Барсакельмес

Будьте похожими.
Иисус Христос.

Заканчивался тысяча девятьсот тридцатый год. В разгаре коллективизация, вызвавшая невиданный переполох в убогих сельских поселениях. Накал политических страстей, сопровождающих передел крестьянской собственности, выплеснулся и на города. Эти процессы как бы дополняли один другого: деревня очищалась от «кулаков», а институты и другие городские учреждения – от «антинародных элементов».

В Воронежском медицинском институте собрания шли одно за другим. В числе первых перед студентами, выступающими в роли «чистильщиков», отчитывался профессор Никифоровский, заведующий кафедрой физиологии. Его лекции были превосходно обставлены наглядными демонстрациями на лягушках и иных мелких тварях. Студенты таращили глаза на невероятные представления, устраиваемые профессором, когда, к примеру, изолированное сердце перекачивало питательную жидкость из одного сосуда в другой. Но, как известно, политика сантиментам не подвластна, и пришел черед профессору изумляться студенческим выпадам. Никифоровскому предъявили упреки в нервозности, насмешливости и политической невыдержанности, когда он порою хулил действия властей и ее отдельных носителей. Припомнили его странную привычку отвлекаться во время экзаменов на посторонние дела, например, вставлять стекла в разбитом окне или, что совсем необъяснимо, передвигать с места на место мебель в кабинете, нервируя экзаменуемых студентов. Профессора принудили признать свои ошибки и «вычистили» из института.
Кафедрой патологической анатомии руководил профессор Афанасьев, ученый с мировым именем, славившийся непримиримостью к Советской власти. Естественно, профессора подвергли уничтожающей критике и выразили политическое недоверие, однако, руководство института не решилось отчислить выдающегося ученого. Через год прославленный анатом, лишившийся доверия коллег и студентов, отошел в мир иной, избавившись от нападок на свои политические воззрения.

Еще одной колоритной фигурой, выставленной студенчеству на отчет, был глубокий тучный старик, маститый ученый профессор Игнатовский, блестящий специалист судебной медицины. В трамвайных вагонах он веселил народ оригинальными обращениями к вагоновожатому или к пассажирам. Выглядело это примерно так: «Господин кондуктор, не соизволите ли Вы остановить вагон у здания судебных установлений?» В трамвае раздавался дружный хохот, а просьба старомодного человека ставила кондуктора в тупик. С каких  пор он вдруг стал господином? И что это за дом судебных установлений?.. Мало того, так на судебных заседаниях этот «осколок царского режима» народных судей называл присяжными заседателями! И это на втором десятке существования Советской власти, установленной по заветам вождя революции «всерьез и надолго!»

Для профессора Игнатовского было непостижимо назвать кого-либо товарищем или гражданином. Все улицы для него существовали в дореволюционных названиях, тогда как в новых понятиях и организациях он совершенно не ориентировался. Профессора словно не коснулось время великих перемен, в его абстрактном мире по-прежнему существовали полицейские, околотки, податной инспектор, а гражданские споры вершил мировой судья…
- Какой философской системы Вы придерживаетесь? – спросили профессора на собрании.
- Учения Канта, - прямодушно ответил тот. Студенты понимающе переглянулись. Еще бы! Предпочтение, отданное немецкому мудрецу вопреки марксистко-ленинской философии, им говорило о многом..

Профессор был подвергнут серьезной критике, которую он спокойно выслушал, а в заключительном слове сказал: «Господа студенты! Что вы от меня хотите, если я одной ногой стою в могиле? Мне восемьдесят три года и переучиваться слишком поздно. Однако смею заверить, что врагом новой власти я никогда не был и не являюсь». В зале воцарилась абсолютная тишина. Какое решение принять в отношении безобидного старика, от которого веяло старомодной царской эпохой? Слово взял секретарь партбюро института Бартенев. Вот и хорошо, - решили про себя студенты, - пусть сразу предложит, а нам останется только проголосовать.

- Я предлагаю деятельность кафедры судебной медицины одобрить, а ее руководителю профессору Игнатовскому объявить благодарность.
 Такого предложения от партийного лидера никто не ожидал. Вновь наступила тишина, чтобы осмыслить резко изменившуюся обстановку. Но вот где-то на галерках послышались жидкие аплодисменты, и вдруг зал взорвался громом оваций. Студенты бурно аплодировали уважаемому профессору, открыто и честно несущему свои идеалы через горнило крутых общественных встрясок и катаклизмов.

Три месяца шли отчеты кафедр с чисткой преподавателей и профессуры, а затем по закону всякой последовательной революции началась проверка благонадежности самих чистильщиков. Первой жертвой новой кампании стал студент Дворган, приспособившийся клеить кому ни попадя ярлык антисемита. Его выступление против  ассистента кафедры глазных болезней завершилось полным провалом, так как бабка «антисемита» оказалась еврейкой. В результате доносчика, оказавшегося сыном хозяина ювелирного магазина, судили за разжигание межнациональной розни.

Александра Лобкова исключили из института на последнем курсе обучения, когда до получения диплома было  рукой подать. Вдвойне обидно ему было узнать, что исключение состоялось за якобы «скрытие социального происхождения как сына торговца и хлебоарендатора». Что за галиматья! Его отец никогда торговцем не был. И как понимать обвинение в хлебоарендаторстве? У кого и в какой форме трудовая семья Лобковых могла арендовать хлеб? А кем же были тогда продотряды, зачищавшие крестьянские подворья и обрекавшие разоренные семьи на голод, если не теми же арендаторами хлеба? – размышлял «антисоциальный элемент», стараясь изгнать крамольные мысли из головы.

Вычищенный из института за неведомые прегрешения, Лобков поехал в Москву – восстанавливаться. Вот и Москва, большая деревня тридцатых годов, вдоль и поперек изрезанная трамвайными линиями. Чиновник Наркомздрава ознакомился с документами  студента и сказал: «Нужна дополнительная проверка в Наркомате внутренних дел, но сейчас «под горячую руку» тебе туда лучше не соваться. В стране идет борьба за коллективизацию, и ты можешь загреметь в Сибирь на перевоспитание. Лучше езжай в Коломну на борьбу с эпидемией скарлатины и докажи свою преданность Советской власти».

Два года понадобилось добровольцу-медику, чтобы победить болезнь в селе Конобеево, что под Коломной. С заветной справкой райздрава, подтверждающей его самоотверженный вклад в добродеяние, Александр снова подался в столицу. На этот раз в Наркомздраве ему объяснили, что политическая обстановка в стране остается напряженной, и посоветовали возглавить врачебный участок на островах Аральского моря, где свирепствовал брюшной тиф. Так студент с незаконченным высшим образованием оказался среди волн Арала, на острове БАРСАКЕЛЬМЕС, что в переводе на русский означало «Поедешь – не вернешься».

От нового места обитания, где велись рыбные промыслы, врачевателю едва не стало дурно. Все постройки на острове были выполнены из камыша, даже кузница и жиротопка. Воду возили на верблюде из единственного колодца за двадцать километров от села и выдавали по полведра на семью. Зимой – из ледника. Фельдшером был раскулаченный спецпереселенец, медсестра – купеческая дочь, тоже переселенка. Переселенных было далеко за тысячу, а местных – только сотня человек. Зимой – никакой связи с землей. Даже по радио. Вот уж действительно, приедешь – не вернешься.

Через очередные два года на далеком острове, где казахи не мыли свое тело даже летом, тиф был сломлен. Снова столица, те же трамваи и Наркомздрав, где усилия стойкого борца с эпидемиями были по достоинству оценены. Но все-таки грозную тень НКВД медики не решились переступить, предложив  ему не  возвращаться в Воронеж, чтобы «не дразнить гусей». Для продолжения учебы Александр выбрал город Томск, опережая прогнозируемое решение «стражей порядка» о переселении «хлебоарендатора» в холодную Сибирь. «Дальше Сибири уже не сошлют, - раздумывал опальный студент, - а выяснив, что я уже там, глядишь, дадут закончить институт».

Так оно и случилось. Молодой специалист был направлен в еще более далекий город Киренск, расположенный на могучей сибирской реке Лене, где когда-то отбывал ссылку великий вольнодумец Александр Радищев. Полтора века разделяли пришествия на Лену двух Александров, непреклонного борца с самодержавием и мимолетной жертвы громогласно провозглашенного народовластия.

Но что  же увидел дипломированный выпускник по прибытию на место распределения? Город снова стоял на острове, как когда-то в Аральском море! Стало быть, тот ярлык «Поедешь – не вернешься» оказался пророческим! БАРСАКЕЛЬМЕС…   Знать, на роду ему написано быть островитянином, находить пристанище где-то в стороне от цивилизации. В подтверждение мелькнувшей догадке Киренск на каждом шагу поражал новосела старинными построениями, от которых веяло выверенной строгостью очертаний. В старорусском зодчестве читалась опытная рука мастеров прошлого – в фасадах домов, облагороженных сдержанным художеством резьбы по дереву, в прочных заборах, выложенных из почерневших рубленых плах, в глухих амбарных стенах, таящих сезонные запасы северян. Казалось, жизнь на острове внешне не претерпела изменений  с далекого восемнадцатого века, и вот-вот на улице появится сам Александр Радищев, провозвестник грядущего гражданского общества…

Но велика же была река, на острове которой размещался центральный город районного значения! Более того воронежского изгнанника поразили сибиряки, открытые, добропорядочные и прямодушные люди. Своей простотой и наивной честностью они напоминали доктору взрослых детей, с которыми отдыхалось душой и хотелось верить, что жизнь среди них образуется.

Тогда за работу! Позади годы мытарств, вызванные гонением «хлебоарендатора», а здесь – работа по любимой специальности, назначение главным врачом районной больницы, семья, жилая площадь… Что еще надо молодому специалисту, горевшему желанием проявить себя в серьезном деле, отдать свои силы этим людям, которые в суровой среде обитания живут по законам совести и добронравия? Завтрашний день Александру рисовался в самых радужных красках.

Приближался тысяча девятьсот тридцать седьмой год. БАРСАКЕЛЬМЕС…