Офицерская дочка

 

   Детство живёт с нами дольше, чем что-либо другое. Ведь оно было первым, а потом уж — всё остальное.  Повесть  для тех, кто относится к детству серьёзно. Возможно, она заставит взрослого читателя о чём-то сокровенном пожалеть, на что-то посмотреть иными глазами.                                     

                        Отрывок из повести. 

    Огонь вырвался из ненасытной пасти чугунной печи — чудовища, требующего и требующего очередной жертвы на съедение. Обдаёт нестерпимым жаром. Ослепляет, как свет
в операционной, где больным детям прокалывают спину длинной металлической спицей. На раскалённых добела углях — родное лицо: «Дочура...» - «Папа!» - но мой истошный  вопль не спасает папу: «Тебе же бо-о-о-льно-о!» Разрывается сердце от страдания и беспомощности. Страшный, страшный сон.

  Жёсткая кровать, столик да графин  со сладким холодным чаем. Я заперта в больничной палате, размером с концертный зал. И одинока, как Александрийская колонна на Дворцовой площади. Чудится, что я вовсе не спала ночью, а летала по тихому раздвинувшемуся пространству дома в зыбкой темноте, вздрагивающей отсветами бешеных языков пламени.

   И не только этот страшный сон переплёлся с действительностью. Мучительно силюсь вспомнить, что было на самом деле, что снилось, а что я сама придумала. Чтоб проверить, сплю или нет, больно щиплю и царапаю себя ногтями. Особенно, когда хочется в туалет. Не переживу позора , если проснусь от холода мокрой простыни. Начало сниться, что кусаю мизинец, вдавливаю ноготь в ладошку и мне больно, как наяву. Это загоняет в тупик окончательно. Некто неведомый жестоко издевается надо мной. Неделю? Больше? Привычка проверять, « во сне или нет», осталась надолго.

   Белостенный, белопростынный, враждебный мир больницы.

   Нянечка, которой влетело от врача, ругает мои свалявшиеся косички, подвязанные баранками. Будто, беспризорные косицы с мятыми атласными лентами виноваты, что она, «человек с опытом», не подала мне судно, когда после пункции спинного мозга меня переложили с каталки на высоченную кровать в боксе. Нельзя было двигаться, но я, боясь позвать няню, сама встала на горшок.

   Нянечка приносит гадкую протёртую мясную запеканку. Ворчит за разложенные на подоконнике книжки:

- И куда столько нанесли — лишнюю пыль только вытирать. - Сердито стучит шваброй,- лежит всего одна барышня, а убирать какую площадь приходится.

   Медсестра с замысловатым крахмальным сооружением на голове, как у Золушкиной  тётушки с картинки в детском вагоне, похожа не на добрую фею, а на Татьянкиного механического зайца. Его заведут — он равнодушно катится на малюсеньких колёсиках, заглохнет — и ни радости от его слепого движения, ни досады, что он замер, уткнувшись в   ботинок или батарею парового отопления. Медсестра  молча ставит на стол подносик с горько-кислым порошком, витаминами-горошинами, тягучей приторной микстурой. Так же, без слов, забирает поднос и липкую мензурку: заехал в палату механический заяц, потому что сюда были направлены его колёсики; развернулся и снова скрылся за дверью, выключившись  где-нибудь возле стеклянного шкафа с лекарствами.

   Няня, всё-таки, живая. Хоть я её не люблю. Ох, как я её не люблю! Слышу её, но не слушаю, как слышишь радио, когда играешь в куклы или рисуешь. Радио надоест — крутанёшь регулятор громкости до щелчка. А тут ни убавить звук, ни выключить нет возможности. Большое неудобство.

   Устав от няни, ищу знакомую царапину на стене, мысленно подрисовываю к ней загогулины: вот як, вот верблюд. Или смотрю, не мигая, на раскалённую сердцевинку лампочки на потолке: волосинки лучей похожи на хищные кошачьи усы.

   После лампочки няня какая-то не целая, состоит из головы, халата и пятен пустоты. Неуютно. От лампочки. От няни. От того, что я — дрянь и грубятина. Чтоб слова не выскочили наружу, крепко сжимаю губы, кусаю их: «сплю — не сплю». По моему лицу она ни за что не догадается, как я огрызаюсь.

   Чувствую себя виноватой не столько за не взбитую подушку  или растрёпанные волосы, сколько за то, что я — здесь и раздражаю других и ничего с этим не могу  поделать, никуда не могу деться. От хлорки першит в горле. Пол мокрый, сбегать к подоконнику за книжкой — останутся следы. (Ходить нельзя. Даже тапки отбирают.)  Врач обнаружит, пожалуй, запретит передачи с книжками. Он ведь только прикидывается добряком, сюсюкает: «Умница, молодец.» - А потом ледяным тоном приказывает: «Укол!» или «Срочно в операционную!» Как он появляется — отнимаются ноги: а если снова положат на каталку, отвезут туда, где такой свет, что глаза режет? Несколько силачей, спрятанных во всё зелёное, только глаза видны, схватят за плечи, туловище, руки, ноги, и кто-то сзади, кого не увидеть (силачи не дают шелохнуться), вонзит в позвоночник что-то острое и тупое одновременно. Мамочка миленькая, какая боль! И хочется кричать изо всех сил, чтоб лампочка на потолке лопнула: «Заберите меня отсюда!» Но кто заберёт? Папа на лекциях. Мама с сёстрами и ветрянкой в Мельничьих Ручьях. К тому же, в Ленинграде свирепствует вирусный грипп, и посетителей сюда не пускают. Меня изолировали. У меня, как и дома, тоже — карантин. Я могу заразить ветрянкой других. А они здесь не для того, чтоб ещё одну инфекцию подхватить. В этом институте учатся побеждать болезнь, искалечившую многих детей, раньше не излечимую. Кому повезёт — того вылечат.

……………………………………………………………………………………..

   Зеркало висит возле радиоприёмника «Звезда» в наклонку, в нём отражаются половики и раскиданные игрушки. И  новое платье, не перешитое из маминого, а по-настоящему новое, из купленной фланели! Кружевной воротничок, манжеты. Мне б ещё мамину причёску, валиком впереди, как на фотографии, где одна бровь выше другой. Ничего я не вылитая бабушка Саша! И бровь могу левую поднять!

   Плотно накручиваю на двухсторонний гребень прядь волос надо лбом. Не то. Вернёмся в исходную позицию. Но гребень, захватив волосы у самых корней, упёрся в кромку лба. Вошла мама:

   -Любуешься собой?

   Увидев, что я уже без смысла дёргаю кокон, бросилась на помощь. Но — поздно. Всё безнадёжно перепуталось.

   -Ничего больше не остаётся, - холодно сказала мама и лезвием постепенно подрезала под гребнем волосы.

   Я глянула в зеркало. На меня сконфуженно смотрела лохматая уродка с короткой чёлкой.

   Мама ушла. Я осталась наедине со своим нелепым отражением. Надо мной будут смеяться. И я должна всем объяснять, что несчастный случай произошёл. Но разве кто поймёт. Ведь даже мама…

   Я не показывалась на улицу: из-под шапки торчал дурацкий ёжик. Сидела на диване, читала. Оторвавшись от книжки, подбегала к зеркалу и проверяла: подросла ли злополучная чёлка. Как-то стояла перед зеркалом, пытаясь придать ёжику форму поприличней. За этим занятием меня застала мама:

  - Ты не исправима! Сколько можно любоваться собой? И перестань,пожалуйста, кривить рот!

   - Я не кривлю!

  - Ты ещё дерзить?

   Мама без конца одёргивала:

- Следи за собой! До чего дошла, не замечаешь, как гримасничаешь! Или ты нарочно?

   Я перестала подходить к зеркалу. Тем более, что в сердцах мама его закрыла клетчатым платком, в котором обычно развешивала во дворе бельё. И в наказание новую книжку, «Русские волшебные сказки», положила на середину стола, запретив даже прикасаться. Пока не перестану кривить рот.

- Какие меры принять ещё? Если не прекратишь, отвезу в больницу. Может, там вылечат от вредности. Посмотри, на кого ты похожа! - Сдёрнула платок с зеркала.

   Сквозь слёзы, исподлобья, я посмотрела на себя: рот, действительно, сдвинут в сторону.

- Я, правда, не кривлюсь! Он — сам!

  Мы поехали на пригородном поезде в Ленинград. На вокзале было промозгло, каша из мокрого снега, принесённая сюда тысячами ног пассажиров, облепила мои блестящие калоши. В буфете мама купила два песочных рогалика, похожих на ёлочные игрушки из ваты, посыпанные блёстками. Свой рогалик я сразу съела.  А мама свой завернула в салфетку и сунула в сумочку. Мама почти не разговаривала со мной. Но я почувствовала: она не сердится больше. И за руку держит, будто, разжав свою ладонь и отпустив мою,потеряет меня навсегда.

   В кабинете доктор подозвал меня к столу. Бросив на моё лицо беглый взгляд поверх очков, возмутился:

   - Что же Вы, мамаша, с больным ребёнком по городу разгуливаете? У Вашей дочери — полиомиелит!

   Мама стояла у двери, потерянная, сжимая мою шубку. Было жалко её. Но мне не позволили даже попрощаться. Увели, подталкивая за плечи, в огромную комнату, выложенную кафелем, с несколькими ваннами. Заставили снять одежду и надеть больничное, застиранное, потерявшее цвет бельё. Отвезли в похожий на кабинку бокс, с двумя стеклянными стенами, из которого видно детей, лежащих в широком коридоре.

   Через некоторое время  мне принесли что-то в салфетке. Развернула — второй рогалик, купленный на вокзале. Ещё больше стало жалко маму.  Если сейчас съем , я — предатель. Даже не откушу. Буду всё время думать о маме, как она возвращается домой.

…………………………………………………………………………………………..