Золотой куполок

                                                                                                            
                                         1.
     - Поедешь все-таки? И охота тебе тащиться, - Лёня помолчал, поскрёб длинным ногтем мизинца богемную поросль на подбородке, глянул в окно. – Грязюка там, всё развелоооо. - На букве О он свел губы и выпустил колечко дыма.  -  Увязнешь, старик…
   
     Продолжая собираться, Андрей тоже посмотрел в окно, отметил, что к Пасхе надо бы вымыть стёкла в мастерской, - за зиму совсем помутнели, но смотрел он не вниз из окна, а вверх, в небо, которое так синело, так звало его на простор, под свой купол, что и последние сомнения в правомерности поездки улетучились.

     Нынче стало не принято у художников выезжать на природу; ехать на этюды, волоча с собой этюдник, краски,  – чего ради!  Пожалуй, только студентов и встретишь где-нибудь в старом московском переулке, или на пригорке у леса. Да и то – рисуют чего-то наспех  на картонке, держа её на колене. Задание, выполняют.  Плэнэр, - одним словом…

     - А я тебя с собой и не зову, - ответил Андрей.
     - Я и не поеду, если б и звал… Зачем то, что во мне  есть, куда-то везти. От себя же не уедешь. Я вон лучше в Измайлово сгоняю, своих «прерафаэлитов» толкну. По весне-то обострение, пиплу должно понравиться.

     Последняя Лёнина работа, которую он обозвал «прерафаэлитами» представляла собой картину, где была изображена русалка в омуте среди кувшинок. Тщательно выписанные лепесточки напоминали манеру Шилова, а желтенькая сердцевинка  цветка - чуть набухший сосок самой русалочки. Создавалось впечатление, что в следующее мгновение и из остальных кувшинок появятся прекрасные водяные девы. А на берегу, среди трав и вьюнков, стояли два влюбленных златокудрых гея.

     - А? Старичок, ну гениально же… Ай да Лёнька, ай да сукин сын!

     Лёня бегал по мастерской, взглядывал на картину, поворачивая мольберт то к свету, то от света, проверяя впечатление от бликов. Всё было хорошо. Несмотря на обилие изображенной воды, водорослей, леса от нее не веяло холодом, но, наоборот, тела притягивали взгляд реальностью и нежным теплом.

     - Мастеровито, - оценил Андрей, - могёшь! Только вот – зачем?
     - Нууу, ляпнул. Для денег, старичок, для них, мой ласковый. Это ты один, а мне семью кормить надо…

     Мастерские художников располагались рядом.  Живописцы захаживали друг к другу в гости, и, хоть и были разными по таланту, и даже по взглядам на жизнь, тем не менее, друг друга не раздражали. Частенько вместе отмечали удачи;  взалкав же от неудач, вовремя могли, однако, остановиться, и разбежаться по домам. Были способны подолгу совсем не видеться, но если разлука зашкаливала за месяц, скучали.

     - А может, лучше возьмем «Пять озер»… Раздавим не спеша? Отметим наступление весны…  -  говорил, растягивая слова и поглядывая на приятеля, Лёня.

     - Нет, я же сказал – уеду. Завтра с первой электричкой… А сегодня пораньше лягу, чтобы выспаться. Так что, - плыви по пяти озерам сам.

     - Не, одному в такие плаванья пускаться опасно. Тогда завтра отчалю  на «верник» в Измайлово.
 
     На том приятели и расстались, но у каждого в душе, на самом донышке её,  оставалась от встречи горчинка непонимания.  Это ни в коем случае не портило приятельских отношений, но и не позволяло этим отношениям перетечь в  дружбу душевную.

     Андрей сразу не уснул;  он долго ворочался на жесткой кушетке в углу студии, перебирал в голове вещи и предметы, которые приготовил к завтрашней поездке,  - не забыл ли чего? И лишнего не хотелось тащить, ибо путь задумал не близкий.

     Электричкой до Покрова, потом автобусом до поворота у моста, потом пройти еще две деревни, - да всё в гору, и оказаться на холме, с которого откроются такие чистые дали с заливным лугом,  синими лесами, где под куполом небесным сама собой приходит мысль: вот оно, - царствие Твое, воля Твоя, имя Твое… Ещё до имени… Только пробудившись, только начав творить; ещё до Адама, до Евы …

     На холме притулилась деревенька о десяток домишек. Первый раз, случайно забредя на этот холм и выяснив название деревни, Андрей ушам не поверил. Как это? Осталось действительно старинное название, которое не переделали в какое-нибудь Октябрьское, Красный Труд или, того хлеще, в Клару Цеткин.  Деревенька прозывалась - Гостец, как нарекли ее первые насельники, таким  и сохранилось удивительное  имя.
В Гостец и собрался  Андрей в гости.

     То, что даровано было ему свыше – дар его, нуждался, в отличие от Лёниного таланта, в постоянном  поиске смысла – зачем? Для чего дадено? И именно ему? Ведь не случайно же это произошло когда-то. Эти мириады молекул катились десятилетиями, столетиями, а может быть – тысячелетиями, навстречу друг другу,- и вот он, Андрей, должен почему-то завершить этот бег. Завершить, или увенчать? Ведь после него – никого: ни сыночка, ни дочки не остаётся в этом мире.

     «Тупик, или венец?» - пытался понять он замысел о себе. Одарённый особой способностью видения, понимания и воссоздания жизни, Андрей с самого детства ощущал себя только художником и никем другим. В школе учился хорошо по всем предметам, всё давалось легко, будто кто заботился, чтобы тратил он больше времени на  художество, а не на что-либо другое. Мама не успевала покупать альбомы для рисования, - они заканчивались в несколько дней. Он рисовал всё подряд, стоило лишь попасть чему-нибудь в поле зрения: стул, - рисовал стул, угол дивана, - он появлялся на листе; герань на подоконнике, любимый затрепанный мишка, муха, севшая на лист, бабушкины очки – всё переносилось с удивительным сходством на бумагу. Но однажды…

     Андрею было лет десять, когда он впервые попал в цирк. Нужно ли описывать, как поразило мальчика представление! Нет, не отдельные номера держались в голове, но вся программа, всё-всё жило, вертелось, прыгало, летало,  хохотало, рычало и лаяло. Он долго не мог заснуть в тот вечер, и, в конце концов, встал, подошёл к столу, раскрыл альбом и шариковой ручкой нарисовал то, что было в голове и не давало покоя. Весь прямоугольник большого альбомного листа он заполнил различными фигурками акробатов, клоунов, зверей, жонглёров. Причём, он совсем не думал о том, куда поместить ту или иную фигуру, - будто кто-то неведомый водил его рукой.

     Мальчик рисовал шариковой ручкой, и ничего нельзя было стереть или поправить, да этого и не требовалось, - всё попадало на своё место.
   
     Вспоминая, будучи уже взрослым, тот день, Андрей понимал, что именно тогда впервые испытал сладостное, необъяснимое, высвобождающее неведомые силы, возносящее над миром, то великое ощущение полета, которое поименовано затертым словом, которое узнал позже,  - вдохновение.

     На следующий день, в школе, рисунок увидела учительница рисования. Проходя мимо парты Андрея, она мельком взглянула на альбом и остановилась, как вкопанная.

     - Андрей, ты был в цирке? – тихо спросила ученика.

     - Да, вчера…

     Она нагнулась, погладила его по голове и шёпотом, чтобы никто больше не услышал, сказала:

     - Господи, мальчик мой, как же ты талантлив. 

     И Андрей понял тогда, что  может передавать свои мысли и образы другому человеку  и тот, другой, поймет и оценит.

     В тот день мальчик обнаружил в себе и  ещё одно новое чувство, - по силе оно ничуть не уступало вдохновению, а может быть даже и превосходило его, ибо от прикосновения её лёгкой, душистой руки каждая клеточка тела затрепетала, откликнулась, раскрылась навстречу в ожидании… Чего?   Чуда любви, конечно. Но это он понял позже, когда вырос. Но тогда, чтобы ощутить это новое чувство, было достаточно лишь смотреть на любимую учительницу, смотреть и от одного взгляда на неё начинало сильнее биться сердце. Он пытался нарисовать её, но у него ничего не получалось: женщина на рисунке выходила другая, совсем не та, которая волновала его внутри…

     Сон не шёл. Андрей укладывался то на один бок, то на другой; он крепче смежал веки; переворачивал подушку, расправлял на ней мельчайшие складочки; он вытягивался то в струну, то складывался калачом, - сон не  уносил измученное тело в царство Морфея.

     В голове громоздились видения: нежные русалки кружились хороводом, потом превращались в каких-то бесноватых пловчих-синхронисток; томные геи, вихляя бедрами и закатывая глаза, щекотали друг друга травинками; сосед Лёня, держа в руках пистолет вместо кисти, пытался навести порядок, и палил во все стороны с закрытыми веждами…

     Андрей открывал глаза, смотрел на часы, которые показывали, что спать  времени остаётся всё меньше и меньше. «Вот всегда так, - думал он, - если нужно выспаться, то и не заснешь никак… Совсем ведь не отдохну… в электричке если… чуток дремну… всегда так… картина  эта ещё Лёнькина в башке застряла… Продал бы шедевр с глаз долой…»

     Почти под утро Андрей провалился в яму сна, и когда прозвенел будильник, он не сразу понял – в чём дело? Что? Почему звенит? В следующее мгновение сознание вернулось: да, да, нужно вставать, - уговаривал сам себя, но тяжелые веки никак не хотели разлепляться. Он поднялся и сел на кушетке, яростно растирая ладонями лицо и уши. Такое простое действие всегда помогало освободиться ото сна.

     С этюдником на плече, с рюкзаком за спиной, дрожащий от недосыпа, Андрей выскочил из подъезда, чуть было не упал, поскользнувшись на отполированном ночным морозцем тротуаре, но резиновые сапоги ребрами подошвы удержали, уцепились, взвизгнув, за лёд. Быстрым шагом, пустынными в столь ранний час улицами окраины Москвы, добрался до платформы Новогиреево, - пять минут оставалось до электрички. «Главное успел, - подумал. – Теперь, не отменили бы в Покрове автобус».
Продолжение следует.  http://www.proza.ru/2014/04/08/59