Я иду

                                 
                                                                                                                                       Духовной матери посвящаю

   Я иду по дороге.
 
   По неровной дороге.

   Падаю; поднимаюсь; сворачиваю не туда.

   В который уж раз ищу верный путь... снова падаю, поднимаюсь - и упрямо иду вперёд: туда, где в рябиновых берегах еле слышно бежит Ростошня, а вдали, за мостом, золочеными сияя куполами, манит Воскресенская церковь...
   
1.

- Ну, вот и мост... – Бабушка устало садится на отполированный временем пень и развязывает узелок с ботинками. – Иди, Таиска, мой ножки, только быстро: вода-то, небось, холодная. И вытри хорошенько, а то натрёшь... да платье, смотри, на запачкай!

   Сегодня Троица, и они с бабушкой идут в церковь на службу. Троица - лучший праздник в году, потому что именно к Троице бабушка дарит Таиске новые ботинки и платье.
 
  Сейчас она вымоет в речке ноги, насухо вытрет чистой холстиной, наденет ботинки, и в этих блестящих ботинках, крепко держась за бабушкину руку, степенно, как взрослая, пойдёт на службу в Воскресенскую церковь.

  А народу-то, народу! Хорошо, они с бабушкой пришли пораньше и встали близко к Царским вратам. Таиске нравится, когда всё видно... а то в прошлый раз прямо перед ней возвышался огромный дядька:  всё своей спиной заслонил. Таиска тогда стала смотреть наверх: туда, где под самым куполом кружились в пробивающихся сквозь крышу ярких лучах мириады весёлых пылинок.

- Ой, кто это? – она дёрнула бабушку за руку. – Такая красивая... и мне улыбается! 

- Богородица это. А ну, не вертись! – Бабушка небольно стукнула её по затылку.  - Слушай, что батюшка говорит!

   Вот и колокола зазвонили. Сейчас начнётся служба; Таиска поднимет голову – и снова увидит, как,  раскинув руки, словно хочет её обнять, смотрит вниз добрая Богородица.
***

   Мама умерла, когда Таиске исполнилось десять, а вслед за ней похоронили и бабушку.

   Отец работал заготовителем скота и целыми днями ездил по району; старшие брат и сестра уехали в Ленинград. Таиска осталась одна. Каждый день приходила соседка: молодая женщина, которую когда-то нянчила покойная Таискина мать.

- Ты не бойся, - говорила она, - я отцу не скажу о твоих проделках. Няня Дуня меня не обижала – и я тебя не обижу.

   Но уж очень шустрой росла Таиска, и однажды няня не выдержала и отхлестала её передником. За какую провинность – забылось... да и сколько той боли-то – от передника? – но обиженная Таиска пожаловалась отцу.

- Не смей трогать мою дочку! – кричал на няню отец. – Еще раз узнаю – пеняй на себя!

- Вы разбаловали её, дядя Вася, - оправдывалась соседка. – Даже деньги все ей отдаёте, а она ведь еще ребёнок.

- У этого ребёнка, - отрезал отец, - ни копейки не пропадёт. Не трогай её, поняла? И так без ласки растёт.

   После восьмого класса началась для Таиски кочевая жизнь.

   Сначала ее отправили к брату: нянчить ребёнка.

- Помочь им нужно, дочка, - сказал отец. – Жизнь там дорогая, оба работают. На тебя вся надежда.

   Таиски хватило на несколько месяцев; и не потому, что мальчишка был неспокойным, а потому, что косилась невестка за каждый съеденный девчонкой кусок. В  Ленинграде жила сестра отца – к ней и сбежала однажды Таиска.

- Ладно уж, - сказала тётка, - зиму живи у меня, а по весне отправлю тебя в Эстонию – в совхозе сытнее. А вообще, Таиска, ехала бы ты к отцу.

- Ну, к отцу я всегда успею, - ответила Таиска. – Лучше в Эстонию.

   В совхозе, у другой тётки, Таиска стала работать в поле. Она вставала ни свет ни заря, тащилась, сонная, со взрослыми бабами в поле; приходила, не чуя от усталости рук и ног... и это в пятнадцать-то лет. Ей учиться хотелось, вечерами на танцы бегать... а тут... Тётка упросила директора совхоза перевести девчонку на ферму. «Там полегче», - сказала она. Да уж... полегче. Таиске велели чистить клетки с огромными свиньями: туда и заходить-то страшно, не то, что работать.

   Через месяц  Таиска купила в дорогу батон и банку кильки в томате, попрощалась с тёткой – и поехала снова к брату.

- Помоталась по свету? - усмехнулась невестка. – Ну, что: намазано где-нибудь мёдом? – И вздохнула: - Ладно, живи. Хоть мальчишку поднять поможешь.
   А потом разразилась гроза.

- Ножнички где? – Кричала невестка. – Тюлевая занавеска? Брошка, как колокольчик?

- Я не брала, - лепетала Таиска. – Честное слово, я ничего не брала.

- Не брала?! Нет, вы на нее посмотрите: еще и врёт! Я в суд на тебя подам! Вон из нашей квартиры!
   И снова Эстония; военный городок, где жила сестра Катя. Её муж устроил Таиску в столовую: сутки работать, двое – дома; у официантки работа не трудная - это не клетки со свиньями чистить!

   Из деревни пришла печальная весть: умер отец.

   После похорон на семейном совете решили дом продавать, а деньги делить пополам: брату и Кате.

- А как же я? – спросила Таиска. – Папа меня тоже любил.

- А никак, - ответила за брата невестка. – Не откажешься от наследства, отнесу заявление в суд.
   Пройдет много лет; приедет Таиса по делам в Ленинград, нежданной гостьей наведается к брату – и увидит брошку, что как колокольчик, на домашнем платье невестки.
***

   А Таиске – семнадцать лет.

   Официанточка в лётной столовой.

   Глазищи – в поллица: так, голубенькие, и сияют; губки пухлые; завивка русая, шестимесячная; не фигурка - статуэточка!

   На танцах от ухажёров отбоя нет. Кто чаще всех приглашал, да самые ласковые слова говорил – за того и замуж выскочила. 

   Счастья хватило всего на три года. По Армии прокатились сокращения; мужа уволили, и пришлось им с маленькой дочкой ехать в деревню к свекрови.

   Ну, что ж... деревня – значит, деревня: не привыкать. Ни осенняя грязь не пугала; ни капризная печка; ни коромысло с тяжелыми вёдрами... Другое пугало: муж начал пить. Таиса терпела год – до дня, когда он бросился на неё с ножом. Подала на развод.

   Жила, как во сне: ни «Таиса, прости! Не иначе, как бес попутал» не слышала; ни поджатых свекровиных губ - «Намаешься без мужа, бесстыжая! Ишь, разводиться надумала!» - не видела;  купила на станции плацкартный билет – «Какой поезд ближайший? На Мурманск?»,  – и уехала в никуда.
2.
   Лучше не вспоминать.

   Не вспоминать, как четыре года назад мчал их с дочкой в холодную неизвестность равнодушный мурманский поезд; как плакала Алёнка: «Мама, я зайку забыла»; как не было сил удержать стакан с чаем – и вскрикнула Таиса от ожога; как незнакомая женщина протянула ей свой платок, а когда Алёнка уснула, тихо спросила: «Вас где-нибудь ждут?»

   Как утром сошли они с поезда в небольшом незнакомом городе; как сердобольная попутчица помогла ей с пропиской и устроила на работу.

   Как бессонными нескончаемыми ночами шла Таиса знакомой до боли дорогой; слышала бабушкино «Не вертись ты, Таиска»; а сквозь пляшущие пылинки улыбался ей добрый лик.

   Не вспоминать, как разыскала её свекровь; как проклинала и обвиняла в смерти сгоревшего от водки сына.
 
   Как после отъезда свекрови Таиса стала терять сознание.

   Как три месяца пролежала в больнице: ей ставили семь диагнозов, ни один из которых не стал окончательным.

   Как приехала Катя;  и в палате на четырнадцать человек, уткнувшись лицом в ледяное плечо Таисы, плакала от страха за сестру и себя.

   Как Таиса попросила её взять Алёнку к себе – «Если что...» и Катя вздохнула:
 
- Да я-то возьму.... а моих кто возьмёт, если что случится со мной? Желудок-то болит и болит, а найти ничего не могут. На мужа надежды нет... сама знаешь: пьёт.

- Я возьму, - сказала Таиса. – Если выкарабкаюсь сама.

- А справишься ты, сестрёнка? Моих четверо, да Алёнка твоя... Как прокормишь?

- Прокормлю: не в пустыне живём. Выкарабкаться бы только сейчас.
   Выкарабкаться бы только сейчас...
   Лучше не вспоминать.
***
   
   Помощь пришла неожиданно.

- Вот что, Таиса, - сказала соседка по палате, - выписывайся-ка отсюда: залечат они тебя. А дома всё перерой: найдёшь, что не твоё - сжигай. Порча на тебе, и немалая порча.

   Таиса нашла в подушке чёрный платочек. Долго смотрела, силясь вспомнить, откуда он взялся; металась с ним по квартире; распахнула окно, чтобы выбросить... передумала; швырнула в мусорное ведро... и вытащила назад: «Что не твоё – сжигай».

   Она пыталась сжечь платок в раковине; спички ломались, платок не хотел загораться. Выскочила на площадку, и там, на цементном полу, плача и прислушиваясь: не идёт ли кто? - сожгла весь коробок и долго смотрела на лохматые клочья пепла.
   Через месяц  приехала свекровь.

- Ты уж не выгоняй меня, Таиса, - объяснила она свой визит, - но в вашем городе,  мне сказали, старик живет: людей лечит. Заболела я что-то, места не нахожу. Ты не бойся: через пару дней уеду.

- Конечно, - пожала плечами Таиса, - живите, сколько нужно: чай, не чужие.
   
   Она проснулась от странного звука: будто ветер завыл в трубе. Свекровь во фланелевом ярком  халате, накинутом на ночную рубашку, стояла у распахнутого окна; потом побрела, спотыкаясь, на кухню; выгребла из ведра весь мусор; вскочила; бросилась к раковине; застонала... открыла дверь... Таиса прижала к себе Алёнку и, холодея от страха, прислушивалась к гулким шагам на бетонном полу площадки.

   Свекровь уехала назавтра вечером.

- Шарлатан он, этот старик, - объяснила она удивлённой Таисе. – Всех принимал – а меня прогнал со двора. Зря только на дорогу потратилась.
***

   В начале июня позвонил Катин муж.

- Беда у нас, - сказал он. – Приезжай.
   
   То ли Катин муж был горем убит, то ли не знал, как справляться с детьми без Кати, но когда Таиса попросила отдать ей детей – «Сначала на год, а потом посмотрим:  справлюсь ли», -  возражать не стал.

   Пенсия на четверых – аж пятьдесят шесть рублей: только чтоб с голоду не умереть. И каждого нужно одеть, обуть, терадки-ручки купить... Билась Таиса, как рыба об лёд; подрабатывала, где могла  – и не выдержала: через год отвезла их отцу.  Вернулась домой, в опустевшую разом квартиру, к притихшей Алёнке – и расплакалась: «Прости меня, Катя. Видит Бог – я старалась».
***

   А на озере – красота! Вода – будто зеркало! Алёнка щавель собирает, а Таиса лежит на стареньком одеяле, смотрит, как плывут облака, и не думает ни о чём. Благодать!

   Что это? То ли явь, то ли сон? Идёт к ней Катя с детьми: младших за руки держит, старшие следом идут. Вскочила Таиса:

- Катя?

- Я детей назад привела, - отвечает сестра. – Пропадут они там.

   И исчезла. 
   
***
   И всё началось сначала.

   Встать ни свет ни заря; проводить пятерых: младший ещё первоклассник – ползарплаты ушло, чтоб его в школу собрать;  потом бежать на работу; оттуда домой: сварить, убрать, постирать;  и снова бежать: за любую подработку хваталась Таиса; перед сном проверить уроки; спросить, как в школе дела; приласкать... а над всем этим - чёрным туманным облаком: чем завтра кормить?

   А пальтишко у Таисы – на рыбьем меху; сапогам – шестой год.  Простудилась – и угодила в больницу с воспалением лёгких.  Вкололи антибиотик, а у нее - аллергический шок. Еле выжила.

   Вернулась домой:  Алёнка плачет, остальные тихонько сидят, только смотрят: не принесла ли Таиса  чего-нибудь вкусного? Поехала она к давней знакомой, заняла пятьдесят рублей; на обратном пути зашла в магазин, а кошелька нет: то ли сама потеряла, то ли в трамвае вытащили. Чем-то детей накормила, спать уложила... а сама долго лежала без сна.

   «Как жить? Может, правда, отдать племянников в детский дом, как вокруг все советуют? Хоть на время... а там старшая подрастёт, работать пойдёт – всё легче станет... Господи, да что это я: «работать пойдёт!» Девочка - умница, ей учиться нужно! Конечно, стипендия будет.... но в институте, небось, все красиво одеты... чем она хуже других? Ничего, потерплю... А что голова кружится да сердце болит... потерплю как-нибудь. Катенька, ты не бойся: я справлюсь. Дышать что-то трудно... давит на грудь... Господи, помоги, мне нельзя умирать...»
 
   Засыпает измученная Таиса.

   Тишина.

   Но откуда-то с высоты, пробивая душное облако черноты и отчаяния, внимательно смотрит вниз светлый образ надежды.
3.

- Ты спрашиваешь, как я стала лечить?
   
   В то утро меня разбудил звонок: соседка принесла ведро картошки.

- Из деревни мешок прислали, - сказала она, - вот и решила с тобой поделиться. В церковь не хочешь поехать? Вербное ведь сегодня.

   Когда я в последний раз в церкви была – и не помню. Разве что в детстве, пока бабушка жива была.

   А приехала в то воскресенье в Казанскую церковь, подошла к иконам – и будто не было этих безбожных лет. Служба закончилась, храм опустел; упала я на колени перед иконой Спасителя:

-  Господи, забери меня! Как мне жить? В чем виновата? Прости меня, родителей моих прости, всех прости...

   Не помню, как встала, как до дома доехала.

   Вот говорят: «По вере дано будет». Видно, вера моя сильна была: перестала я с того Вербного воскресенья болеть. До этого ведь что ни месяц – то на больничном; уж и на работе косились... И ребята часто болели,  особенно младший. Он и учиться не хотел:  «Тебе, - говорит, - надо, ты и учись, а мне на шиша это надо?»

   Я понимала, что не от лекарств мне здоровье пришло – от Бога, а кому ни скажу – не верят. Ну, не верят – и не верят... я-то правду знаю. Силы появились, радость... и желание помогать другим. Будто узнала секрет, как здоровой быть, а в себе его держать не могу: не для того мне здоровье дали.  Вскоре  заметила, что увижу человека и знаю: здоров он или болен. Скажу ему – удивляется: откуда знать могу? А я голос слышала: диагноз мне говорил.  Стала читать медицинские книги; совет одной знакомой дала – помогло, другой – тоже помогло... Стали люди приходить;  я им сначала о проблеме их расскажу, а потом говорю, чтобы в церковь шли:  Бог мне помог – и им поможет. Кто шел, кто не шел, но тут уж каждый для себя сам решал.

   Помню, сидит передо мной в автобусе женщина, к окну прислонилась, а мне голос: плохо ей, помоги.  Помогла;  а она потом подругу привела. Так и пошло...

   Путь ведь один: пока человеку не покажешь, не вылечишь - не поверит.

   А потом и знание, как лечить, постепенно пришло.

   Помню, стою в Храме, глаза прикрыла и вижу: не все свечи горят; а открою глаза – все горят. Мысленно спрашиваю: «Господи, почему?» А мне ответ: «Одни люди поставили свечи и покаялись, а другие – без покаяния, без обращения к Богу». Я поняла тогда, что стала видеть невидимый мир. Одну молитву читают – одно вижу, другую – другое. А как перед причастием «Отче наш» запоют – вижу яркий свет, идущий из-под самого купола. Кто видит его, кто не видит... Господь светит всем – но не все его свет принимают.

    А детей мне нетрудно было растить: я в каждом Катю видела. Ни разу не пожалела, что к себе их взяла; что так тяжело, до отчаянья тяжело, было сначала. Но через это отчаяние я пришла к Богу.

   У каждого – свой путь.

   Вот и я...

   Я иду по дороге. Предназначенной мне дороге.

   Падаю; поднимаюсь; сворачиваю не туда.

   В который уж раз ищу верный путь... снова падаю, поднимаюсь...  и упрямо иду вперёд: туда, где в рябиновых берегах еле слышно бежит Ростошня, а вдали, за мостом, золочеными сияя куполами, манит Воскресенская церковь.