Единица

Единица была большой и гордой, с задранным носом и с твёрдой чёрточкой под длинной ножкой. Если бы не эта чёрточка, можно было бы красной пастой дорисовать из единицы четвёрку. Но всем известно: у четвёрок не бывает чёрточек под ножкой. А у единиц бывает.
 
А ведь утро начиналось хорошо! Родители уже ушли на работу. Мне, второкласснице, нужно было только к третьему уроку, потому что руководство нашей малокомплектной сельской школы решило, что «начальникам», то есть ученикам начальных классов, лучше начинать заниматься попозже. Я очень одобряла это решение: и выспаться можно, и позавтракать не торопясь, и в доме свободней, когда папа, мама и брат уже вершат свои подвиги на ниве народного образования. Собираться  с бабушкой было куда уютнее. Вот и сегодня она аккуратно заплела мои длинные волосы, неторопливо завязала тесёмки нарядного чёрного фартучка, а теперь упаковывала пирожки, которые я должна была взять с собой. Пирожки эти выходили у бабушки сказочными. Из дрожжевого теста, с кисло-сладкой яблочной начинкой, они не пеклись в духовке, а жарились на большой чёрной чугунной сковороде и получались румяными, пышными и всегда невероятно большими. Ни дать, ни взять, лапти!  Нет, конечно, форма у них была поизящней, кончики аккуратно заострены, на одной стороне – тонкий шов слепки. Но размеры! Не умела бабушка делать маленькие пироги.

-Ну баба, не надо столько много! Я же не съем все! – привередничала я, пытаясь остановить лавину бабкиной заботы. Опека, конечно, приятна, и пироги я любила, но всё хорошо в меру.
- Пери, пери, кушай! А то путешь хотить колотный, я тепя снаю! Сам не съешь-труким тетям ташь, пусть тоше попропуют пирошки! – бабушкин немецкий акцент никогда не вызывал у меня улыбки. И никогда не сердил. Он был частью моей бабки, впервые заговорившей на русском языке в двадцать шесть лет, после депортации из Автономной республики немцев Поволжья в Северный Казахстан. Кому-то  казалось  странным, что человек за три десятилетия не избавился от акцента. Но не мне. Для меня всё в моей бабушке было правильным. Даже её акцент. А в особенности -  её желание никого не оставить голодным.

Всё. Портфель в одной руке. Пакет с пирожками в другой. Банты поправлены, форменное платьишко одёрнуто. Можно было выходить в золотой сентябрьский день...
К школе неспешно подтягивались  «начальники» нашей степной деревушки. Негусто «начальников»-то, всего восемнадцать человек, один так называемый «стройный» класс, в котором первоклассники, второклассники и третьеклассники учатся вместе, в одном помещении, у одной учительницы. Нас, второклашек, шестеро, трое мальчиков, три девочки. Мы маленькие и худые, избегавшиеся вольные деревенские дети. Мы довольно дружные и покладистые. Но, в общем-то,  мы очень разные.
Наверное, это был обычный будний день, не отличавшийся от других. И был бы он благополучно забыт мною и моими одноклассниками, если бы не злополоучная единица в тетради по русскому языку. Уже к концу дня собрала наша обожаемая? -  нет, обожествляемая учениками Алевтина Петровна тетради на проверку. А другие, с проверенной домашней работой,  раздала. И мы вшестером устроились в тени старой акации, чтобы спокойно поесть пирожков. Умница бабушка положила мне в кулёк целых три «лаптя»! Разломленные пополам, они вполне были способны накормить весь второй класс.

Мы жевали, болтали,  щурились от низкого осеннего солнца...и уже неясно, кому из нас первому понадобилось заглянуть в только что полученную тетрадь.  Точно знаю, там, в первой раскрытой тетрадке, была четвёрка. И в другой тоже. В моей оказался никого не удививший задастый «пятак». Потом обнаружились две хилые троечки. А в последней, в Олежкиной, балериной на тонкой ножке красовалась единица. 

Нет, Олежка не был глупым. Он был очень даже умным, особенно когда дело касалось математики. Тут ему равных не было: и работал быстрее всех нас, и тему хватал на лету, и даже старшим, третьеклассникам, подсказывал, если кто-то из них чего недопонимал – сидели-то рядом, в одной классной комнате. А вот с письмом не ладилось у Олега. Вообще, с языком не ладилось.  Вечно намарает, ошибок наделает. И при этом читал пацан запоем, от книг его было не оторвать. В общем, оказался Олежка единственным в моей жизни исключением из правила о том, что много читающий человек и пишет  грамотно.

- Ну-ка, покажи! – я взяла в руки его тетрадь. Ну конечно, всё как всегда: шариковая ручка «потекла», грязь на странице неимоверная, в центре листа – заметная дырка. Ластиком-то зачем тёр? Ясно же, что чернила не сотрёшь... Синие каракули в тетради дробно перемежались с красным карандашом Алевтины Петровны.
- Папка ругаться будет. Может, побьёт, - пробурчал Олежка, не глядя на нас. Его отец, дядька Ефим,  был молчаливым, серьёзным мужиком.  На должности родителя дядька Ефим был один. Без «половинки». Потому что жена его, красивая и весёлая тётя Лида,  по неизвестной причине куда-то подевалась, и дядьке Ефиму приходилось в одиночку воспитывать своих мальчишек, Олега и младшенького, Игоря. И делал он это удивительно хорошо, с хозяйством справлялся, сыновей любил и обихаживал, в минуты благодушия иронично величая их князьями, видимо, из-за имён. Но держал в строгости, не баловал. Все в деревушке это знали. Было ясно, что перспектива оказаться побитым была для Олежки суровой реальностью, а не абстрактной возможностью.

- А давай из неё «четыре» сделаем! – предложил тихий, веснушчатый Серёжа Карпенко.
- Ну да, не выйдет, заметно будет! – Ирка, моя лучшая подружка, уверенным глазом безошибочно определила неисправимость ситуации.
- Может, сотрём? Чтоб совсем уж без оценки? – не успокаивался Серёжа. Олег был его другом, они сидели за одной партой, и Серёга изо всех сил хотел помочь.
- Не сотрётся...Чернила же... Я пробовал чернила стирать...- Олег кивнул в направлении дырки на странице с единицей. Несколько секунд он внимательно глядел на небрежно исписанный тетрадный лист, на злополучную отметку. И вдруг, словно приняв внезапное решение, взял и оторвал единицу. Благо, находилась она внизу, в самом углу. Ну мало ли, оторвался уголок у листка, бывает же... Кто-то с шумом вдохнул, кто-то ойкнул, иронично хмыкнула Ирка – и вот уже вся наша компания подхватилась – пора домой! Только я задержалась на одно мгновенное мгновение, ровно настолько, чтобы схватить оторванную единицу и засунуть её в кармашек своего нарядного чёрного передника. И никто ничего не заметил.

Там, в этом кармашке, единица благополучно переночевала. И на следующий день отправилась со мной в школу. Мне было немножко страшно носить её с собой, эту не мою единицу, собственных у меня никогда не бывало. А эту, нежеланную, да что там, ненавистную, изгнанницу, я приютила...зачем приютила, кто бы мне объяснил... С нею не связывалось никаких далеко идущих планов. Но присутствие её щекотало нервы, дарило ощущение запретного, давало чувство опасности. И потом, это была Олежкина единица. Олежка мне нравился. Нравились его русые вющиеся волосы, близорукие зелёные (такие же зелёные, как и у меня!) глаза. Нравилась его невозмутимость, его манера негромко бубнить, даже когда мы, его одноклассники,  давно уже орали от переполнявших нас чувств. А Олежке нравилась – ну как же иначе! – моя лучшая подружка Ирка, маленькая, вёрткая, с копной рыжеватых кудряшек и с золотисто-карими глазами. В присутствии Ирки он начинал улыбаться, шутить, розовел лицом. При этом подруга моя питала к Олегу какую-то необъяснимую неприязнь, сторонилась его в играх, сердилась при его приближении к нашей детской компании. Кстати, взросление ничего не изменило в этом роковом треугольнике: ближе  к пятнадцати  мне так же нравился Олег, Олег был уже откровенно влюблён в Ирку, Ирка по-прежнему не удостаивала его ни добрым  словом, ни нежным взглядом...  Но это будет позже.

Уже на первом уроке Алевтина Петровна прошлась по рядам, бегло просматривая наши домашние работы. Уже у второй парты она остановилась.
- Олег, где отметка? – голос нашей учительницы впервые выражал неуверенность. Точнее, неверие в то, что ей пришлось увидеть в этом маленьком, абсолютно преданном ей классе. Было похоже, что она сомневалась: а была ли единица вообще? Или только пригрезилась ей в думах о её ненаглядных учениках? И этот уголок тетрадного листа отрвался совершенно случайно и не имеет ровно никакого отношения к её ах каким страшным подозрениям?
- Где единица, я спрашиваю? – Алевтина Петровна редко сердилась, никогда не опускалась до крика, но мы чутко воспринимали её настроение и понимали, что данный момент плох – хуже некуда. Олежка молчал. Класс молчал. И вдруг посреди этого молчания раздался звонкий девчоночий голос –мой голос!
- Да вот же она, Алевтина Петровна! – ампутированый уголок листа красовался на моей ладошке, а на нём ничуть не пострадавшая,  самодовольная стойкая единица! А дальше – гробовая тишина в классе, растерянное Олежкино лицо - и Иркино, внезапно покрасневшее,с опущенным взглядом... И молниеносное осознание неправильности сделанного.

В основе любого действия должен быть смысл. А значит, должен быть и ответ на простой вопрос: «Зачем?» Зачем я это сделала?  Чтобы добиться  учительской симпатии? Но её было предостаточно. Я была очень способной, учение мне давалось шутя. Учителя меня любили, одноклассники держали за рубаху-парня, который и поможет, и списать даст, и пирогом поделится.  Росла я в благополучной семье,  росла здоровым, счастливым и успешным ребёнком. Мне были не чужды понятия «хорошо» и «плохо». К моменту этого поступка я знала, что значит слово предательство и к какой категории нравственных понятий оно относится. 
И до сих пор нет разумного ответа на это «зачем».

Алевтина Петровна ничего не сказала мне тогда. Просто молча взяла с моей ладони единицу и положила её в классный журнал. А после уроков Олег не пошёл с нами домой. Учительница оставила его в классе, дала ему новую тетрадь и велела переписать работу заново. А потом, после  сорокаминутного Олежкиного мучения, вывела под его каракулями «четвёрку» и отправила мальчишку к отцу.

С тех пор Олег стал меня поколачивать. Не бить смертным боем, но ощутимо поколачивать. То за косы дёрнет сильнее, чем положено. То ножку подставит, когда я на всех парусах несусь в школьный буфет. Да мало ли методов. Было не столько больно, сколько обидно. Обидно от того, что я сразу призналась себе самой, что поступила плохо, но не могла никому этого сказать. Из глупой гордости. Из боязни, что не поверят. Меня мучила совесть. Мне мстил Олежка.  И защиты не ожидалось ниоткуда. Мама моя, тоже учительница и очень хорошая подруга Алевтины Петровны, узнала о происшедшем в тот же час и на  мою сторону не встала. Когда верная Ирка, не выдержав Олежкиных надо мной измывательств и преодолев священный трепет, наводимый на неё моей родительницей, краснея и заикаясь, сообщила : «А Олежка Оксанку обижает...», мама отрезала: «Обижает? Значит, заслужила!» И только перед зимними каникулами, когда я после очередной подножки упала на обледенелом школьном дворе и разбила себе нос, мама подозвала Олега на перемене и сказала ему: «Ну всё, уже хватит. Я думаю,она поняла».

Как это ни странно, всё вскоре забылось: и мой «павликоморозовский героизм», и Олегов террор. Детское наше братство восстановилось, мы росли, учились, умнели...  На удивление мне самой, мои одноклассники снова стали доверять мне свои тайны. И я никогда, никогда больше не предала ни одного из них. Наверное, в том, что случилось, был какой-то глубокий смысл. По крайней мере, сегодня я точно знаю: не следует делать поспешных прогнозов, когда речь идёт о детях. И если я слышу что-то типа «маленький, а уже законченный гад», то не могу не возразить – нет, не гад, просто в этот раз гадко поступил.  Не нужно оправдывать серьёзные проступки наших  детей. Но следует признать право маленького человека на ошибку и на осознание этой ошибки. Более того, признать необходимость иных ошибок - потому что в большинстве случаев тот, кто их однажды допустил, будет очень стараться их не повторить.