Лесное. Приживалки. Часть 4

                    Наступил  долгожданный день переезда в новый дом. Стояло жаркое лето, и я со своим школьным другом Борькой Копчёным, получившим кликуху за курчавую голову и смуглую кожу, отправился на речку.  Переезд наметили на середину дня и мы решили, что успеем искупаться. Вернувшись в двенадцатом часу по полудни, стали дожидаться бабушку с дедушкой, которые должны были приехать на лесхозовском грузовике с нашим скарбом.
                    На реке здорово проголодались и с нетерпением ждали, когда же появится машина.
                    - Я голодный, как волк - жалостливо объявил Копчёный, - хоть бы хлебушка без ничего!
                    - Так в чём дело? – предложил я, - вчера бабушка в доме оставила буханку с солью для домового. Давай ему поможем! Всё-то он не слопал... Как думаешь?
                    Худым спортивным мальчишкам восьми лет несложно проскользнуть в форточку, открытую для выветривания краски.
                    Буханка чёрного хлеба оказалась нетронутой.  Съели больше половины, макая хлеб в соль, просыпали её на пол, но убирать было некогда.
                    - Не к добру это, с сожалением произнёс Копчёный, - примета такая: точно выдерут! Прошлый раз мне досталось палкой от твоего деда! Злой, как чёрт! Хорошо бабушка Нина спасла.
                    - Я же говорил тебе, не мяукай у него под дверью – он книжку пишет, а ты шумишь!
                    - Я же хотел только Гримку раззадорить. Он уже повизгивал и хвостом мотал, а твой дед… Давай, вылезай, - скомандывал я – машина идёт!
                    В калитке показалась бабушка с кошкой Туськой.  Позади, облаивая соседей, путался в ногах наш пёс Гримка. Открыли борт машины, и из кузова, опираясь на руку шофёра, спрыгнул дедушка.
                    Первой  в открытую дверь запустили Туську. Гримка хотел было прошмыгнуть за ней, но его оттёрли от входа и он с обиженной мордой уселся перед крыльцом. Пришли помогать соседи, Михаил Иванович с женой - Еленой Алексеевной. Она тараторила без умолку. Все прошли в столовую и разинули рты, увидев остатки хлеба и рассыпанную соль.
                    - Нина Ивановна! – запричитала Елена Алексеевна, - домовой угощение принял! Смотрите, больше полбуханки съел!  И соль рассыпал! Спешил, значит! Понравилось!
                    Бабушка тоже опешила. Она никак не ожидала увидеть такое… Изучающее посмотрев на наши с Копчёным блудливые рожи, сказала с сомнением:
                    - Ладно… С домовым разберёмся со временем! Давай разгружать!
                    В течение всей нашей жизни в Лесном, у бабушки как у старосветской помещицы в доме сновали приживалки. Как их дед терпел – не знаю! Впрочем, он жил своей изолированной жизнью. У него всё было наоборот: по ночам работал - писал свою книгу, полдня спал и с бабушкиными гостями не общался. Слыша шум в доме, из кабинета не выходил.
                   Что влекло бабушку к полусумасшедшим старухам, которые постоянно наполняли наш дом – не знаю. Они пили чай, болтали всякую чушь и, конечно, самое главное кормились с нашего стола.
                   Бабушка старалась помочь им, жалела, но и покрикивала на них и вообще обращалась с ними довольно бесцеремонно. Приживалки  слушались её безропотно, но случалось, что  обижались и пропадали, но долго в ссоре не выдерживали и опять приходили.
                   Бабуся получала видимое удовольствие, командуя ими.
Один из персонажей бабушкиного паноптикума – Таня. Лет пятидесяти с небольшим. Полуседые редеющие волосы закалывала полукруглой расчёской и имела удивительно глупый вид. Верила во всякую нечисть. Рассказывала о своих встречах с домовыми, какими-то шутами, живущими у неё за печкой, которые плясали и играли на балалайке.  С ней по жизни происходили самые невероятные вещи. Даже в тюрьме она успела посидеть! Нам она рассказывала, что "села" на год буквально ни за что.
                    Возвращаясь из церкви домой - она жила после войны в частной развалюхе за пединститутом, увидела в полисаднике одного из домов небритого мужика в фуфайке, пытающегося распилить двуручной пилой огромный рулон бумаги.
                    - Тётка! – крикнул он через забор, иди подмогни,  я тебе за работу картошки насыплю. Несподручно мне одному-то!
                    Она и «подмогла». Тут их и накрыли: оказалось, что бумага краденая и её, как сообщницу судили и посадили!
 
                    Однажды Таня пожаловалась бабушке на врача, который нахамил ей во время приема в поликлинике. Она обратилась к нему по поводу покраснения кожи на щеке:
                    - Доктор, посмотрите на мою щеку, наверное, у меня рожа?
                    Доктор в это время вёл записи в истории болезни предыдущего пациента, а когда поднял глаза и увидел экзотическую, глупую физиономию с поджатыми, капризными губками, кругленькими глазками и носиком пятачком,  дико захохотал и выдохнул:
                    - Дорогая моя, да у вас свиная рожа!
                    Вот такая Таня и такой доктор! Но мы хохотали не меньше, чем этот доктор, когда Таня рассказывала о его хамском поведении!
                    О ней можно было слагать басни и анекдоты! Чтобы не утомлять читателя закончу описание её «подвигов» посещением Графского  бобрового заповедника. (заповедник, расположенный  рядом с узловой железнодорожной станции Графская в Воронежской области). В заповеднике в природных условиях живёт колония бобров, там же размещена научная станция и музей.
                    Инна, моя тётя, гостившая у нас с мужем, упросила бабушку поехать в заповедник. Собралась большая компания. Поехали: бабушка, Инна с мужем дядей Володей, мой брат Максим и двоюродная сестра Вероника. Увязалась с нами и Таня.
                         После осмотра заповедника  направились в музей, а он оказался закрыт по случаю выходного дня. Инна – ландшафный архитектор, профессор Ленинградской Лесной академии очень расстроилась – ей очень хотелось увидеть музей. Дядя Володя нашёл заведующего музеем, представил всех научными работниками из Ленинграда и попросил провести с нами экскурсию  в порядке исключения.
                         Нам пошли навстречу и очень подробно рассказали о научной работе  заповедника, о выращивании и житье бобров. В конце экскурсии после обмена мнениями и выражением благодарности, уже, прощаясь, Таня, которой очень хотелось участвовать в научном разговоре   наконец, влезла:
                       - Профессор, - кокетничая, спросила она заведующего, - скажите, пожалуйста, а почему заповедник называется Бобровским? Наверное, здесь в старину граф Бобров жил?
                       Затем была немая сцена почти из «Ревизора». Мы с позором покинули территорию заповедника. Всей этой ситуацией больше всех терзалась Инночка. Она очень расстроилась. Все её успокаивали, Таня, пританцовывая вокруг Инны оправдывалась:
                     - Мы вроде бы научные работники, - верещала она, - а я молчу и молчу!  Неудобно даже… Что обо мне подумают?
                     - Таня, с досадой ответила Инна, - вы уже всё сказали!

                     В общем круге приживалок Марфуша по уму и поведению ничем особо от Тани не отличалась. С бледно-голубыми глазами, худая с карикатурной физиономией, прихлебывала чай из блюдца, держа его в руке по купечески. Она панически боялась электричества. Когда бабушка просила ее зажечь свет, начиналось бесплатное представление. Отдергивая руку, она приближалась к выключателю как к змее. Тряслась и потела. Однажды, когда в очередной раз бабушка развлекаясь, попросила зажечь свет, её действительно шарахнуло током. Выключатель был неисправен. Марфуша часа два пролежала на полу и когда мы с бабушкой хотели ей помочь, она кричала, чтобы её оставили в покое. Она  умирает, и её уже посетили ангелы.
                     Когда она всё-таки отошла от потрясения мы сели обедать. Бабушка предложила Марфуше компот вместо чая, на что она надула губы и тягуче пропела:
                    - Не-е-т, а может он ки-и-и-ислый?
                    - Да нет же Марфуша, он сладкий,- уверяла бабушка.
                    - Да попробуйте, наконец, - сердилась бабушка, но Марфуша упорно тянула свое.
                    Через пятьдесят  с лишним лет, рассказав внучке Кате о Марфуше, я говорю ей в случае отказа попробовать что-нибудь: - а может он ки-и-слый ?

                     Другой экспонат паноптикума – Александра Сергеевна. Некрасивая, сухая и прямая как палка старуха, сексуально озабоченная. Она думала, что все мужчины до сих пор от нее без ума. Нам с бабушкой она хвасталась своими дворянскими корнями. Говорила, что она из древнего французского рода Рененпоум де Пизань и что ее бабка была генеральша, а  ее далекий родственник сам Альберт Бенуа. Бабушка хохотала и поясняла мне, что ее французским предком был армейский почтовый кучер - поляк из обоза наполеоновской армии.
                     Задирая юбки, Александра Сергеевна показывала какие у нее красивые ноги! Меня чуть не стошнило от вида ее старческих со вздувшимися венами ног. Все время болтала, что в молодости была очень красивая и за ней все ухаживали, особенно военные - такие душки! Муж носил ее на руках…
                     Бабуся говорила, что видимо, уронил, и головка повредилась! Поступки и поведение Александры Сергеевны были нелепы. То вдруг лезет через забор, решив, что ей нарочно долго  не открывают, то вдруг вбила себе в голову, что дедушка в нее влюбился и хотел поцеловать ей руку! А дело было в конце жизни деда. После операции он был очень слаб и, проходя мимо Александры Сергеевны, его качнуло в ее сторону. Этого хватило, чтобы разбудить ее фантазию. Однажды Александра Сергеевна считая, что она плохо выглядит, проползла на четвереньках мимо открытой двери дедова кабинета, где он лежал на кровати с кислородной подушкой и мог по ее мнению увидеть,  что она не в форме! А дедушка тем временем с трудом узнавал нас -  самых близких людей. Но, тем не менее, бабушка принимала и возилась с ней. Как-то раз Алксандра Сергеевна пила чай в столовой, а я подкравшись сзади  решил подшутить и легонько  ткнул двумя пальцами под ее поднятыми руками. Шутка, конечно, была глупая. Александра Сергеевна  была далеко не моя сверстница, но эффект превзошел все  ожидания. Она завизжала поросенком и упала в обморок! Бабушка  здорово меня ругала. С тех пор Александра Сергеевна на меня смотрела как на тарантула.
                     Кончила она свои дни в богадельне. Придя к бабушке, Александра Сергеевна взахлёб,со слезами могла часами рассказывать, какой ужас там творится! Просто  мадридский двор! Вообще кошмар, когда старье собирают в одном месте. Это аморально в принципе.  Сбор старых людей разного воспитания, разных социумов – эта картина кроме жалости и страха ничего не вызывает. И там кипят нешуточные страсти. Александра Сергеевна рассказывала, что её соседка - коварная старуха, ухаживала за умирающими стариками, а потом обкрадывала их. Потом заявила, что у нее тоже украли там чернобурку и бриллианты. Ее саму и обвинили в воровстве. Все это говорилось взахлеб, размахивая руками и со слезами. После того, как бабушка напоила ее чаем с пастилой, она немного  успокоилась и ушла. Я спросил бабушку, откуда у Александры Сергеевны бриллианты? Бабуся выразительно повертела пальцем у виска и сказала:
                     - Бриллианты? Ха – ха! Да она никогда и не видела, как они выглядят! И, слава богу, я плохо слышу!
                     Впоследствии, уже проживая в Ленинграде с мамой, бабушка получила письмо из Воронежа от знакомой о смерти Александры Сергеевны и бабуся с грустью написала мне в Ростов об этом:
                     - Жалко ее. Грезы. Фантазии. Нищенская жизнь. Тяжелая судьба и одинокая смерть в приюте, где кругом  сумасшедшее старье и горе.

                    Не могу не упомянуть Клавдию Иосифовну. Противная злая ханжа. Прикидывалась богомолкой, одевалась во все черное. Соблюдала все посты и праздники. На самом деле была приживалкой у бабушки и в церкви, где устраивала ссоры и скандалы с себе подобными по поводу свечек, места рядом со священником и прочее… Таня, которая ходила в ту же церковь рассказывала, что Клавдия вела себя в церкви агрессивно и, как она выразилась «похабно». Я над ней подшучивал задавая атеистические вопросы, вычитанные из «Забавной библии» и  журнала «Атеизм и религия» - его выписывала бабушка. Зачем? Не знаю! Скорее всего ее терзали те же религиозные проблемы, которые и мне сейчас не дают покоя. Но об этом, где - нибудь в другом месте. Клавдия всегда злилась, лицо наливалась желтизной и она шипела, как змея. Бабушка поругивала меня, но тоже её не любила и называла ханжой. Зачем принимала – для меня загадка! Однажды Клавдии Иосифовне понадобился глютамин, но она перепутала и спросила у аптекарши гуталин. Аптекарша вытаращила глаза и так хохотала, что от смеха у неё началась икота.  Клавдия, прийдя к нам домой, возмущенно рассказывала о хамке – аптекарше, которая потешалась над старой женщиной!  Но бабушка ее разочаровала, так как хохотала не меньше. Клавдия надулась и стала обвинять бабусю в барстве. Вечер не получился. Чаепитие было смазано гуталином!

                    В этой колоде приживалок случались и другие персонажи. Я рассказал о наиболее ярких.  Хорошо, что все они не собирались вместе. Можно себе представить эту палату № 6. Но, видимо они чувствовали друг друга и всегда являлись по одному.

                    Чтобы не создавать у читателя впечатления, что вокруг бабушки вертелись одни ненормальные приживалки скажу, что у неё был довольно широкий круг общения с интересными ей людьми. Со своими воспитанниками она поддерживала тёплые отношения. До войны была дружна с известным русским воронежским художником А.А. Бучкури, учеником И.Е.Репина, с которым перед войной рассорились, поспорив по цвету одной из картин. Позже  бабушка сожалела об этом: А.А. Бучкури в 1942 г. расстреляли немцы вместе с женой.

                    При мне с воронежскими художниками у бабушки всегда были непростые настороженные отношения. Она их называла «клубок», имея в виду клубок змей. Но несмотря ни на что, тянулась к профессиональному сообществу. Когда дед находился на работе художники изредка собирались у нас поглазеть на её работы, а главное – выпить вина и позлословить об отсутствующих коллегах. Я всегда с интересом смотрел и слушал их споры. Бабушка ставила на стол нехитрую закуску и графин с вином, благо у деда под книжными стеллажами скапливались ряды початых бутылок! Сама она больше молчала, а художники, перебивая друг друга, с жаром отчаянно хаяли своих собратьев по кисти и восторгались собственными работами. На что бабушка после их ухода говорила: «На всякого мудреца довольно простоты»!
                     Внешне они выглядели колоритно: бородатые, длинноволосые, небрежно одетые. Один из троицы этой компании, самый пожилой, обладал огромной плешью и спутанными редкими седыми волосами, при встрече галантно целовал бабушке руку, а в бороде вечно чернела шелуха от семечек.
                     - Фармазон нечёсаный, - говорила о нём бабушка, но принимала у себя.

                     С удовольствием же бабушка встречалась с единственной подругой Катериной Тихоновной Салиной,  жившей в километре от нашего дома у трамвайной остановки.
                     Катерина Тихоновна (или как её все назвали – Катерихина) жила с мужем – профессором сельскохозяйственного института, учёным, крупным специалистом в области технологии сахароварения. Профессорша, бывшая школьная учительница из купеческой семьи,  занималась домашним хозяйством. Её сын – ровесник и соклассник мамы, кандидат медицинских наук – работал в областной больнице.
                     Впервые попав в музей антропологии и этнографии на Васильевском острове, я не мог оторвать глаз от индейца в перьях, с луком и стрелами, установленного при входе в музей. В профиль он как две капли воды был похож на Катерихину! Такой же удлинённый подбородок, а главное – линия носа, продолжавшая покатый лоб. Косой разрез чёрных круглых глаз довершал сходство. Когда я рассказал бабушке об этом, она хохотала до слёз. А наутро (мы гостили у моей тёти Инны в Ленинграде) она повторно потащила меня в Кунсткамеру, после посещения которой появился шарж на Катерихину в индейских перьях!
                     В начале пятидесятых годов Катерихина частенько захаживала к бабушке на чай. Жуткая сладкоежка, она сыпала по пять ложек сахара в чашку и прихлёбывая пила его с баранками, закрывая глаза от удовольствия. Но самой большой страстью являлась халва. За неё, как говорила бабушка, она могла душу заложить диаволу!
                     О чём они беседовали – точно не припомню… Обо всём понемногу, но чаще всего вспоминали дореволюционное детство и юность. Экспансивная Катерихина не могла спокойно сидеть. Она вскакивала, размахивала руками, горячилась, при этом баранки или любимая халва летели на пол! Она быстро поднимала и отправляла это в рот, приговаривая, что быстро поднятое не считается упавшим!
                     Бабушка, наоборот, считала  правило пяти секунд абсурдным, и уж ежели что и падало, поднимать не спешила. Она говорила, что раз упало – пусть полежит, ничего уже более не случится. Всё уже случилось!
                     В середине пятидесятых годов семья Салиных переехала в Москву, куда мужа Катерихиной пригласили возглавить кафедру пищевого института. Первое время происходила переписка, но постепенно контакты прекратились.

                     В 1965 году, будучи студентом последнего курса института и заработав деньги на музыкальном поприще, я отправился в Москву с прозаической целью приодеться. В те времена импортную или просто хорошую одежду и обувь можно было достать только в Москве, выстояв громадные очереди в больших магазинах.
                     Проблема ночлега заставила вспомнить Катерихину, которая в письмах приглашала нас с бабушкой посетить её и остановиться в большой квартире на улице Врубеля. Купив в ГУМе  красивую жестяную коробку халвы, я под вечер отправился к Катерихиной.

                     - Вадик, – всплеснула она руками, - какой ты стал! Но я тебя узнала сразу. Ну-ка повернись, я тебя всего хочу рассмотреть. Совсем взрослый! Ну, проходи, проходи. Я тебе квартиру покажу. В ней заплутать можно, не то что в Воронеже. Там было очень уютно. Мы с Ниной Ивановной дружили. Нам вдвоём было очень хорошо! А тут я одна, как сыч. Если бы не внуки, чего бы я делала? Не с кем и чаю выпить!
                     Мы прошли в гостиную с массивной пристенной мебелью, где по центру разместился большой круглый стол, который украшала роскошная китайская ваза. На стене над кожаным диваном висели китайские светильники в виде драконов. Увидев мой любопытный взгляд, пояснила:
                     - Это мой Салин понапёр! – она и раньше мужа называла по фамилии. – он долго работал в Китае.
                     Я протянул ей бумажный пакет, куда мне упаковали банку с халвой:
                     - Это  вам, Катерина Тихоновна. Помнится, вы любили сладкое… Вынув халву из пакета, Катерихина ахнула и прослезилась:
                     - Ты помнишь?! Помнишь. – всхлипывая повторила она. – Какой же ты молодец! Ну, рассказывай. Как там бабушка?

                     Через день я уезжал. Катерихина напекла мне в дорогу пирожков, которые поместила в тот самый пакет из-под халвы. Бабушке передала красивый китайский шёлковый платок. Я и без того нагрузился, как верблюд, но отказаться от тяжёлого пакета было невозможно. Уже в поезде полез за пирожками и увидел на дне пакета три банки шпрот с запиской:
                    "Вадик, дорогой, я так рада, что ты проведал меня и не забыл мою страсть. А я помню, что ты в детстве очень любил шпроты и говорил, что если бы не гости, то слопал бы всю коробку шпрот. Вот и кушай на здоровье"!