Возвращение блудного сына, ч. II, гл. V Возвращени

ГЛАВА  ПЯТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ
I
Сергей окончил Школу иконописи и вернулся домой. Со смерти отца прошло три года. Все эти годы он приезжал летом на каникулы и останавливался в давно присмотренной им спаленке в новом доме с видом на монастырь. Дарья Степановна на это время переселялась туда же, а в остальное время года жила, как и прежде, в старом доме, но раз в две недели приходила сюда прибраться. Ей нравились эти летние месяцы, когда они были вдвоем с Сережей, ей нравилось, что часто, вечерами, он поднимался в мастерскую и писал, и напоминал тогда ей Илюшу – молодого, приехавшего на этюды студента, или того Илью, когда он позвонил ей из этого дома и сказал: «Я скучаю по тебе. Приходи. Я хочу тебе кое-что показать.» Тогда в этой мастерской она увидела еще пахнувшую краской картину, для которой сама придумала название – «На обрыве». Солнце падало сквозь стеклянную крышу, а он сидел в кресле и ждал, что она скажет. Так было всегда, он дорожил ее мнением.

С Сережей у них вошло в привычку во время его приезда сначала вместе пойти на кладбище, на могилу отца, на другой день – отстоять службу в храме Николая Чудотворца, а потом чаевничать с испеченными по этому случаю пирогами и колобушками.
В церкви они обычно становились ближе к алтарю, откуда был виден хор, но вне храма Аню ни разу не встречали и не говорили с ней.

Саша тоже навещал мать, даже чаще, чем раньше. Обычно они приезжали с Олей и детьми в выходной и проводили с ней целый день вместе. Но с Сергеем они почти не встречались. А тут, неожиданно Александр позвонил и спросил:
- Мама, здравствуй. Сергей вернулся? Хорошо, я заеду. Вы не против?
- Что ты, Сашенька. Конечно, приезжай.

Он приехал один. За чаем говорили не много и ни о чем. А потом чуткая, понимающая Дарья Степановна вышла и оставила их вдвоем.

Разговор начал Александр.
- Я давно хотел вот что тебе сказать, Сережа. Ты прости меня. У папы я не успел попросить прощения, хотя думаю, что оттуда он давно меня простил. Прости и ты меня. Никогда не забуду, как во время наших споров с отцом, и о тебе, в том числе, он мне напомнил из Писания: «Петр спросил Христа: «Сколько раз прощать брату, согрешившему против меня? До семи ли раз? А Иисус ответил: «Не говорю тебе до семи, а до седмижды семидесяти раз».
- Саша, я люблю тебя. Вы самые родные мне люди – ты и мама.
- Я тоже тебя люблю, Сережа. Вот о чем я хотел с тобой поговорить. Давай попробуем вместе организовать выставку папиных картин. Ты – художник, наверняка, знаешь, как лучше это сделать. А я помогу, чем смогу. Папе было бы приятно.
- Отличная мысль. Я как-то об этом не думал. Завтра же позвоню Вячеславу Ивановичу. Это папин друг, художник. Если хочешь, давай вместе поедем в Москву.
- Поедем. Я рад, правда, рад.
- Саша, я хотел тебя спросить вот о чем. Ты не хочешь переехать в этот дом с семьей? Я уеду, вы здесь будете одни. Нехорошо, что дом стоит пустой. Отец в него душу вложил, для нас ведь строил.
- Я думал об этом, Сережа. Но мы уже привыкли к своему дому. Тетя Наташа из комнаты своей теперь почти не выходит, болеет. Надо за ней ухаживать. Ваня скоро поедет поступать в институт в Москву. Потом и Варя. Там у них есть, где жить. Вернутся ли они обратно? Бог весть. Но ты прав, папин дом не должен пустовать. Лучше ты здесь останься. Забери с собой маму. Зачем тебе уезжать? Ты художник. Пиши в папиной мастерской. Пополняй картинную галерею. А я стану тебя навещать, тебя и маму.
II
В Москве перед отъездом домой Сергей решил проведать отца Георгия. Они встречались иногда в Лавре, но уже больше года не виделись.
Лето брызгало солнцем и искрами фонтанов в глаза. Бульвары скрадывали шум машин и городскую пыль.

В полутемном храме было прохладно. Прихожан на службу в это утро пришло немного. Старушки в темных платках, казалось, были те же самые, что и пять лет назад, а может быть, и сто, и триста лет тому назад. Они мелко, часто крестились и кланялись стоящему на амвоне отцу Георгию. Хор показался Сергею не таким сильным, не таким чистым, не таким пронзительно возвышенным и нежным, как прежде. Наверное, в нем не хватало Аниного голоса. Служба была недолгой, церковь опустела, отец Георгий вышел к Сергею.
- Знаю, Сережа, уже знаю. Поздравляю с успешным окончанием. Настало время собирать плоды. Где собираетесь трудиться?
- Хотелось бы поближе к дому. Мама уже совсем не молода, ей трудно одной. Я был в мужском монастыре под Шуей, они меня звали.
- Не торопитесь с решением, Сережа. Ваши труды уже замечены, и недостатка в работе не будет. Насколько я знаю, покойный батюшка ваш оставил прекрасную мастерскую.
- Дом этот пугает меня, отец Георгий. Он – причина раздоров с моим братом.
- Всё в руке Божией, сын мой. Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем, довольно для каждого дня своей заботы. Помните Иисусову притчу о сеятеле и семени?
- Да. Иное семя упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то. Иное упало на каменистое место, где не было много земли и скоро взошло, потому что земля была не глубока. Когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло. Иное упало в терние, и терние выросло и заглушило семя, и оно не дало плода. И иное упало на добрую землю и дало плод, который взошел и вырос, и принесло иное тридцать, иное шестьдесят и иное сто.
- Вы – из тех, в которых слово посеяно в добрую почву и принесет плод. Ваш благословенный дар – украшать храмы иконами. Это не меньшая, а может быть, и более трудная забота – сеять новые семена в сердца людей написанными вами образами.
Я смотрю на вас, Сережа, и радуюсь тому, что вижу. Вы станете прекрасным, известным мастером. Вы станете добрым семьянином. Да, да, не спорьте, я знаю. Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, но вы нашли их.

Сергей вспомнил, что привез отцу Георгию подарок. Это была икона Спасителя. Он все-таки написал ее, сделал даже несколько вариантов. Один из них стал его дипломной работой, второй он решил подарить храму, в котором служил отец Георгий, третий вез домой – в отцовскую картинную галерею.
Отец Георгий бережно взял в руки икону, долго вглядывался в лик Христа и, наконец, сказал:
- Да, пути Господни неисповедимы.
* * *
Когда Сергей уже ехал к вокзалу в метро, его внимание привлекла странная женщина. Она сидела не напротив, а немного сбоку, и взгляд ее был не совсем обычным, не таким, как у большинства пассажиров, частью дремотных, частью бездумных. Она смотрела в пол, но неожиданно вскидывала голову и впивалась глазами то в одного соседа по вагону, то в другого. В глазах ее было что-то недоброе, будто в каждом, на кого она в этот момент смотрела, она пыталась разглядеть врага. Потом она так же резко опускала голову вниз, снова вздёргивала ее и глядела с ненавистью уже в другую сторону. Так повторялось много раз, и в движениях этой женщины, и в ее колючих глазах было что-то не совсем нормальное. Казалось, она сейчас вскочит и закричит на весь вагон что-то непотребное. Волосы ее были совершенно седые и плохо ухоженные. С трудом, но Сергей узнал ее. Это была Анина мама – Татьяна Николаевна.
III
На Петра и Павла Дарья Степановна с Сережей пошли в храм. Служил митрополит. Это было неожиданно и удивительно, - обычно он приезжал только на большие праздники или в день святителя Николая Угодника.
Видимо, о его приезде знали – народу было больше обычного. Служба шла торжественно и чинно. Хор в этот раз подхватывал песнопениями молитвы архиерея особенно дивно и трогательно. Ани среди поющих не было.

Вдруг всё смолкло. Люди расступались и освобождали проход. От дверей двигалась с какой-то траурной торжественностью и неторопливостью процессия. Шестеро монахинь, по трое в ряд, держали в одной руке край большого черного покрывала, похожего на саван, в другой горящую свечу, и двигались осторожно, будто несли наполненный доверху сосуд и боялись его расплескать. Они были в длинных, черных иноческих одеяниях и, казалось, топтались на месте, настолько неслышным и неспешным был их шаг. Лица их были серьезны и напряжены, словно они выполняли какую-то важную, только им понятную работу. В одной из монахинь Дарья Степановна узнала матушку Варвару, и было видно, что именно она руководит этой непонятной, печальной церемонией. Пламя свечей колебалось при движении и причудливыми, рваными кусками выхватывало из-под надвинутых на лоб черных апостольников сжатые губы и строгие глаза на каменных лицах инокинь.
 
Тишина в церкви густела и становилась осязаемой.
Монахини останавливались, снова продолжали свой путь к алтарю, и создавалось впечатление, что в храме, кроме них, никого нет, или они не замечали никого вокруг, да так, наверное, и было.
Архиерей стоял перед алтарными воротами, молча смотрел на приближающуюся к нему процессию и ждал. И всё застыло в ожидании.
Монахини остановились перед митрополитом, их руки, держащие материю, разжались, покров спал, и из центра образовавшегося между ними круга вынырнула и встала во весь рост спиной к прихожанам девушка в белой рубашке до пят с длинными распущенными волосами.
Что-то в ее плечах и в этих волосах показалось Сергею знакомым. Когда девушка заговорила, он всё понял.

Тишину в церкви прорезал голос архиерея:
- По своей ли воле приступаешь ты ко Господу?
И в ответ еле слышно:
- Да, честный отче.
- Согласна ли ты отречься от мира по заповеди Господней?
- Да, честный отче.
- Пребудешь ли в монастыре и постничестве даже до последнего издыхания?
- Да, честный отче.
- Сохранишь ли себя в девстве, целомудрии и благоговении даже до смерти?
- Да, честный отче.
- Сохранишь ли до смерти послушание к настоятельнице и ко всем во Христе сестрам?
- Да, честный отче.
- Пребудешь ли до смерти в нестяжании и вольной Христа ради нищете?
- Да, честный отче.
- Претерпишь ли всякую скорбь и тесноту монашеского жития, Царствия ради Небесного?
- Ей Богу содействующу, честный отче.

После этих слов матушка Варвара подала митрополиту ножницы.

Сергей не отрывал глаз от белой длинной рубашки и от густых, медовых волос. Сердце то падало в бездну, то замирало, то колотилось, как языческий бубен. Сознание делало странные кульбиты во времени. Он видел себя в Аниной измайловской квартире. Аня сидела перед зеркалом в белой ночной сорочке и расчесывала свои волнистые, пшеничные локоны. Потом медленно оборачивалась к нему, улыбалась мягко и говорила: «Я люблю тебя, Сережа». На столе горели свечи, и белый туман, непонятно откуда взявшийся, клубился по полу, занавешивал Аню, заволакивал комнату, и сквозь него только огоньки свеч еще трепетали, как еле заметные маячки. Постепенно туман рассеивался, свечи, словно вздохнув, разгорались сильнее, комната увеличивалась в размерах и превращалась во внутренность церкви, а на месте дамского туалетного столика вырастал золоченый алтарь, а перед ним стояла в белой рубашке до пола, в солнечном ореоле пышных волос Аня. Только она к нему больше не оборачивалась.   

Архиерей взял ножницы и уронил их. С громким звоном они ударились об пол. Девушка подняла их и подала обратно. Во второй раз они выпали из его рук, и снова она их подняла и протянула ему. В третий раз митрополит выронил ножницы, и показалось, что это был колокольный, погребальный звон. И в третий раз послушница подняла их и подала ему.
Он взял ножницы и длинными, неровными прядями, крест на крест, на лбу, на затылке и по бокам, принялся отстригать их. Волосы, как осенние желтые листья, падали на пол, извивались, переливаясь угасающим светом, съеживались, дрожали в предсмертной агонии, блекли и умирали.
«Она так ими гордилась», - подумал Сергей.

Держа на руках черную одежду, к девушке приблизились монахини, встали с двух сторон от нее и принялись ее одевать. Бывшая послушница стояла недвижно и безвольно, а ее обряжали, как невесту, только не в белое, а в черное. Их движения были медленны, печальны, будто вдову одевали в траур.
- Да пребудет монахиня Екатерина в монастырском постриге, - провозгласил архиерей.
Новоначальная монахиня троекратно облобызалась с игуменьей и с сестрами и, наконец, обернулась. 
Она улыбалась умиротворенно, будто только что испила из неземного святого источника. В глазах ее застыли слезы, это были слезы радости и умиления.

Ани не стало. У алтарных ворот стояла другая женщина – инокиня Екатерина.
IV
На Радоницу Дарья Степановна пошла на кладбище одна. Она долго прибиралась на Илюшиной могиле, подметала, протирала надгробие, а потом присела у могилы.
С черной гранитной плиты на нее смотрел с фотографии Илья. Чуть ниже было высечено золотыми буквами: «Здесь похоронен художник Илья Андреевич Головин». И даты жизни.

Когда Дарья Степановна навещала своего мужа, она всегда разговаривала с ним и знала, что он слышит ее.
- Ты, Илюша теперь погоди. Там у вас незаметно время идет. Конечно, ты меня ждешь. Но теперь ведь не будешь торопиться увидеть меня? Потому что я скоро снова стану бабушкой. Сережина Люба – Любовь – души в Сереженьке не чает. И он ее любит. Так что и ребеночек этот у них родится в любви. Одним им тяжело будет, да и мне с ним нянчиться только в удовольствие. Так что потерпи, подожди меня еще немного.
Аню я часто встречаю в храме и в монастырском дворе. Только она уже не Аня, а уж два года инокиня Екатерина. Она всегда приветлива со мной, и мне кажется, она счастлива. В ее глазах я вижу покой и радость.
Саша с Олей навещают нас часто. Ксюша уже совсем большая. А Ваня и Варя учатся в институте и живут в Москве.
После выставки твоих картин в Москве известность вернулась к тебе, даже стала больше. О тебе много говорят и пишут. Картину «На обрыве», нашу с тобой любимую, не единожды предлагали продать за большие деньги. Но я отказалась, не хочу. Она так и висит в нашей картинной галерее, там, где ты ее повесил.
Картин в ней теперь стало больше. Некоторые Сережины, какие-то он купил. Так что о них не беспокойся.

Я помню, как ты мне говорил, когда мы приходили с тобой сюда к маме: «Как уютно, тихо и не тесно в этом уединенном месте. Так красиво и так спокойно, что, наверное, души похороненных в этом уголке земли людей становятся поэтами или художниками.»
Твоя душа уж точно осталась прежней, художник мой любимый.