Новая буква

  Меня отучила задавать вопросы  ещё в самом раннем детстве одна зловредная девчонка, которая  к тому же  очень любила приврать. Было это так. Когда моя сестра Людмила училась  в первом классе, я в школу ещё не ходила. Глядя со стороны, как, уча уроки,  мучилась она и её подружки, составляющие из букв слоги, а потом слова, я догадывалась,  какой это тяжкий  труд. Подобное испытание предстояло потом и мне, и я с тревогой ожидала своего ужасного будущего.

   На всякий случай я осторожно поинтересовалась у подружек сестры:
 - А эти буквы долго надо  учить? Ну, чтоб читать.
- Ты что? – вытаращила глаза белобрысая и шустрая  Валька по прозвищу Гадючка. – Да ты хоть знаешь, сколько их?
  Её  ужас передался и мне.
- Сколько? – почему-то шёпотом спросила я.
- У-у-у!..  Тысяча!

  Так и выпалила, бессовестная, глазом не моргнув: тысяча! (При этом никто из присутствующих её не поправил).
  Не знаю, почему она назвала именно это число:  или сама толком не знала, сколько букв в алфавите – они ещё не закончили изучать «Букварь» - или хотела напугать меня получше.

  Цели своей она добилась. Я приняла  всё за чистую монету. Мне стало так страшно, что просто жить не хотелось. Мне было  неполных шесть лет  от роду, слово «тысяча» я услышала, пожалуй, в первый раз в жизни и совсем не представляла, много это или мало. Но судя по тому, как Валька округлила глаза, было много. Очень много.

  Она воткнула в меня свою тысячу как занозу. На душе было тоскливо. Валька часто  обижала меня и высмеивала. Из-за каждого пустяка. Особенно после того, как я посмела в присутствии их, на полтора года старших меня, сказать, что я тоже умею считать до десяти и дальше.

  Надо признаться, счёт мне дался без особого труда. Сестра и её подружки, готовя уроки, считали всегда очень громко, перебивая друг дружку в случае ошибки; а я сидела тихонечко в углу, как мышка, и мотала себе на ус. Запомнила даже, как одна из них сказала пренебрежительно:

  - Ну, девчонки, после десяти  только «одиннадцать» надо  запомнить, а остальное – семечки, добавляй только «-надцать» и всё: тринадцать, четырнадцать…

  Я прикинула: в самом деле: легко. И ушла по своим делам. А  на другой день, когда они повторяли счёт, я осмелела и сказала:

  - Я тоже умею считать  как вы!
  - Ну, давай, - подбодрила сестра.
  Честно досчитав до десяти и перевалив  через трудные «одиннадцать» и «двенадцать», я бойко стала тараторить дальше:
  - Тринадцать…  девятнадцать, десятнадцать…
  - Чего-чего? – хором закричало  строгое жюри.
  - Девятнадцать, десятнадцать, - повторила я. – А что?
  Как они смеялись! Как они меня вышучивали! Даже дурочкой назвали, неделю проходу не давали и надолго прилепили кличку «Десятнадцать»: «Эй, ты, Десятнадцать, иди сюда!»

    После неудачи с цифрами спрашивать о буквах и вообще задавать какие-либо  вопросы не хотелось, и я  пошла на речку – смотреть на воду. В трудную минуту  это очень помогало: приходило в голову  что-нибудь хорошее.

  Успокоилась, решила набраться терпения и выучить все буквы, сколько бы их там ни было. Другие же учат – и ничего, никто не умер.

В первый класс меня отправили в шесть с половиной лет, потому что дома не с кем было оставлять, а детского сада в селе не было. Учительница показала букву «А», которую я  уже знала, как и несколько других Словом, не так  уж тяжело, жить можно, дело потихоньку двигалось. И вдруг на очередном уроке она сказала совершенно обычным голосом:

  - Ну вот, вы уже все буквы изучили, сегодня  - последняя, и всё.

  Я встрепенулась. Как это – всё? Тех, которые мы усвоили, было всего ничего. Никак не тысяча! После уроков арифметики я уже в общих чертах представляла, что такое тысяча, - и настроила себя на долгое и упорное  постижение именно такого  количества букв.

  Учительница уж как-то  слишком обыденно сообщила нам важную новость: вы все буквы изучили. Ради такого большого события  в нашей жизни могла бы  как-нибудь и поторжественнее обставить дело. Я и сейчас утверждаю: прОпасть, отделяющая грамотного человека от неграмотного, очень велика, и такие  вещи надо рисовать не жалея красок.

  Может,  раньше наша учительница так и делала, но она была пожилая, ей всё надоело, она не тратила лишних слов и не посчитала нужным  в нашем классе сообщить  радостную весть хотя бы другим голосом.

  Только… Чего я расстраиваюсь-то?  Можно считать,  гора с плеч свалилась. Радоваться надо: все мучения позади (хотя, по-честному, мучений никаких и не было).

  И тут меня осенило: если всё так, как говорит учительница, значит, я теперь и сама могу книги читать? Этого мне давно  хотелось. Тогда ещё не было телевизора,  тем более Интернета, чтение было единственным детским развлечением и окном в мир. В кино нас, маленьких, днём не пускали, а вечером с собой не брали.

  Однако я не очень поверила, что трудностей больше не будет (оставался нерастраченным солидный запас настроя на мучения),  и решила пока никому ничего не говорить, чтобы не спугнуть неожиданно свалившееся на меня счастье. Надо было всё  проверить и убедиться лично (Фомой неверующим я была  уже тогда).

  Дома я  первым делом  схватила первую попавшуюся книгу – это был «Конёк Горбунок» Петра  Ершова (её по вечерам читал нам дедушка) – и принялась водить пальцем по строчкам, тщательно выискивая незнакомые буквы. Для верности произносила все названия вслух.
  Проверила  одну строчку, другую, третью… Вроде бы все знакомые. Ну  не может быть! Должна  же быть тысяча. Даже если Валька Гадючка и  преувеличила  раз в десять, то всё равно штук сто букв должно остаться.

  Потом поняла свою ошибку: я ведь «Конька  Горбунка» наизусть знаю, поэтому, наверное, и пропускаю. Надо взять незнакомую книгу или газету – тогда точно  будет. Может, для детей одни буквы применяют, а для взрослых другие, настоящие? Мне ведь  нужно точно знать! Взгляд мой упал на газету «Известия», которую как депутат получала моя мама. Это лучше будет, решила я.

  Вожу пальцами  по строчкам. До чего же буквы малюсенькие! И опять ни одной незнакомой. А газета большая, серьёзная, не то что детские сказки.  Я недоумевала. Неужели и вправду все буквы знаю? Тогда сколько же их  на самом деле-то?

  Достала свой  «Букварь», начала листать и пересчитывать, для верности ставя рядом с буквами номера простым карандашом (чтобы потом стереть их).

  К вечеру я  насчитала ровно тридцать три буквы – ни больше  ни меньше. Я точно говорю.  Я два раза пересчитывала. Недоставало…  Сердито сопя, я в столбик, как тогда учили, написала нужные числа и произвела вычитание из тысячи. Не хватало – страшно сказать! -  967 букв.

  Но постой!  Ведь я  вроде бы читаю?  Читаю…  Читаю!!!

  Только теперь я догадалась, что Валька  Гадючка  просто наврала мне. Обманула. Бессовестная какая, - негодовала я. – Так обдурила! А я ведь целых полгода мучилась. Ну, я ей покажу!  Всё на улице расскажу: в алфавите  33 буквы, а она  говорит: тысяча. Никто не верьте! Брехуха она! Вот сейчас пойду на улицу и всем расскажу, всем! Да!

  Взглянув в окно, я увидела,  что идёт сильный дождь. Выходить на улицу расхотелось: там всё равно никого нет.

  И тут я вспомнила,  что научилась читать. Брехуха Валька сразу отошла на второй план. Я умею читать! Теперь никого просить не надо, а то вечно «отстань, некогда, иди отсюда!» А сейчас когда захочу, тогда и буду читать, и просить же ж никого не надо, - радостно бормотала я.

  Когда нам задали на дом выучить алфавит наизусть, я это сделала раньше всех и с большим удовольствием. Потому что запомнить  тридцать  три буквы – это совсем нетрудно, это вам не тысяча. Я и сейчас на спор  могу назвать все буквы алфавита всего за семь секунд.

  Однако то, что в нашем алфавите  так мало букв, стало  беспокоить меня.  И тут я задалась целью… придумать новую букву. Свою. Вот здорово будет! Оставаясь наедине, чаще всего на речке, произносила разные слова медленно,  вслушиваясь в их звучание и пытаясь по звуку определить, какой не отражён нашими буквами. Как ни старалась, как ни тёрла лоб – ничего не получалось, результата не было…

  Неожиданно продолжить  дальнейшие поиски  помогла мне всё та же Валька Гадючка.
  Я, конечно, тогда не смолчала и, едва  закончился дождь, побежала на улицу и, собрав публику, высказала всё, что накипело, Вальке прямо в глаза. Как человек, спасающий истину, я не могла поступить иначе.
  Вся детвора  сурово  осудила  Вальку Гадючку. Каждый припомнил её грехи: когда, кому и сколько она врала. Набралось немало. Гадючка убежала вся в слезах. Даже жалко её стало. Может, мы слишком сильно  повоспитывали её всей улицей, и бедная девчонка так  переживает, что её уже три дня  на улице не видно.

  Но она и не думала переживать. Она действовала. Валька придумала для меня дразнилку. Дело в том, что я произносила звук «Г» совсем не так, как большинство жителей Кубани. На Кубани говорят мягко, на украинский лад.

  Мама учила меня грамотному произношению. Она родилась в Вологодской области, после окончания медицинского  училища её направили на работу в кубанское село, где она и осталась жить. И вот, когда я приходила домой и «гэкала», мама поправляла: говори правильно.  Говорила правильно, но на улице высмеивали и дразнили: «Городская!» В селе городских презирали.

  Валька придумала дразнилку в стихах. Она появилась на улице весёлая и звонко прокричала, показывая на меня пальцем:

                                       Гуси гогочут, город горит.
                                       Каждая гадость на «Г» говорит!

   Стихи были сделаны по всем правилам детских считалок: чем больше нелепостей и меньше логики – тем больше успех. Стихи публике понравились. Их выучили все дети  и повторили много раз. Теперь в слезах убежала я.

  Двойная жизнь мне порядком надоела: дома одно «Г», на улице другое – и попробуй перепутать. Тут ругают – там дразнят. А белой вороной быть не так  уж легко.

  И тогда я решила: надо, чтобы  буквы «Г» было две. И писать их по-разному. Каждый знает свою, и тогда дразнить не будут. Работы прибавилось. В Москве о новом проекте ещё ничего не знали.

  Старое написание я решила оставить за маминым «Г». Требовалось найти новое  изображение -  для мягкой кубанской. Я поворачивала новую букву носиком влево – не смотрелось. Приделывала внизу лапки, разглядывала и вздыхала: не то! В общем, возни было много, а дизайнерское решение никак  не приходило.

  Набросками  были изрисованы все свободные клочки бумажек. Соседка по парте, заглянув мне через плечо, хмыкнула: «Ты, Элька, глупая какая-то.  Только одни валенки и умеешь рисовать. А я умею и яблоки, и груши, и арбузы!» - «Это не валенки!» -  сердито пробурчала я, но пояснять ничего не стала:  выдавать секреты раньше времени  в мои планы не входило.
         
                                                  * * *

  Чем  закончилась тогда моя затея с новой буквой? А ничем. Письмо в  Москву я так и не послала: не знала куда. А  задавать  такие вопросы мне   надолго отбила охоту насмешливая Валька Гадючка. С тех детских лет я усвоила: кое до чего  лучше доходить своим умом, вопросов  никаких не задавать и держаться до последнего. Да и полученную информацию надо проверять. Это потом очень помогало мне в моей взрослой жизни.

  Не послала я  тогда письмо в Москву – и правильно сделала (вообще иногда полезно бывает  чего-нибудь так  и  не сделать). Всё, что меня интересовало, узнала в институте, куда поступила на филологический факультет. Так вот,  вторая буква «Г», которая  звучит по-украински  мягко и с которой у меня  было столько проблем, в природе  - но не в нашей азбуке – существует и называется так: «Г» фрикативная.

  У предшественников нашего алфавита букв было гораздо больше, чем сейчас: в кириллице, например, их насчитывалось сорок три. Долго продержались  ныне забытые буквы юс большой и юс малый, ферт, фита,  ижица, ять и другие. Оказалось, что можно обходиться и без них.

   Осталось ровно тридцать три буквы. Я считаю, что этого достаточно, трогать алфавит больше не надо, и торжественно обещаю никаких новых букв не придумывать. Ни к чему это. А то если каждый школьник придумает по новой букве, какая неразбериха начнётся!

   Главное ведь что? Главное – хорошо использовать  те буквы, которые  уже  имеются. Посмотрите, сколько книг написано, и всем – и поэтам, и прозаикам, и журналистам, и  юристам,  и учёным  - хватило всего-навсего  тридцать три буквы. А больше и не нужно.

   Так что алфавит совершенно демократичен: он даёт абсолютно всем равные стартовые возможности. А уж кто как распорядится этим богатством – будет писать стихи или прозу – это от самого человека зависит.  Как пошутила в своё  время одна центральная газета, Льву Толстому тридцати трёх букв хватило, чтобы написать «Войну и мир».

    И вам хватит.