Ольга Ланская. Смольный.

1.
…В его коридорах никогда не было ни шумно, ни суетно, а временами за внезапным поворотом открывалось неожиданно узнаваемое: три ступеньки вниз, уютный закуток под лестницей, с креслом и столиком.
И можно посидеть в полумраке и тишине, послушать старый, столько переживший Дом.
Шаги приглушены старой ковровой дорожкой, в центре притоптанной (не сказать протертой!) сотнями чьих-то подошв, но еще сохранившей остатки былого когда-то цвета – благородного темного бордо.
Я любила пробегать по коридорам Смольного – узким, длинным, извилистым, с чем-нибудь обязательно внезапным за поворотом. Не то встречей, не то уютными креслицами, в которые можно усесться и пощебетать…
С кем? Не знаю. С кем-нибудь из смолянок, конечно!..
Не все же ушли, не все растаяли…
Уже не стало Одоевцевой, рассказывавшей мне о русских в эмиграции:
– Бальмонт... Он так страдал, что некому было читать. Не для кого.
 Читал стихи в ночь, звездам…
Жили скверно. Но все-таки, когда приехали, все были рады.
Бунин, Леонид Андреев, Гумилев, Анна... «Цех поэтов».
Я тоже – член «Цеха поэтов»…
Мы так боялись Гумилева, что ходили за ним как собачки.
Она смеется. Ей около 90, и они для нее все живы. Они все живы, пока она может писать о них. Рассказывать о них.
– Николая Гумилева? – изумленно переспрашиваю я.
Он убит в 1921. В августе 1921 он уже был убит. Семьдесят лет назад!
Целый век человеческий!
Не о нем ли Анна Андреевна сказала:

Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать,
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.

Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.

А для Одоевцевой он жив.
И вздрагивает Ирина Владимировна по совершенно другому поводу и  произносит извиняющимся тоном – тоже по другой причине:
– Да, Гумилева! Мы называли друг друга по фамилиям…
– Мы тоже, – радостно подхватываю я, удивляясь этому совпадению чуть не через сотню лет. Совпадению, за которое совсем не надо извиняться.  – И мы тоже обращались друг к другу по фамилиям!
Это было так естественно.
Но как к нам, через два поколения, могла перекинуться эта традиция дворянских девочек? Не знаю… Мы никогда не задумывались над этим.
Мы даже не знали, что это – традиция смолянок!
Мы многое не знали. Бабушки и матери берегли нас.

***

…Да, не стало ни Одоевцевой, ни Ахматовой.
Но здесь, в старых коридорах Смольного, я слышу их, юных смолянок, слышу,  словно своих одноклассниц, я знаю, они здесь, только ушли ненадолго. И скоро вернутся.
И "шоколадницы", получившие прозвище по цвету шоколадной коричневой формы, и малышки в ангельски голубых форменных платьицах, и девочки постарше – в серых, жемчужных…
И мы носили "шоколадную" форму!
Я знаю эту форму, ее цвет, ее охранность, ее высоту: нам еще далеко до белых выпускных платьев, но шоколадные мы уже носим!

2.
Мне всегда было уютно в этих коридорах.
Нарусова, супруга  человека, носившего фамилию первой своей жены – Собчака, публично призналась как-то, что Собчак не мог долго находиться в Смольном – начинала болеть голова.
Болела так сильно, что ему хотелось поскорее сбежать отсюда, куда глаза глядят… Смольный не принимал его, давил.
Собчак в Смольном задыхался.
Помню, признание это удивило меня. В Смольном? Задыхаться?
Впрочем, и я видела кабинеты-кельи, набитые испуганными, словно чуждыми этому Дому, клерками, сидящими чуть ли не на краешках стульев, словно осознающих себя временными, пришлыми…
Но так было далеко не всегда.
Есть у старых петербуржских домов странное свойство – одних принимать, другим отказывать в гостеприимстве. Есть…
Царем Петром широко, стремительно, зная куда и зачем, проходил по коридору Смольного могучий Яковлев – светлый, улыбчивый, целеустремленный. Губернатор Санкт-Петербурга.
Смольный распахивал ему свои углы и закоулки, принимал, словно главу Попечительского совета.
За Яковлевым серой шайкой толпилась челядь, семенила, стараясь не пропустить, присутствовать.
Яковлева сменила Женщина-Праздник. Ей было не до прозы жизни, пока взбунтовавшийся город не стряхнул с себя тяжелый, похмельный, разрушительный дух.
И вернулся в Петербург наш генерал-майор, насмешливый, прямой, четкий. И принялся расхлебывать беды города, оставшиеся от затянувшихся "праздников"…
Кое-кто из прежних "сатрапов" почувствовал, что запахло под вороватыми хвостами паленым. И ринулись облаивать нового Губернатора, да обкусывать.
Был бы человек, а грязь найдется, как говорится в старой местной поговорке…
На время я забыла о Смольном. Тем более, что за свинцовые эти годы было убито и умерло столько близких, что и опомниться, оглянуться не было сил.
А тут позвали меня на концерт. Своеобразно позвали:
– Будешь мимо, заскочи в Смольный собор, купи билеты. Концерт там будет. Надо бы сходить.
– В Собор? – не поверила я. – Так что, там все еще дают концерты?
– Ну да! Заедешь?
– Ну, ланны…
***
Первый и последний раз в Соборе, окормлявшем когда-то и воспитанниц Смольного института, и Мещанского училища, и жительниц Вдовьего Дома, чьи мужья-офицеры погибли на фронтах, защищая родину, – говорят, чуть ли не шесть тысяч человек могли одновременно укрыться под его охранные своды!  – мы были со старшей сестрой.
Сестра, жившая на Черной речке, сломила меня одним аргументом:
– Надо же восстанавливать Собор Смольного! А для этого нужны деньги. Вот, они и дают концерты духовной музыки. Никакого кощунства!
Мы вошли с ней в огромный пустой зал. Белый, высокий. Казалось – до неба.
Поперек Собора тянулись длинные ряды простых деревянных скамей.
Не снимая пальто, мы прошли в центр, сели.
Помню только, что слушалось легко.
И не отпускала мысль, что скоро пустые стены покроет волшебная роспись, вернутся сюда иконы и Святой Дух. А с ним – молитва.

3.
…На этот раз все здесь было иначе. Высокие занавесы – серо-голубые, складчатые, – отгораживали от зала искусственно образованный вестибюль.
Сумеречные охранники, гардероб, столик, за которым чаевничали две женщины, всем видом демонстрируя свою крутую занятость. Касса с ледяной кассиршей, лицом напоминавшая китайского болванчика…
Внезапно ворвалась стайка ребятишек с красивой усталой учительницей, все пересчитывавшей беспокойными глазами ватагу своих птенцов – не потерялся ли кто?
Женщины, пившие чай, резко поднялись навстречу ребятишкам, словно в атаку бросились.
– Билеты где? На всех есть? Сколько их у вас?
В голосах – армейские нотки, в позах – вызов. Надзиратели.
Смешливая юность, смущенная приемом, рассыпалась горсткой, скрутилась в клубок. Перешептывалась…
Учительница показывала теткам какие-то бумаги.
– Все в порядке! – сказала, наконец, одна из них. Можете идти наверх.
– А что там?  – внезапно спросил мальчишка лет 13, указав на глухо – сверху донизу – плотно закамуфлированную, как блиндаж, стену из тряпок, отделявших  "прихожую"  от  "зала".
Одна из женщин, пивших прежде чай, отогнула краешек безмерной портьеры, словно отвела в сторону край цыганской юбки, за пышностью которой ничего не было видно.
Спросила с издевкой:
– Красиво?
– Шторы мы и в школе каждый день видим, – пожал плечами мальчик и бросился догонять одноклассников, которые уже исчезали за правой отвилкой из вестибюля, откуда начиналась лестница, ведущая на колокольню Собора.
– Действительно, а можно посмотреть, что там, за этим занавесом? – спросила я.
– Через несколько минут будет плановая экскурсия. Вы можете присоединиться к ней, если купите билет.
Ну, что ж!..

Минут через 15 появилась подвижная суетливая смуглая женщина, экскурсовод, обутая во что-то среднее между якутскими ичигами и носками, почти босиком.
Потом вошла стайка экскурсантов. Несколько минут заняла уже знакомая мне процедура – разборка по числу билетов, оплат-предоплат…
Наконец занавес раздвинули.
Нет, прежних простых деревянных скамей не было.
Все пространство Собора занимали бесконечные стулья.
Даже за колоннами, из-за которых невозможно было увидеть, что происходит на сцене в центре собора, стояли стулья, стулья, стулья…
Одинаковые, как таблички на кладбищах с шестизначными номерами, под каждой из которых – прах НМ или НЖ – неизвестных мужчин, неизвестных женщин…
Каждый сантиметр собора Воскресения Христа-Спасителя при Смольном монастыре, – Соборе всех учебных заведений Российской Империи – каждый его сантиметр должен теперь приносить бабло новым хозяевам жизни.
С каждого стула – по дани!
В правом углу, за тесным стадом стульев – тонкой веревочкой огороженное запретное, очерченное пространство. Капельное, крохотное в гигантском Соборе.
В полумраке различаю лики икон.
– Что это? – спрашиваю экскурсовода.
– А это у нас иногда, раз в неделю обычно, теперь службы проводятся…
– Слава Богу, – говорит кто-то рядом. – Слава Богу.
Я отхожу в сторону. Мне не интересны фотографии какого-то заморского гостя, ради которых устроена в Собор Смольного монастыря эта экскурсия.
Она мне не интересна!
Я смотрю на белые, пустые своды, уходящие в поднебесье, этажи сводчатых окон, зашторенные все того же грязно-голубого тона занавесами, – а ведь сквозь эти сквозные окна по утрам летнее восходящее солнце вздымало собор на своих лучах, показывая городу и миру, какая красота есть на русской земле, какая неземная красота!
– Зачем вы повесили эти шторы? – спрашиваю экскурсовода. – Зачем?
– Да, вот, – она смущена. – Вы правы, когда здесь были хрустальные колонны, солнце играло в них. Нигде такой красоты не было… Но колонны растащили. По частям. Несколько хрустальных балясин обнаружили в антикварных лавках… А так… Все растащили…
– А иконы? Где все иконы?
– Их нет, – тихо говорит женщина. – Нет ни одной. Сохранилась единственная, главная икона этого храма. Храма Воскресения Христа-Спасителя.
Но ее забрал Русский музей… 
На ней - Богородица и смолянки.
Отхожу в сторону, снова смотрю на голые стены, своды, высокое пустое, нет, – кричащее пространство.
В полумраке, высоко-высоко сквозь объектив кинокамеры отчетливо вижу следы пуль, незатертые щербинки в стенах, следы рикошета.
Опускаю камеру.
И уже простым, невооруженным глазом вижу, что стреляли по стенам, прицельно – по лепнине, иконам, ангелам... Сбивали, крошили, убивали…
Тихо шелестит голос экскурсовода.
Я закрываю глаза и вижу, как врывается в храм с хрустальными колоннами "революцьонная" пьянь, как сыплется со стен штукатурка, разлетаются в щепы святые икон…
И сквозь весь этот грохот, выстрелы, взрывы, грубое солдатское ржанье я слышу, как прорывается, бьется о стены, уходя в поднебесье высоких – самых высоких в Петербурге! – куполов Смольного собора отчаянный девичий стон, переходящий в сплошной вселенский, космический крик ужаса…
Мы не пошли на концерт в расстрелянный Собор.
Мы больше никогда туда не пойдем.
Никогда!