Сережа

 
  Сереже было страшно. Он вжал голову в плечи, сунул сложенные ладошки между коленями, но это не помогло. Сквозь пелену слёз он, не отрываясь, смотрел на висевшее над ним лицо, которое кривилось, шипело, брызгало слюной, орало визгливым голосом:
- Жрать тебе только подавай! Думашь я не знаю, что конфеты и хлеб таскаешь?  Навязались на мою голову со своим папашей!
  Сереже очень хотелось сказать, что, мол, не вязались мы к тебе, тетьтась. Это ты к нам навязалась сама. Не сказал, конечно. Он знал, что и так сейчас получит затрещину такую, что долго будет звенеть в ушах, и слышать будет словно через вату. Затем его возьмут под мышку  и потащат вниз лицом к чулану, а он привычно будет считать половицы. Считать вовсе было не обязательно, он знал, что до чулана их девятнадцать. На старую железную кровать сначала полетит он, за ним — холодное, засаленное, пахнущее мышами одеяло. Завернувшись с головой, он будет вспоминать маму и плакать, пока к нему не придет отец.

  Тётьтася заставляла его называть её мамой. Он упорно не хотел, ждал маму Любу с радостной надеждой, что вот-вот, прям завтра, откроет утром глаза и увидит в открытую дверь её. В голубом халате, с распущенной косой. Она увидит, что он проснулся, быстро подойдет: «Проснулся, мой золотой». А он утонет в её мягкой груди и почувствует на затылке тёплую ладонь. И не правда, что лежавшая на столе тетенька с белым лицом и серыми губами, совсем неживая, была его мама.

  Сережа знал, что отец придет не скоро с работы. Потому, поплакав, нашарил припрятанный  под подушкой фонарик и высветил стену напротив. Там висела порыжевшая с оторванным углом географическая карта мира. Высветив желтым кругляшком кусочек карты, он размечтался:
- Наверно это какой-нито город. Большуууущий! Никакая тетьтася не найдет. Заберусь на крышу и буду смотреть, как они с отцом внизу бегают и ищут меня. А я наберу камнёв целые карманы и буду кидать прям ей на...
  Сережа задумался. Посмотрел на маленькое оконце. Оно было в тоненьких молочных узорах, и сквозь них ему на одеяло падала синеватая тень. Вдруг он представил ночь неким существом в фиолетовых и черных лохмотьях. И что сейчас оно смотрело на него снаружи. Колючими иголочками покрылась спина, и Сережа натянул на себя одеяло.
  Уговорив себя, что такого быть не может, осмелел, вылез из-под укрытия, опять высветил карту и начал мечтать дальше:
- Буду кидать ей прям на башку.
  Дальше ему мечтать расхотелось. Он понял, что так он попадет и в отца, это в его мечтательные планы не входило. Но, немного подумав, продолжил:
- Пусть тетьтася одна бегает, а отец куда-нито пусть отойдет.

  Хлопнула входная дверь, мимо чулана тяжело прошагал отец, и тотчас из дома послышалось воркование тетьтаси. Слова были невнятны, но Серёжа их знал наизусть: ой, кормилец наш пришёл; да как же,чай, устали ноженьки да рученьки; да щец горяченьких положу; ну, и всякое такое.  Отец поест «щец», закурит и спросит про него. Тетьтася жалостливо начнет причитать. Что никак мальчишечка не привыкнет к ней, что и так, и сяк к нему она, нет,  не принимает её, и все тут. Потом захлюпает носом, засморкается, и тогда отец нехотя поднимется и пойдет к нему.
 
  Не успел отец присесть на кровать, а Сережа уже карабкался к нему на колени. Прижался к груди и затих, млея от самого вкусного запаха на свете — запаха папы. Отец прижал его к себе, вздохнул и заговорил:
- Ты, Серёнька, пойми. Нам никак с тобой без матери нельзя. Ты постарайся, поднатужься и полюби маму-то Тасю. Она хорошая. Вот какие щи вкуснецкие варит. И тебя не обижает, вон,  ковбойку тебе купила.
Сережа ворохнулся:
- Не надо нам её, пап. Пусть уходит. Я сам шти варить могу.
Сереже очень хотелось рассказать, как шпыняет его тётьтася, что этих самых штец наливает, как котенку в блюдечко, и что потом он сидит и, глотая слюну, смотрит как та ест, пачкая сметаной щёки и подбородок. Но ему так было хорошо у отца на коленях, что он не стал его огорчать, тем более, что тот понёс его в дом.

  На столе пыхтел самовар, расставлены чашки, и самая красивая с красными маками была поставлена перед ним. Тётьтася услужливо придвинула к нему варенье и печенье. При этом, повернувшись к отцу спиной, так красноречиво на него поглядела, что сразу пропал всякий интерес к чаю вообще. Его это не заботило, он радовался, что рядом сидел отец, шумно дул на блюдечко и так же шумно швыркал чаем, и это был самый прекрасный звук на свете.
  На пузатом боку самовара вытягивалось, ширилось, кривлялось растянутым ртом Серёжино лицо, это его смешило и он то и дело фыркал, всякий раз оглядываясь на тетьтасю. Та гремела заслонкой печи, громко стукала дверцей подтопка, который всегда на ночь топили.

  Отец ушел за перегородку, застонали пружины кровати, донёсся зов:
- Тась, уложи мальца и спать иди.
Тётьтася засуетилась, никак не могла развязать передник, ласково заговорила:
- Иди, Серёженька, баиньки. Иди, я постелила тебе на полатках. Там потеплей. Огородись подушкой, не дай Господи, не упасть ба тебе да не зашибиться.
Ласково приговаривала, а губами брань изображала. Предупреждая дерганье за ухо и щипки, он обречённо побрёл к двери, стащив с лавки валенки и сняв с гвоздя у двери пальтишко. Вослед в холодное крыльцо полетела шапка.
      
  Шёл Серёжа к бане, где было тепло, не то, что в чулане - тётьтася почти каждый день устраивала постирушки. Было морозно, тоненько щипало в носу. Над соседним домом одноруким чудищем виднелся журавль, выше — шар луны. К бане между сугробами синела тропа. Он считал шаги. Конечно же, он мог и здесь не считать — из было шестьдесят пять.  В бане залез на полок, заученными движениями вычерпал воду из котла, едва справляясь с огромным черпаком, досуха протёр отцовой рубахой, что взял с гвоздя на стене, устлал вениками дно и улегся. В котле лежать было не совсем удобно, но, свернувшись калачиком, вполне уютно и тепло. Утром тётьтася вытащит его оттуда, поволочёт в дом, стащит одёжку и закатит его на полати, и чтоб ни пискнуть, потому что вскорости проснётся отец.
   
  В кромешной тёмке фиолетовым, с белыми разводами, пятном висело окно. Серёжа пожалел, что не забрал из чулана фонарик. С улицы забился в окошко снег, выла где-то собака, при всяком движении шуршали под ним веники, гремела железом крыша. Было страшно, но замкнуть дверь на крючок он не решался, тётьтася потом все уши открутит. Серёжа плакал почти беззвучно. Он знал, что раньше утра его отсюда никто не заберёт, а его рёв, не дай бог, привлечёт внимание какого-нибудь злодея. Так думал Серёжа. Он вспомнил, как молилась его мама, и стал повторять её слова, смешивая со своими, которые приходили в голову:
- Божинька, божинька, сохрани и помилуй моё дитё неразумное. Божинька, пусть пропадёт пропадом тётьтася. Пусть она в лесу заблудится, когда по грибы пойдёт, - Серёжа подумал и добавил: - Пусть её найдут, но потом. Зимой, когда печь будет топлена, а то напрочь ноги-то отморозит.

   Бормотал, бормотал, да и уснул, подергивая руками и ногами — ему сразу же приснился сон.

…......На теплых от горячего солнышка ступеньках крыльца он сидит рядом с папой. Ступенькой ниже — мама. Она разливает парное молоко в кружки, отламывает ломти  ржанова хлеба и посыпает крупной солью. Папа улыбается, мама смотрит куда-то в сторону. Серёжа не любит парное молоко, но не может маме сказать об этом, ведь, она огорчится, и он незаметно выливает молоко. Но оно булькает слишком громко, брызжет по сторонам, мама видит, качает головой и говорит, что лучше сказать, что не любишь молока.
Надо просто сказать. Понимаешь? Просто сказать, и больше ничего. Понимаешь?
Серёжа хочет успокоить маму, задобрить, пытается поймать её взгляд, но она по-прежнему смотрит в сторону. Он вспоминает про тётьтасю и пытается спросить, мол, зачем она с ними живёт, им так хорошо без неё было, но слова не говорятся, да и мама постепенно стала исчезать, словно бы таять. Он поворачивается к папе, но тот уже шёл по лужку, где стояла тётьтася. Они обиделись, потому что я вылил молоко, подумал он. И закричал, что никогда не будет выливать молоко, пусть даже его стошнит, но он выпьет все кружку, ну, до капельки. Только пусть мама вернётся, тогда папа прогонит тётьтасю. Побежал за мамой, но та очень быстро исчезла. Папа тоже куда-то подевался, а вместо него близко-близко оказалось лицо тётьтаси. Оно кривилось и что-то говорило, он чувствовал, что обидное, но не слышал. Затем она неестественно длинной рукой больно ущипнула его за щеку. Он закричал, заплакал и проснулся.

  Серёжа потрогал щеку. В неё впилась ветка веника. Повозился, свернулся калачиком на другой бок, закрыл глаза и стал вызывать образ мамы Любы. У него не очень хорошо получалось, он помнил прикосновения, её запах, все остальное — не очень. По отдельности помнил голубые глаза, улыбку, волосы в косе, а в целом лицо вспомнить не получалось. От огорчения снова заплакал. 
       
   Тёмка в бане сменилась на серо-синий сумрак, морозное окно стало золочёным. Было утро. Скоро тетьтася за ним придёт. Вдруг он забарахтался, пытаясь встань на ноги на  вогнутом дне котла. Ему это удалось, перебрался на полок,  быстренько добрался до двери и, встав на цыпочки, накинул крючок - "Пусть тётьтася постучит, покричит, тогда папа услышит и придёт. Папа, небось, и не знает, где он ночует. И тогда снова он будет засыпать рядом с папой на его руке. А потом он поплывет над диваном, столом, комодом. Это папа его полусонного понесёт на тёплую печку. Он всё-всё будет слышать, но притворяться, что, ну, ни капельки нет у него силушки. А тётьтася неизвестно куда подевается, только он никогда её больше не увидит".