам работы предприятия «Якутзолото» и его подразделений, почти все работники нашей базы получили приличные премиальные. Мне, ещё не достигшему четверть векового возраста, не верилось, что при моём окладе с двумя надбавками и северным коэффициентом, что составляло примерно двести рублей, можно держать в руках такие невероятные деньжищи – пятьсот рублей!
   Это были, знать бы тогда, цветочки!
   Так как базовый комплекс не располагал актовым залом, все мероприятия поощрительно-наказуемого характера проводились, зависимо от цели события, либо  в кабинете дяди Жоры, либо в фойе. В довольно вместительном помещении, где в правом углу в пластиковой кадке рос настоящий фикус. В простенке между окнами висел портрет вождя мирового пролетариата, выполненный неизвестным умельцем из мелко-нарубленной медной проволоки. На левой стене, служившей одновременно стендом, где висели фотографии передовиков и тех, кто до них немного не дотягивал.
   В этот раз весь коллектив базы сидел на сооружённых на скорую руку лавочках. На невысокие сосновые обструганные поленья укладывали широкие доски и накрывали плотной тканью. Как всегда был президиум. Из кабинета дяди Жоры выносили стол, покрывали кумачом. Ставили графин с водой и пару гранёных стаканов. В президиуме всегда сидел Либерман, секретарь комсомольской и партийной ячейки и представитель профкома. На этот раз пригласили в президиум меня. Позже догадался, пожилым и тучным дядькам было тяжело вставать каждый раз после исполнения туша, записанного на грампластинке и вручать почётную грамоту юбиляру, поэтому почётная роль мальчика на побегушках досталась мне, как самому молодому работнику базы.
   Всякий раз я выходил из-за стола навстречу виновнику торжества, крепко жал руку, говорил несколько заученных фраз, пагубная политика применения клише никуда не денется, хоть как ни критикуй её отрицательное воздействие на живую речь. После всего этого по не писанному сценарию юбиляр скомкано и взволнованно говорил, сбиваясь на каждом слоге, что, дескать, он не достоин такой высокой награды. Что на его месте должен быть более достойный представитель рабочей профессии. Под конец запутавшись в водорослях слов, запятых и точек, юбиляр садился на место. К столу за новой порцией благодарности выходила новая жертва. И ритуал жертвоприношения повторялся заново.
   Не могу сказать точно, но после этого вечера, улыбаться не мог три дня. Так болели лицевые мышцы. Потому что мне Либерман и его краснолицые секретари, успевшие прикоснуться устами к вожделенным источникам, источающим ликёроводочное наслаждение, шикали, мол, Антон, улыбайся почаще. Вот я и старался. Изо всех сил тянул улыбку на пол-лица, показывая верхний ряд белых зубов и сверкая огненно восхищённым взором.
   После всех поздравлений мужчин дошла очередь и до технички тёти Глаши, пожилой высохшей от прожитых лет и постоянного курения дешёвого табака эвенкийке.
   Дядя Жора ей вручил именной подарок от управления. Сказал стандартный набор поздравительных фраз и пожелал долгого здоровья.
   Тётя Глаша рассмотрела подарок, настенные часы с кукушкой, и покачала удручённо головой.
   - Что, тётя Глаша, - насторожился Либерман, - подарок не нравится?
   - Нравится, – ответила она. – Но лучше бы ты мне подарил десять ящиков «Беломора».            
   В фойе послышались одобрительные крики.
   - Зачем так много? – удивился секретарь комсомольской и партийной ячейки. – Если выкурить все сразу, можно умереть.
   Тётя Глаша раскрыла в улыбке беззубый рот, где одиноко торчал полусгнивший резец.
   - А я с тобой на пару курить буду! – задорно выкрикнула она, - вот и умрём на пару!
   Можно только удивляться, насколько прозорливой оказалась старая эвенкийка. Дядя Жора купил-таки ей десять ящиков папирос, привёз домой. Она попросила его оставить их у неё в бытовке. Когда наступил табачный кризис конца восьмидесятых, тётя Глаша, владелец бесценного богатства, могущая озолотиться, продавая, папиросу по двадцать пять копеек, раздавала всем курящим мужикам базы «Беломор» бесплатно в строго лимитированном количестве – пять штук в руки. И при этом говорила, мол-де, мужики, пока молодые, пора за ум браться и бросать курить.
   Снова по укоренившейся привычке либо забегать вперёд, либо уходить в сторону, отвлекаюсь.
   Так вот, после торжественной части, когда прозвучали все праздничные и трогательные слова. Отрапортовали все наставительные и нравоучительные речи, дядя Жора сообщил, что в честь наступающего праздника, он от своего лица выставляет шампанское.
   Конечно, взрослым мужикам, грузчикам и сторожам не помешало бы что-то покрепче, но дядя Жора, заметив во взглядах угасшие искорки, подавил недовольство мудрыми словами народной пословицы: «Значит, так, товарищи, дарёному коню в зубы не смотрят. Сегодня пьём шампанское, едим мандарины-апельсины. Завтра делаем то же самое, только дома,  в кругу семьи с холодцами-винегретами и котлетами-пельменями. В воскресенье отсыпаемся и в понедельник, как штык, чтобы всем быть на работе. Трезвёхонькими, как стёклышко!» 
   Очень весёлые работники разошлись, точнее их развезли по домам на специально заказанном автобусе из автопарка «Якутзолото».
   Я, дядя Жора, тётя Глаша и два краснолицых перца из комсомольско-партийного и профсоюзного актива остались продолжать праздновать наступающий Новый год, который, как все тогда уже чувствовали, ничего хорошего не сулил.
   Торжественно начавшееся отмечание праздника переросло в пролонгировано-бесконечный акт не прекращаемо-ежедневного культурно-воспитательного пьянства. Что на фоне борьбы с алкоголизмом, приведшем к развалу страны, выглядело весьма и весьма странно.
  Никто не ведает, когда чёрное крыло махнёт над его Судьбой.
  Так и я всё последующее время до новогодних праздников проводил в безмятежной эйфории.
   Ну, скажите мне, Христа ради, кто-нибудь в двадцать с лишним лет ломает голову над актуальными глобальными вопросами? Кто-то озабочивается судьбами миллионов голодающих в Южной или Северной Африке или попиранием прав и свобод диких племён устья реки Амазонка? К кому-то не шёл сон в очи долгими зимними ночами от того, что мучила беспокойный мозг аксиома – кому вообще жить хорошо? Когда плачут бедные, понятно. А когда потоки слёз проливают богатые?
   Неугомонным с точки зрения взросления становишься в возрасте двадцати пяти лет. Вот когда не дают покоя все страсти, обуревающие всё прогрессивное человечество. О, как приятно в такие минуты ощущать свою близкую, почти родственную связь с далёкими и неведомыми тебе оппонентами и союзниками! Всё пространство вдруг предстаёт перед твоим взором во всей неописуемой красоте. И ты начинаешь видеть объёмным зрением все недостатки и достоинства отдельных территорий, ландшафта местности. Низменности предстают перед внимательным искушенным взором тёмными впадинами, где таятся страхи, ужасы, грехи и пороки, выползающие ночью из мрака бездны. Возвышенности кажутся руинами старинных замков, крепостей и укреплений. Низменности рек похожи на щёки давно не брившегося бездомного. Мутные поверхности болот являют собой зеркало истины, глядя в которые нельзя скрыть обуревающие тебя страсти. Пустыни – будто вылепленные неизвестным мастером исполинские чаши, украшенные загадочной арабеской дюн и барханов.
   После тридцати трёх все точки над «i» расставлены. Остаётся с философской отрешённостью взирать на проносящиеся мимо дни и незаметно для окружающих сокрушаться о бренности бытия и неумолимом беге времени.
   Старый вор, снявший с себя добровольно воровскую корону, оказался прав: с Ритой у нас не было общего будущего.
   Расстались мы с нею как-то неуклюже, оттоптав друг другу символически ноги, даже не хлопнув дверью напоследок. Последующие встречи носили исключительно символический характер. Если говорили, то о пустяках. Старательно избегали темы, касающейся прежних близких отношений. После новогодних праздников встречи прекратились вовсе. Только в день Святого Валентина, уже дошёл и тогда до нас западный праздник всех влюблённых, Леонид Петрович во время очередного возвращения из консультационной командировки, передал мне небольшой конверт плотной светло-изумрудной бумаги. Подмигнул, поинтересовался как дела. На моё предложение зайти чифирьнуть, отказался, сослался на усталость. Но и не ответил на вопрос, что внутри конверта. Сказал, от Риты.
   Сердце не забилось учащённо, как бывало в прежние минуты общения. На душе царила пустота и странная разобщённость. Оставшись один, зажёг свечу, выключил свет. Сел перед столом на стул и смотрел, очень долго смотрел на конверт. Дилемма открыть или не открыть, не посетила в тот час мой пытливый ум. Я понюхал конверт. От бумаги исходил приятный выветрившийся аромат дорогих духов. Смотрел конверт на свет, но плотность не позволяла рассмотреть содержимое. Пальпация не дала результата. И тогда, движимый непонятным чувством и пленённый загадочностью послания подумал, что логичнее будет не вскрывать конверт. Что она могла написать на маленьком, вдвое сложенный лист прощупался бы моментально, листе бумаги? Рука сама непроизвольно потянулась к пламени, яркому огненному языку. Он жадно принялся лизать бумагу. Она первое минуты не поддавалась прожорливой стихии, затем занялась. В воздухе сразу же специфично запахло тлеющей целлюлозой. Обуглился край конверта. Затем пламя перекинулось на оставшуюся часть. Держа кончиками пальцев за уголок того, что было конвертом, следил, чтобы пламя равномерно поедало бумагу. И в конце совсем уж вытворил для себя непредвиденное. Переложил остаток горящей бумаги на ладонь и, претерпевая ужасную боль, терпеливо ждал, когда он полностью превратится в пепел. Тайну последнего послания от Риты, как тайну пиратских сокровищ, надежно хранило пламя.
   В мае сосед сообщил, что племянница выходит замуж за иностранца. Дитрих, так зовут жениха, работает по контракту на строительстве медцентра. По профессии он инженер-строитель. Проследив мою реакцию, Леонид Петрович вздохнул и посоветовал быстрее забыть племянницу и найти себе девушку по душе. Я поинтересовался, как, ведь она не редкая монета, чтобы её искать с миноискателем.
   Второе лето на севере пролетело незаметно. В отпуск не поехал, решил провести в Якутске и потом очень часто благодарил Судьбу за это.
   Полуденный сон прервал настойчивый стук в дверь. Нехотя поднялся. Открыл. За порогом стоял мальчуган лет двенадцати. Он шумно втянул носом воздух и сообщил, что меня срочно ждут по известному адресу. Сказал и исчез. «Ритка!» - сладко засосало под ложечкой. Странная слабость в ногах заставила сесть на порог и закурить. Трясущимися руками никак не мог зажечь спички. Они ломались одна за другой, успев едва вспыхнуть, тотчас гасли. Справившись с тремором, закурил. Жадно выкурил папиросу. Собрался и пошёл по известному адресу.
   Она меня, наверное, ждала. Ждала у двери и наблюдая в глазок.
   Едва поднял руку к звонку, дверь распахнулась. Светясь от счастья, Рита стояла в очень откровенном костюме. Прозрачная лёгкая сиреневая ткань платья позволяла рассмотреть, что на ней нет белья. Усиливал впечатление эротизма глубокий вырез декольте, напоказ выставляя аппетитные полусферы груди. Коричневые соски упрямо продирались через прозрачную ткань, пытаясь разорвать и  вырваться наружу. От Риты веяло тем же самым ароматом, каким был пропитан сожжённый конверт. Весь её образ являлся источником дикой необузданной сексуальной энергии. Она схватила меня за руку и, без слов, повела в квартиру. Дверь захлопнул гулявший по дому сквозняк.
   На пороге спальни она стянула с меня рубашку. С себя непринужденно сбросила прозрачное сиреневое платье. Низкую тахту застилала атласная алая простыня. Она уселась на неё в откровенной позе, выпрямившись и широко расставив ноги, и протянула ко мне руки. Волосы расплескались по плечам шёлковыми волнами.
   Лёгкое замешательство, овладевшее мною, прошло после того, как она, не вставая с тахты, налила в бокалы, стоящие на приставном столике, шампанское и один протянула мне; с откровенной грустью я признал, это наше последнее свидание.            
   Весь вечер в голове крутилась памятная строка из её любимого стихотворения:

                                   Она была полураздета,
                                         Она была полураздета,
                                         Она была полураздета…
   Два новых года – два разных мира. Два разных по восприимчивости и восприятия ощущения. И каждый раз неповторимое восхищение новизной. Восторг от необычности происходящего.
   Отсалютовали праздничные фейерверки, долгими северными зимними ночами украшавшие небо огненными цветами и разрисовывавших смелыми фантастическими мазками туманное полотно, часто на короткое время ночь превращалась в день и над городом на многие километры вокруг пылали восхитительные по красоте картины.
   Незаметно за ежедневными застольями пролетели праздники, кончилась нескончаемая вереница пьянок. С нетрезвыми головами горожане устремились на рабочие места с единственной мыслью – вот теперь-то мы отдохнём!
   Не миновала сия горько-сладкая чаша и меня.
   По замечанию одного друга, к которому зашёл в самом конце новогодних торжеств, всё в жизни проходит незаметно. Также и в молодости вместе с самой молодостью всё происходит незаметно, быстро и мгновенно. Если удаётся остановиться, то, как та старуха из стихотворения, застаёшь себя возле разбитого корыта прошедшей жизни. В конце своего бесконечно умного монолога он привёл несколько странный, но убедительный довод – этот как если пить спирт и запивать его водкой…
   Ни за что не поверю, что не найдётся такой человек, который не замечал за собой такого неестественного желания, охватывающего вдруг всего с необъяснимым беспокойством и тревожное состояние, прочно угнездившееся внутри, не даёт уснуть? То туманное и расплывчатое ощущение, когда чувствуешь, что тебя настойчиво что-то манит выйти прогуляться по бездорожью и дышать, дышать, дышать часто и глубоко полной грудью вечерней позолотой больших заброшенных дорого?
    Не простоя бросить сложившийся быт, устои и привычки, отказаться от всего, махнув рукой на семью и друзей и пойти бродяжничать с перемётной сумой через плечо, меся босыми стопами жирную грязь открывшихся перед взволнованным взором фантастически прекрасных пространств в поисках новых ощущений. А отправиться в неведомые дали, где за туманными горами и бурными непроходимыми реками ждут тебя новые земли. Пуститься в путь ранним утром, представив себя на месте первопроходцев Ермака Тимофеевича и Семёна Дежнёва или покорителя африканских просторов исследователя Давида Ливингстона.
   С удивительным настроением внутри проснулся я после праздника. Вчера отмечали день Советской Армии и Военно-Морского Флота. Дядя Жора сообщил в обед, что нас, меня, его и ещё двоих приглашают в центральное здание «Якутзолото», где сам генеральный директор объединения Десяткин Тарас Гаврилович поздравит с праздником, вручит памятные медали и сувениры, после торжественной части – концерт. Ну и, естественно, фуршет.
   Я едва не потерял сознание, когда поднялся на сцену и Десяткин вручил мне памятный приз и грамоту за хорошую работу на благо общества и государства. Такое неизгладимое впечатление произвёл на меня этот замечательный человек.      
   Совсем не следуя совету дяди Жоры пить в меру и большей частью налегать на брусничный морс, я так нафуршетился водкой и вином, столы ломились от тоннажа выставленных бутылок, что категорически не помнил, какой навигацией руководствовался, добираясь домой. Помнил только, как в песне, Клавка была и подруга при ей и что целовался… Да, ведь я на том пиршестве духа и пьянства-обжорства познакомился с какой-то девушкой. Танцевали несколько танцев подряд. Она похвалила моё умение хорошо танцевать, хотя до этого я даже до польки в садике не опускался. Потом целовались в тёмном кабинете, потом помню смутно канцелярский стол, скрипящий недовольно под нашими телами. Помню её податливое тёплое тело. Сладкий вкус припухших губ. Тонкие вздохи и тихие стоны…
   Придти в себя как обычно нечем. Ни пива, заранее не запасся, кто ж мог предположить, что на радостях так наклюкаюсь, ни водки – поднять настроение. Тяжёлый булыжник в затылке медленно и больно перекатывался с места на место, отчего хотелось лечь на подушку и забыться сном. Чашка холодного чаю немного ободрила. Вторая чашка уже горячего напитка привела в более-менее устойчивое положение. Работа! Стрельнула в голове мысль. Опоздал! Но сразу же остановился, по этому поводу вчера дядя Жора что-то говорил, мол, генерал, Десяткин то бишь, своим приказом по объединению, была у него такая власть, сделал следующий день – вторник – выходным. Стало легче. Выходной! Можно отоспаться, отлежаться, сгонять за пивом, полистать книгу. За перечислением всех благ, сулящих выходным, вдруг вспомнил слова дяди Жоры, сказанные перед отъездом с базы. Что же он сказал, думай, Антон, думай! Было это очень важное, что заставило поставить невидимую метку в тайной записной книжке в мозгу – помнить всегда! Сразу отошли на второй план мысли о пиве и книге. Как он, чёрт возьми, выразился… Что-то по поводу поездок или путешествий… Нравится ли тебе кочевой образ… Нет!.. Не так. По душе ли… Не то. А-а-а… Он спросил, понравилось ли мне на поезде проехать почти через всю страну? Что ему ответил? А ответил, да; так вот, продолжает он, скоро представится прекрасная возможность попутешествовать по Якутии совершенно бесплатно. На чём? Не на оленях же! Он также добавил о том, что продолжение этого разговора возобновится несколько позднее. «Терпение, мой друг, - как показалось, несколько пафосно произнёс Либерман, где-то слышанную ранее фразу. – Наберитесь терпения».
   Что ж, можно было смело отправляться за пивом и водкой. Вон и баба Зина сегодня дома, ходит, кашляя по коридору, гремит тазиками. Густой мясной дух ароматными пластами плавает в воздухе, затекает тонкими струйками в комнату и возбуждает аппетит. Костя-Синкопа гоняет гаммы на баяне. Зёма, брось якорь вместе с Веней-Паранормом весело гудят в комнате.
   Надо будет зайти к Леониду Петровичу, может, вернулся из очередной консультационной поездки. Поговорить с ним о жизни. В последнее время, видимо это связано как-то с племянницей Маргаритой, которая давно и счастливо живёт в Австрии, он стал более внимателен ко мне; после того случая одобрил моё поведение, когда я заколкой для волос остановил противника и показал один предмет, его ношу постоянно с собой. Им при случае можно, действуя грамотно, вывести из строя нападающего и не одного, не причиняя тяжёлых ран, и также легко избавиться.
   Не буду описывать эту вещицу, не артефакт, каждый однажды держал её в руке, дал слово никому не открывать тайного обучения бывшего вора в законе, а воры, как известно, как и менты, бывшими не бывают.
   Тренировался в своей комнате на мешке, набитом ватой, отрабатывал движения. Сосед инспектировал и экзаменировал, строго следил, чтобы дверь в комнату во время тренировок была заперта на ключ. «Меньше знаешь, - говорил он, потягивая чифирь, подразумевая соседей по бараку, - крепче спишь». Однажды его спросил, почему он, со своими связями, живёт в бараке, без удобств,  хотя наверняка может иметь трёхкомнатную квартиру. Или так вросли в него правила, что вор не может иметь и так далее. Леонид Петрович, бывший вор в законе Лёня-Перстень, ответил, что видишь и слышишь более, когда молчишь, а не без устали щебечешь, как сорока.
   Дядя Жора встретил меня с порога убийственным вопросом:
   - Стрелять не разучился?
   Быстро сориентировавшись, говорю:
   - Так вроде всех неугодных давно пересчитали. Последнего в шестьдесят девятом году прямо прилюдно лишили гордого звания жизни.
   Дядя Жора таинственно улыбнулся и похвалил за знание истории и за отличное чувство юмора. Сказал, чтобы шёл работать, а в третьем часу пригласил через охранника Семёна к себе.
   - Помнишь наш разговор?
   - Не забывается такое никогда, - отвечаю словами из песни.
   - Молодец, - хвалит он. – Сейчас поедем в тир. Покажешь, не растерял ли навыков.
   Вопрос, перед кем показывать не растерянные навыки, повис у меня на языке. Но скажу больше: в недосказанных словах дяди Жоры сквозила интрига. В каком порядке в сэндвиче уложить одно на другое – и поездку и умение метко стрелять? Это настолько взволновало, что лицо пошло красными пятнами. Благо, я стоял на крыльце, и непроизвольных свидетелей выброса адреналина не было.
    Быстро взял себя в руки. Сделал несколько дыхательных упражнений. Сжал и разжал с усилием кулаки и пошёл следить за погрузкой тюков стекловаты. Стрельба стрельбой, тир тиром, работу никто не отменял.
   Сытный обед разморил. Сидел в сторожке, клевал носом в компании грузчиков. С разницей в том, что они успели приложиться к вермуту, от которого я предусмотрительно отказался. Очень яркой и красочной жидкостью плескался он в гранёных стаканах, когда дрожащие руки поднимали их для питья. Но никто из работников не пострадал, видимо, употребление палёной водки каким-то необъяснимым фактом прививало иммунитет к остальной фальсифицированной алкогольной продукции. Проверять на себе химическое воздействие подозрительного вермута было свыше моих астрально-метафизических сил.
   Как обычно, мне успел привидеться короткий приятный сон. Но крик сторожа Семёна, мол, Антон, чего разоспался, дядя Жора всех на уши поставил, тебя ищет, вырвал меня из рук Морфея.
   На УАЗике-буханке в половине второго выехали с территории базы.
   Тиром это назвать можно лишь с большущей оговоркой. Обнесённая высоким забором поляна посреди леса. На неё выехали после почти получасовой тряски по рытвинам Вилюйской трассы по направлению дачных посёлков, и ещё почти полчаса нас бросало из стороны в сторону на узкой едва заметной извилистой лесной дороге, которую можно смело назвать тропой.
   Вокруг простирался лес. Он упирался в горизонт округло-заострёнными барханами заснеженных крон. И полная тишина. И никого вокруг.
   Водитель остался в машине. Я и Либерман вышли и закурили.
   - Где мишень? – глубоко затягиваясь, спросил я.
   - Опаздывает, – рассеянно ответил Либерман.
   Я чуть не поперхнулся дымом.
   - Мишень?!
   Также флегматично дядя Жора сказал:
   - Проверяющий.
   Очередная загадка. На кой ляд нужен проверяющий, если предстоит поездка по Якутии? Что он должен проинспектировать, как я стреляю? Чтобы поставить в опросном листе напротив моей фамилии галочку? Чушь! Бред!         
   Смеркалось, когда темнеющую дымку леса прорезал спаренный свет фар. На поляну выскочил «Жигуль» светло-кремового цвета. Коротко чихнув, заглох мотор. Из машины выбрался невысокий мужчина в унтах, короткой меховой жилетке, надетой поверх толстого свитера. Он подошёл к нам.
   Кивнул Либерману и мне.
   - Так это и есть наш герой? – начал он оптимистично, разглядывая с интересом меня. Наклоняя в стороны голову. – Отлично! Отлично! На фотографии ты выглядишь немного, я бы сказал, не так героично. Но фотография искажает не только портрет, - речь приехавшего лилась непринуждённо весенним ручейком среди проталин, - но и съедает душу, как утверждают шаманы. Ну, что мы стоим? – резко переменил он тему монолога, - мы приехали не байки травить, а работать.
   Мужчина направился к машине. Открыл багажник. Когда лицо его скрылось, я поинтересовался у дяди Жоры личностью визитёра, но он молчаливо махнул рукой, мол, сам увидишь. Не успокоившись, спросил, почему не представился, ведь я его не знаю. «Тебе его имя ничего не даст», - флегматичности у Либермана не убавилось, но и не прибавилось чего-то другого.
   Бодрым шагом военного, это я отметил сразу про себя, он вернулся с длинным матерчатым свёртком, в котором угадывался силуэт ружья. «Вот и лето прошло, - пришло на ум отстранённо, - словно и не бывало».
   - Антон, принеси из машины столик, - попросил он. - Дверцы не закрыты.
   Приношу складной стол, какие продавались в хозяйственных магазинах, собираю.
   Сумерки сгущаются более и более с каждой минутой. Отличные. Густые зимние сумерки, плавно переходящие в не менее тёмную северную ночь.
   Лицо мужчины сияло.
   - Темнеет, - констатировал он радостно. – Что ж, даже лучше. В сумерках стрелять давненько не приходилось.
   Он зарядил охотничью «горизонталку». Навскидку выстрелил в тайгу. Эхо выстрела быстро сорвалось и улетело далеко в лес. В пятнадцати метрах от нас с берёзы осыпался снег.
   - Хороший бой, австрийский «Манлихер», - с нескрываемой гордостью произнёс мужчина, перезарядил ружьё и протянул мне. – Посмотрим сейчас, на что ты горазд.
   От ружья приятно пахло смазкой и порохом.
   - Где мишень?
   Мужчина изобразил пальцами исполнение немыми вокализа и сказал шофёру, сидевшему с закрытыми глазами в УАЗике, чтобы он поставил на распорках метрах в двадцати три стеклянных банки с зажжёнными свечками. Дрёма мигом сошла с лица водителя. Он быстро кинулся исполнять приказ приехавшего. Это в очередной раз натолкнуло на мысленные рассуждения, кто он таков.
   Пару минут спустя три банки с горящими свечами внутри отбрасывали колеблющиеся отсветы по сторонам, разгоняя сгущающиеся сумерки.
   - На позицию! – скомандовал, не обращаясь именно ко мне, мужчина.
   Становлюсь рядом справа от стола. Нервничаю немного. Чтобы снять напряжение мысленно считаю до пяти. Больше нельзя, мало ли, за что сочтёт этот неизвестный визитёр моё промедление.
   Нажимаю на курок.
   Приклад больно, с непривычки, ударяет в плечо.
   Два выстрела, две погашенных свечи. Перегибаю ружьё, вставляю новые патроны.
   Зашедший на огонёк Костя-Синкопа потянул носом.
   - Много дичи настрелял?
   Отвечаю встречным вопросом:
   - С чего взял?
   Костя-Синкопа скривил лицо.
   - Брось, я тоже в армии служил. Запах пороха знаком. Но я не за этим.
   Пытаюсь отделаться от назойливого соседа, непонятность и загадочность нагнали усталости, будто сутки напролёт мешки перегружал.
   - За чем? Выпивки у меня нет…
   Костя-Синкопа перебивает.
   - Этого добра у нас хоть залейся, - сообщает радостно он. – У бабы Зины полкомнаты пивом заставлено.
   Зная прекрасно состояние бабы Зины, не верю. Костя, видя моё сомнение, начинает убеждать, что именно так всё и есть на самом деле. И предугадывая вопрос, где взяли столько денег, заявляет, что такой барский подарок сделал Лёня-Перстень. Подогнал после обеда «ЗиЛ» и пара мужичков полторы сотни ящиков баночного немецкого пива перенесла жидкое сокровище в апартаменты самого непьющего человека. И повторно предвидя вопрос, где сам Лёня-Перстень, Костя-Синкопа махнул рукой в направлении севера и сказал, что уехал в очередную командировку. Это меня не сильно опечалило. Я хотел посоветоваться с Леонидом Петровичем, битым и тёртым жизнью человеком.
   Не принимая во внимание моё упирательство, Костя позвал на помощь Зёму.
   - Антон, иди сюда, - прогремел его голосище из комнаты бабы Зины, усиленный принятым спиртным. – Швартуйся у пирса рядом и  бросай якорь!
   Иногда, кажется, ночь совсем не бывает. После вечерних сумерек наступает пора утренних.
   Стук в дверь вывел из полупьяного сна. С нетрезвой головой, звенящей как церковный колокол, встал. Подошёл к двери. На повторный стук спросил, кого чёрт принёс в такую рань.
   - Чёрт принёс меня, - услышал голос дяди Жоры. – Открывай, Антон, я по делу.
   Смотрю на часы. Половина восьмого.
   Дядя Жора выглядел усталым. Осунувшееся побледневшее лицо.
   - Не высыпаюсь катастрофически, - заметил он мой взгляд. – Полночи провожу в бессоннице, сидя перед телевизором. Смотрю «видак». Вторую половину кручусь, как юла в постели. Кофе нальёшь?
   Пока умывался, вскипел самовар. Дядя Жора, так и просидел, как статуя, не шевельнувшись, пока не поставил перед ним кружку горячего кофе.
   - Цель визита?
   Он сделал несколько мелких глотков.
   - На работу тебе сегодня ехать не надо.
   Напрягаюсь внутренне.
   - Почему?
   Либерман помешал ложечкой напиток.
   - Освободил тебя.
   Напряжение усиливается.
   - Это имеет связь со вчерашними стрельбами в лесу?
   Дядя Жора печально улыбается. В глазах непередаваемая вселенская грусть.
   - Догадлив.
   Развиваю мысль дальше.
   - Также с предстоящей поездкой, - делаю паузу. – Если она пустяковая, почему столько загадочности, а, дядя Жора? к чему вопросы. Не разучился ли стрелять? Не разучился, сами убедились. Меня что, готовят для тайной операции? Так я не Джеймс Бонд, не полковник Исаев. Не гожусь на роль шпиона.
   По скрещенным рукам на груди, понимаю, дядя Жора начнет говорить. Лицо светлеет. Морщины разглаживаются. Но из глаз грусть не уходит.
   - Догадлив. Но никакой тайны. Сам я толком ничего не знаю. К десяти придёшь к Якову Моисеевичу. За деталями.
   Пауза. Это уже что-то. Не просто мгла перед глазами.
   - Ну, так я пойду? – спрашивает дядя Жора. 
   Киваю головой.
   От порога дядя Жора говорит, чтобы больше пива не пил. Негоже, дескать, с перегаром придти к начальнику кадров.
   В кабинете Якова Моисеевича с первого и последнего моего посещения не произошло никаких перемен. Прибавилось полок с маленькими ящичками. Появилось раритетное бюро орехового дерева с маленькой конторкой. Чернильница и перьевая ручка. Также светил вполнакала под потолком светильник из люминесцентных спаренных ламп.
   На этом можно и закончить. Но помимо его самого в кабинете присутствовало двое мужчин, одного я знал по вчерашнему дню. Он не отреагировал на моё появление. Мельком глянул на меня и продолжил чтение газеты «Спид-инфо».
   - По вашей просьбе явился, - говорю после положенных «здравствуйте, Яков Моисеевич».
   Кадровик отозвался сразу же. Немного дрожащим от волнения голосом:
   - Является, Антон Павлович, Христос народу.
   Старая затёртая поговорка возымела успех. Гости усмехнулись.
    Меня насторожило обращение. Прежде он ограничивался именем. И вёл себя суетливо. Постоянно прятал или уводил в сторону взор, перебирал руками бумаги на столе. Перекладывал из одного латунного стаканчика в другой карандаши и ручки.
   Наконец он остановил кипучую деятельность.
   - Антон Павлович, с вами хотели поговорить. Кстати, забыл представить, - перескакивая с одного на другое, частил Яков Моисеевич, указал на вчерашнего знакомца, - Иван Иванович…
   - Второй, Пётр Петрович, - предполагаю я.
   Яков Моисеевич вздрогнул плечами и вылупил на меня огромные карие глаза.
    - О… О… Отку-уда вы, Антон П-п-павлович узнали?
   Лица гостей посерьёзнели. Меня начала утомлять эта безобидная сцена соблазнения невинного агнца, плохо сочинённая и сыгранная драма.
   - По аналогии, - твёрдо отвечаю ему. – Если первый визитёр Иван Иванович, второй соответственно – Пётр Петрович. – Поворачиваюсь в сторону визитёров. – Я прав?         
   - В некотором роде, да, - вступил в беседу Иван Иванович. Переключился на мгновение на кадровика: - Яков Моисеевич, вы хотели с супругой сходить в больницу. Или я ошибаюсь?
   Яков Моисеевич просиял лицом, будто с его плеч сняли тяжёлую поклажу.
   - Как же я мог забыть! – хлопая себя по лбу, воскликнул он и потянулся к вешалке за шубой. – Простите великодушно старика, заработался, знаете…
   Пётр Петрович выпроваживал его мягко, подталкивая в спину крупными, как у молотобойца ладонями. 
   Для краткости, буду называть визитёров Ваня-Ваня и Петя-Петя.
   Так вот, применяя мягкое усилие, Петя-Петя остался у двери, а  Ваня-Ваня, глядя на меня пронзительными серо-голубыми, как весеннее небо глазами, активно потёр ладонями. Мне почему-то показалось в этот момент, что он произнесёт со старческим характерным покряхтыванием: - Ну-те-с, батенька, приступим… Однако, этого не произошло. Наоборот, он тотчас сосредоточился, наморщил лицо.
   - Писать прежде не приходилось? – задал Ваня-Ваня вопрос.
   Пожимаю плечами.
   - Сочинения в школе, автобиографию.
   Ваня-Ваня усмехнулся.
   - Не прошла шутка, ладно. Это я к тому, больно примечательное имя-отчество у тебя – Антон Павлович. Есть аналогии?
   Петя-Петя изобразил улыбку. Думаю, у них игра такая, перед тем, как начать что-то серьёзное, нужно размяться.
   - Чехов?
   Ваня-Ваня звонко хлопнул ладонями.
   - Я тебе говорил, - неизвестно к кому обращаясь, сказал, без видимой ажитации, он. – А ты не верил. Да и сам я до последней минуты сомневался. Однако мы позвали тебя, тёзка писателев, не шутить.
   - Понимаю, что не танцы танцевать, - подстраиваюсь под его тон. – Не тяните уж, начинайте!
   Отозвался Петя-Петя, голос его оказался похожим на артиста Ливанова, в той сцене, где он озвучивает крокодила Гену.
   - Тебе сообщили о необходимости поездки на север республики?
   Киваю согласно головой, не произнося слов.
   - Объединение «Якутзолото» недавно получило новое компактное оборудование для геолого-разведывательной деятельности. В начале марта груз отправят по зимнику на дальний прииск Казачий. Заболел сопровождающий. Ничего серьёзного, но, думаем, к моменту отправки груза, состояние не позволит совершить длительный вояж.  Мы предлагаем тебе поработать экспедитором. Тебя откомандируют с сохранением зарплаты на старом месте. Лёгкая, почти увеселительная прогулка. Из конечного пункта вернёшься самолётом. Ну, так как?
   Смотрю и думаю, что ответить. Дяде Жоре согласие дал. Но он не обмолвился и словом, ни о каком оборудовании, сказал, предстоит поездка, тем более уже одну длительную через всю страну два года назад совершил. И независимо от меня, с языка срывается вопрос:
   - МВД  или КГБ?
   Ваня-Ваня и Петя-Петя на мгновение обменялись взглядами.
   - На вас хоть и партикулярная одежда, но выправку офицерскую не спрячешь.
   - Из силовой структуры, - отвечает первым Ваня-Ваня.
   - Существенной разницы нет, из какой, - вторым говорит Петя-Петя. – Мы – оперативные работники.
   Повисает минутная тишина.
   - Зачем такая конспирация? – продолжаю между тем, - у вас нету для этой цели подготовленных работников? Не поверю!
   - Верить не надо, - говорит Ваня-Ваня.
   Ему вторит Петя-Петя:
   - И не верить тоже. Прими как свершившийся факт. Ты служил…
   - Да.
   - Понимаешь, есть вещи, о которых не трубят на каждом углу.
   - Да, - повторно отвечаю односложно.
   - Нужно послужить Родине ещё раз, - заканчивает Ваня-Ваня. – Не выходя из этого кабинета, прими верное решение. Единственное верное решение. Не надо бросаться грудью на танки. Нет нужды подслушивать тайные переговоры. Можешь уйти, дверь отперта, но так ничего не узнав. А можно остаться и получить хороший урок. Немного приключений оживит скучную столичную жизнь молодого человека, не закостеневшего на работе.
   Вздыхаю тяжело.
   - К чему тайны?
    Я согласился ехать в эту загадочную командировку задолго до разговора с оперативниками.
   – Не поверю, что там только геологическое оборудование. Наверняка, припасена горсть-другая государственных секретов…
   Слушаю оперативников, говоривших по очереди, наверное, чтобы не переутомляться, и стойкое ощущение дежа вю укрепляется всё сильнее и сильнее.
   Перед глазами встала картина Казанского вокзала в Москве два года тому. Вспомнились слова милиционера, что солдаты-дембеля не доезжают домой. Пропадают пареньки бесследно. Чтобы были мы с Птицей в пути осмотрительны и внимательны.
   Из части сообщаемой информации, как сказал Ваня-Ваня, совершенно секретной, выяснил следующее: на дорогах стали пропадать водители-дальнобойщики с машинами, следующие по маршруту в одиночку. Случаев нападения на машины, едущие парно не зарегистрированы. Но так как сопровождаемый мною груз перевозится на одной машине, следует проявить повышенную бдительность.
   Вторую часть наживки для окунька, так я себя мысленно прозвал, озвучил Петя-Петя. Он раскрыл некоторые подробности, опять-таки, соблюдались правила определённой игры; он сообщил, что пропало пять фур с продуктами питания и промтоварами. Розыск, естественно объявлялся после того, как груз не прибывал в пункт назначения после истечения всех мыслимых сроков. Может, чего и удалось бы отыскать по горячим следам, но… Но одну фуру случайно нашли охотники-промысловики, добывающие дикого зверя. Если бы собаки не учуяли что-то неладное и не подняли лай, то они прошли бы мимо небольшого лесочка, занесённого снегом почти по макушку деревьев. Собаки кинулись вперёд и начали разрывать снег лапами. Охотники подбежали и оторопели, из-под снега проглядывал остов сгоревшей и обугленной машины. Больше всего испугал факт расправы над водителем: на тело надели резиновые покрышки и сожгли. Картину восстановили медэксперты по обгоревшим костям и лежавшим вокруг кордовой металлической проволоке. Убили предварительно и затем сожгли или жгли водителя живьём не установлено.
   От этих слов меня передёрнуло. Надо же быть таким зверем! Но Петя-Петя не останавливался. Делился информацией щедро, что, видимо, также входило в разработанный кем-то план.
   От своего товарища позавчера они услышали, что его информатор сообщил подслушанный в кафе «Витязь» разговор подвыпивших мужичков. Один говорил, что в северных районах действует вооружённая банда, называют они себя «Тюнню бэрэлер» или «ночные волки»; у любого преступника есть тяга к общественному признанию в той или иной мере. Занимаются тем, что грабят одинокие фуры, товар переправляют и перепродают, а водилу с машиной уничтожают. И описал способ. Так как эта информация является секретной, мы очень удивились.
   По горячим следам разыскать разоткровенничавшегося посетителя кафе не удалось. Не помог составленный со слов информатора фотопортрет, на бумаге был изображёно характерное азиатское лицо, следовательно, по рисунку можно смело задерживать каждого встречного мужчину-азиата. Сам информатор, когда увидел составленный фотопортрет, сказал, что он очень похож на него.
   Внезапно он замолчал. Молчу, ожидая продолжения. Молчание порхает по маленькой комнатке проворной птичкой киви.
   - Твои соображения? - Ваня-Ваня внимательно смотрит на меня.
   Изображаю на лице удивление. Птичка киви забилась в тёмный уголок.
   - По поводу?
   Ваня-Ваня впервые за беседу потёр пальцами виски.
   - По поводу поездки, чего же ещё.
   Задачка! Смысл мозг тревожить, когда почти всё или всё оговорено. Ждём начало марта и вперёд. Но, батенька, сбиваю себя с наезженной мысленной колеи, Антон Павлович, тёзка великого русского писателя и драматурга, вопросы зря не задают. Пройдёмся повторно по полученной информации. Про себя перечисляю факты. Ничего не упустил. Поедем по трассе, на которой случаются нападения на одиночные машины. Водители пропадают. Повезём геологическое оборудование. Дело в оборудовании? Не факт. Не в нём самом причина кроющегося вопроса. Едем к чёрту на кулички – почти к краю земли, воды Ледовитого океана омывают безжизненные берега.  Слышны только крики чаек. Продолжаю хранить молчание. Со мной солидарны  Ваня-Ваня и Петя-Петя. Взглядами буравят меня, будто хотят дырки просверлить. Очень интересно: соображения по поводу поездки. Если тщательно подумать, их можно высказать хоть миллион. Миллион гипотез, версий и предположений. Что ж, придётся капитулировать и сознаться. Что соображений нет. И только моя мандибула пошла вниз, только пришли в действие  сколько-то там десятков мышц, задействованных в разговорном процессе, молния пронеслась в голове, соображение одно – в дорогу взять оружие.
   - Необходимо вооружиться, - непринуждённо произношу и слежу за реакцией мужчин из силовых структур. – В случае нападения дать отпор.
   Сдержанно похвалили и предупредили, что забота вооружения ложится на меня.
   До дня «Х» осталась неделя.
   Понедельник и вторник отработал в обычном режиме. Дядя Жора на больничном. Никогда в жизни лишний раз не чихнувший, слёг с воспалением лёгких.
   В среду вечером возле барака встретил Костя-Синкопа, нервно куривший любимый «Беломор». Увидев меня, затрясся от нетерпения.
   - Ну, где тебя черти носят, Антоша! – в состоянии жуткой возбужденности окликнул он меня, завидев издалека. – Лёня-Перстень приехал, ждёт. Всех разослал на твои поиски. Что случилось-то?
   Подхожу, приятно удивлённый столь неожиданной встрече.
   - Всё в порядке, Костя. Решил пешочком по городу прогуляться. Погода стоит великолепнейшая.
   Костя прикуривает новую папиросу от окурка.
   - Шевели, дорогой, ножками!
   Полностью заинтригованный, вхожу в барак.
   Возле двери караулит Андрей-Пшек. Завидел меня и кричит, в своей пошло-вульгарной манере искажать под польский язык русские слова:
   - Пан Леонид Петшович, Антон пшибыл!         
   Из своей комнаты выходит Леонид Петрович. Взгляд колкий, лицо осунулось, непривычно жёлтого оттенка.
   - Здравствуй, Антон, заставил ты старого человека поволноваться.
   Крепко жму руку.
   - Кто-нибудь объяснит причину беспокойства?
   Сосед кивает в сторону комнаты. Входим. Он тщательно прикрывает дверь.
   - Ничего сказать не хочешь?
   Хмыкнув, отвечаю:
   - Еду в командировку. Длительную. На самый крайний север.
   Сосед всё ещё собран.
   - И всё?
   Прокручиваю быстро в голове беседу с двумя оперативниками, прихожу к выводу, распространяться о ней не стоит. Сообщаю, что в роли экспедитора сопровождаю ценное геологическое оборудование, конечная цель посёлок Казачий.
   Леонид Петрович облегчённо вздыхает, но в глазах тревога.
   - Мне тут недавно на ушко нашептали, что в тех краях водителям, едущим в одиночку, оказывают очень «горячий» приём.
   Тут признаюсь, что наша машина одна. Сосед выбил пальцами морзянку по столешнице. Произносит «м-да» и выходит.
    Включаю самовар.
    Возвращает сосед. В руке небольшой свёрток. Кладёт на стол. «Вот, - говорит, - прими. Не раз выручал в прежние тревожные времена».
   Из-под крышки самовара показался пар. Завариваю чай. «Чифирь?» – интересуюсь у соседа. Жестом руки отказывается. «Достаточно крепкого. Мотор, Антошенька, барахлить начинает. Годы». Наливаю по кружкам напиток. Затем разворачиваю свёрток, догадываясь, что в нём. Это обрез охотничьего двуствольного ружья.
   - Спасибо, Леонид Петрович! – я растроган до глубины души.
   - Вернёшься – отблагодаришь, - сосед спокоен, как статуя Будды, и скромен, как пионер-тимуровец. – Запомни важное правило: выстрелишь вторым, умрёшь первым. Патроны дам в субботу. Трать не жалея.
   Первое марта тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.
   Воскресенье. День отъезда. День «Х».
   Погода сырая. Воздух влажный, низкие серые тучи плывут над спящим городом. Совсем как весна на Донбассе. Стою у барака, и тёплые волны воспоминаний обволакивают меня. Зажмурился. Считаю до пяти и представляю, открываю глаза, а я дома. Возле подъезда. Форточка на кухне открыта и оттуда доносятся ароматные запахи. Мама готовит вареники с картошкой и жареным луком. Что-то прохладное коснулось носа, отвлекая от приятных дум. Открываю глаза, с неба медленно летят снежинки. Я в Якутии. Правую руку оттягивает сумка с провизией. За спиной рюкзак с обрезом и патронами.
   Вечером зашёл сосед и дал в руки пластиковую сумку. «Патроны, - коротко объяснил Леонид Петрович, осматривая меня. – Картечь и жаканы. – Помолчал немного. – Хищник встретится крупный и беспощадный. Лучше бы, конечно, чтобы обошлось. Но коли нет, наказ мой помнишь?» Киваю головой. «Да». «Руководствуйся». Не пожелав ни доброго пути, ни произнеся напутственного слова, Леонид Петрович вышел из комнаты. Закрывая дверь, произнёс: «Совсем забыл, Рита тебе привет передавала. Вчера пришло письмо. У неё всё хорошо».
   Должна приехать машина. Вышел раньше, подышать воздухом. О предстоящей поездке не думаю. Мысленно дома. Почему вспомнилась Рита. На душе потеплело. Улыбнулся. Ночь уходит. Светает. Из страны грёз вырвал резкий сигнал клаксона. За мной приехали. Старый японский джип «Ниссан Патруль» с облупившейся на крыльях и капоте жёлтой краской.
   Рядом с водителем сидит дядя Жора.
   - Что застыл? – встречает он меня вопросом. – Быстро садись. Время не ждёт.
   Забираюсь внутрь. Тепло и пахнет не по-здешнему, по-японски, саке и самураями.
   - Как, вас выписали? – прихожу в себя. – Или сбежали из больницы?
   - Поехали, - командует шофёру дядя Жора.
   Заурчав деловито по-японски мотором, джип начал наматывать на колёса километры заснеженных дорог города Якутска.
   Поделился впечатлениями. Дядя Жора рассмеялся, сказал, что саке нет, есть водка, но без самураев. Выпьем по приезде на базу. Там же познакомлюсь с водителем, по странному стечению обстоятельств меня с ним загодя не познакомили. Была ли это часть игры оперативников, или простая забывчивость, бог весть.
   В кабинете дяди Жоры нас ждали.
   Знакомые оперативники отстранённо листали журналы, задерживая внимание на ярких глянцевых фотографиях и картинках. На наше появление отреагировали весьма странно. Посмотрели поверх страниц и вернулись к прежнему занятию. Будто в помещение вошли два призрака. Дядя Жора промолчал, я же с силой бросил рюкзак на пол. От грохота Ваня-Ваня якобы непроизвольно вздрогнул.
   - А, это вы! – бодро вещает он, - мы тут в вашем ожидании увлеклись импортными журналами. Картинки красочные разглядываем! Как дела, Антон Павлович?
   Отвечаю с ехидцей:
   - Вашими молитвами – хорошо.
   Петя-Петя с неохотой откладывает журнал, загнув страницу.
   - Очень хорошо. Оборудование вчера погрузили. Водитель в соседней комнате отдыхает. Сейчас немного вводных и в путь.
   - Как, - спрашиваю озабоченно, - без рюмки на посошок?
   Ваня-Ваня открыто рассмеялся.
   - Ай-яй-яй, молодой человек, - говорит он, растягивая слова. – От хорошей традиции грех отказываться! Конечно, выпьем, чтобы, как говорят опытные водители, ни гвоздя, ни жезла. Однако, первым делом самолёты.
   В течение пяти минут ввели в курс дела. На карте показали маршрут. Дали пачку бумажных пакетов с сургучными печатями. Объяснили, их нужно будет вручить в руки встречающему нас сотруднику. В ответ дадут другой. «Оружие?» - спросил Петя-Петя. Указываю взглядом на лежащий на полу рюкзак. «Покажите». Вынимаю матерчатый свёрток, разворачиваю. Он чуть не присвистнул. Взял в руки и начал рассматривать. «Это чья же вещь?» «В чём дело?» Петя-Петя переломил обрез, понюхал стволы, одобрительно кашлянул. «Впервые вижу «Манлихер» изуродованный в куцый обрубок. Рабочий?» Не стал распространяться о криминальной истории данного экспоната, поведанной соседом, лишь подтвердил тем, что испытал пару дней назад, остановил машину и снял с хозяйки норковую шубу. Ваня-Ваня похлопал в ладоши. «То-то думаю, незнакомый почерк ограбления, а это были вы, Антон Павлович!»            
   Делу время, потехе – час.
   Пропустили по рюмке, и пошли к машине. Как космонавты перед полётом в дальний космос дружной гурьбой. Водитель прогревал мотор и курил возле кабины.
   Поздоровались, пожали руки. «Познакомитесь позже, - посоветовал Ваня-Ваня. – Антон, вот накладные на груз». Обычная картонная папка с надписью «Дело» со скоросшивателем. Четыре заполненных неразборчивым почерком накладных. Расписался в получении и пошёл осмотреть ящики. Доски старые. Плотно подогнаны, головки гвоздей закрашены чёрной краской. Неразборчивая маркировка. На одном рассмотрел хорошо отпечатанные цифры через трафарет. Несколько первых указывали на гриф секретности. Точно с такой же маркировкой получали в части секретные документы, и задумался, в самом ли деле внутри геологическое оборудование. «Что-то новенькое увидели, Антон? – незаметно возник за спиной Ваня-Ваня. – Пошли осмотреть груз и пропали». Отвечаю, что нет, не стал делиться с ним открытием, но краем глаза перехватил его настороженный взгляд. «На совесть сработано, - похвалил качество деревянных ящиков. – Не просунешь нож между досками». 
   В половине девятого выехали с территории базы. Впереди лежали тысячи километров таёжных дорог.
   Здравствуйте, приключения, я иду вам навстречу!
   Ехать и молчать мука невыносимая.
   Ехать в полной тишине, шум мотора не в счёт, пытка нешуточная вдвойне.
   В конце восьмидесятых выбор радиостанций не так впечатляюще огромен. На шкале радиоприёмника три полосы – длинные, средние волны и УКВ, где можно отыскать с большими помехами парочку станций, вещающих на родном и могучем, перемежая вербальную казуистику мелодиями и ритмами советской и зарубежной эстрады. Ломовые лошадки советской индустрии везли на своих неказистых спинах ответственный груз передачи любимых мелодий и песен. Вот и здесь, в кабине «КАМАЗа», наличествовал потёртый «Старт-203», издавал музыку он весьма посредственно, одно делал качественно – жевал плёнку кассет.
   Атмосфера в кабине не напряжена. Чувствуется антиполярность. Её нужно ликвидировать.
   - Антон, - представляюсь коротко.
   Водитель, мужчина лет сорока, с короткой стрижкой и чисто выбритым лицом напоминал видом сильно ассимилированного кочевника в городскую среду. Чуть раскосые светло-карие глаза, развитые скулы, смуглая кожа, не отрывая взгляда от дороги и в то же время умудряясь смотреть в зеркало заднего вида, говорит:
   - Вот так и проходит вся жизнь на бегу: знакомишься, живёшь, женишься, ешь. Времени нет остановиться и спокойно подумать.
   Высказался, будто успокоил себя, погладил рукой приборную панель, слегка постукивая пальцами по чёрному пластику. И снова не вперёд смотрит, что было бы логично, а в зеркало, вытягивая шею.
   Заинтригованный поведением водителя, тоже всматриваюсь в зеркало со своей стороны. Ни капли примечательного. Стена заснеженного леса мелькает.
   - Что там, сзади хочешь увидеть?
   Ноль эмоций.
   - Что хочешь увидеть, а? – повторяю вопрос.
   Водитель нехотя отвечает:
   - Сказал бы я, что «а».
   И снова мельком вперёд посмотрит и в зеркале вперяется, будто с его стороны девки голые босиком по снегу мчатся за нами вприпрыжку. Принимаю заданный им слегка резковато-отстранённый тон разговора и обращаюсь к нему на «ты».
   - Так что ты там всё-таки высматриваешь?
   Водитель крутит потихоньку баранку, отводит взгляд от зеркала.
   - Я-то?   
   И вдруг резко взял влево, проехал с десятка полтора метров и вернулся на прежний фарватер.
   - Посмотри, как классно за машиной снежок вьётся, будто за кормой корабля пенный след!
   Вот, чёрт, думаю, не водитель, эксгибиционист наоборот какой-то. Немного понаблюдав, замечаю ему, что не лучше ли смотреть вперёд, на дорогу, вместо того, чтобы пялиться назад. Он в ответ, мол, не боись, Антон, я за рулём двадцать лет. Это действует пусть и не как таблетка реланиума, но впечатляет. Двадцать лет водительского стажа, это вам не рюмки с водкой ко рту подносить. Тут он снова заявляет, геройски, чуть ли не хвастается, что пьяный в такие туманы рассекал по дорогам и ничего, хлопает по груди, жив же! Втягиваю носом воздух, повернувшись к водителю. Нет, запаха алкоголя нету. Легче уже. И снова тишина. Снежинки, знай себе, летят с настойчивостью камикадзе в лобовое стекло и находят на нём последний приют.
   Бросаю взгляд на циферблат. Полчаса в пути. При средней скорости километров эдак… ага, километров приблизительно на двадцать удалились от границы города. Вдруг водитель жмёт на тормоз и останавливается у правой кромки дороги.
   - Покурим в спокойной обстановке, - предлагает водитель и первым выпрыгивает из кабины, широко раскрыв дверцу. Приземлившись, присел пару раз, попрыгал на месте.
   Раскрываю дверцу, прыгаю. Неудачно. Подошвами ботинок скольжу по снегу и плюхаюсь на спину. В глазах запестрили круги и засверкали искры. Вдыхаю воздух и сотрясаю пространство так горячо любимыми нашим народом словами из богатого лексического наследия, дошедшего до нас из седой старины в неизменном виде.
   Боль в спине и лёгкое сотрясение оглушают на время, поэтому не слышу скрип снега, но чувствую чьё-то присутствие.
   - А ты горазд, красиво  выражаться, - хвалит водитель, наклоняется, протягивает руку. – Давай, Антон, знакомиться. Рамиль Сафиуллин.
   Лежа, прищурившись, смотрю на Рамиля, рассмотреть мешают снежинки.
   - Очень приятно! – протягиваю руку.
   Сильным рывком поднимает на ноги, успеваю собраться, без болезненных последствий в плече.
   Закуриваем. Слева – рукой подать – лес. Справа – тоже лес. Спереди тонет в снежной завесе дорога; позади – размытые очертания полностью растворённого в снежной дымке Якутска.
   - Кра-со-та! – по слогам, смакуя каждую буквочку, произносит Рамиль. – Кра-со-ти-ща! Ну, почему так бывает, стоит выбраться из города и всё становится совершенно другим?
   - Не знаю, - зачарованный внезапно открывшимся видом, отвечаю ему.
   - Вопросом этим задаюсь не для того, чтобы услышать сокровенный ответ, Антон, - откровенничает Рамиль, медленно, со вкусом куря, следя за растущим столбиком пепла.
   - Тогда для чего?
   Мимо нас промчался кортеж из трёх «Лад». Из всех машин доносился звук громко работающих динамиков. Плохо различимая музыка агрессивной волной распространяется вокруг и колким звуковым шлейфом стелется за бампером осыпающимися снежными льдинками.
   - На шашлыки, на дачу, - мечтательно произносит Рамиль. – С клёвыми девочками и дикими плясками вокруг костра. А если дом из бруса, с печкой или камином, можно жить круглогодично. Дни рождения и праздники отмечать на свежем воздухе. Представляешь, Антон, выходишь таким вот снежным утром, влажный ветерок щекочет ноздри, на крыльцо и так далее… - и заканчивает громким смехом, разведя руки в стороны.
   - Почесать не только глаз, - утираю набежавшую слезу, выжатую холодным ветерком. – Вернёмся и съездишь.
   Рамиль категорически трясёт головой.
   - Не-а, мечта несбыточная, - кивает головой, вмиг посерьёзнев, чтобы я забирался в кабину.
   Медленно трогаемся с места. Обращаю внимание, как Рамиль нежно касается панели управления, руля, что-то шепчет. Прислушиваюсь… Опа-на! Он разговаривает с машиной!
   Рамиль, как и большинство водителей относился машине, как к живому существу. За примером далеко ходить не надо, помню начальника АХЧ в части, с какой лаской относился он к парку машин, бывших в его подчинении. Какие только нежные слова  он не находил для каждой из них! Отождествление с живым существом, неким онтологическим продолжением себя в металле, было и в действиях Рамиля. 
   Жду терпеливо окончания ритуала. Смотрю на него и вижу перед собой современного урбанизированного колдуна, своими пассами привлекающего всех добрых духов на свою сторону, чтобы сопутствовала в пути удача. Не ему одному. Всем, кто сейчас держит в крепких мозолистых руках эбонитовый круг, от которого зависит всё в жизни. В круге этом заключена вся предыдущая, совремённая и последующая история проложенных дорог, дорог, покрытых асфальтом и грунтовых, дорог с раскисшим от весенней распутицы грунтом, дорог, когда часами в безветренную погоду не оседает поднятая колёсами ржаво-пепельная удушающая пыль.
   Кто сейчас управляет машиной? Рамиль? Или кто-то другой? Нечто, что неподвластно людскому скудному умишку? Нечто то, что руководствует нами в трудные минуты?
    Нет! Я явственно чувствовал неуловимое тонкое, но обособленно явственное присутствие неизвестного шоферского добродушного бога.
   Вот он взирает с горних высей шоферского рая и даёт поручения ангелам, чтобы они ограждали водителей от неприятностей в пути. А если и случится непредвиденная неприятность, то чтобы она и ущерб были безболезненными и неощутимыми.
   Вечером, на первом привале, организованном каким-то предприимчивым китайцем, Рамиль завёл со мной откровенный разговор. Но об этом позже.
   Как бы сейчас выразились, развлекательно-гостиничный комплекс, а тогда просто сруб из сосновых брёвен пять на восемь метров был местом отдыха водителей, колесящих по неведомым дорогам Якутии, перевозящих грузы народного значения. Над крыльцом красовалась яркая вывеска с доселе невиданными здесь кляксами иероглифов и ниже, на всю длину дублировался перевод на русский: «Харчевня дядюшки Ли».
   Ли, китаец-первопроходец, ледокол, сминающий барьеры невидимо-таёжных границ, прибыл в Советский Союз с началом перестройки. Он помнил своё время, когда отец учился в СССР и тепло отзывался об этой замечательной стране. Задавшись вопросом, почему бы не попытать счастья, он пошёл на краткие курсы русского языка в Пекине и затем совершил первую поездку. Владивосток и Хабаровск его не привлекли, и он решил попытать счастья дальше, углубившись на несколько тысяч километров, где его соотечественников если уж совсем не было, а если и были, то совершенно немного.
   Свою птицу счастья он нашёл сразу.
   Потёршись среди немногих китайцев, торгующих на рынках Якутска, он понял, чего не хватает местному жителю с его неприхотливым северным менталитетом – китайской кухни, известной во всём мире, но абсолютно не знакомой здесь. Из города пришлось уехать из-за разделения взглядов на систему оплаты процента для криминальных структур, спонсируемых в Гонконге.
   Прокатившись по Якутии, он сделал ставку на питании водителей и пассажиров, пусть и в небольшом количестве, но путешествующих по республике. И не прогадал. Приветливый, улыбающийся, всегда кланяющийся посетителям Ли пришёлся по душе всем посетителям, хоть один раз заглянувшим к нему на огонёк. Сарафанное радио разнесло весть о его харчевне.
   Не одно доброе настроение и отношение, хорошая кухня служили примером. Китайские блюда с ориентацией на русского человека, пришлись по вкусу.
   Со временем он соорудил пристрой, где водители могли переночевать, застигнутые ночью или непогодой. Не забыл об усладе русской души – бане. Здесь он тоже пошёл дальше, приехавшие с ним сыновья и снохи принимали активное участие в бизнесе. Одни готовили, другие следили за чистотой помещений, третьи делали массаж и парили посетителей.
   Всё это узнал от Рамиля, пока добирались до харчевни дядюшки Ли.
   В помещении столовой, украшенной в манере восточных ресторанчиков красными шёлковыми лентами, яркими картинками и непременными драконами, приносящими счастье и удачу, было полно народу. Впрочем, и на стоянке тоже стояло более полудюжины большегрузов.
   В лицо с порога пахнул аромат специй и пряностей, готовящейся пищи – кухню от зала отделяла невысокая барная стойка, - кипящего масла и тушащихся овощей.
   Рамиль посмотрел довольным взглядом и толкнул меня плечом.
   - Ну?
   - Что?
   - Как тебе?
   Пожимаю плечами.
   - Пока не разобрался.
   Помимо ароматов и запахов в зале висел устойчивый фоновый шум. Его издавали небольшие колонки, развешанные по углам, и сами посетители.
   Три столика были заняты. За каждым сидело три-четыре человека.
   - Мир вашему дому! – крикнул Рамиль, и все повернулись в его сторону.
   Послышались радостные окрики с мест, и к нам тотчас устремился невысокого роста китаец, круглый как мяч, с приклеенной улыбкой на лице. На нём чудесным образом удерживалась запахнутая белая куртка, на ногах красовались шанхайки, просторные брюки заправлены в синие высокие носки.
   - Здлавствуйте, здлавствуйте, - затараторил он, затем хлопнул себя по груди. – Моя хозяина эта халсевня, я дядюска Ли. Плосу к столу, дологая гостя!
   Ухватив сразу нас двоих под руки, он препроводил к свободному столику.
   - Сейсяса моя доська показет меню, - наклонился, улыбаясь, и засеменил к стойке, возле которой стояла симпатичная китаянка примерно двадцати лет в просторном традиционном кимоно.
   Она взяла папку, едва к ней подошёл дядюшка Ли, и подошла к нам.
   - У нас прекрасный выбор китайских закусок и горячих блюд, - на сносном русском, улыбаясь, произнесла она, положила на стол папку и застыла в ожидании заказа.
   Так как я ничего не понимал в китайской кухне, полностью доверился Рамилю, рассмешив его и девушку вопросом, что, после обеда я останусь ли, жив. Рамиль заказал салаты с креветками и кальмарами, фунчозу с овощами, рыбу в карамельном соусе, цыплёнка в соевом соусе с ананасами и мясо в кисло-сладком с жареным картофелем. Я усомнился, сможем ли мы всё это съесть, когда на стол поставили тарелки с пищей. Что в очередной раз вызвало смех у Рамиля и девушки. Он похлопал меня по плечу и сказал, чтобы я не сомневался, так как ещё попрошу добавки. Девушка подтвердила его слова, пожелала приятного аппетита и ушла.
   Рамиль лихо орудовал палочками. Мне принесли вилку.
   Да, салаты понравились, приятный остро-кисло-сладкий вкус, необычные специи, повар не поскупился. Правильно говорят, аппетит приходит во время еды. Едва после салатов притронулся к горячему, я понял, что проголодался снова. Признаюсь, из-за обилия специй, терпкого вкуса соевого соуса и прочих тонкостей приготовления, я не почувствовал разницы между рыбой и цыплёнком, мясо в кисло-сладком соусе оказалось выше всех похвал, как и картофель в белой горячей подливе. Это был картофельный крахмал, используемый как загуститель соусов в блюдах. Расправившись с едой, понял, если не выпью чего-нибудь, мои внутренности не выдержат острой атаки специй. Рамиль тоже сидел с раскрытым ртом. К нам уже спешила китаянка с разносом, на котором стоял небольшой медный чайник и две, я бы выразился, крохотные пиалы для чая. Рядом стояли пиалы с изюмом, курагой и фисташками.
   Не имея опыта восточного чаепития, девушку я попросил принести стакан или чашку, но смутился под красноречивым взглядом Рамиля. Он горячо зашептал на ухо, чтобы я не позорился. Пей маленькими глоточками, жуй сухофрукты и орешки, посоветовал напоследок он и приступил к чаепитию.
   Шум на улице оповестил, что прибыли ещё машины. И точно, минуту спустя в зал вошло шесть мужчин. Вместе с собой они принесли специфический запах солярки. Они громко поздоровались. Один, в толстом свитере со страшным изуродованным носом, присмотрелся к нашему столику и направился к нам.
   - Рамиль! – закричал он, - дружбанище! Какими судьбами!
   - Толян! – засветился от счастья Рамиль, - сколько лет, сколько зим!   
   Полчаса спустя возле нашего столика столпилась половина посетителей харчевни. Пили, со звоном стукая стаканами, и громко обсуждая последние новости. Рамиль и Толян сидели, обнявшись и, светясь лицами, что-то увлечённо рассказывали друг другу, поочерёдно хлопая соседа по плечу и при этом, успевая вставить своё слово в беседу сидящих рядом.
     Китайская музыка из колонок и отборный русский мат гармонично вписывались в атмосферу, царившую в харчевне. Холодная русская водка и отменное пиво из поднебесной лились рекой. Дядюшка Ли с помощницами только успевал метаться на кухню. Возвращаться с тарелками с едой. Затем исчезал за маленькой неприметной дверью, откуда непременно выскальзывал с новыми бутылками с пивом. Следя за ним, я представлял, как он в уме радостно подсчитывает барыши. Этот вечер обещал принести весьма хорошую выручку. Широтой души, как справедливо замечено многими иностранцами, отличается именно русский человек. Ведь только он может снять с себя последнюю рубашку и помочь нуждающемуся.            
   Следя за окружающей обстановкой, пропустил момент, когда Рамиль и Толик вдруг насупились. Их настроение передалось другим, как раз в этот момент замолчал магнитофон.
   - Как, Рамильчик, ты разве не знал, что Дима-Штурвал недавно пропал? – в голосе Толяна читалось прямое недоверие.
   Рамиль большим пальцем провёл по резцам, затем черканул по горлу.
   - Мля буду!
   - Два месяца назад выехал с грузом из Якутска. На место не прибыл. Искали его, но следов не нашли. Когда повторилась история, и пропал ещё один водитель, далеко не новичок в нашем деле, ты его должен помнить, Толик-Бурят, между нами прошёлся слушок, что неподалёку организовалась банда. Грабят одиночек, а куда машины девают и водителей, никто не знает.
   Точно раскалённый штырь вошёл мне в зад и вышел в затылке. Я резко повернулся к говорившему. Натолкнулся на красноречиво говорящий взгляд Рамиля и промолчал. Я понял сразу, что он в курсе того, что мы везём и, что нас может ожидать.
   Дрогнувшим голосом Рамиль сказал:
   - Если найду эту суку, собственными руками задушу. Такого человека, можно сказать моего профессионального учителя, жизни лишил! За что, спрашивается?
   Разгорячённым взглядом он осмотрел окружавших его водителей.
   - Нужно выпить за его светлую память!..
   Толян вскочил со стула и крикнул, чтобы Ли притащил не жалея водки. Расплескал её по стаканам.
   - Выпьем за упокой души всех погибших водителей. Покойтесь в мире. друзья…
   В тесноте, да не в обиде. Выделенная для отдыха комната была не велика. Метра полтора в ширину и три в длину, маленькое застеклённое оконце, затянутое полупрозрачной плёнкой узорчатого льда. Простенькая люстра под потолком. Неширокие кровати по обе стороны. Свежие, чистые простыни и необыкновенный аромат восточных специй, проникавший отовсюду тонкими струями.
   Минут десять полушёпотом говорили с Рамилем. Он поделился со мной своими соображениями по поводу груза. Без подсказки с моей стороны, рассказал про расплывчатую маркировку, первые цифры которой говорили о грифе секретности. И про закрашенные шляпки гвоздей.
   - Поверь, Антон, здесь пахнет чьими-то важными секретами. Вот почему я сказал, что весенние шашлыки мечта несбыточная. Лишних свидетелей, случайно посвящённых в чужие тайны, обычно не оставляют в живых.    
   Придвигаюсь ближе к Рамилю.
   - Что делать? – шепчу взволнованно.
   Он вздохнул.
   - Ехать, - произнёс он горько. – Ложись спать. Вставать рано.
   Всегда засыпал, касаясь подушки, но в эту ночь долго ли, нет ли, лежал с закрытыми глазами и думал. И так и ушёл на широкие поля Морфеева царства.
   Проснулся от пристального взгляда. Его ощущал через закрытые веки. Кто-то гипнотизировал, и сон мой испарялся со скоростью воды из кипящего чайника. Открываю  медленно глаза и чуть не кричу от удивления. Рядом с кроватью стоит Рита, на ней длинная синяя юбка, прозрачно-синяя блузка, волосы повязаны такой же атласной лентой, на которой укреплён синий камень, играющий лучами, преломляя гранями льющийся откуда-то сверху и сбоку прозрачно-матовый свет. Улыбнулась нежно, приложила палец к губам, молчи, мол, повернулась, загадочно улыбаясь, и пошла, поманив за собой жестом руки.
   Противоречивые чувства разрывали меня в тот час, но я повиновался своей давней любви. Встал, посмотрел на себя спавшего. Поправил сбившееся на пол одеяло. Полюбовался работой и направляюсь следом.
   Глаза ослепил яркий солнечный свет, пространство, куда я попал, было полной противоположностью утонувшей в сонном полумраке комнаты. Вскинул руку и подождал, пока глаза привыкнут к новому освещению. Рита стояла рядом. На этот раз на ней было светло-розовое ситцевое платье в тонкую тёмно-бежевую диагональную полоску. Брошь в виде розы на груди. Вокруг шеи воздушный газовый платок, повязанный свободным узлом.
   - Нравится?
   Не задерживаюсь с ответом.
   - Мне всегда нравилось быть там, где находилась ты, неужели забыла?
   Рита снова загадочно улыбнулась, сверкнув светлыми изумрудами изумительных глаз. 
   - Наш дом недалеко. Пойдём.
   - Как к этому отнесётся муж?
   - Он в Австралии. Новая командировка. Строит больничный комплекс. Он автор проекта, - она замолчала, молчу и я, боюсь прервать сказанным невзначай словом это видение, в правдивость которого так хотелось верить. – Ты чего-то боишься?
   Киваю головой, собираясь с мыслями.
   - Не могу поверить, что рядом ты, та девушка, которая нравилась.
   Она протягивает руку.
   - Возьми. Удостоверься, я – настоящая.
   Дрожащей рукой беру её ладонь. Она тёплая, мягкая и нежная. Подношу к губам и целую. Кожа рук пахнет, как и тогда, в пору наших встреч. Тонко и неотразимо морозно-снежной зимней свежестью.
   Рита берёт меня за запястье. Прикасается щекой к ладони. Закрывает глаза. «Боже мой! – пронзает меня мысль, - это же сон! Или нет? Явь?!» Рита потёрлась щекой по ладони. «Приятное чувство, - тихо произносит она, - и в то же время необычное, будто мы никогда не расставались. Стоит открыть глаза и снова мы с тобой у тебя в комнате. А за дверью курит дядя Лёня».
   - Расскажи, как ты живешь, - прошу её.
   Она кладёт мою ладонь себе на выступающий живот.
   - У нас с Дитрихом будет ребёнок, - сообщает Рита. – Мальчик. Я проверялась у доктора. Он подтвердил мои предположения.
   Корявый червячок ревности шевельнулся в груди. В то же время одёрнул себя, что тебе до неё, она уже не твоя.
   - Сына назову Антон, - делится она мыслями.
   - Не надо, - прошу её. – Ничего хорошего не будет.
   - Почему?
   Пожимаю плечами. Внезапно на плечи наваливается тяжесть. Сутулюсь.
   - Представь, он знакомится с девушкой. У них завязывается роман. А она в один прекрасный день сообщает ему, что они не пара и она входит замуж.
   Она снова улыбается своей замечательной загадочной улыбкой.
   - Полная калька с наших отношений.
   Согласно киваю головой.
   - Но на этот раз всё будет по-другому.
   Меня раздирает любопытство. Лицо озаряется хитрой улыбкой. Мне кажется, я смотрю фильм и наблюдаю за нами со стороны.
   - Не веришь? Да? не веришь? – пытает она меня, - а знаешь, почему по-другому?
   - Нет.
   - Мы живём в другой стране.
   - Что это меняет?
   - Многое!
   Внезапно она увлекает меня за собой. Справа появляется двухэтажный красивый из красного камня с балконами на втором этаже дом. Фасад увит цветущим плющом. Входит через раскрытую дверь. Она идёт вглубь дома. Целенаправленно, словно ладья, чей парус напоён сильным ветром. Поднимаемся по витой лестнице на второй этаж. Она направляется в дальнюю комнату, ту, где слегка приоткрыта дверь с веночком из свежих трав.
   Рита заходит. За её спиной стою я. У стены расположены две кроватки. В каждой спит маленькая девочка, сладко посапывая носиком.
   - Дочери Дитриха, - поясняет она. – Жена погибла во время родов.
   Отчётливая мысль пронзает мой мозг. Вот почему она вышла за австрийца замуж, она пожалела детей. Стала им матерью. Словно прочитав мои мысли, она говорит, что когда Дитрих рассказал ей о случившемся несчастье, она сразу почувствовала к нему стремление. «Чувства не было и не будет, - откровенно признаётся она. – Многие семьи так живут долгие годы. И при этом счастливы. Но это не главное. Главное – девочки, их должна воспитывать мать, а не приходящая няня из бюро найма при городской администрации».
    Волна обиды нахлынула на меня, захлестнула с головой. Чтобы не вскрикнуть и не разбудить детей, кусаю сжатый кулак. Слёзы льются из глаз. Свет меркнет в глазах. Отступаю назад. Шаг, другой, третий… вдруг под ногами проваливается пол, и я лечу в тёмную бездну. Крик страха и отчаяния вырывается из груди…
   Открываю глаза, кто-то сильно теребит за плечо. Рамиль. Взгляд испуган.
   - Ты чего, Антон, кричишь? Приснилось чего? Гляди, разбудишь всех…
   Дядюшка Ли не знал сна. Так, по крайней мере, подумал я. Ибо он разбудил нас в начале пятого утра, он же вышел провожать и дал нам в руки термос с чаем («Холосая тонизилуюсая цая! Слазу велнёт бодлость и плогонит сон!») и вручил пакет с бутербродами.
   Светало. Низкое северное небо.
   По свинцово-хмурому полотнищу разбросаны смелыми авангардистскими мазками природой-художницей аляповатые, размытые и растянутые до бесконечности облака. Срывается мелкий мокрый снег. Рамиль напряжённо всматривается в дорогу. Негромко пищит радио.
   - Слышал? – внезапно спросил он, и я понял, о чём он.
   - Да.
   - Предупредили?
   - Задолго до отъезда.
   Радио замолчало. Рамиль повертел ручку настройки.
   - Слепая зона. Километров пятьдесят. Будем слушать кассеты. Какую музыку любишь?
   - Хочешь узнать, какому направлению отдаю предпочтение в данное время суток?
   Рамиль рассмеялся. Смех несколько расслабил напряжение внутренних струн.
   - Как приготовился к торжественной встрече? – снова меняет тему разговора.
   Вынимаю обрез из  сумки. Глаза Рамиля округлились.
   - Ого! последний раз видел такой в кино. Про басмачей, в средней Азии.
   - А я держу в руках.
   Рамиль протянул руку. Рассмотрел, сбавив скорость.
   - Хорошее было ружьё.
   - Разбираешься?
   Рамиль покачал головой.
   - А то! С отцом в детстве часто ходил на охоту. Так у нас была «тульская» вертикалка и отец ею гордился. Ухаживал лучше, чем за мамой, когда встречались на заре отношений. И чуть не умер от зависти в один день. Знаешь почему?
   Отрицательно качаю головой и пожимаю плечами. Откуда мне знать?
   - Сосед, офицер, служил в ГДР. Пять лет. Вернулся с приличным скарбом. Вещи все импортные. Мебельные гарнитуры, шмотки, посуда. Но больше всего ценил охотничье ружьё австрийской фирмы «Манлихер». Пару раз отец пересекался с соседом на охоте. И всякий раз, стреляя из «Манлихера» исходил жгучей завистью, что у него нет такого ружья; потом сетовал дома, за рюмкой чая, почему у нас нельзя приобрести такой вот прекрасный охотничий экземпляр. А тут смотрю, розовую мечту отца кто-то дьявольской рукой изуродовал, кастрировал до величины эмбриона.
   Ничего не сказал Рамилю, вдруг пустившемуся в непролазные дебри воспоминаний. Приблизительно представлял боевой криминальный путь этого эмбриона, и насколько мог быть конкретно завершающим его выстрел в чьей-то жизненной карьере.
   - Ты чем запасся? – как-то надо же менять струю разговора и пускать лодку беседы по новому фарватеру.
   Рамиль кивнул головой за сиденье.
   - Антон, поройся там.
   Смеюсь. Перегибаюсь за кресло.
   - Зенитку припрятал? – натыкаюсь рукой на странный предмет, угловыми очертаниями некоторых частей до боли что-то напоминающий. Вынимаю свёрток. Промасленная старая ткань, похожа на мешковину.
   - Разверни, - говорит Рамиль.
   Уже догадываюсь, что в свёртке. «Калаш». Ухоженный, как воспитанная и образованная дама из высшего света. Он весь сиял внутренним магическим светом, который незаметно зажигался и в тебе.
   Рамиль светился от гордости.
   - Приобрёл у одного прапора с зоны. Продал как списанный. Бьёт кучно. Хочешь проверить?
   Довольно неожиданное предложение. Как было не согласиться?
   - Давай, если патронов не жаль.
   - Чего их жалеть-то, - равнодушно произносить Рамиль. – Целый цинк вместе с автоматом приобрёл.
   - Зачем? – спрашиваю его. – Не воробьёв же пугать на даче.
   Ответ поразил мудростью.
   - В хозяйстве всяко пригодится. Вот только бы в этом рейсе использовать не пришлось всерьёз. – И медленно тормозит. Смотрит через стекло. – Здесь можно и посоревноваться в меткости.
    Выбираюсь с автоматом. Следом Рамиль с двумя рожками, говорит, мол, один тебе, другой мне; на вопрос, где цель, которую поразить нужно, отвечает азартно, дескать, пали, друг, в белый свет. Патронов не жалей. Вставляю рожок, передёргиваю затвор, тянет из автомата приятным запахом масла. Переставляю щеколду в темп одиночной стрельбы. Нажимаю на курок. Сухой, резкий звук. Приклад приятно отдачей давит в плечо. Прицеливаюсь в ближайшее дерево и выпускаю пять-шесть патронов. Испуганные внезапным пробуждением ветви освобождаются от снежного плена, встряхиваются, воспаряют и медленно качаются. Снежная пелена недолго висит в сухом морозном воздухе. После обеда заметно похолодало. Ледяное дыхание мороза знобит. Но азарт заставляет забыть об этом. От увиденной картины преображения и пробуждения сонного лесного царства захватило дух. Переставляю  щеколду в режим автоматической стрельбы и за сотые доли секунды выпустил оставшиеся пули в глубину заснеженной тайги. Звонкое и колющееся, как звук разбитого стекла эхо взорвало весеннюю атмосферу.
   - Что это? – встревожено спросил Рамиль.
   - Кабы знать! – остывая, отвечаю я и вынимаю рожок. Протягиваю автомат Рамилю. – Твой черёд.
   Он покривил носом.
   - Не нравится что-то это, - машет рукой с рожком в сторону леса, едва его не выпустив из пальцев.
   - Плюнь, - убеждаю его, - что может не нравиться? Эхо?
   Рамиль уклончиво отвечает:
   - Ну, да…
   - Эхо, - продолжаю развивать мысль, - обычное физическое явление. Многократное повторение звука, всего лишь.
   Махнув рукой и сказав, мол, где наша не пропадала, вставил рожок и с упоением выпускает в лес рожок на одном дыхании, закрыв в упоении глаза.
   Смолк автомат, из ствола идёт лёгкий дымок, кисло пахнет в воздухе порохом. Успокоилось побеспокоенное эхо, вернулось спокойствие в лес, он снова погрузился в морозно-снежный сон.
   С давно не передаваемым душевным трепетом разобрал автомат, протёр тряпочкой, смоченной в масле. Почистил шомполом ствол. Посмотрел на просвет. Спирали нареза поразили глаз стройной скрученностью, будто уходящая за горизонт немыслимо-бессознательная фантазия неземного автора, решившего воплотить в жизнь давно задуманную ирреальную идею.
   Проделал не позабытые за два года операции и улыбнулся.
   - Что сияешь, как новый пятак? – Рамиль ревностно следил за ходом чистки оружия.
   - Приятно, что ни говори, после двух лет ощутить давно забытые эмоции.
   Мотор странно закашлял, и послышались глухие стуки. Рамиль прислушался, но мотор, как заигрывающая девица с парнем, снова начал работать ровно.
   - Армия снится?
   - Иногда, - отвечаю.
   - И мне до сих пор, - кашлянул коротко Рамиль. – Первое время просыпался от страха, что заснул на посту. Открою глаза, лежу в холодном поту. Сердце бьётся часто-часто, в висках молоточки стучат, будто чёрный уголь светлых мыслей добыть стараются. Ничего не понимаю. Смотрю по сторонам. А это спальня, а не казарма,  и диван вместо кровати.
   Отвечаю, что это похожие ощущения, только мне снится, что прозевал нарушителя воздушного пространства. Вышел из боевого поста по нужде и задержался покурить. А в это время эскадрилья вражеских самолётов нарушила воздушные границы родины и бомбит родную землю. Посмеявшись от души, вставил патроны в рожки и спросил, есть ли у него в загашнике изолента. Бровь выгнулась дугой у Рамиля. «Зачем?» «Как зачем?» «Смысла не вижу». Прикладываю рожки противоположными сторонами. «Так в Афгане делали, сосед, служивший за речкой, дома рассказывал, полтора года оттарабанил в Кандагаре. Прекрасная возможность стрелять без задержки, экономит полезное время в бою». Порывшись в бардачке, Рамиль вытащил небольшое колечко клейкой ленты. Потом достал из-под сиденья ещё два рожка. «Не патронная лента. Чем богаты, Антон». «Ничего себе, думаю, с каким багажом смертельных предметов отправился Рамиль в это путешествие. Не рейс, а приключенческий роман. Хотя, пока без приключений. Тьфу, тьфу, тьфу! Чтоб не сглазить!»
   В первой точке встречи, среди прочих, отмеченных на карте, всё прошло, как по маслу. Нас встретил один предельно серьёзный, с суровым лицом мужчина. На нём не было формы, но явно прочитывалась в движениях военная закалка. Я передавал конверты. Встречающий расписывался в приёме. Вручал мне другой, за который я тоже расписывался. На прощание молчаливый и безукоризненно серьёзный товарищ задавал один и тот же вопрос, мол, обошлось без конфузов и, услышав отрицательный ответ, отвечал, дескать, и, слава богу. То же самое повторилось в последующих двух точках.
   Перед дальним переходом остался Верхневилюйск. Но и там прошло без сучка и задоринки. Но что-то просматривалось в хитром азиатском лице сотрудника, назвавшимся Степаном Григорьевичем. Узкие щелки глаз пристально следили за каждым нашим движением. Стоило Рамилю повернуться резко, как он вскидывался. Хватался за пистолет. Потом быстро отходил и, не извиняясь, говорил, что сказывается напряжённое ожидание. Теперь он может спокойно спать. 
   Приближалась ночь и наш «радушный» милицейский хозяин предложил заночевать у него. Сослался, правда, на то, что супруга уехала к родителям, дескать, не рассчитывайте на разносолы, но ойогос (отварная молодая жеребятина) и хлеб с маслом да чаем найдутся.
   Отказываться и обижать Степана Григорьевича не хотелось, даже не смотря на то, что сильного доверия он не внушал.
   С утра поднялась вьюга. Смотря с тревожным ожиданием в замёрзшее окно, Рамиль постоянно теребил кончик носа. Утром хозяин сообщил, что основные пропажи зафиксированы в этом квадрате и дальше. Но вокруг простирается тайга и, как-то специфично усмехнувшись, добавил, а тайга, она как прокурор, правит по-своему. Вот Рамиль и напрягся, видно было, как взъерошились волосы на затылке. Противная липкая пупырчато-влажная лапка страха коснулась моего лица и нырнула быстро за пазуху, оставив неприятное ощущение.
   К обеду распогодилось. Ветер разогнал тучи. Засверкала лазурь неба. Солнце щедро полило тепло лучей своих.
   - Пора, что ли? – с якобы напускным сожалением спросил Степан Григорьевич, посматривая в окно.
   - Да, - коротко ответил Рамиль и посмотрел на меня. – Что ждёшь, Антон, иду прогревать машину. Через полчасика вперёд.
   По внутренним ощущениям, мы миновали опасный квадрат, в котором пропадали водители и машины, и можно было бы расслабиться. Ехать до Депутатского, с остановками на отдых. Сказал Рамилю и в ответ непредвиденная реакция. «Ты заметил, странноватый взгляд хозяина? Почему он всё время смотрел в окно? Ждал кого-то?» «Жену, - говорю, - он же сказал, уехала к родителям». «Да, не сказал только куда, - ответил Рамиль. – И не говорил, что сегодня должна вернуться».
   Если представить первую стадию паранойи, то так оно и происходит. Сначала мания преследования, затем сложная форма с углублённым внутренним психозом. Утверждать не берусь, не практикующий врач-психиатр.
   - Да ладно! – успокаиваю его, - смотри вперёд, крути баранку!
   - Я бы вот не был бы так оптимистично настроен, - испортил Рамиль радужное расположение духа своим тревожно-прозорливым предчувствием. – До Депутатского добраться надо. Сколько впереди километров?
   - Не знаю. А ты?
   - Приблизительно, но не мало. Хватит приключений на задницу поймать столько, до конца жизни будешь делиться впечатлениями, вспоминая яркие моменты.
   Рамиль вдавил педаль газа в пол. Машина почувствовала неумолимую тягу двигаться быстро вперёд. Чего, думаю, Рамилю, не имётся. Всё же хорошо. Да, попался какой-то чудной мент, так чудиков и среди других профессий пруд пруди. Стоит внимательно прислушаться к разговорам в людном месте.
   - Что-то мне тревожно, - напряжённо произнёс Рамиль.
   - На сердце?
   - И на душе, - уточнил Рамиль.
   - Не накручивай себя, - стараюсь говорить спокойно. – Задай себе установку, как в аутотренинге: всё будет хорошо.
   - Не могу!
   - Послушай, - убедительности у меня не убавилось. – Всё будет хорошо.
   Рамиль вздохнул тяжело и добавил, мол, не накаркай.
   Полчаса спустя мы въехали на зимник, пролегающий между двумя лесными массивами, до которых с каждой стороны было приблизительно метров полтораста снежной целины.
   - Что за пень с бугра? – удивился Рамиль.
   Впереди, в метрах в пятидесяти стоял наш радушный хозяин и держал в поднятой руке милицейский жезл.
   - Откуда он здесь?
   - Вопрос, что ему надо. И на чём, он сюда, собственно, добрался, - говорю и наблюдаю, как справа, с моей стороны, от леса отделяются три точки с развевающимися белыми контурами. – Рви вперёд без остановки! – кричу Рамилю.
   - Что?!
   - Волки! – киваю в сторону леса. Замечаю и движение из лесного массива слева. – С твоей стороны тоже. Жми на газ!
   Рамиль только успел сказать «Господи!», как наш ночной хозяин бросился наперерез, отбросив в сторону жезл и вынимая из кармана пистолет. Он думал, это послужит останавливающим фактором. Не тех в жертву выбрали!
   «КАМАЗ» легко качнул правой стороной, подминая под своё стальное тело хрупкое создание из кожи и костей, бесстрастно пережёвывая металлическими челюстями незапланированную белково-питательную пищу, случайно возомнившую себя сильнее и выше машины.
    Может, мне показалось, может, и в самом деле до меня донёсся обидный крик умирающего «ночного волка».
   - Накаркал ты всё же, Антоша!
   Я не разобрал интонации Рамиля,  не до того было. Рука сама вытянула из-под сиденья обрез. Хорошо, он был загодя заряжен.
   Шесть снегоходов, на каждом два человека. По шесть на каждого из нас. Расклад явно не в нашу сторону.
   Маскировочные белые халаты на каждом нападающем скрывали их на белом снежном фоне. На лицах маски из того же материала с прорезями для глаз. Они идут давно выверенным строем. Два передних заходят вперёд, чтобы двинуться навстречу. По два снегохода с каждой стороны,  для сопровождения и устрашения. В руках у каждого, кроме водителей увидел винтовки со снайперскими прицелами.
   - Рамиль, помнишь, как нас учили: будь готов к труду и обороне.
   - Господи! – крикнул он, - да помню я всё! только бы живыми из этой передряги выбраться.
   - Не дрейфи, - не столько успокаиваю его, сколько себя, в теле мандраж, ажно затылок вспотел. – Ещё ничего не началось.
   Вырвавшиеся далеко вперёд два снегохода развернулись и резко устремились в лобовую атаку.
   Рамиль вытягивает руку.
   - По твоему не началось?
   Когда до столкновения оставались считанные десятки метров, водители снегоходов поняли, уступать мы не намерены, свернули каждый в свою сторону, сделали большой круг и снова выехали нам навстречу. Шедшие по сторонам четыре снегохода следовали своим маршрутом.
   Новый этап устрашения не принёс успеха. И тогда я почувствовал, что что-то острое кольнуло ниже копчика, в правую или в левую ягодицу. В этот момент машина попала на кочку, и я подпрыгнул почти до верха кабины. Осмотр в зеркало не принёс ничего нового. Два снегохода с каждой стороны ехали на крейсерской скорости, их пассажиры держали в руках винтовки в боевом положении.
   Вспотевший Рамиль напялил на голову заячью шапку.
   - Замёрз что-то. – Его колотило не от озноба, нервы дали знать.
   Да и мне, признаться, было не до смеха. Третий заход на таран наших преследователей был, видимо, последней попыткой. За ней следовала расплата.
   И точно, с расстояния двадцати метров и я, и Рамиль увидели, как сидевшие позади водителей в белых маскхалатах фигурки приподнялись. Поднялись стволы винтовок на уровень кабины. Появились яркие вспышки. Одна пуля попала в бампер. Вторая в лобовое стекло. Осыпалось наклеенное простое стекло, которое устанавливают в зимнее время, чтобы избежать заледенения, в лобовом появилась небольшая дырочка с мелкой сеточкой трещин, в которую потянуло свежим морозцем. Рамиль дёрнулся.
   - Попали?
   Он трясёт головой. На ней нет шапки.
   - В шапку. Столько лет с нею колесил по дорогам.
   - Нашёл о чём жалеть!
   Внезапно раздался выстрел. С моей стороны пошла сеточка трещин и добавилась в лобовом стекле ещё одна пробоина. В кабине стало значительно свежее.
   Чем руководствовался в тот момент, вразуми бог, не помню.
   Хватаю обрез, распахиваю дверцу. Прямо мне в лицо смотрят через прорези в матерчатой маске карие, наполненные ненавистью глаза водителя. Жму на курок. Из двух кастрированных стволов обреза вырываются длинные языки пламени вместе с раскалённым свинцом, жаждущим мести. Маска водителя окрашивается в красный цвет. «Буран», успел рассмотреть марку, японские «Ямахи» на тот момент не вошли в моду из-за высокой стоимости, вильнул вправо и, переворачиваясь и подминая под себя тела ездоков, полетел по снежной целине, оставляя  за собой кривой след.
   - Удачно? – кричит Рамиль, нас обоих немного оглушило выстрелами.
   - Двое, - говорю и показываю, крутя пальцами, на небо.
   - Господи, только бы в радиатор не попали, - молится Рамиль. – Тогда кирдык полнейший.
   После его слов началось всамделишнее таёжное побоище, о котором никогда не напишут в газетах и не снимут кино.
   Пули с пугающей частотой забарабанили по борту, вгрызаясь в деревянные доски, вырывая щепу, обнажая девственную желтизну дерева. Преследователи ехали позади, стараясь не выдвигаться на линию огня. Опыт двух их товарищей показал, что они столкнулись не с новичками. Я тоже следил в зеркало до тех пор, пока его не раскрошила пуля. Правая сторона оказалась слепой.
   - Антон! – закричал Рамиль, - с моей стороны заходит!
   Рукой отстраняю его, прижимаю к спинке. Он крутит ручку. Опускает стекло. Едва показался «Буран», не раздумывая, стреляю. Он уходит влево.
   - Впереди! – кричит Рамиль.
   Спереди вырвался снегоход, на котором спиной к водителю сидел мужчина и прицеливался. Две пули осыпали мелкими осколками лицо; хорошо, Рамиль, водитель опытный, удержал машину в колее.
   Видимость через стекло близка к нулю. Обрезом выбиваю стекло. В кабину сразу врывается ледяной воздух. Но тут, как говорится в пословице, не до жиру, быть бы живу. Выбитое стекло послужило на руку стрелку. И новые пули угодили в заднюю стенку, металлически пропев незнакомую нанайскую песню. Не остаюсь в стороне и я. Стреляю. Водитель «Бурана», видимо, человек опытный с хорошо развитой интуицией. Вильнул в сторону, и картечь прошла мимо. Снегоход снова вернулся на прежний курс.
   - Автомат… - И парочку тёплых слов вдогонку добавил Рамиль.
   Чёрт возьми, из головы вылетело о его наличии! Рожки на месте. Передёргиваю затвор. Вскидываю. Вижу, стрелок на снегоходе повернул голову, наверняка, что-то говорит водителю. Задерживаю дыхание… Очередь снежных фонтанчиков прошлась справа от снегохода.
   - Рамиль!..
   - Руль дёрнуло!..
   - Держи ровно!
   Вспышки винтовки бандита и автомата слились в яростно-раскалённый свинцово-убедительный диалог. Неприятная липкая жидкость засочилась по левому виску. Стрелок свалился со снегохода, взмахнув нам руками в последнем смертельном приветствии. Водитель вырвался вперёд.
   Что в кабине, что на улице, температура приблизительно одинаковая. В кабине даже поморознее. Ветер нагоняет и скорость авто почти под сотню. Дышать тяжело, но жить-то хотца!.. И вдруг на меня находит, будто вижу себя и Рамиля со стороны, нахожусь рядом с машиной, но на улице. И такое чувство овладевает мной, что хочется кричать во всё горло: «О-о-оди-и-ин!» Почему скандинавский бог Один, а не славянский Перун или греческий Арес, не знаю! Своим внешним зрением вижу оставшиеся четыре снегохода. Они преследуют нас, выстроившись друг за другом по два слева и справа. Правый передний вырывается вперёд. Выбираюсь из кабины, правой рукой держусь за стойку, в левой автомат. Стреляю не прицельно, лишь бы отогнать преследователя. Стрелять с нерабочей руки, всё равно, что взглядом переворачивать мешки. Отдача вертит запястьем, как собака хвостом. Веер пуль перед «Бураном» вздымает снежные фонтанчики, некоторые цокают по обтекателю, парочка крошит стекло, водитель падает назад. Снегоход уходит в сторону. Патроны из рожка вылетели, не успел сосчитать и до семи. Сажусь на кресло и переставляю рожок.
   - Возьми обрез, я вставил жаканы, - говорю Рамилю, - как покажутся, просто стреляй, не целься. Отпугивай.
   Рамиль кивает головой, кладёт обрез на колени.
   Осталось три снегохода. Чтобы узнать, что позади, выглядываю из кабины. Свист возле левого уха. Парочку сантиметров левее, некому сейчас было бы писать эти строки. Из пореза на голове, ранило осколком стекла, кровь не сочится. И то ладно. Молод ещё, заживёт как на собаке. Меня трусит от охватившей эйфории. Рамиль держится молодцом. На лице царапины, не обращает внимания. Оно сконцентрировано на дороге.
   - Не отстают, - констатирует Рамиль, посмотрев в зеркало заднего обзора; оно чудом уцелело.
   - Конечно, им нельзя нас оставлять в живых, это первое, - говорю я, мороза не чувствую, кураж и выплеснувшийся в кровь адреналин заменяют печь. – Второе, отомстить за товарищей. И третье, груз у нас, сам знаешь какой, а они нет. Вот нам и нужно выйти из этого вот сражения живыми. Иначе достанут и на том свете, и о родных не стоит забывать.
   Впереди вверх поднялся снежный букет замёрзших полевых цветов вперемешку с комьями смёрзшейся земли.
   Рамиль нажал на тормоз.
   - Во …
   Договорить не даю и кричу, чтобы жал на газ. Да сюрприз не из приятных. Кто ж знал, что у них в арсенале окажется гранатомёт. Рамиль в оцепенении, бью кулаком в лицо, он поворачивается, глаза вылезли из орбит, спрашивает, мы пока живы. Живы, отвечаю ему и снова бью локтем в бок. «Да очнись же ты!» Он встряхивается. Поздно. С двух сторон нас взяли в клещи. Стук в дверцы с обеих сторон. Их открывают. Не знаю, что происходит у Рамиля, мой злобный гость направляет на меня ствол винтовки. У меня явное  преимущество – автомат. Мне приказывают бросить оружие. Кто ж добровольно откажется от такой красивой несущей смерть игрушки? Отрицательно качаю головой и давлю на курок. Мужика сносит с места. Он тоже успевает выстрелить. Пуля пробивает потолок. Со стороны Рамиля тоже стрельба. И тоже пуля пробивает потолок. Но он пришёл в себя. Мотор взревел и наш неутомимый Инцитатос взял с места в галоп.
   - Что у тебя? – спрашивает он необычно спокойным тоном, куда делась нерешительность, чуть было не приведшая к тяжёлым последствиям.
   - Как и тебя, двоих вычёркиваем, они уже охотятся на небесных полянах в окружении родни, - кураж сменяется весельем. – Осталось трое и у них гранатомёт.
   Как подтверждение слов, впереди снова вырастает снежный букет невыносимо прекрасных форм и размера. Но это нас не страшит. Груз, вот что не даёт покоя. И удивительно знакомые первые цифры на маркировке, говорившие о его важности.
   Два спаренных пустых рожка бросаю на пол. Вставляю вторую пару. Зеркальце со стороны водителя всё ещё цело. Неисповедимы трассы полётов обретших свободу пуль и гранатных осколков!
   - Дай обрез, заряжу!
   Рамиль виновато смотрит на меня.
   - Похоже, выронил.
   С одной стороны, что винить Рамиля, ситуация не из тех, когда нужно следить за своими действиями; с другой стороны – что скажу Леониду Петровичу. Хотя, он и словом не обмолвился о возврате, пожелал вернуться домой.
   - Плюнь, - говорю ему. – В живых остались. Надо решаться на отчаянный шаг.
   И рассказываю о созревшем плане. Рамиль покрутил пальцем у виска, мол, ты. Антон, с ума сошёл, что ли. Убеждаю, всё пройдёт, как по нотам. Их трое, нас двое. Силы почти равны. Ну и что, что обрез потерян, они этого не знают. И плевать на гранатомёт. «Или пан, или пропал! – стукаю кулаком Рамиля в плечо. – Можно сказать иначе: или грудь в крестах, или голова в кустах! До кустов добраться по целине не получится. Что остаётся?» Рамиль думает медленно. «Ну, ты и тугодум!» Он встряхивается, взгляд наполнен решимости. «А-а-а, чёрт! – вскрикивает он, - умирать так только раз! Но у меня под сиденьем ракетница завалялась». Держа руль одной рукой, другой шарит под сиденьем. Вынимает искомое. И пакет с патронами. «Ну, ты и жук!» - на что меня хватило, радостно кричу и заполняю рожки патронами.
   Мой план был прост, как грабли. Едва преследователи обозначатся в приемлемой близости, Рамиль притормаживает. Я выпрыгиваю из кабины, занимаю оборону. Он останавливается и занимает место слева. Мои слова, что с автоматом да с приличным запасом патронов и с ракетницей, патронов оказалось семь штук, можно и чёрту рога оторвать, не то, что трём бандитам. Всё дело во внезапности.
   В принципе, всё прошло почти так, как задумал. Нападающие не сразу отреагировали на остановку машины. Первый снегоход вырвался вперёд, и я расстрелял в упор водителя. Сидевший сзади скатился в сугроб. Не мешкая, открыл ответную стрельбу вслепую. Рамиль, эффектно встав во весь рост, прям-таки бессмертный Дункан Маклауд, послал одну за другой во второй «Буран» три патрона, четвёртый не сработал. Огненный факел промчался с горящим водителем мимо него и взорвался позади. Красивый огненный гриб с тёмными краями, закручиваясь, поднялся над заснеженной землёй.
   Последний бандит решил взять реванш и выстрелил в мою сторону из гранатомёта. В тот момент я из пассивного атеиста стал активно верующим без фанатизма человеком.
   Выстрел пришёлся под ноги. Снежный наст всколыхнулся. Затем послышалось шипение. Опускаю вниз глаза. Красивый такой выстрел торчит, и снег вокруг него плавится. Опешивший бандит замер на месте. Это решило его судьбу.
   Куря возле машины, смеёмся, мелко и коротко. Нервное. Икаем по очереди. «Водички было бы неплохо попить», - говорю и валюсь с корточек на дорогу. «Снега мало, - указывает взглядом  Рамиль, - пожуй, может, напьёшься». Смех смехом, спрашиваю, почему ты, мол, каждый раз говорил «Господи!», забыл про своего бога. Рамиль отмахивается, какая-де, разница, Аллах или Господь, бог один, имена разные. Приходим понемногу в себя. Осматриваю груз. Видны следы от пуль на ящиках и на борту. Колёса целые, не стреляли по ним, надеялись на добычу. Кабина пострадала, не смертельно. Помимо стёкол, насчитали более двух дюжин пробоин. Радиатор цел.
   - Нужен ремонт, - указываю на выбитые стёкла.
   - Нужен, - соглашается Рамиль.
   - Возвращаемся в Верхневилюйск?
   - Что делать?
   - Возвращаться плохая примета…
   В конце марта без приключений добрались до Казачьего.
   У меня чуть не выпал глаз, когда среди встречающих увидел Ваню-Ваню и Петю-Петю. Два взвода солдат окружили машину. «Было бы неплохое подспорье там, когда напали «ночные волки», - киваю на солдат. – Показали бы сразу, кто в стране хозяин». «Секретность, - мудро заключил Рамиль. – Теперь сидим и ждём». «Чего?» «Решения». «Какого?» «Нашей участи. Я говорил, свидетелей оставлять не любят». «Почему тогда спокоен, как удав?» – не успокаиваюсь я. «Что поделаешь – Сикмет, - в голосе слышна восточная фатальность. Ловит мой удивлённый взгляд. – Судьба, он неё не уйдёшь».
   На деле оказалось не всё так уж и плохо. Права была тётка Нонна, попутчица двухлетней давности, что мой жизненный ресурс весьма продолжителен.
    Нам отвели комнату в общежитии. Накормили в поселковой столовой.
   После отдыха пошли погулять, хотя особо по посёлку не разгуляешься. Построенный для работников, добывающих ценные металлы, он являл собой в нынешнем виде ужасающее явление постсоветской приближающейся устрашающей действительности. Клуб закрыт, детсад и библиотека вместе со школой. Осталось несколько семей, которым, кроме, разве что на тот свет, уехать некуда. Столовая жива по одной причине: в начале года расквартировали роту внутренних войск вместе прапорщиками и офицерами.
   Здесь, на самом краю земли, где в доступной близости несёт свои свинцовые мрачные воды Ледовитый океан, чувствовалась зима. Температура ниже минус сорок. Побродив по свежему воздуху, вернулись в общагу.
   - Так и будем сидеть? – валюсь на кровать, снимая ботинки.
   - Так и будем сидеть, - эхом откликнулся Рамиль, улегся и тотчас заснул, пуская звучные рулады храпа.
   На следующий день за мной пришли двое солдат с сержантом. Сержант объяснил, что со мной хочет увидеться их командир. Провожаемый заинтересованным взглядом Рамиля, оделся и пошёл, куда вели. Привели меня в поссовет. Встретил меня молодой прапорщик. Попросил подождать в коридоре, скоро вызовут, и скрылся в кабинете.
   Минуту спустя из двери показался Ваня-Ваня.
   - Здравствуй, Антон! – произнёс он, на нём ладно сидела военная форма. На плечах полковничьи погоны.
   Я поздоровался.
   - Проходи, - жестом он пригласил зайти. – Поведали о ваших таёжных приключениях. Присаживайся, в ногах правды нет.
   Сажусь за добротный стол, какие выпускала мебельная промышленность в конце пятидесятых  в начале шестидесятых годов. Изготовлена на совесть, можно сказать, на века. Стул подо мной тоже из тех шестидесятых годов. Кожаный, высокая спинка, витые ножки. Умели делать красивую и практичную мебель.
   - Ну, Антон, рассказывай, - говорит Ваня-Ваня.
   - Что?
   - Разве нечего рассказать старому знакомому? – удивляется Ваня-Ваня.
   - Анекдоты любите?
   Ваня-Ваня отвечает, улыбнувшись:
   - Люблю, но анекдоты позже.
   Играю роль дурачка до победного конца.
   - Что же тогда хотите услышать?
   Ваня-Ваня садится напротив меня.
   - За время поездки не созрел, как тёзка, стать писателем?
   - Даже не думал, - отвечаю, заинтригованный поворотом беседы.
   Приносят чай с лимоном, два стакана, серебряные подстаканники, серебряные ложечки. Чин-чинарём.
   - Читал я тут на досуге твои показания, - начал не спеша Ваня-Ваня, взял со стола тонкую картонную папку. Развязал тесёмки. Раскрыл. Перелистал небольшое содержимое, - вот, можешь поинтересоваться. Оригинал. С подписью. Мною прочитано и подписано. Далее фамилия.
   Повисает пауза. Только рукой помешиваю, звеня ложечкой по стеклу, чай. Смотрю на Ваню-Ваню.
   - Мне понравилось, - признаётся он; нахмурился, будто что-то вспомнил. – Немного доработать, получится хороший рассказ. Мысль развить – повесть. Не думал?
   - Нет.
   - Что ты, Антон, сжат. Расслабься! – улыбается Ваня-Ваня. – Мы беседуем. Просто ведём разговор, который пока что не клеится. Почему?
   Поднимаю брови.
   - Не знаю.
   Ваня-Ваня констатирует.
   - Представляешь, я тоже. Может, хочешь курить? Кури, вон пепельница.
   Демонстративно закуривает сам и жестом руки с зажжённой спичкой предлагает присоединиться. Не девка, чай, на выданье, не ломаюсь. Коли так поставлен вопрос, значит – Сикмет, как выразился Рамиль.
   Курим и молчим. Он на меня посматривает, я на него. В углу негромко шипит радио, сквозь плотный заслон помех с трудом продирается иностранная музыка.
   - Везучий ты, Антон, – прерывает молчание Ваня-Ваня, раздавливая сигарету в пепельнице. – Второй раз попадаешь в переплёт и выходишь без единой царапины. Почему?
   - Сикмет, – вырывается непроизвольно с уст.
   Брови Вани-Вани ползут вверх.
   - Арабский знаешь или услышал где?
   - Услышал. От Рамиля.
   - От водителя? – спрашивает Ваня-Ваня и чуть и бьёт себя по лбу. – Ах да, он же мусульманин!               
   В дверь постучались.
   - Да! – властно произносит Ваня-Ваня.
  Заходит солдат, сопровождавший меня.
   - Товарищ ген… полковник, - поправляется он. – К вам товарищ… полковник.
   - Пригласи.
   Входит Петя-Петя, увидел меня. Поздоровался. Садится рядом, развернувшись в пол-оборота.
   - Как дела, Антон?
   - Хорошо, - отвечаю.
   - Наш друг не очень разговорчив, - говорит Ваня-Ваня. – Скромничает.
   Петя-Петя  смеётся.
   - Вспомни нас, молодых лейтенантов, вспомни, как мы робели перед генералами, а! да что там перед генералами, речь теряли перед майорами да подполковниками! Тогда казалось, никогда не дорастём до больших звёзд на погонах. А время прошло и всё в ажуре!    
   - Твоя правда, - говорит Ваня-Ваня и делает глоток чаю. – Антон, вот раздирает любопытство, как же вы справились вдвоём с бандой. Двенадцать против двух. Двенадцать хорошо вооружённых бандитов против двух человек с автоматом и обрезом!
   - Повезло.
   - Странное везение, не кажется? - Ваня-Ваня обращается к Пете-Пете.
   Он поднимается, подходит к зашторенному окну, раздвигает шторы.
   - Нет.   
   Ваня-Ваня смотрит на меня.
   - А тебе, Антон?
   В голове вертится мысль, не сформировавшаяся в логически построенную фразу.
   - Говори, мы слушаем.
   - Правда была на нашей стороне, - выпаливаю на одном дыхании. – Объяснить иначе не могу.
    Ваня-Ваня зааплодировал.
   - В самом деле, нам есть чему учиться у молодёжи – скромности. Это надо же такое придумать – правда на нашей стороне, поэтому мы и победили!
   Петя-Петя присоединился к аплодисментам.
   - Антон, хочу спросить. Понравилось тебе путешествовать по республике?
   Чую мозжечком, вопрос с загогулиной, типа цыганочки с выходом. Поэтому обдумываю ответ минуты две.
  - Конечно, - отвечаю без размазывания крема по бисквиту. – Есть предложение?
   - Вот видишь, - Петя-Петя смотрит на Ваню-Ваню. – А ты говорил, придётся долго уговаривать. А он с полуслова понял.
   - Понял что? – напрягаюсь, и маленькие молоточки начинают выбивать морзянку в висках.
   Посерьёзнев, Ваня-Ваня вбивает последний гвоздь в полотно разговора.
   - Отсюда прокатитесь в Южную Якутию. Подробности позже.
   Два дня прошли в тягостном ожидании. Подробностей беседы Рамилю не сообщил. Машину загнали в старый гараж. Ворота опечатали. Поставили часовых.
   На третьи сутки за мной снова пришли солдаты.
   - К отцам-командирам?
   - Собирайтесь, - лаконично посоветовал сержант.
   На улице тарахтел УАЗик с брезентовым верхом. Как представил, что в нём предстоит трястись, всего аж передёрнуло. Ехать предстояло далеко, если бы цель моего прибытия находилась в Казачьем, машина у порога не стояла.
   По тундре не ехали, пробирались через снежные заносы, объезжали ледяные горки. В один момент нас обогнал «КАМАЗ», за рулём сидел Рамиль, рядом с ним рассмотрел Петю-Петю и прапорщика. «Во дела, - пронеслась в голове мысль. – Мог бы с Рамилем приехать на место. Или здесь снова интриги мадридского двора?»
   Час спустя, разбитый, вылез из автомобиля. Посреди снежного безмолвия стоял покосившийся дощатый барак, потемневший от времени, дождя и снега. Немного левее виднелся чёрный провал в невысокой сопке, уходящий в землю. «КАМАЗ» охраняли три военнослужащих. Мою попытку приблизиться к Рамилю пресекли строгим и равнодушным: «Проход запрещён».
   Вернулся к УАЗику, скрылся на подветренной стороне, закурил. Прошёл ещё час, приехал новенький «КАМАЗ» с военными номерами. Обитая жестью будка без окон. Никакого напоминания на автозак. Дверь открылась. Выпрыгнули двое солдат. К ним подошёл прапорщик. Тихо переговорили.
   - Выходи по одному! – громко скомандовал прапорщик находящимся в будке.
   Наружу, щурясь от солнечного света, выпрыгнули восемь человек в зэковской робе, ватниках и шапках-ушанках. Их тотчас окружили автоматчики.
   - Слышь, начальник, где это мы? – обратился один, судя по повадкам, старший.
   - Тебе, Бивень, не всё ли равно, - отозвался прапорщик. – Сделаешь дело и свободен.
   Зэки перекинулись меж собой парой фраз.
   - Холодно, начальник, - сказал Бивень. – Погреться бы!
   Прапорщик посмотрел на него лениво.
   - Скоро согреешься, Бивень! Стой, не зуди!
   Наблюдаю за происходящим из-за машины. Меня замечают приехавшие зэки.
   - Эй, ты, молодой, дай закурить!
   Прапорщик отрицательно кивнул головой.
   - К заключённым категорически запрещено приближаться.
   - Тогда дай сам, начальник! – крикнул Бивень. – Курить хочется, нутро сосёт.
   Прапорщику на просящего наплевать.
   - Начальник, будь человеком, уважь просьбу!
   - В карцер хочешь? На месяц? Устрою.
   Желание балагурить у зэка пропало. Все восьмеро сели на корточки.
   Громкий шум лопастей пробудил спящую тундру. Со стороны посёлка приближался вертолёт.
   - Все готовы? – спросил прилетевший Ваня-Ваня.
   - Так точно, - ответил, не произнося должности прапорщик, что было явно не по уставу.
   Бивень снова завёл шарманку.
   - Покурить бы, начальник! – обращаясь теперь к Ване-Ване.
   Ваня-Ваня прошёл через строй охраны.
   - Бивень, вот что ты за человек. Сказано: выполните работу, будет вам и курево и ханка и свобода. А ты хочешь навязать свои правила. Не получится.
   Бивень положил руку на сердце.
   - Начальник, правила твои, это без базара, но без курева почти сутки. Озверели нахрен!
   Ваня-Ваня лезет в карман.
   - Что с тобой поделаешь! – протягивает пачку «Мальборо». – Травись, Бивень, на здоровье.
   Бивень присвистнул.
   - Круто живёшь, начальник.
   - Как могу, - ответил Ваня-Ваня и железным тоном, не терпящим пререканий, закончил: – Всё, прекратили балаган. Курим и за работу.
   Рамиль завёл машину и подогнал к чёрному провалу. Следом направились заключённые. Подошедший ко мне прапорщик предложил следовать за товарищами командирами.
   Чёрный зев в земле внушал тревогу.
   Беспокойное состояние передалось зэкам, они сгрудились возле входа. Одни солдаты спокойно несли бремя срочной службы. Бдели за заключёнными и следили за отцами-командирами, ожидая новых вводных или приказаний.
   Началась разгрузка. Внутри зева оказался длинный тоннель, уходящий под углом вглубь сопки. По стенам с обеих сторон загорелись электрические лампочки, слабым светом освещая рабочее пространство.
   Шестеро зэков, кроме Бивня и маленького крепыша, сгибаясь почти пополам, таскали ящики, матеря, на чём свет стоит всех ментов.  Работа, можно сказать, спорилась.
   Солдаты из вертолёта принесли огромный брезентовый тюк. Распаковали и установили утеплённую походную палатку. Внутри поместили печурку, и минуту спустя из трубы повалил бодрой струйкой сизый дым. В палатку перебрались Ваня-Ваня, Петя-Петя, прибывшие с ними офицеры.
    Наблюдая за происходящим, я ходил поблизости от сопки и пытался представить себе, насколько она углублена. Пробовал засекать время нахождения внутри зэков, но отбросил это занятие. В силу привычки саботировать любую работу, они еле-еле двигались.
   Странно, но ни прапорщик, ни сменявшие его офицеры не подгоняли заключённых. Не смотрели на часы.
   С наступлением сумерек последний ящик занесли в проход. Прапорщик под наблюдением Вани-Вани, Пети-Пети и офицеров закрыл крепкие металлические двери на три навесных замка. Пропустил через дужки каждого стальной гибкий тросик, скрепил свинцовой пломбой.
   - Товарищи командиры, работа окончена, - доложил он.
   Ваня-Ваня расписался в журнале, за ним повторили процедуру оставшиеся.
   - Прошу всех в палатку, - сказал он, - Антон, вы тоже пройдите. Всё-таки, ваша роль немаловажна в происходящем.
   В палатке жарко натоплено. Стоит раскладной алюминиевый столик. На нём два ряда стаканов с прозрачной жидкостью. В воздухе чувствуется аромат спирта. Приятно защекотало в носу. Стоят тарелочки с огурчиками солёными и помидорами, две тарелки с бутербродами из ржаного хлеба с сёмгой и красной икрой.
   В палатке кроме меня, Ваня-Ваня, Петя-Петя, четыре офицера, прапорщик.
   Вошедший солдат спросил, что делать с заключёнными. Ваня-Ваня приказал ввести их в палатку.
   Глаза вошедших зэков жадно загорелись при виде выпивки и закуски. Бивень остановил всех одним взглядом.
   - Начальник, - обращается он к Ване-Ване. – Мы свою часть уговора выполнили. Теперь твой черёд.
   Ваня-Ваня улыбнулся самой наидобродушнейшей улыбкой в мире.
   - Бивень, - произнёс он с укоризной. – Ты меня в чём-то подозреваешь?
   - Нет.
   - Хоть раз не сдержал данное слово?
   - Нет. Но сейчас другое дело.
   - Так мы ни к чему не договоримся.
   - Обман, начальник, да?
   Ваня-Ваня моргнул прапорщику. Тот передал ему в руки объёмную папку на замке. Ваня-Ваня раскрыл и показал содержимое.
   - Всё как договаривались. Дело сделаешь, и ты свободный человек. Новые паспорта. Новая жизнь. Сберегательные книжки, на каждой кругленькая сумма денег.
   Рука Бивня дрогнула.
   - Можно?
   Ваня-Ваня протянул папку.
   - Нужно, Бивень. Нужно.
   Ваня-Ваня, Петя-Петя, офицеры с прапорщиком терпеливо ждали, пока зэки не насладятся созерцанием красных книжечек с прекрасно сделанными фотографиями. Ждали, не произнося ни слова, пока зэки листали сберегательные книжки, усмехались, когда некоторые издавали еле сдерживаемые звуки удивления.
   - Насмотрелись, товарищи свободные люди? – поинтересовался Ваня-Ваня с такой интонацией, что мне стало немного не по себе, что-то скрывалось за нею. – Бивень, что молчишь?
   Бивень отозвался сразу.
   - Начальник, ты же знаешь, я свободным себя почувствую среди родных кавказских гор!
   - Вот за это предлагаю  выпить! – взял первым стакан со спиртом Ваня-Ваня, предлагая остальным следовать ему.
   Бивень взял стакан и подозрительно посмотрел на свет.
   - За новую жизнь, товарищи бывшие заключённые! Вы свои преступления перед Родиной искупили! – высказал тост Ваня-Ваня.
   - Начальник, так не пойдёт, - проговорил осторожно Бивень.
   Петя-Петя сказал с укором:
   - Бивень, что на этот раз?
   Бивень протянул ему стакан.
   - Поменяемся!
   Петя-Петя не удивился подозрительности старого матёрого урки.
   - Почему бы и нет. Ты сегодня получил свободу и на правах почти что именинника имеешь право на маленькие прихоти, - весело сказал он и обратился к офицерам: – Товарищи офицеры, предлагаю поменяться с заключёнными стаканами, чтобы не было повода думать, будто мы предлагаем им пить отравленный спирт.
   Офицеры и я поменялись стаканами с заключёнными.
   В чём же загадка, думал я, ведь в чём-то кроется подвох. Без него никак тут не обошлось. Не могло обойтись.
   Разгадка лежала солнечным бликом на поверхности пруда раздумий.
   Никто из заключённых, даже крайне подозрительный и осмотрительный Бивень, не обратил внимания, что выпив спирт, только они потянулись за бутербродами с сёмгой и красной икрой.
     Из-за разыгравшейся весенней метели – чувствовалась близость океана и его ледяное дыхание – наш отъезд отсрочился на неопределённое время.
   Сидеть постоянно в комнате общежития и выходить на улицу, чтобы пообедать в столовой было невмоготу. Постоянно угнетал свистевший ветер, проникавший даже через старательно заделанные щели в деревянных рамах окон. Тяготило ощущение безысходности. Всякий раз, когда порыв ветра рвался в комнату с бесшабашностью камикадзе-самоубийцы, приходила горькая мысль, как  же здесь жили люди. Вообще, как возможно само существование белковой жизни в столь критических условиях. Давил на сознание факт, что самый приятный путь домой, проложен в чужих головах, обдуман за тебя и преподнесён не на блюдечке с голубой каёмочкой, а как сложившийся факт. Перед которым бессильно время.
   Чем радовал себя и тешил, что грезилось в последние часы, когда старательский посёлок Казачий низкими потемневшими деревянными срубами, выглядывавшими из-под снега, замаячил впереди? Тем, что кончились мои приключения. Безусловно, было жаль расставаться с Рамилем. Уверен был, что с ним в Якутске, не повстречаемся ни при каких обстоятельствах. Ощущение дальнейшего раздвоения жизненных путей осязалось солью на губах. Вышло в итоге что? самолёты из Казачьего не летают, нет аэропорта. Раз. Два: жизнь этим примером доказала мудрость пословицы: мы предполагаем, бог располагает; в данном случае всё решили давно и бесповоротно. Три: странности с загадочным грузом, чую пяткой, не прекратились, иначе, зачем понадобилось снова ехать через всю республику, на юг? В итоге следующее: пускать в расход, как утверждал Рамиль, нас, прикоснувшихся к великой тайне, не будут. Ограничились зэками. Подписок о неразглашении не взяли. Говорить можно, но кто поверит. Что делать? Жить! Снова трястись в колымаге по ухабам и слушать затёртые кассеты с приевшейся музыкой.
   А за окном безобразничал ветер! Ледовитый океан в самой крайней точке континента, где сливается горизонт с землёй, в этом не придуманном злобном гением месте очищает человечество от совершивших грехов, проведя раскаявшиеся души через ледяное пламя северного полюса.
   Окончание ледовой пытки почувствовал сквозь сон приснившегося сна.
   По безграничной снежной пустыне, где единственным украшением являются снежные наносы и выпирающие острые плоские иглы льда, я брёл, по внутреннему хронометру бесконечно забытое количество времени. Моя одежда, высокие оленьи торбаса и парка с капюшоном истрепались ветром и пургой. Через образовавшиеся бреши проникал тонкими костистыми лапками хищный друг северный мороз и оставлял на теле руны неизвестных саг и сказаний. О чём они повествуют, понимал без перевода. В какой-то момент, утраченный безвозвратно древний язык всплыл в моём сознании маленьким зёрнышком и раскрылся затем прекрасным цветком. Всё, что было прежде кому-то известно и находило применение, стало подвластно и мне. только одна мысль мучила неотступно, зачем мне эти знания, коли я нахожусь посреди ледяного безмолвия, где человеческая нога не ступала от самого рождения мира? Зачем эта бессовестная и бессердечная пытка потерянными знаниями, если никогда не смогу их применить на деле?   
   Суткам и времени счёт давно потерян. Как потерян сам для себя. Кто там, на моей родине, далёкой и прекрасной, солнечной и цветущей земле помнит обо мне? и остались вообще следы памяти о моём существовании? Сохранились ли хоть мельчайшие крупицы воспоминаний, что был на белом свете один из нескольких миллиардов населения планеты Земля Антон Павлович Лебеда. Может быть не самый лучший представитель человеческого роду-племени. Но и не самый худший. Если внимательно проштудировать историю человечества, ту часть, что досталась нам в наследство от гомо сапиенса, взявшего в руку перо, чернила,  папирус и оставил хоть какие-то записи, были экземпляры достойные того, чтобы о них говорили как можно меньше.                     
   Торосы… Одни торосы… Длинные и короткие сине-фиолетовые тени тянут свои равнодушно-холодные щупальца ко мне; они охватывают щиколотки, взбираются вверх к коленям, разветвляются и прозрачно-синими нитями оплетают сантиметр за сантиметром тело. Они полностью спеленают меня в огромный снежно-ледяной кокон. Но если буду двигаться, они раскрошатся и мелкой ледяной пудрой повиснут в промёрзшем воздухе.
    Я иду. Сквозь торосы, перебираюсь через заносы, проваливаюсь в мелкие и глубокие ямы. Сил достаточно выбираться и двигаться вперёд. Что будет, если силы кончатся? Страшно представить, что моё внутренне и наружное «я» станет неотъемлемой частью здешнего безжизненного пейзажа.
   Полное отсутствие мыслей уже не угрожает моему разуму. Если прежде меня вгоняла в ступор одна мыслишка, которая затем крутилась в голове на разных уровнях, с каждым разом усложняясь, то теперь я испытываю блаженство от того, что голова моя пуста. Как барабан. Ударь по ней палочками и откликнется она резким отрывистым или протяжным звуком.
   И свист. Свист в ушах. Преследующий день за днём. Стараюсь найти источник и всё всуе. Иногда кажется. Что он доносится сверху. С чистого безоблачного неба, на котором висит как приклеенное солнце, маленький оранжевый карлик. Солнце, не дарящее живительное тепло; солнце, равнодушно взирающее с горних высей на мои страдания; солнце, которому миллиарды лет и с его невозмутимой философской вечностью сравнятся ли мои до бесстыдства малые годы, отведённые природой. Где справедливость? Если есть, то где! я тоже хочу жить миллиарды лет и смотреть на этот мир, с копошащимися у подножия моего величественного трона мелкими муравьями-человечишками. Хочу… А не надоест ли в один прекрасный день, по космическим масштабам, эта вечная жизнь? Не захочется ли в одночасье перечеркнуть все благие думы и пасть в бездонную пропасть забвения? Упасть и пропасть в ней навсегда? Раствориться, соединиться и стать одним из многих? Где она – справедливость? Если есть, то где, в каком краю искать её следы?
   Усталость одолевает меня. Силы на исходе.
   Глаза ослепли от блистательного великолепия снега. Яркие разноцветные круги мельтешат перед взором. Мой взор – трубка калейдоскопа. Крути его в разные стороны и получай в итоге неповторяющиеся картинки. Ромбы соединяются с квадратами. Квадраты перерастают в круги, круги – в треугольники. Жёлтые, красные, синие, зелёные, оранжевые, голубые… Что это? Что вмешивается в прекрасную игру, что делает её иной? Мираж? Фата-моргана? Нет! Впереди предо мной раскинулась удивительная снежная долина, по ней разбросаны восхитительной красоты ледяные деревья с ледяными листьями. Дует ветер, они шевелятся и льётся чарующая музыка. Звучат вдали колокола и колокольчики. Звон радостен и весел. Присмотревшись, рассматриваю длинные ровные прямые широкие линии. Они что-то напоминают. Виденное давным-давно и пропавшее в кладовых памяти. Эти деревья, рассаженные по строго выверенным линиям. Кусты, образующие полуовалы, круги, квадраты и параллелепипеды. Видны крупные и средние продолговатые предметы с высокими, закруглёнными плоскостями, наклоненными назад. Скамьи! Это парк! Прекрасный ледяной парк посреди безжизненности огромного пространства. Парк – это подарок мне за мои многодневные перемещения по пустому полю с единственным однообразным украшением экстерьера.
   Волна непередаваемой радости захлестнула с головой и на какое-то время лишила способности двигаться. Нечто, лишавшее сил, отступило. Ему на смену пришло удивительное ощущение лёгкости и безмятежности. Спасён – ликует душа. Спасён – радуется сердце. Спасён – сознание опьянено этой прекрасной мыслью.
   Уже не так страшен снег с его коварными ловушками. Уже не такими опасными кажутся снежные заносы и торосы. Снежные барханы и дюны, простирающиеся до горизонта и теряющиеся за его пределами.               
   Вдруг над моей головой высоко в небе пролетает огромная птица. Задираю голову. Присматриваюсь и понимаю, это я. Я, вырвавшийся наружу и парящий над отступающей назад пустотой. Как это прекрасно, лететь, ощущать крыльями тугие волны ветра. Купаться в них, не боясь быть опрокинутым безжалостной дланью Рока вниз. Не опасаясь быть расплющенным о ледяное поле.
   Сверху вижу путь, которым быстрее можно пройти к парку. Что-то происходит со мной вновь и я уже в себе. Я уверен в своих поступках. Я целеустремлённо двигаюсь вперёд. Туда, где меня ждёт отдых.
   Лёгкость, вселившаяся в меня, позволяет совершать движения, о которых мог даже не мечтать. С грациозной быстротой перепрыгиваю широкие расщелины. Взбираюсь на высокие дюны. Скольжу вниз по заснеженному склону, оставляя за собой восхитительный веер снежного следа. Мелкие снежинки весело искрятся в лучах солнца. Оно сейчас мне кажется не таким безразличным и равнодушным.
   Соскользнув с очередного высокого холма, по крутому склону устремляюсь к воротам парка, издали они похожи на выплавленные из податливого чугуна льда. Завитки, грозди ягод, листья длинные и широкие, вьющиеся тонкие травяные усы. Всё это великолепие блестит под лучами солнца.
   Благодарю, не зная кого. Благодарю пустоту и безжизненность за короткие муки и пытки. Благодарю просторы за бескрайние и безбрежные горизонты. Благодарю то, чего нет, и то, что наличествует. 
   Но почему так длителен полёт?
   Отчего долгим кажется скольжение, как будто склон упирается в открытые врата, ведущие к никуда?
   Кто объяснит произошедшие изменения? Всё слилось в одну полосу, изредка прочерченную тонкими и жирными чёрно-серыми линиями. Тишина оглушает, давит, гнетёт. Пространство свернулось в трубу, линии завиваются в спирали. Зрение устаёт следить за метаморфозами пространства. Закрываю глаза и попытка безуспешна. Они открыты! Ещё одно поразительное свойство, открывшееся внезапно, как сброшенное пальто с обнажённых плеч.
   Но что это, что! о, великие и недоступные смертным боги!
   Ноги наступают на ледяную крошку аллей. Слышна приятная слуху мелодия. Одиночество скрашивается мелодиями. Они слышны отовсюду. Как приятно погрузиться в море звуков! Вскоре к ним присоединяются новые. Это голоса. Голоса людей. Замечаю, как сквозь прозрачную пелену укутанных серебряной пылью аллей проступают нечеткие контуры фигур. Они медленно шествуют мимо. Мужчины, женщины, дети, на длинных повадках собачки. Постепенно очертания становятся чёткими, и могу различить, кто во что одет. И признаю, окружающие меня люди похожи на нас. На мужчинах костюмы, некоторые носят шляпы и галстуки. Женщины, существа, зависимые от прихоти моды, щеголяют кто в просторных платьях, кто в костюмах из пиджака и широких внизу брюк. Дети, они во все времена дети; они так же непосредственны и милы, радостны, веселы, грустны.
   Открываю глаза – в окно светит солнце.
   Битый час сижу в кабинете за длинным столом и не могу взять в толк, с какой целью меня пригласил Ваня-Ваня. Он сидит и пространно распространяется о непонятных мне вещах. Быстро перескакивает с темы на тему. Глядя на его чудачества, вспомнил замполита. Тот точно также вёл себя перед картой мира, огромной, во всю стену, площадью десять квадратов.
   Мало того, что замполит любил пускаться, как сам частенько выражался, светясь от внутреннего величия, в заумные вербальные странствования, он заставлял и нас, солдат срочной службы перенимать методику ведения разговора и изложения темы. «Представьте, стоите с девушкой и не можете связать каких-то простых двух слов».
   Примеры он приводил из жизни, но всегда они находили свою гавань, как корабли, уставшие от длительного странствования, в теме, касающейся обихода с девушками. Не сказать, был он человеком озабоченным. Наоборот, рассказал однажды, что как познакомился со своею супругой на первом курсе училища, так сразу и понял, быть ей женой.
   Когда же как-то возразили, мол, если бы она не согласилась выйти замуж за офицера, чтобы тогда было. Замполит погрозил сразу всем находившимся в учебном классе солдатам пальцем и сделал для всех неутешительный вывод: это, товарищи солдаты, совершенно невозможно. Пример простой, как у нас говорят, не можешь, научим, не хочешь – заставим.
   Довод веский как удар молота по наковальне. Но, несмотря на все его чудачества, замполита любили не только солдаты и офицеры нашей части, офицеры из соседних гарнизонов приезжали послушать его политинформации или лекции о международном положении. Обладая хорошо поставленной речью, прекрасным лексиконом, он пользовался не одними казёнными словами, резавшими слух, а теми, что проникали прямо в сердце.
   Вот и Ваня-Ваня скачет по темам, как наездник на резвом скакуне, ни на одной долго не задерживается. То экономики и планового хозяйства коснётся, то озаботится проблемами рыболовства. Или вдруг собьётся с проторенной дорожки ясной мысли, не ограниченной никакими рамками. Замолчит. Уставится в одну точку.
   Затем вопросом, мол, а ты, Антон, какого мнения о президенте Соединённых Штатов. Уточняю для ясности, тех самых Соединённых Штатов Америки. Он посмотрит, будто видит впервые и подтверждает, что у других штатов у нас пока нет. Отвечаю прямо, мнения у меня по поводу президента нет, близко не знаком. Какое тут может быть мнение?
   Отобьёт пальцами по столешнице, покрытой тёмно-зелёной фланелью, россыпь барабанных звуков, и говорит, что очень плохо. А о меченом какого мнения? Провокация, что ли, думаю, дался ему этот меченый. Краснобай и баламут, слова из песни прекрасно характеризуют этого человека. И рублю правду-матку как есть, только шашка свистит, что во степи его подруга.
   Вытягивается лицо Вани-Вани. «Смело, - констатирует он, усмехаясь краешками губ, - очень смело. Как думаешь, это твое мнение или всего нашего прогрессивного народа?» «Большей части, - чувствую, Ваня-Ваня развлекается. Скучно ему, вот и нашёл отдушину. – Послушайте, что говорят в магазинах, в автобусах». «Обязательно послушаем, Антон. Сделаем соответствующие выводы».
   Нет, в самом деле, думаю, он хочет меня уморить разговорами. И осторожненько намекаю, дескать, было бы не лишним чаю выпить с бутербродами. Ваня-Ваня всплескивает руками. «Прости старика, Антон, заболтал тут гостя дорогого, совсем забыл о гостеприимстве!» С какого момента я приобрёл статус дорогого гостя? Ваня-Ваня зовёт дневального и отдаёт распоряжение.
    Снова те же неизменные серебряные подстаканники – жить хорошо не запретишь! – и серебряные чайные ложки. Блюдца с нарезанным тонкими ломтиками лимоном. Где они их тут раздобыли? Никак с собой привезли. Это в Якутске они давно не дефицит, а здесь, где белый мишка бродит в пределах опасной близости, это, несомненно, большая редкость.
    На отдельных тарелочках нарезанная тончайшими ломтиками копчёная колбаска, сыр твёрдый, колбасный и плавленый. Сельдь с лучком и укропом (тоже неслыханная редкость!), солёная нельма, чир и муксун. Другими словами не обычный завтрак, а завтрак, перерастающий плавно в обед. Следовательно, рассчитывать надо на продолжительную беседу. Что ж, с такой закуской грех не поговорить.
    Намазываю на хлеб маслице, сверху колбаску, затем пластик сыра. Размешиваю сахар. Чай пахнет обалденно! Последний раз такой ароматный и пахучий напиток пил уж и не припомню когда. Ныне продающиеся всякие «принцессы», «липтоны» и «эрлы» только раздражают разнообразием. На вкус что один чай пьёшь, что другой. Всё одинаково. Этикетки разные.
   Уминаю бутерброд, слежу за Ваней-Ваней. Он, как ни в чём, ни бывало, тоже мастерит многослойный бутерброд. Видать, прошёл ту же школу, что и я когда-то: когда дают, бери, когда бьют – беги. Хорошие учителя преподали отличный жизненный урок. Завтракаем в тишине. «Когда я ем, я глух и нем». Прекрасное правило!
   Всякие деликатесы и дефицитные товары это хорошо. Но сие не есть главная причина моего посещения. Мои размышления натыкаются на глухую информационную стену, сведений, их так не хватает составить хоть какую-нибудь картину происходящего. Дело своё выполнил. Как говорится, сделал дело – ступай смело. Рад бы, да куда? то непогода мешает, то хрень какая.
   Наваливаются вопросы один за другим снежной лавиной, а Ваня-Ваня сидит и в молчаливом гордом содружестве со мной аппетитно уплетает сельдь с луком. «Предложить ему налить водки? Что за прелесть есть сельдь без крепкого национального напитка? Авось не откажет просителю». Есть в мире энергетическая связь между людьми. «А не выпить ли нам водки?»
   Складываю руки лодочкой. «Вы мои мысли читаете!» «Льстишь?» «Похоже?» «Попахиваешь подхалимажем». «Вы ещё спросите, какой сорт водки предпочитаю в данное время суток». Ваня-Ваня встаёт, подходит к сейфу. Он старинный, таких уникумов уже давненько не выпускают. Большим ключом открывает его и вынимает графин, объёмом литра так полтора. Ставит на стол.
   - Вообще-то, Антон, я тебя не за этим позвал, водку с тобой распивать.
   Вот он момент истинного откровения. Сейчас предъявит счёт и заставит платить по чеку.
   - Не маленький, понимаю, Иван Иванович, что не чаи гонять и спирт гонять. Слушаю.
   Он расплескал из графина водку по рюмкам зелёного толстого стекла на низких толстых пузырчатых ножках.
   - «Тюнню бэрэлер», «ночных волков» больше нет. Вы сделали работу за других. Так получилось, выполняя одну работу, вы были одновременно и живцом.
   В животе появился ком льда.
   - Мы подозревали, убийства происходят не случайно. Есть наводчик,  места укрытия, существует отработанная цепочка исполнителей, пункты сбыта. Подозревали, не обходится без сотрудника МВД. Они подтвердились, жаль близких. Нападение днём, не случайность. Он знал, будет переправляться ценный груз, не знал какой. Решили действовать на свой страх и риск. «Любая ночь оканчивается утром».
   Ваня-Ваня открыл дверцу стола. Вынул свёрток.
   - Догадываешься?
   Разворачиваю, зная, что внутри. Обрез Лёни-Перстня.
   - Но как?
   - Работа у нас такая.
   Если по утверждению одного знаменитого певца транспорт идёт своей дорогой, а пассажир своей, то мы с Рамилем снова были в одной упряжке, в одном автомобиле, но находились по разные стороны движения с оным. Действительно, как это ни парадоксально, я внутренне ощущал равнозначное противоречие приведённого выше утверждения.
   Со стороны невнимательному зрителю северная природа покажется однотонной, невзрачной и лишённой привлекательности. На деле это может быть всего лишь утвердившимся и закрепившимся в массах клише, что север это одни морозы и вечный снега. Клише это подкрепляется также теми, кто однажды побывал на севере и отведал изумительно-зверского коктейля из комаров, жары, мороза и снегопада.
   Мне и самому не раз впоследствии приходилось виртуозно лгать доверчивым слушателям, вешая им на развешенные и готовые для россказней уши тонны лапши удок, приправленной жутким соевым соусом вымысла и острыми специями фантазии. Где совершенно непринуждённо перемешивалась правда и ложь, и в зависимости от чувства восприимчивости слушателя, воображение разыгрывалось до немыслимых границ.
   Каждый раз всё сходило с рук. Прощали откровенную ложь, что по Якутску в зимнее время ездит оригинальное такси, рассчитанное на приезжих с материка, так называли территорию до и после уральских гор, и большей частью на иностранцев. Особенность такси заключается в том, что в нарты запряжены олени и руководит ими каюр.
   Верили мои случайные слушатели и тому, что у меня возле дома живёт дикий песец, которого в зимнее время подкармливаю подмороженными кусочками говядины или оленины. Что он взбирается ко мне на балкон по растущей впритык к дому старой высокой сосне. И если забуду положить лакомство на  блюдце, стучит лапкой в форточку.
   Число моих фантазий в зависимости от благодарных слушателей росло с каждым годом. Песец менялся на соболя и наоборот. В такси запрягали парочку сохатых. Особым шиком, поведывал соблазнённым северной романтикой  слушателям, считается у молодожёнов прокатиться на нартах зимой. Когда изо рта животных вырывается пар и пузырьки шампанского замерзают в бокале.   
   Нет, что ни говори, жизнь людей, хотя бы года не проживших на севере, можно считать нравственно кастрированной. Ну скажите, какая польза от того, что ты сидишь привязанным к одному месту. Если нет возможности выезда за границу, то рискни совершить внутреннюю миграцию. Купи билет и прокатись в поезде от Москвы до Владивостока!
   Меня однажды соблазнили и я ничуть не жалею о принятом решении посетить север. Да, лишения сопутствуют любому путешествию. Да, в любом конце нашей большой планеты существуют свои обычаи и устои. Да, нравы нужно изучать и жить на новом месте в соответствии с правилами, установленными не тобой. Есть же пословица про чужой монастырь!
     Как в Якутске, так и в Казачьем «в путь-дорожку дальнюю» нас благословили всё те же Ваня-Ваня и Петя-Петя. Кузов машины плотно заставлен ящиками, покрашенными краской защитного цвета. «Геологическое оборудование, смею полагать», - интересуюсь у Вани-Вани. «Исключительно геологическое, - слышу в ответ подтверждение, - строго для научных изысканий».   
   На этот раз не было прощального звучания марша «Прощание славянки»,  потому что в Якутске тоже никто не удосужился поставить пластинку на проигрыватель. Поэтому простились незатейливо и быстро. Аккомпанировал процедуре прощания шум океана и ветер, выжимавший из глаз печальную слезу при расставании. Почти как в седую старину: долгие проводы – лишние  слёзы.
   И понеслось время вскачь! Приближалась весна. Она чувствовалась в каждом часе, каждой минуте дня и ночи. Необыкновенное радостное настроение от природы передавалось человеку. Выйдя из узкого пространства кабины на кратковременной остановке, дышали с Рамилем полной грудью и не могли насладиться сладким воздухом весны. В некоторых местах снег на дороге проседал и серел.
   Рамиль как-то указал на очередную проталину и сообщил, что это верная примета весны. Раньше ещё можно было оперировать другими мотивами, но сейчас тому прямое подтверждение: Весна-красна идёт. И плевать, что ночами подмораживает. Так и летом ночь прохладнее. Зато утром по схватившейся морозцем дороге легко, как сани, идёт «КАМАЗ».
    Трое суток ехали сами, сопровождал ветер, срывавшийся временами перед сумерками снег. Да и не снег, крупка. Била по лобовому стеклу с настораживающей настойчивостью. На четвёртые сутки повстречали почти караван машин. Вместе с ними совершили полтора дневных перехода и снова в томительном одиночестве наматывали подтаявший снег под заезженные песни на кассете.
   Беда пришла, отворяй ворота. Интуитивно, нет ли, Рамиль сбавил скорость и машина тотчас, с уханьем просела на два передних колеса.
   Рамиль сухо сглотнул, и сипло произнёс:
   - Как чувствовал, не поверишь?
   Отвечаю без раздумий: 
   - Поверю.
   Выбираемся из кабины. Тёплый ветерок лицо ласкает. Рамиль осматривает передние колёса.
   - Двумя колёсами по гвоздю прихватили!
   Смотрит на меня с неподдельной тоской.
   - Нет, один гвоздь ловил, было дело. Но два… расскажешь, засмеют. Скажут, натворил чего… А чего мы натворили?
   - Ничего серьёзного. Выпили по рюмочке для аппетита. Но это не грех.
   Рамиль снова осмотрел колёса и нашёл гвозди, обычные старые заржавленные, скрюченные, миллиметров сто пятьдесят.
   - Не было печали, так черти накачали! – в сердцах произносит Рамиль чисто по-русски с татарским акцентом. – Запасной баллон один есть, второй придётся клеить.
   - Надолго работы?
   - Раз плюнуть! Пособишь?
   - Конечно, - бортировать колесо, не теорему Ферма решать, нужна сноровка.
   Не раз, десять раз по разу пришлось плюнуть, прежде чем заменили левое колесо. Сначала Рамиль долго матерился, не мог найти домкрат. Не было на прежнем месте, и он очень не хотел думать, что потерял или дал в безвозмездное пользование. В итоге обнаружили домкрат в кузове. «Богом клянусь, - положил он на сердце руку, - Не клал его туда!»
   Час спустя замену произвели. Перекурили. Я смотался в соседний лесок. Нарубил веток, соорудил треногу, повесил котелок и развёл под ним огонь; выпили чаю и принялись за второе колесо.
   Со вторым пришлось повозиться. Никак не хотели откручиваться две гайки из восьми. Как ни бился Рамиль, как ни старался я, всё напрасно.
   - Ну, что за день сегодня! – пинает от бессилия колеса Рамиль.
   - Пятница.
   Рамиль смотрит в сторону леса.
   - То-то и оно – пятница.
   Смотрю в том же направлении.
   - Что увидел?
   - Да ничего! Когда нужна помощь, никого рядом нет. Управишься и помощники набегут.   
   Перевожу взгляд на колесо и думаю, хватит ерепениться, полагаешь, будем стоять и ждать?
   - Попытка номер два, - беру ключ и болты, будто приросшие к металлу, поддались.
   Сняли колесо. Вынули камеру, нашли пробоину, почистили, смазали клеем, вырезали и наложили заплату из куска старой камеры; повозиться, конечно, пришлось: - Без труда не вынуть рыбку из пруда!
   Рамиль как в воду глядел, едва управились, подъезжает его давний знакомый. Мол, как делаю, что стоим, смотрю, костерок горит, чайком угостите. Чай не водка, много не выпить. «Пей!» Пока приятель пил, рассказали наше горе-несчастье. Он весьма удивился и цокал языком, говорил, на его памяти не бывало, что два колеса по гвоздю схавали.
   Потом спросив, не нужно ли чего, и удовлетворившись ответом «нет», быстро засобирался и след его скрылся. Время близилось к обеду, после нервотрёпки захотелось сытно покушать. Выбор не богат: тушёнка, гречка, хлеб.
   - Чем богаты, Антон, - говорит Рамиль, - приготовлю я. Руки пока растут, откуда надо.
   - Готовь. Следующая очередь моя.
   Вкусно, ароматно пахнет каша. Мясцом, крупой разварившейся, дымом костерка. Вся эта ароматная смесь запахов вызывает здоровый аппетит, приходящий во время еды. Едим не спеша. Впереди пространство необозримое. Его исколесить успеем. В кабине тепло. После сытного обеда и чая разморило, и Рамиль предложил вздремнуть шестьсот секунд на каждый глаз. Задремал мгновенно.
   Проснулся от наступившей тишины и раздавшихся матов Рамиля. Во всю мощь лёгких он крыл заглохнувший движок. Суетясь вертел ключом, но двигатель упорно не желал заводиться. Чихнёт, фыркнет и молчит.
   - Голубчик, - с мольбой обращается к нему Рамиль. – Давай без сюрпризов. Не дома, посреди тайги.
   Без надежды на успех, снова вертит ключ.
   - Приехали, - не зло, но сквозь зубы говорит Рамиль. – И помощничек уехал. Помог бы хоть чем. Вылезаем!
   Стоим перед кабиной, от радиатора исходит приятное тепло.
   - Не было бы счастья, да несчастье помогло.
   - Ты это к чему, - смотрит на Рамиль.
   Указываю рукой на горизонт, где собираются чёрные тучки. К снегопаду.
   - Пособишь? – снова спрашивает Рамиль, - понимаю, автослесарь из тебя, что из песка галета, но хоть ключи подавать будешь.
   Не скажу, стал докой в этом ремесле, иногда приходилось на базе выступать в роли пассивного помощника, гайку открутить-прикрутить, коленвал прокрутить, движок разобрать без углубления в дебри ремонта, мазутом что-то смазать; всё-таки автослесарь – это профессия от бога. А таких как я помощников-любителей, пруд пруди. От гаражных мастеровых до проработавших жизнь с машиной, но так ничего не уяснивших. Большее, на что кого хватало, вымазаться по уши в машинном масле и гордо показывать трудовые мозоли.
   - Лишние руки не помеха, - Рамиль сосредоточен, вынимает ремкоплект из-за колымбака, сваренного из металла ящика, куда наливается топливо, если предстоит дальняя поездка, как у нас, например. – Разберёмся сами; хочется верить, справимся.
   Откинул кабину и застыл.
   - Что ж ты, дорогой, подвёл, - обратился он к двигателю, похлопывая дружески ладонью. – Ох, поломался не во время!
   Постоял, посмотрел, повернулся ко мне.
   - А когда поломка была вовремя, а, Антон?      
   Откликаюсь сразу.
   - Да никогда. Как и болезнь. Всегда некстати.
   Рамиль положил руку на остывающий двигатель.
   - Вот и сейчас оно самое «некстати».
   Достаёт папиросы.
   - Покурим, что ли.
   - Давай, - соглашаюсь и угощаюсь его папироской, бросая непроизвольно взгляд на горизонт. Туча росла в размере.
   Чтобы совсем не расстраиваться, отошли от машины шагов на десять. Курим, медленно затягиваясь.
   - Выпить бы сейчас литра так два сразу, - вдруг признаётся Рамиль. – И завалиться спать. Но пить нельзя, - заканчивает сам же. – Можно навсегда остаться здесь, среди этих прекрасных снегов и послужить прекрасным дополнением к рациону хищников. Хочешь, Антон, быть гладким, красивым мехом у песца или соболя.
   - Нет.
   - Вот и я – нет, - произносит и решительным шагом возвращается к машине. – Нужно управиться к ночи. Иначе придётся ночевать возле костра. Сердцем чую, никто сегодня больше не проедет.
   Битый час провозился Рамиль с двигателем. Но он упорствовал в своём не желании работать. И обращался Рамиль к нему с добрыми словами и материл, на чём свет стоит, без толку. Уже и сурки начали сгущаться. На всякий случай, прихватив топор, сбегал в лес за дровами.
   Подбросил в тлеющие уголья сучья. Пламя яркими и быстрыми языками начало поглощать мирную жертву. И в этот момент, после очередного взывания к совести мотора, он подал слабые признаки жизни. Рамиль едва не подпрыгнул на месте. Опустил кабину. Забрался внутрь, повернул ключ и… двигатель молчал. Будто набрал в рот бензина.
   Вопль отчаяния и громкий мат донеслись из кабины через опущенные стёкла. От яркого выражения эмоций слегка присело пламя в костре, и наступила пронзительная тишина.
   Как раненный в сердце зверь стальной стрелой обиды выполз Рамиль из кабины и начал биться головой о дверцу.
   - Почему, почему, почему? – повторял он безутешным тихим голосом.
   - Этим горю не поможешь, - отвожу его от машины, даю в руки кружку с чаем. – Выпей. Станет легче. Посмотрим на ситуацию со стороны. Свежим, посторонним взглядом.
   - Это поможет? – в глазах Рамиля проскальзывает огонёк надежды.
   - Должно, - стараюсь быть убедительным. Киваю на поднятую кабину. – Давай я поколдую над ним.
   Рамиль горько вздыхает, делает глоток и заходится кашлем, поперхнулся горячим напитком.
   - Только колдовство тут может и помочь, - произносит он, прокашлявшись. – Смотри, от этого у него не убудет.
   Прежде чем направиться к машине, подкладываю в костёр сучья потолще. Пламя вспыхивает с новой силой.
   - Нужно быть как огонь, - указываю на пламя, - верить, что вовремя подложат дров, чтобы внезапно не погаснуть.
   Рамиль машет рукой и говорит, мол, иди уже, философ.
   Согласитесь, что пользы от моего осмотра совершенно никакой. Приходите на приём к стоматологу, вас принимает гинеколог. Тот же результат и здесь. Но всё равно, с умным видом шепча как заклинание, ну, родненький, харе выпендриваться, заводись, голубчик, смотрю на крышку двигателя. Что проку снимать, что смогу нового там для себя увидеть и открыть. Но открываю и внимательно смотрю внутрь. Как баран на новые ворота.
   Внутренность двигателя – это отдельная вселенная, в которой свои правила существования; всё подчинено строгим, выверенным расчётам. Кому куда двигаться, вокруг чего вертеться. По какому желобу литься маслу и куда выходить отработанным газам. Смотрю и удивляюсь, нашёлся же гений, сотворивший неземное чудо – двигатель внутреннего сгорания. Такой же, как я, только с другим устройством мозгов. 
   - Высмотрел чего? – кричит Рамиль.
   - Не-а, - кричу в ответ. – Приступил.
   - Тогда, бог в помощь!
   Адресую услышанную как-то от бабы Зины отповедь, когда ей так пожелали:
   - Сказали боги, чтоб и вы помогли!
   Осматриваю двигатель. Смотрю на то, что рядом. Взгляд цепляется и останавливается на…
   Подзываю Рамиля и показываю переломленную пополам клемму.
   - А про аккумулятор мы совсем забыли, да?
   Во время поездки часто приходилось обращаться к богу. Не потому, что вдруг резко воспылали верой чистой и не потому, что, будучи варварами, узрев чудо, уверовали.
   Происходили с нами события, положительное разрешение которых без вмешательства посторонней силы никак было назвать. Поневоле тут вспомнишь не папу-маму, а обратишься к Господу с мольбой.
   Взять пример нападения «ночных волков». Ну, были ли у нас хоть какие-то шансы вырваться из их лап? Однако же, что-то вверху произошло, повлиявшее нужным образом. И как тут не вспомнить Леонида Петровича, давшего обрез и патроны, как не упомянуть Рамиля, давным-давно купившего автомат на всякий случай, который вот и  пригодился, когда случай произошёл.
   Нет, без божественного влияния или вмешательства ничто не происходит в жизни.
   И пусть некоторые конспирологи утверждают, мол, всё заранее запланировано и распределено в жизни каждого из нас, но присутствует энигматическая составляющая, хоть клок волос рви.
   Не пример ли тому состоявшееся наше путешествие и произошедшие приключения?
   На религиозную тему можно рассуждать бесконечно долго и безгранично терпеливо, с философской мудростью втолковывая и вкладывая в уши собеседнику заученные предложения и красивые фразы. 
   Любому говорящему «за» и «против» приведу убойный аргумент, после чего поверил в существование бога – неразорвавшийся под моими ногами выстрел из гранатомёта. Скажут скептики, заводской брак. Случайность, ответят другие. Третьи выскажутся, мол, два раза подряд не везёт. Люди верующие начнут говорить о воле божией. Одно скажу в своё оправдание, поверить то я поверил, но истинно верующим не стал. Сильна оказалась закалка привившегося с детских пор атеизма.
   Всё же, проявление высшей силы пришлось испытать на себе ещё раз.
   Путешествие наше не закончилось. После удачного обнаружения поломки, «КАМАЗ» слушался Рамиля, как послушный пёс хозяина. И Рамиль очень долго приходил в себя, бил по лбу, говоря, как же так получилось, что я, не он, опытный водитель, обратил внимание не на сам движок, в котором, как казалось, скрыта поломка, а на аккумулятор.
    За нами остались три посёлка с постепенно выезжающими жителями. Их оставалось с каждым годом меньше. Отсутствие работы заставляло людей покидать насиженные места и перебираться в город.
   Пару раз встретились вымершие поселения. Жутко было проезжать через них и видеть, как в пустых проёмах окон, где сохранились целыми стёкла, наблюдают за нами пустота и заброшенность. 
   Не наблюдалось там даже бездомных собак. Одни дома, как инвалиды, с проваленными крышами, сорванными с петель окнами и дверьми. Да разрушенными кирпичными печными трубами. 
   Здесь, где когда-то ключом била жизнь, ныне царила смерть. Правила бал и устанавливала новые правила.
   «Было время, процветала в мире наша сторона. В воскресение бывала церковь божия полна». 
   Заброшенные жилища, покинутые кладбища… Кто мог тогда подумать, что аналогичная картина будет по всему бывшему Советскому Союзу? Кто мог себе представить, на какие страдания и мучения будет обречён народ? Кто мог предположить, что миллионы сложившихся людских судеб и семей окажутся никому не нужными?
    Заброшенные жилища, покинутые кладбища… Мы старались проехать эти места, где не звучали детские голоса и из труб не вился дымок. Мы старались как можно быстрее покинуть мрачные территории. Потому что нам казалось, что ото всех осиротевших домов к нам тянутся тощие кривые лапы смерти. Только выехав на светлое пространство, чувствовали, как с плеч опадал груз чужой вины…
   Часть нашего пути в одном месте пролегала по руслу замерзшей реки. Я высказал опасение, не опасно ли это, ведь близится весна. Толщина льда может не выдержать веса. Машина уйти под лёд. Рамиль отогнал прочь мои опасения.
   - Антон, мы поступим, как поступают все водители.
   - Как?
   - Увидишь.
   Из-за снега нельзя было на глаз определить ширину русла. Повсюду снег. Мой взгляд тревожен. Рамиль спокоен, как удав. Он смеётся над моими опасениями. Мне постоянно кажется, что лёд под нами провалится, и машина вместе с грузом нырнёт под лёд. И тогда поминай. Как звали меня и Рамиля.
   - Чего боишься, Антон, - спокойствие водителя мне не передаётся. – Смотри, дорога накатана. По ней регулярно ездят. Если бы что-нибудь подобное случилось, мы увидели бы.
   - Что увидели бы?
   - Полынью. Замёрзшую. Из неё выглядывающую часть кузова. Есть подобное?
   - Нет.
   - Сиди спокойно.
   Минуту ровно длится спокойствие.
   - Рамиль, как поступают водители?
   - Едут по замёрзшей реке с открытыми дверцами. Случись провал, можно выпрыгнуть и спастись.
   Берусь за ручку.
   - Не дури, Антон, - просит Рамиль. – Ехать осталось до Степного не более двух часов.
   Почему посёлок назвали Степной, если он расположен посреди тайги? Рамиль пожал плечами, мол, назвали и назвали.
   Еду, стараюсь казаться предельно спокойным. Внутри холод. Руки тремтять, как говорят у нас дома, то есть, дрожат. Поначалу е обращаю внимания, затем улавливаю боковым зрением поднимающийся сквозь лёд, едва видимый пар. Вытягиваю голову, глядя вперёд, выкручиваю, смотря назад. «Пар». Указываю пальцем на белёсые струйки. «Ну и что?» Рамиль само спокойствие.
   Вильнув в одном месте, «КАМАЗ» ухнул в образовавшуюся впереди полынью. Кабина почти сразу ушла под воду. Страх не сковал, заставил активно действовать. «Толстый лёд, да? – кричу Рамилю. – Ничего не случилось?» Рамиль слегка ошарашен. Бью локтем в бок. «Открывай дверь и наружу. Пока совсем не затянуло!»
   Машина ушла под воду на мелководье.
   Стоим на кабине. Вода по грудь. Пар вьётся на поверхности. «Красиво, правда! – говорю прерывающимся голосом. – Чудесный вид!» Кузов медленно скрывается водой. «Ты что, заболел? – приходит в себя Рамиль. – Где ты видишь красоту? Мы в воде!» Наше спасение в том, что на кабине установлен багажник из перекрещенных металлических полос. Стоять не скользко. Можно простоять долго. Пока не замёрзнем или не придёт помощь. Снова обращаюсь к богу. Больше не к кому. «Ты не приседай, та часть тела, что в воде, не замёрзнет. Вода тёплая. Намочишь верх – капут». Течение в этом месте тихое. Вторая часть нашего везения. Иначе машину уже уволокло под лёд.      
   Стоим час. Любуемся красотами. Нет, в самом деле, дикая красота завораживает своей привлекательностью.
   Стоим второй час. «Хочу в туалет», - произносит Рамиль. «Сходи». «Как?» «Стоя, если по лёгкому». «Не расстегну брюки». «Мы же в воде!» «Вдруг, пить захочется». «Унесёт течением».
   Одежда намокает. Пробирает мороз. Вечереет. Стоим часов шесть. «Неужели, каюк, Антон?» «Молись». «Не помогает». «Тогда не молись».
   До выезда на берег, как оказалось позже, мы не доехали по реке метров двести. Дальше дорога делала большой крюк.
   Я увидел свет фар и бросился в воду. «Куда?» «Туда! чтоб не проехали мимо!» Намокшая одежда тянет на дно. Лёд проламывается подо мной. Берег и близко и далеко. На морозе брюки и свите становятся колом. Проваливаясь по пояс, взбираюсь на невысокий берег. Точно, вижу развилку, помощь может проехать мимо. Бегу, трещит одежда. Осыпается лёд. Волосы взялись тонким ледком. Уши горят. Дыхание учащённое. Различаю марку машины – УАЗик-буханка. Жажда жизни есть! Превозмогаю боль в суставах, преодолеваю небольшой подъём и на брюхе, как на санках, хорошо, пологий склон не зарос деревцами, съезжаю прямо под колёса автомобиля.
   Свет в глазах меркнет. Говорю, куда ехать. Проваливаюсь в пустоту.
   Фельдшер в больнице цокал языком и удивлялся, как это мы, день, простояв в воде, не подцепили воспаление лёгких. Кашляя, отвечаю, подцепляют кое-что другое. Рамиль на соседней койке. Бледный, лежит с закрытыми глазами. Молчит.         
   Тревожу расспросами. «Не слышу оптимизма! Всё пройдёт как надо! Дорога накатана! Увидели бы, случилось бы что!» Рамиль тяжело вздыхает. «Ну, успокойся ты, ради Аллаха! Виноват, признаю». «Виноват, - передразниваю, - признаю!»
   Машину вытянули из реки на следующий день. Она отогревается в гараже. Механик пообещал заодно перебрать движок, дескать, чем-то же надо занять руки. У мужика оказались золотые руки!
   От фельдшера всегда приятно пахло свежим спиртовым перегаром. Так как мы были единственные лежащие в больнице, маленькой, две палаты по шесть коек, он всё время проводил с нами.
   Однажды, ради профилактики предложил выпить спиртику и нам, составить компанию. Я горячо поддержал предложение; Рамиль попросил ему разбавить. «Медицинский же! – удивился фельдшер, - кто ж его водой портит!» В обед мы немного причастились к волшебным свойствам  и таинствам медицинского спирта. Фельдшер принёс из дому квашеную капусту, огурцы и помидоры, на обед был рассольник с мясом, большущие бифштексы с макаронами. Закуска была приличная. В нашем бедственном положении грех жаловаться. На Судьбу и на жизнь. Начавшееся в обед пиршество плавно переросло в ужин. К нам присоединились наши спасатели и механик. Посреди палаты поставили стол, мужики выставили принесённую с собой снедь, солёную ряпушку, солёного сига, жареную рыбу и холодец в литровой банке. В кастрюльке кто-то принёс тушенную сохатину с брусникой и маслятами. И конечно же спирт. Водку здесь категорически не пили. Или употребляли медицинский спирт, или на худой конец, технический. В те годы «технарь», как называли спирт, можно было пить, не опасаясь за здоровье. Никому не приходило в голову мешать его со всякой отравой.   
   Импровизированное пиршество продлилось до утра.
   Время пролетело незаметно. В палате накурили так, можно было повесить топор на повисшие пласты сизого дыма. «Влетит?» – спросил я фельдшера, показав на дым. Удивлению его не было предела. «От кого? Я здесь начальник и подчинённый в одном лице!» - Гордо заявил он и отправил в рот остатки спирта и кусок отварного мяса.
   Прошла неделя. Здоровье наше позволяло нам продолжать наш вояж по местам дикой природы севера, направляясь на юг Якутии.
   Отпускать ни  с чем механик не хотел. Фельдшер тоже. Оба высказались за то, что надо устроить прощальную. Посиделки на столом продлились снова до утра. Рамиль выпил немного и нервничал, что мы не можем выехать. «Чудак, - механик хлопал его по спине. – Успеешь! Или план горит?» «Нет». «Тогда пользуйся случаем. Отдыхай!» «Вот-вот, - вставил словцо и фельдшер, - когда ещё предстоит в наши края приехать? – спросил и ответил: - Никогда!»
   Из гостеприимных объятий вырвались после обеда. Фельдшер на прощание расчувствовался и пустил слезу. «Хорошие вы мужики! – выдавил он из себя, всхлипывая, - берегите себя!» И полез целоваться, обдавая перегаром, к которому начал привыкать. Механик с шоферами дали в дорогу провизии. Запечённых зайцев, отварной сохатины, парочку рыбин солёных и домашнего хлеба пару булок.
   Как водится, выпили на посошок. Рамиль не удержался и тоже присоединился, чем вызвал одобрение у приютивших нас спасателей. «За час-другой выветрится. Словно и не пил, - сказал механик. – Проверено опытом». Также сообщили, что ментов здесь мало и они особо не лютуют.
   До конечной цели осталось две недели пути.
   Перед нами простирались просторы обжитые людьми. Места вполне цивилизованные. Это к тому, что были проложены дороги. Ведь известно, цивилизация кончается там, где кончаются дороги.
   Мы уже были на дороге не одни. Нас обгоняли встречные и попутные машины. Шофера сигналили, не щадя клаксон, таким образом приветствуя друг друга.
   Повеселел заметно и Рамиль. С лица сошла маска тревоги. Да, теперь можно было не переживать, случись что с тобой, помощь окажут. И сам придёт на помощь. Ведь какое главное правило дальнобойщика? Помоги водителю!
   В большом по северным меркам посёлке Удачный, пробыли два дня. Рамиль встретил своего двоюродного брата Ахмета, перебравшегося жить подальше от суеты городов.
   Два дня объедался шулпой с говядиной и лапшой, пловом с бараниной, жена Ахмета каждый день готовила перемечи, что-то родственное беляшам, чак-чак и другие вкусности, названия которых так и не запомнил. Так что к концу нашего пребывания у брата Рамиля я поправился на несколько сантиметров в поясе. О чём сказал ему с женой. Они весело рассмеялись, будто я рассказал им смешной анекдот.
   - Жаль расставаться с братом, - садясь в машину сказал Рамиль. – Неизвестно, когда увидимся. Он перебрался сюда пять лет назад.  За это время увиделись впервые. Представляешь, у меня четверо племянников, с двоими из них познакомился только сейчас.  Как летит время!
   - Не переживай, - подбадриваю Рамиля. – Будет отпуск, приедешь навестить.
   - Нет. Ты не знаешь главного, они собираются возвращаться в Татарстан. Отец пишет, жалуется на здоровье, мать второй раз лежит в больнице, болят ноги. Ох!
   - Ты не хочешь вернуться? – задаю ему вопрос.
   - А ты? – чисто по привычке евреев-одесситов спрашивает он.
   - Не думал, - признаюсь ему.
   - Вот и я не думаю пока. Зачем? Вот женился третий раз. Жена ждёт ребёнка. Она из татар, из местных. Уезжать отсюда не хочет. В прошлом году ездили в отпуск. Говорит, всё ей там понравилось, только замечал, что тоскует она. Спросил, она так и сказала, мол, скучаю по Якутску. Куда мне ехать? Не бросать же жену! А ты женат?
    - Не тяни, - посоветовал Рамиль. – Женитьба дело хорошее. И в кровати не скучно, и не холодно, и чего другого приятного много. Правда, смотря какую женщину, встретишь, такой и будет семейная жизнь.
   - Рано пока о семье думать. Не нагулялся.
   - Не перегуляй. Одиночество затягивает, как омут. Засосёт, не вырвешься. 
   Молчание длилось недолго. Рамиль рассказал, как сам приехал на север. Затем привёз жену. Она ушла к соседу. Привёз вторую жену, она тоже ушла к другому. Думал, откровенничал он, больше не женюсь, но встретил Гульнару, сердце растаяло.
   - Впереди самый трудный участок, перевал Противный.
   Происхождение названия перевала Противный, Рамиль не знал. Не интересовался и никогда у более опытных и старых водителей не спрашивал. «Противный, он и есть противный, - живо высказался Рамиль, я заметил, как вспыхнули его глаза. – Убедишься, клянусь!»
   Однако сообщил одну маленькую деталь, которой не придавал большого значения. Невдалеке от начала подъёма стоит шаман-дерево, старая кряжистая сосна, со скрученным стволом и сгоревшей верхушкой. Когда-то давно в дерево ударила молния. Вершина занялась и быстро погасла под начавшимся проливным дождём. До этого случая никто из живших поблизости племён эвенов и юкагиров не обращал на сосну никакого внимания. Растёт и растёт. Мало ли произрастает вокруг других деревьев. Обходили стороной. Считая, если молния пометила дерево, значит оно грешное. И нечего приближаться к нему, чтобы не навлечь на себя и на семью, и тем более на свой род гнев богов. Длилось это неприятие довольно долго. Вызывало дерево страх и внушало ужас ещё и потому, что оно потихоньку отмирало, начиная с вершины. Год за годом высыхали ветки, становилось меньше хвои, пока совсем не высохло. Остались живыми и гибкими несколько густых нижних ветвей. В жаркую погоду они давали приятную тень, под которую, впрочем, никто не спешил спрятаться от палящих лучей солнца.      
   Звери и птицы также не жаловали высохшее дерево, пока не произошёл один странный случай. Было дело зимой.
   Молодой охотник возвращался домой с охоты. Выдалась она удачной. Поймал в силки трёх песцов, несколько лис, зайцев. Настрелял дичи. Будет в семье радость. Будет повод пригласить соседей, отпраздновать удачный промысел. Можно и подумать и о семье, приметил молодую эвенку, сироту, жившую у родной тётки.
   Шёл он домой и не заметил, как сбился с пути. Идёт-идёт и выходит снова и снова на то же место, с которого начал путь. Точно водил его кругу раздосадованный хозяин тайги. Наступала ночь, а охотник так и не мог выйти из лесу. Страшно ему стало. Ходили между стариками слухи, что в этом году видели в лесу медведя-шатуна, и не одного, а сразу двоих-троих. Ну, это были обычные байки. Медведи парами не ходят, тем более, зимой. Если появляется шатун, то встреча с ним ничего хорошего охотнику не сулит. Всем известна сноровка и хитрость этого лесного гиганта. Он может бесшумно красться по твоим следам, выжидать и напасть внезапно. В такие моменты даже охотничьи собаки не могут почуять его присутствие.
   Вот такие слухи ходили между стариками и охотниками, но молодость обычно слухам не очень доверяет. Так и молодой охотник надеялся, что самый главный лесной дух отведёт от него эту напасть.
   Но вот ходил он по кругу, ходил и начал в его отважное и храброе сердце проникать страх. Ведь нет ничего опаснее, когда страх поселяется в сердце, разум теряет способность мыслить спокойно и человек начинает совершать необдуманные поступки. Потом решил развести огонь, чтобы принести жертву лесному духу, может, он над ним сжалится и покажет дорожку среди деревьев домой.
   Развёл он костерок, разделил на части тушку зайца и так и скормил мясо огню. Прислушался к себе охотник, посмотрел по сторонам, но ничего не помогло ему увидеть, хоть что-то. Наоборот. На небо налетели тучи, и полетел густой снег. Это совсем был плохой знак. Охотника из леса главный лесной дух не хотел выпускать.
   Вторую тушку зайца скормил огню охотник, при этом обращаясь к лесному духу, прося смилостивиться и показать дорогу домой. Говорил молодой охотник, что дома ждут отец да мать, да младшие браться и сёстры. Не подействовали уговоры. Третью тушку огонь не взял. Бросил охотник зайчатину, а её не тронуло пламя.
   Совсем упал духом охотник. Вдруг почувствовал чутьём чьё-то присутствие. Собрался, взял в руки ружьё и пристально всмотрелся в заснеженное пространство. Нечто большое и тёмное, темнее, чем сама ночь приближалось к нему из густого леса.
   Посапывая, на поляну вышел медведь-шатун.
   Потянул носом, пошевелил ноздрями, встал на задние лапы, зарычал угрожающе и двинулся на охотника.
   Забыл охотник о ружье. Оставил его возле костра. Оставил также и добычу, доставшуюся с большим трудом. Попятился и упёрся спиной в сугроб. Потом, не помня себя, мчался через заснеженную тайгу, пока не выскочил на поляну с искорёженной сосной.
   Знал охотник о табу, не позволяющем приближаться к дереву, но какая-то сила влекла его под укутанную снегом крону.
   Споткнулся он и ткнулся лицом в комель. Затаил дыхание, ожидая, как острые когти зверя разорвут его на части. Прошла минута, другая. Ничего с ним не происходит. Слышит охотник тяжёлое сопение и топот лап. Набрался смелости охотник, обернулся. Пришлось немного удивиться ему. Медведь топтался, упираясь в невидимую границу, которую очерчивала крона дерева. Сунется носом, упрётся во что-то, отойдёт. Сделает пару шагов и повторит попытку. Всю ночь бродил возле сосны медведь, но так и не смог проникнуть через невидимое препятствие. Рычал громко, выражая негодование. Пытался лапу протянуть внутрь круга. Одни ногти могли оставить следы на снегу.
   Успокоился охотник. Уснул. Проспал спокойно до утра. Снег продолжал валить. Огромный сугроб образовался вокруг невидимого круга, очерченного кроной сосны, внутри снег исчез. Обнаружил охотник себя сидящим на сухой тёплой земле.
   Почти неделю длилось противостояние лесного хищника и человека, находившегося под защитой странного дерева.
   В определённый период из земли начинал бить родник,  и охотник утолял жажду. Проклёвывались через хвою грибы, и охотник успешно боролся с голодом. Когда хотелось полакомиться, прорастали ростки брусники со спелыми яркими сочными ягодами или распускался кустик голубики с тёмными кисло-сладкими плодами. Снаружи бушует зима, а внутри – жаркое лето.
   Вернулся домой охотник. Рассказал всем в стойбище, что с ним приключилось. Направились всем стойбищем к старой сосне. Смотрят, правду говорит охотник, возле дерева сухая и чистая от снега земля. Вокруг же высокий сугроб снега. Шаман провёл обряд благодарности, которые воздали дереву люди и с тех пор прозвали старую сосну шаман-дерево. Повязали на ветки цветные полоски ткани. Заметили, с какою бы просьбой кто ни приходил кто-либо к шаман-дереву, оно в той или иной мере его исполняло.
   - Сейчас увидишь сам дерево, - сказал Рамиль. – Его издалека видно, хоть и стоит оно в ложбине. Почему так, никто не знает. Едем вроде бы по низине, посмотри, - Рамиль указал рукой на верхушки заснеженных сопок, затем указал рукой вперёд, - а шаман-дерево, как на ладони.
   Точно, я рассмотрел впереди дерево, увешанное развевающимися на ветру полосками ткани. Увидел перевал Противный.
   Перед ним скопилось большое количество грузовых с прицепами машин.
      - Почему стоим? – спросил Рамиль, подойдя к первому среди последних, замыкающих колонну, водителю «ЗиЛа»; я остался справить малую нужду позади прицепа. Голоса разговаривающих слышал отчётливо.
   - Да чудак на букву «мэ» пожмотничал положить подарок шаман-дереву! – в голосе отвечающего проскальзывали нотки раздражения.
   - И давно стоим?
   Подходит напарник водителя.
   - Вторые сутки.
   Рамиль растянул лицо в удивлении.
   - Ого! крепко же ему досадили!
   Присоединяется ещё парочка шоферов. Зло курят и смотрят в сторону выкрашенного в синий цвет в толстую белую полосу «КАМАЗа». Возле него стоит, дёргаясь, высокий блондин.
   - Вон тот перец чухонский виновник представления.
   Блондин будто почувствовал, что речь идёт о нём и повернулся в нашу сторону. Лицо пунцовое, глаза горят злым огнём, движения рук и тела резкие.
   - Совсем обнищал потомок остзейцев, что ли? – это я присоединился к беседе.
   - Чей потомок?
   - Эстляндцев, или прибалтийских немцев, - словно отвечаю, урок учителю, доходчиво объясняю стоящим вокруг шоферам.
   - Откель такой умник? – раздаётся сзади.
   - С Донбасса.
   - Зёма, что ли! – вперёд пробирается высокий плотный мужик в свитере, спортивных штанах и в кирзовых сапогах. – Давно из степей украинских?
   - Два года.
   - Давненько.
   - Да уж, - рассеянно отвечаю ему; моё внимание приковано к этому эстляндцу и чувствую, как внутри меня закипает кровь и тёмная беспросветная злоба закрывает сознание. Ведь именно такие горячие финские парни убили прапорщика Оноприенко из мелких патриотических чувств. А сейчас этот представитель заторможенного народа пытается оправдать своё поведение. Меня кто-то трогает за руку. Полная амнезия. Ничего не чувствую. Одно желание стереть в порошок эту наглую прибалтийскую рожу. Желание так велико, что огонь распространяется по телу и готов вылиться наружу.
   - Зёма, ты чё застыл-то, - это земляк с Донбасса. – Я Дмитро, приглашаю тебя с товарищем к нам пропустить по стопочке, конца и края не видно, когда это дерево даст добро.
   Действуя, как автомат, протягиваю руку:
   - Антон, - голос мне кажется чужим и неестественным. – Пойдём, выпьем. Отчего ж не выпить, коли предлагают.
   Дмитро с опаской смотрит на меня.
   - Зёма, у тебя всё в порядке?
   - А? – я всё также рассеян, - да, всё просто хорошо.
   Подходит Рамиль.
   - Антон, что за представление ты тут разыгрываешь. Пойдём, дело одно нужно доделать.
   - Рамиль, познакомься, это Дмитро, - указываю на земляка. – Он нас приглашает пропустить по стаканчику.
   Рамиль жмёт руку Дмитру.
   - Очень приятно. Придём, немого позже. Есть дела. И обстоятельства.
   Рамиль отволакивает меня назад к машине. После расспросов, не принесших результата, что со мной случилось, я рассказал ему о прапорщике Оноприенко, о постигшей его судьбе, поведал о том, какая злость овладела сердцем, и что готов был сотворить с ним. Выслушав, Рамиль вполне резонно замечает, что этот эстонец не виноват в смерти прапорщика, что нельзя распространять месть на всех подряд прибалтов, среди них наверняка есть и хорошие представители. И, отойдя, рассказал Рамилю анекдот, про золотую рыбку и сидельца, вышедшего на волю. «Так вот, когда рыбка ему возразила, что есть менты и хорошие, знаешь, что зэк сказал? Пусть хорошие менты плывут в хороших гробах, а плохие – в плохих». Вкратце рассказанный анекдот снял напряжение, и мы отправились на поиски Дмитра. Моветон отклонять приглашение брата-шофёра.
   Когда на следующий день повторилась история предыдущих дней – привал не пустил даже подняться на пять метров по склону, решили отправить за шаманом.
   Мы собрались возле шаман-дерева, и я смог наконец-таки рассмотреть этот загадочный артефакт. Старое, с несколькими дуплами, верхние ветки похожи на выхваченные вовремя из костра, чёрные и обгорелые. На ветвях висят не одни полоски материи. Возле комля лежат мелкие монеты и бумажные деньги; кто-то стоящий сзади, такой же новичок, как и я, сказал, а что если взять деньги; ему ответили, один в прошлом году шутя, взял несколько «трёшек», за границу круга выйти не сумел. Ноги подкосились, и тотчас потерял сознание. «Нервы крепкие, можешь попытать счастья. Авось повезёт!»  «Ого-го, - представляю себе, сколько легенд ходит из уст в уста среди близлежащего населения и шоферов, - ежели рассказывают такие страшные байки». Помимо денег, лежит атрибутика: пионерские галстуки, вымпелы победителей соцсоревания, горн и барабан с палочками; довольно новые вещи – сложенный свитер и белая рубашка. Складывается впечатление, вещи, находящиеся под защитой дерева, лишены вредного воздействия окружающей среды.
   Среди мужиков прошёлся ропот. Приехала «семёрка». Из неё вышел годов сорока пяти эвенк. «Шаман, шаман, - пробежал беспокойный слушок среди шоферов. – Специально за ним поехали, чтобы он сделал обряд, умилостивил дерево, и оно позволило ехать через перевал».
   Наряженный в одежду из оленьих шкур, шаман подошёл к границе дерева и остановился в почтении. Закрыл глаза, помолчал и произнёс несколько фраз. Поклонился, вернулся к машине, взял бубен с колокольчиками, колотушку, обитую лисьей шкурой, и приступил к камланию.
   Вряд ли это был гипноз. Не одному мне привиделся тонкий огненный круг, разделяющий границу внутреннего и  внешнего пространства, окружающего шаман-дерево. Всё стоявшие вблизи в страхе попятились, напирая на стоящих сзади. При полном безветрии ветви сосны пришли в сильное беспокойное движение. Послышался свист ветра в обгорелой кроне, и над нею сформировалось на наших глазах маленькое грозовое свинцово-фиолетовое облачко. Тотчас от дерева потянуло болотом и тиной. Резкий запах гниения ударил в нос. Раздалось непроизвольное чихание.
   Шаман пошёл в диком танце вокруг дерева.
   Он ритмично бил в бубен и пел протяжно-гортанным голосом, при этом резко приседая или подпрыгивая вверх, стараясь, всякий раз совершить какое-нибудь новое колдовское движение или магическое па.
   Вокруг самого дерева начали происходить загадочные странности.
   Почва пришла в движение. По ней пошла мелкая рябь, будто она поменяла физическое состояние, находящиеся на поверхности опавшие хвоинки, чешуйки коры, мелкие веточки, монеты и деньги поднялись вверх, образуя мелкие и крупные округлости, напоминающие вспененную резину. Затем эта пена разделилась на отдельные шары, повисшие в воздухе. Следом каждый шар принял форму животного: медведь, олень, волк и лиса, росомаха и лось, песец и лайка. Фигуры животных застыли над поверхностью. Повисев, начали подниматься вверх, по мере поднятия формы теряли чёткие очертания. Вскоре весь ствол шаман-дерева казался облепленным шубой мусора, поднявшегося с земли.
   Шаман без устали продолжал петь и камлать.
   Тон крика-пения то возрастал и уши могли лопнуть от визга, то понижался до ультразвукового звучания и тогда следом неприятные волны сотрясали тело некоторое время. Шаман вертелся вокруг себя и вокруг дерева, развевались полы одежды.
   Над кроной повисшее облачко сменило окрас. Оно приняло изумрудно-бирюзовый цвет. Из него начали вылетать маленькие молнии. С шипением и свистом. С искрами, которые сыпались обильным огненным снегопадом. В воздухе почувствовалось изменение атмосферы. Отчётливый запах озона сменил аромат тления.
   И под деревом тоже происходили очередные метаморфозы.
   Почва пошла мелкими трещинами. Сквозь них заструились тонкие струйки сизого пара. Он концентрировался над землёй и укрывал плотным туманом.
   Всё кончилось также внезапно, как и началось.
   Шаман в изнеможении упал на четвереньки и простоял несколько минут. С его раскрасневшегося лица обильно лил пот. Тяжёлое дыхание вздымало грудь.
   - Шаман-дерево очень обиделось, однако.
   Его слова остались без ответа.
   - Шаман-дерево говорит, нужно его ублажить, однако.
   Снова тишина.
   - Шаман-дерево нужно дать пищи, однако.
   Шаман встал на ноги. Лицо приобрело прежний коричневато-янтарный цвет. Кожа разгладилась, из глаз ушла краснота.
   Шаман подошёл к автомобилю.
   - Больше я ничего не могу поделать.
   Синяя «лада» оставила чёрную струю выхлопных газов и запах переработанного бензина.
   Кто-то потребовал привести эстонца.
   Его, упиравшегося крепкого быка, приволокли под локти такие же крепкие русские парни.
   - Что вы все уставились на меня? – крикнул он. – Не верю я во все эти суеверия. Материализм объясняет любые вещи.
   - Хорошо, - послышалось в ответ. – Как ты объяснишь, что перевал не пускает машины через себя.
   - Чушь собачья! – выкрикнул снова эстонец с присущим прибалтийским акцентом. – Вечно вы, русские, ищете оправдание своему безделью и своей лени!
   Его тихонько стукнули по затылку и посоветовали выбирать слова. «В лексиконе образованного человека есть такие, которые не причиняют ментальной обиды посторонним».
     - Ну, что мне сделать, чтобы вы поверили, что все вот эти театрализованные представления не имеют отношения к факту, который не объясняет, почему машины не могут подняться на перевал!
   - Ты, чмо, пожалел водки. Из-за твоей жадности страдают остальные.
   Эстонец вырвался из рук державших его парней. Бросился к своей машине и вернулся с бутылкой водки. Нервно зубами сорвал фольгированную крышку, подбежал к шаман-дереву и вылил всю водку без остатка на землю возле комля.
   - Довольны? – обратился он ко всем присутствующим. – Я сейчас сяду за руль и спокойненько поднимусь на перевал. Утру всем вам нос!
    Вернулся к своему «КАМАЗу», завёл и поехал к перевалу. Однако не проехал и метра по склону, как машина заглохла. Эстонец, бессмысленно сверкая глазами, подбежал к собравшимся водителям.
   - Зачем? Зачем вы испортили машину?
   - Никто тебе её не ломал, - ответили ему. – Много чести.
   Машина эстонца своим ходом откатилась назад, и мотор заработал, ровно и устойчиво.          
   - Видал? – обратились к нему.
   - Фокусы! Обычное манипулирование сознанием!
   Внезапно я почувствовал некое приятное, лёгкое прикосновение к голове. От него по телу разлилось тепло. Я повернулся в сторону, откуда почувствовал эту эманацию и взглядом сразу отыскал прозрачно-бирюзовую широкую ленту, окутывавшую шаман-дерево; свободный конец, видимый только мне, развевался на ветру и прикасался к моей голове. Я закрыл глаза. Мелкая дрожь сотрясла тело.
   На этом не кончился поток паранормальных, онтологично-эффектных чудес на сегодня.
   Раздался крик, мол, смотрите туда, на перевал. Пологий склон перевала взрывали частые водяные ключи. Невысокие фонтанчики били из каждого квадратного метра земли через снег и лёд. Фонтанчики появились не только на дороге перевала. Они забили из крутого склона, заканчивавшегося густой растительностью. Из земли вокруг шаман-дерева тоже зафонтанировали струи воды.
   Ряды водителей смешались. Большинство отошли на безопасное расстояние, потому что многим это представлялось противоестественным и нереальным.
   Вместе с водой воздух наполнился пронзительными и горькими криками неведомой птицы. Солнце закрыло тёмное покрывало налетевшего облака. На время сгустившаяся мгла добавила мистики и ужаса происходящему. Раздались крики, что пора спасаться. Некоторые шофера бросились к своим автомобилям. В спешке они старались покинуть загадочное и опасное место, начавшее внушать страх и ужас.
   В поднявшейся суете никто не обратил внимания, пожалуй, кроме меня и ещё десятка морально и психически устойчивых мужчин, что струи воды начали менять цвет. Из одних фонтанов била вода красного, как кровь цвета. Из других лилась пронзительно чистая, как слеза. Из остальных текла обильными потоками чёрная и синяя, зелёная и жёлтая. Смешиваясь, потоки воды текли вниз и, не достигнув импровизированного шоферского лагеря, впитывались моментально в землю. Почва при этом оставалась сухой, только снег растаял.
   Паника понемногу улеглась.
   Умение спокойно и взвешенно оценивать события вернулась к большинству водителей. Потому что сразу же после того, как исчезли все фонтаны, и вода впиталась в грунт, машина эстонца и его напарника быстро поднялась по перевалу и исчезла за поворотом.
   Остальные тоже бросились к своим машинам. Вскоре на площадке перед перевалом осталось три машины. Вместе с нашей. Водителям, как и нам, тоже некуда было спешить.
   Мы развели в импровизированной печке огонь, вскипятили воду. Приготовили нехитрый обед. Пообедали.      
   Вскоре уехали и оставшиеся. Остались только мы с Рамилем. Он спокойно дремал в кабине. А я ходил вокруг дерева и старался проникнуть в его загадку, пытался понять, что означали все эти фантастические действия, которые предстали перед нашими взорами.
   Маленький жизненный опыт не мог помочь ничем. Но кто бы мог подумать, что шаман-дерево, за много времени до развернувшихся впоследствии событий дало понять, что развалится страна, превратится в прах, что прольются реки крови невинных жертв, что на смену одним идеалам придут другие. И оставленные без жизненных ориентиров люди, как израильтяне в долгом переходе через Синайскую пустыню в ветхозаветные времена вдруг поверуют в магическую силу золотого тельца. В его хищный и обманчивый лик. Что уже больше никогда не будет такой большой и дружной страны не только на карте, но и в сердцах бывших граждан.