Пугало

      Евдокия набралась духа и доплелась до окна. Присела на табурет и, расплющив нос и упираясь очками о стекло, стала смотреть на улицу, которая  была пуста, и она с детской радостью проводила глазами случайного прохожего. Спина затекла, глаза заслезились, и она с горем пополам добралась до спальни и уселась на диван. Щелкнула выключателем и только после этого в темноте сняла очки и положила на тумбочку. Впереди была ночь, но она не боялась её, вспоминала прошлую жизнь, дополняя  картинами из памяти и собственными стихами. 

      Ночь тягучими темными каплями
      Уходит прочь, как вода в песок.
      Швыряет песчинками словно камнями.
      Хоть бы уснуть на часок.

      Нет, не уснуть. Вздохнула: "А Женя, бывало, только голову на подушку... Эх, Женя-Женечка, мог бы ещё и пожить".
 
   ...Ласточки кричали весну, гремели грозы, цвёл июнь, заливал зноем июль, а она будто во сне. Только Женечка, только он занимал всю душу и сердце.
      Жили  по соседству. Когда Женю призвали служить, он ещё не был её Женечкой. Чуть ли не дядей Женей для неё, веснушчатой Дуньки, был.  Пели, кричали, плясали проводы. Она в стайке подружек стояла в сторонке, наблюдая всю эту кутерьму. Проходя мимо, он щелкнул её по носу:
- Ну что, курносая? Будешь меня ждать?
Она и не поняла, что он сказал. Только краской вся залилась, да на глазах слезы выступили. И... и стала  ждать, не доверив эту тайну даже лучшей подружке Наде. Она не знала, чего она ждала, потому не было ни тоски, ни нетерпения. Только образ Жени вызывал приятную и сладкую грустинку. Дуня взрослела.

      Появился Женя шумно. С грохотом и гиканьем  промчались по улице на мотоциклах с друзьями. Дуня, увидев его, подумать-то ничего не успела, но, когда вся кавалькада скрылась из вида, неожиданно заплакала. Она столько раз представляла встречу. Он спросит, ну что, мол, курносая, ждала ли меня. Она ответит, да, мол, а вот и ждала.

      Евдокия, повозившись на постели, села. Диван натужно заскрипел, и она в очередной раз подумала, что ещё хоть кто-то «живой» есть в комнате. Включила свет, смерила взглядом расстояние до окна - нет, не добраться. Вздохнула, обвела комнату глазами, взгляд уперся в стену. Там в синей рамке улыбался Женечка, уже третий год улыбался со стены. Снова вздохнула: 
- Простить бы надо было...

   ...Дотошная соседка однажды крикнула:
- Дунь, ты чего с книжкой да с книжкой? Подружка твоя, вон, даром время не теряет. С Женькой Звягинцевым, как это у вас называется, кадрится!
Затаилась в душе обида с горечью пополам.
      Уехала учиться. Женя девок хороводил, а она над учебниками сидела.
Ох, и нахлебалась тогда её подушка слёз. Наслушались березы, что на косогоре у реки ровными свечками стоят, её печалей. Любила там бывать. Рассказывать Женечке, как же любит она его. Березки качались, листиками шелестели: жди... жди...жди...
      Дождалась. Пришел в холодный осенний день. Красивый, улыбчивый, в синей рубашке, дождём пахнул. Рубашку ту злополучную долго хранила... К тому успел жениться, развестись. Ей по ту пору тридцать минуло, а в сердце остуда прижилась. А любовь свою несчастливую слезами источила. Думала, что так. Ан, нет. Как стал на пороге, похолодела, ослабла, отворотиться не смогла. Другим днем к ней жить пришёл. Жалеет ли об этом? Может и надо бы — не получается.

      Евдокия откинулась на подушку. Не идёт сон. Как же это она Сашеньке-то пела:
- Ходит сон близ окон.
   Ходит дрёма возле дома.
   И глядят, все ли спят

   ...В студенческие годы жила с ней в комнате Светлана. Не скажешь, что красавица, но парнями крутила, как хотела. И накрутила на последнем курсе голубоглазого Сашеньку. Пропадала ночами его непутёвая мамаша, а он с ней, с Дуней, оставался. И не горевал вовсе несмышленыш. Её за мамку принимал. Работать по окончании учебы поехала Евдокия в небольшой сибирский городок. Едва устроилась, Светлана приехала, как оказалось, Сашеньку привезла. День побыла, говорила мало, глаза отводила, а вечером по городу прогуляться ушла. Да где-то до сих пор и гуляет. Записку оставила, я, мол, заберу непременно сыночка своего. А рядом в кулечке колечко да сережки оставила. С себя сняла, непутёвая. И отдала Евдокия всё неизрасходованное тепло души и сердца Сашеньке.
 
     Евдокия чертила глазами незамысловатые фигуры на потолке. Подумала:
- Завтра какой  день? Вроде суббота. Сашенька завтра позвонит. Всегда по субботам звонит.  Уговаривает к нему перебраться. Да только не хочет она. Чего мешаться-то, вот уж заляжет совсем  когда... Тьфу, чего по ночи в голову не взбредёт.

  ...Остался Женечка у неё. Легко остался, с ухмылочкой, с уверенностью, что по-другому быть и не могло. Небось подумал, что рада-радёшенька  с пригульным дитятком к мужику прислониться. Постель стелить, а сынок с рук не сходит, словно учуял, что с мамкой теперь чужой дядька рядом будет. Пришлось к соседке отвести. До сих пор неловкость свою помнит, жалко было да только на минутку. Другое занимало: не знала она мужских рук. Хотела, но не смогла сказать и об этом, и о Сашеньке. Раскиселилась, всплакнула даже от его ласк. Позже напугался почему-то Женечка. Слово взяла не говорить никому про Сашеньку.

       За окном залаяла собака, значит два часа. Сосед своего Графа выпускал только по ночам. А тот нашёл лазейку и непременно прибегал в её огород яблони метить. Евдокия спустила ноги, встала у дивана. Лёжа животом на тумбочке, упершись на подоконник, высматривала собаку в фиолетовых сумерках. Граф стоял против окна и, как показалось Евдокии, смотрел на неё. Усмехнулась про себя - "Что, псина, и ты не волен себе. Сейчас опять в доме запрут. Ну, хоть в тепле"
Присела на диван. Поспать бы, забыться бы. Заплакала, но тут же успокоилась.  Плакать, а зачем? Не все ли равно, когда ей спать: что день, что ночь, все для неё едино. А бывало, ждала ночки... Да, ждала - да недолго. Больше приходилось ждать Женечку по ночам-то.  Когда же все началось?

    ...Был жаркий июль. Окна и двери были распахнуты. Жарило нещадно, а Евдокии ехать в областную больницу на обследование. Уж очень хотелось родить Женечке сыночка, а все не получалось. Надела сарафан, и, спрятав косу под соломенную шляпку, уже намеревалась выйти из дома, как  с улицы позвала подруга Надя:
- Дусь! Дуся, где ты есть? Выйди скорее!
Выбежала:
- Случилось что?
Надя затараторила:
- Иди, твой-то с Иркой на берегу в обнимочку, глазки её нацеловывает. Иди, они меня не видели, успеешь, застукаешь. 
     Побежала. Застукала. И что? Я, грит, соринку из глаза у неё языком доставал. А как вдвоем у реки оказались, упустил. Не спросила, оробела, не хотела услышать правду. В первый раз тогда достала ночью из комода рубаху его синюю, в какой к ней пришёл в ту дождливую ночь. Зарылась лицом да завыла. Сколько раз потом так было, не счесть.
"Эх, Женя-Женечка! Ни я, ни Сашенька не нужны были тебе, легкости искал в жизни, потому совсем не огорчался, что деток Бог не давал". - С укоризной качала головой.

      До Евдокии дошло, что плачет.  «Ну, совсем разнюнилась. Не век же сиднем сидеть буду. Вот гипс уж сняли. Расхожусь помаленьку», - успокоила себя.
     Беда подстерегла Евдокию в собственном огороде. Не поняла даже за что и запнулась. Как гипс наложили и до того, как немного приступать стала, ухаживала за ней соседка Нина. Евдокия   бесконечно ей благодарна. Знает, что одинокая соседка о новой стиральной машине мечтает, да только с пенсии ей не купить. А они с Сашенькой договорились уже, что сделают соседке такой подарок.

   ...В тот август солнце напоследок палило так, что  ребятишки обгорали, как в мае. Бабы вставали до зари, чтобы по прохладе заниматься урожаем. Повсюду пахло укропными огурчиками, яблоками, сливами и грибами.  Евдокия Сашеньку отвела к подруге и уговаривала мужа заняться огурцами. Уговорила. Ей же надо было ехать в больницу, где окончательно станет известно, будет или нет у них сынок. Евдокия очень хотела сына. В своих ночных мечтаниях, когда Женечка пропадал «на работе», она наряжала сынка в матроску и, держа за ручку, горделиво шла вдоль улицы. Люди улыбались и говорили, что такого красивого, чудесного, замечательного мальчика свет ещё не видывал.
   
     Пробыла в больнице пять дней, а пролетели, как один. На шестой  - вызвали в ординаторскую. Врач без обиняков, глядя в глаза, изрёк, подглядывая её имя в медицинской карте: «У вас эээ... Евдокия,  к сожалению, детей быть не может». Потом, увидев, как она изменилась в лице, добавил: «Вы не отчаивайтесь. Вот все документы. Сохраните. Медицина на месте не стоит. Кто знает... Кто знает...» Она добралась до парка, присела на лавочку. Долго не могла ни о чём думать, звонкий молоточек стучал по вискам: «Не может! Не может! Не может!» Потом взахлёб до икания рыдала. Когда успокоилась, навалился ужас. Как сказать мужу? Не сможет она Женечку сделать счастливым. Что же  она за никчемная баба за такая. Да ей Женечке руки надо целовать, что живёт с ней.

      И принялась Евдокия с новой силой любить мужа. Вставала ни свет ни заря, а пироги его любимые с капустой и сладкие ватрушки теперь на столе каждый день были, а не только по выходным и праздникам.  Женечка щеголял в свежих рубашках, сладко ел и сладко спал и совершенно не замечал старания жены. Почти каждый вечер придумывал ночную работу, а потом и вовсе не стал придумывать, а просто уходил.  Доставались и Евдокии его ласки. И тогда мужу оставалось удивляться на неё. Она такой страстью одаривала его, что он потом долго белел зубами в темноте в самодовольной улыбке. Конечно, он всё приписывал своему непревзойдённому таланту завоёвывать  женщин.

      Глубоко запрятала обиду и горечь на судьбину свою. Не роптала. Никому не жаловалась. Сашенька радовал. Да и муж, в общем-то,  не обижал. Если б не одно - стали поговаривать, что скоро сын у него народится. Проговорился как-то в бане мужикам. Поглядывали на живот Евдокии, но шли дни, он как был плоским, таким и оставался. И стали гадать, кто именно осчастливит его. Знали, что не к одной Женечка заглядывал на огонёк. Евдокия, как очумелая шарахалась от баб, которые с притворной участливой ноткой в голосе пытались услужливо донести сплетни. Придуманный ею спокойный мир рассыпался. Снова металась по ночам, хватаясь за капли, с утра не могла встать, и потом видела кислую физиономию мужа, когда не было уже привычных пирогов и ватрушек на столе.
    
      В одну из ночей решила выследить, куда же свернёт Женечка, в  чью дверь постучится. Был январь, нещадно морозило, ночи были светлыми, и она решилась.  Легла пораньше прямо в одежде, оставалось только накинуть полушубок, платок да надеть валенки. Лежала и тайком наблюдала, как муж собирается. Перед дверью оглянулся. Она быстро смежила веки, но в душе, сама того не ожидала, потеплело. Поглядел, стало быть не совсем безразлична ему. Ей хватило бы этой малости, чтобы не идти за ним. Но скорее по привычке, доделывать задуманное до конца, выскочила, одеваясь на ходу. Спина мужа маячила далеко впереди. Короткими перебежками, прячась то за столбом, то за углом проследовала за ним до конца деревни. Остановилась в замешательстве. Здесь молодухи не проживали. Справа в доме жил столетний дед Василий с престарелой дочерью. Слева - вдовый Илья с пятью сынами. Дальше по улице дорога вниз через овраг. Хоть её и не видно сверху, но Евдокия знала, что внизу она раздваивается. Вправо ведёт дальше по улице. Влево — к реке, где можно короче пройти в нижний город. Пока размышляла упустила из виду мужа. Чуть не заплакала от огорчения, как увидела, что идёт он по замерзшей реке. «Куда это он», - растерянно подумала. И обомлела от догадки: « Там, за рекой и живет его ухажерка. А значит она никогда не узнает, кто это такая».

      Их городок делился на две части - верхний и нижний, что за рекой. Городом считался нижний. Там сносились деревянные дома и строились многоэтажки. Вместо парикмахерских появлялись салоны красоты. Вместо универмагов и универсамов — супермаркеты. Мигали светофоры и рекламные щиты. Теперь с верхнего ходили за покупками туда, так и говорили: «Пошли в город».

      Удивительно, но слёз не было. Отстранёно думала:
- Вон какой колотун на улице-то. Сесть в сугроб под куст да и всё. Не заметишь, как и замерзнешь. Никто и не вспомнит. Матери с отцом нет давно. А Женечка? Наверное обрадуется. Руки развяжу ему. То-то радости и его зазнобе будет»
Вдруг спохватилась:
- А Сашенька? Он же один останется. Ищи его непутёвую мамашу! Никто и искать не станет!

      Дома поставила квашню, до утра ещё успеет взойти. Да и просидела за столом, пока не услышала под окнами скрипучие шаги. Она засуетилась у печи, будто только что поднялась. В морозной свежести, внесённой Женечкой, витали незнакомые запахи. Евдокии стало дурно   и она судорожно вздохнула. Муж удивлённо на неё посмотрел и приподняв бровь — ах, как она любила, когда он так делал — спросил:
- Дусь, вроде следы до нас. Приходил кто?
- Соседка с вечера была, - проговорила испуганно, обомлев.
- Вроде до реки и обратно.
- Почём мне знать, может кто и ходил. Спала я.
- Да? Ну-ну,

      Евдокию переполнило чувство благодарности к мужу. Все понял, но ничего не сказал. Понемногу в сердце всё улеглось.  Только подруга Надежда душу теребила:
     - И не тошно тебе? Ну что ты за дурочка? Чего ради на свет-то родилась? Чтобы Женечке своему житьё разлюбезное устроить? А ты? А о себе?
Молчала Евдокия. Что тут скажешь?

      К великому удивлению Евдокии, муж по вечерам не стал уходить из дома. Она расцвела. Улыбка не сходила с её лица, запрятала куда подальше затрапезные халаты и встречала своего Женечку в нарядных платьицах. Пусть  простеньких, но сшитые ею с надеждой, что муж будет ею любовался. Косу укладывала короной, как всегда нравилось ему. Смотрели по вечерам телевизор, играли в карты. Она часто давала ему выигрывать, чтобы видеть  довольную улыбку победителя. Иногда приезжал Сашенька, заваливал их подарками.  В эти дни было шумно, суетливо, радостно. Муж с Сашенькой что-то делали по хозяйству, Евдокия лепила пельмени, пекла пироги, наливала по рюмочке и угощала своих любимых мужчин за обедом. Ох, если бы всегда так было...

      Евдокия  любила утро. Утренние звуки, ароматы свежезаваренного чая или кофе. Момент, когда раздвигаются шторы и солнце врывается в комнату. Сегодня утро застало Евдокию сидящей на диване. Нашарила за тумбочкой трость, поднялась и, грузно опираясь, двинулась на кухню. Она, конечно, рисковала, но твёрдо решила, что будет тренировать ногу. И ничего,  добралась-таки  до кухни. Передохнула на табурете, поставила чайник и стала ждать. С минуты на минуту должна прийти соседка. У Евдокии  ёкало в груди. Она радостно думала: «Вот обрадуется Нина, когда увидит, что я уже не в постели. Надоело, поди, за мной ходить. Пусть теперь разок проведает посреди дня и всё. Бог даст, расхожусь помаленьку».
      Нина может и обрадовалась, но виду не подала.  «Дусь, а поесть ты как сегодня? Сама сварганишь али мне? - спросила она, - некогда мне сегодня» - «Сама попробую».- «Сваргань быстренько лапшички. А?». - «Сварганю, сварганю. Ты не беспокойся». - «Чуть позднее я проведаю тебя. А, Дусь?». - «Иди уже. Говорю, ведь, не беспокойся». Нина ещё к двери шла, как позвонил Сашенька. Прижав трубку к уху, Евдокия радостно погрузилась в милый сердцу разговор.
     Ближе к вечеру загрустила. Прилегла в надежде подремать, но не тут-то было. Поплакала.
А Женечка всё улыбался со стены...

   ...Муж ночами не исчезал. Затихли разговоры. Вроде бы всё стало хорошо, но Евдокия постоянно чувствовала внутреннее беспокойство. «Что-то должно случится. Что-то уж больно гладко у нас получается. Не зря же люди говорят, что большой лад на большую безладицу», - думала она.
      И случилось. Ароматным снегом сыпал май, пели любовь соловьи, когда однажды Женечка ночью, будучи уверенным, что она спит, тихонько выскользнул из дома.  Не спала, смотрела вослед, а сказать ничего не смогла, слов не нашлось. Поняла - закончилось её счастье.
      Не пришёл Женечка ни на другой, ни на третий, ни на пятый день. Сидела Евдокия на крыльце, выла да скулила по-собачьи, уткнувшись в  ту злополучную синюю  рубашку. Еле отыскала её.  Спрятала, думала, что не случится достать её снова.
      А весна-то..! А яблони-то цвели..! А аромат-то черёмуховый..! Душа замирала, сердце слезами захлёбывалось.
      Пришёл Женечка в душный июльский вечер. Не шевельнулась, но глаза оживились. Похудела, осунулась, не узнать. Взглянул, то ли жалостливо, то ли с досадой поморщился. Собрал вещи. Метнулась, из рук вырвала рубашку синюю, бросила на диван и уселась на неё. Настаивать не стал, усмехнулся только. Евдокия ненавидела себя в эту минуту, хотелось швырнуть рубашку ему в лицо да не смогла. В дверях замялся: «Не кори себя. Ты не при чём. Сын там. Мой. Понимаешь?». - «А не твоё уже это дело, понимаю или нет». - «Дом на тебя перепишу. Живи». И ушёл. Слёзы, горечь, вопли в горле клокотали, но сдержалась. Зачем? Теперь все ночи злющие от одиночества её, только вой.

      Евдокия присела на диване. Даже сейчас, вспоминая, так крепко сжимала зубы, что свело скулы. Уставилась на портрет мужа. С укоризной произнесла: «Эх ты, Женечка».
      Простить бы надо было...

   ...Не знала, не надеялась, что переживёт. Смогла. Сашенька помогал уже своим существованием. В работу ушла с головой, домой приходила, едва себя к ночи прибрать успевала, падала в постель. Спала до полуночи, а там снова до утра  жила в той жизни, где был её Женечка.

      Евдокия взяла трость и поковыляла на кухню. «Пока туда иду, пока — обратно, да чай пока пью. Всё забудусь», - думала она. Заварила чай, добралась до стула у окна, расплескав половину чашки. На улице видимо потеплело, потому что окно было талое. Против окна ребятня лепила снеговика. Понаблюдала за ними, но отвлечься не удавалось:« Ушёл Женечка тогда в ночь на целых семь лет.  Как жила без него, уже и не помню... Жила как-то»

   ...Всё Евдокия помнила. Лукавила перед собой. Как ушёл муж, года три сама не своя ходила. Как-то в зимний вечер постучалась к ней родственница. Без обиняков приступила к делу. Так, мол, и так, приглянулась ты мужичку хорошему. Деловитому да серьёзному. Чего, мол, на корню сохнешь, когда муж твой живёт да радуется. Мужичок этот вдовый, хоть завтра либо он к тебе,  либо ты к нему. Замахала руками на сваху, до того мысль нелепой показалась. А та твердит, что нечего махать руками, обдумай до выходного дня, а там они и припожалуют. И с тем ушла. И начала Евдокия кроить и перекраивать свою жизнь. Измучилась вся, но решила, что надо попробовать. Мужичок по иронии судьбы тоже Евгением оказался, только Николаевичем. Усмехнулась тогда про себя горько: «Никак не спутаешь имя».

      Николаич оказался хорошим человеком, но тихим и спокойным «до неприличия». Говорил тихо, ступал неслышно. Его присутствие замечала Евдокия только тогда, когда обнаруживала, что ножка у стула не качается, кран не течет, котёл в бане сам собой наполнился водой. Её поначалу это раздражало, потом свыклась. Но не прикипела сердцем к чужому  человеку, так в душевном одиночестве  и прожила почти четыре года. Николаича всё устраивало, что мимолётной улыбкой да немногими словами он и доказывал.
 
      Евдокия всегда боялась гроз. Однажды летом после жаркого дня разразилась сильная гроза. Освечало и гремело беспрерывно. Евдокия в испуге жалась к Николаичу, а он только и сказал: «Маленькая что ли. Спи. Скоро кончится гроза». Что тогда произошло с ней, сама не понимала. Про грозу забыла, выскочила на улицу, встала под ливнем. Ветер рвал мокрый подол, лепил волосы к лицу, а она  плакала, смеялась и злилась. На себя, на судьбу свою. Несуразная она баба, никому нет до неё дела. А Николаич даже не вышел. То ли всё равно ему было, то ли испугался её такой. Не ведомо. Но для себя Евдокия всё решила. Поклонилась в пояс: «Прости ты меня, Николаич, ради Христа. Не могу я больше. Съезжай от меня».

      Вздохнула с облегчением. За долгие годы себя счастливой почувствовала. В доме обои светлые поклеила. Шторы весёленькие повесила. Сама похорошела, повеселела. На работе люди диву даются, бабы при хорошем мужике расцветают, а эта наоборот. И, как пчёлы на мёд, женихи прилетали. Веселилась Евдокия, но никого не выбирала.
      Однажды в грозу провода оборвало. Сидит Евдокия за столом при свете керосиновой лампы и слышит, что дверь открывается. Хорошо помнила, что запирала. Только один человек мог своим ключом отомкнуть. Сердце вскачь пустилось от догадки.  Шагнула навстречу, упала в его руки, как в яму, только услышала:»Это я, Дуся». Много Женечка не говорил. «Истосковался я. К тебе пришёл».- «Надолго ли?». - «Совсем. Примешь ли?». - «Оставайся». Рубашку синюю истерзанную, залитую слезами быстро спрятала, чтобы не видеть её окаянную.

      Ребятня с улицы разбежалась, оставив одиноко стоять снеговика без лица. Зрелище жутковатое. Евдокия подумала, что исправила бы, если бы могла. Но подбежал парнишка и приладил нос из моркови. Безглазое, безротое существо с оранжевым носом веселее не стало. С досадой поднялась и поковыляла обратно на диван. И только, когда надо было преодолеть порожек, поняла, что без трости, чему даже обрадовалась. Примостилась снова на диване, который даже видеть уже не могла.  «Вот и я тоже с носом осталась, таким же безликим, одиноким существом», - жалостливо подумала о себе.  А Женечка всё улыбался на стене.
Простить бы надо было...
                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             Евдокия не спрашивала, почему вернулся Женечка. Верила, хотела верить, что и впрямь истосковался по ней.  Только однажды спросила: «А как же сын?». - «Вырастет, поймёт». - «Поймёт, а простит ли?». Ничего не ответил. С ней же стал более ласков, нежен, внимателен. Идёт с работы, ветку черёмухи или сирени несёт. То духи, то шарфик купит с зарплаты. Раньше такого не делал. Как многие дарил цветы к дню рождения да на 8 марта. Как-то вечером постучали. Женечка вышел. Евдокия увидела в окошко, что разговаривает с незнакомой женщиной. Было видно, что плачет она. Женечка вскоре вошёл, отводя взгляд, сказал, что ему надо уйти, утром придёт. Не почувствовала беду, не задержала, подумала, что может с его сыном что-то случилось.
      Бесконечно долгих два месяца ждала Евдокия. А когда пришёл Женечка, поняла, что нет того счастья, нет той радости от встречи, что раньше была. Даже рада была, что ничего, как всегда, не объяснял. В ту ночь спать ушла на диван. Не дрогнуло в сердце, когда позвал. Притворилась спящей. И потекли дни за днями, недели за неделями. Спокойно, без душевных тревог, правда и без душевного тепла тоже. А это и было сегодняшним  счастьем Евдокии, потому что истерзалась, исстрадалась она за всю-то жизнь со своим Женечкой.

      Евдокия прикрыла глаза, словно боялась того, что сейчас дальше вспомнится. Вздохнув, спросила у портрета: «Скажи мне, Женечка, за что ты так со мной? Сколько лет не только голова, но и душа склонялась ниц перед тобой. Молчишь?»

    ...Захворала она тогда, да так, что пришлось лечь в больницу. Как же тяжело ей было. Как она нуждалась в Женечкиной поддержке. Первую неделю приходил каждый день.  Присядет на кровать, чистит апельсин и по долечке в рот ей кладёт. Млела от гордости за него и светилась от счастья. Через неделю пропал и больше ни разу не пришёл. Ждать перестала сразу, в душе пусто сделалось.
      Вернувшись домой, выбросила супружескую кровать. Всю-то ночь просидела на крыльце, теребила рубашку ненавистную, орошая злыми слезами. На себя злилась. Душа металась, а вдруг придёт, а она снова пустит и ничего не спросит. Кто подскажет? Кто научит? Само собой всё решилось. Идет с работы, а он с мужиками стоит посреди улицы. Остановилась. Видит, что под хмельком её Женечка. Залыбился, по хозяйски хлопнул по спине. Пошла дальше, а он кричит: «Самовар ставь. Сейчас буду!».  Вбежала в дом, ничего не видит перед собой, хотя глаза сухими были. Заметалась по комнатам, вещи Женечкины в узлы вяжет, с крыльца выкидывает да бормочет, как в горячке: «Всё, Женечка! Всё! Не будешь! И плакать не стану. Попробуй жить без меня». Евдокии мало этого показалось. Схватила рубаху горемычную, выбежала на улицу. Шарит глазами, не знает, чего и придумать. Взгляд пугало выхватил в огороде. Вот оно! Ткань трещала, когда в рубашку пугало обряжала.
      С тех самых пор не видела  Женечку. Помер когда, портрет на стенку повесила.
     Простить бы надо было... При жизни...