Птичьи следы в небесах

1.

   Когда-нибудь я поеду домой.

   Я куплю билет и повешу на гвоздик белый бумажный сантиметр – из тех, что сотнями лежат в магазине IKEA. Я буду отрезать каждый день по одному сантиметру – и как садовник следит за распускающимся цветком, так я буду ждать, пока от сантиметра не останется маленький кусочек.

   Тогда я начну собирать чемодан. Мой список давно составлен, подарки куплены. Лёгкие подарки, потому что последние одиннадцать километров мне придется идти пешком.
 
   А перед самым отлётом я заверну в мокрую тряпку и осторожно уложу в сумку, которую не буду сдавать в багаж, три оранжево-жёлтых цветка с удивительным названием «райские птицы»...

***

   Самолет наберет высоту; стюардесса включит телевизоры. Я буду смотреть кино. Нет, я не буду следить за жизнью киношных героев – мне интересней маленький самолетик на отдельном большом экране: вот мы уже над Квебеком; над Нью Брансуиком; над Океаном...

   В здании аэровокзала будет пусто и гулко. Там всегда  почему-то безлюдно: то ли рейсов нет, то ли пассажиров так мало. Я выйду на площадь, возьму такси и скажу: «На вокзал». Шоссе будет ровное, как стрела, пронзившая лес, и тоже пустынно - не то, что привычный Торонтский хайвэй.

   Я куплю билет – обязательно на боковое сиденье, по ходу поезда, и буду терпеливо ждать на перроне. А потом буду смотреть в окно: сначала на станции со смутно знакомыми названиями, а потом...

   Я нигде не встречала таких задушевных названий, как в этих лесных краях. Овражки, Залесье, Дубки... Надо же, как они выросли, эти дубки! Я помню, как сажали их чахлые саженцы: ровными рядами, уходящими далеко-далеко. А теперь здесь дубовые рощи, за которыми совсем не видно домов. Еще километров восемь – и будут Лисички. Мы ездили сюда за грибами. Я не умею их собирать, я не вижу грибов; вернее, вижу, если они появляются прямо передо мной, а не прячутся подо мхом и упавшими листьями. Я долго не понимала: почему я не вижу грибов? А потом поняла: они не хотят, чтобы их находили. Не хотят, чтоб я весь вечер сидела на кухне и чистила их; потом варила, мариновала... они жалеют меня, эти лисички, обабки и грузди.

   А вот Дождевая. Мы ездили сюда за брусникой. Прятались от дождя под мостом; потом  шли вдоль какого-то поля... а за ним, в низинке, красным бисером  – яркая россыпь брусники. Мы набирали пятилитровые вёдра и медленно шли назад – на станцию Дождевая.

   На следующем полустанке мне выходить. Поезд остановится только на две минуты. Я провожу его взглядом  и пойду по заросшей тропинке, петляющей вдоль путей. Я остановлюсь через три километра, открою сумку и положу цветы с красивым названием «райские птицы» к подножию потемневшего за эти годы креста.

   А  потом подниму глаза и буду долго смотреть на небо.. пока не увижу в нем белые точечки птичьих следов.
2.

   Почти сто лет назад в Соловецком Лагере Особого Назначения готовились к Пасхе. Почему начальство разрешило ее праздновать – Бог весть... но разрешили. С вечера к Кладбищенской Онуфриевской Церкви потек народ: монахи, священники, заключенные, даже служивый люд. Небольшая церковь заполнилась быстро; люди стояли между могил и дальше, в подступившем к кладбищу редком лесу. Народу собралось столько, что ни чахлых березок с едва начавшими набухать почками, ни низких северных сосен было совсем не видно. Колокола не звонили: последний колокол сняли три года назад.

   Алексей стоял на сторожевой вышке и внимательно смотрел вниз. Надо же... один, два, три... семнадцать епископов (а кто же это еще в таких шапках?); сотни священников в серых рясах;  еще больше монахов... Вот уж повезло, так повезло сегодня с дежурством: будет что отцу рассказать! Хорошо, что не холодно; всё-таки май. Поздняя Пасха в этом году! Чуть западнее заполыхало Северное Сияние. Сколько раз Алексей его видел, а налюбоваться не мог.

   Неожиданно всё стихло. Из дверей церкви вышли епископы, за ними – монахи и иереи. Крестный ход! – догадался Алексей. Странное дело: было совсем тихо – как будто не шаркали по неоттаявшей земле тысячи ног и не пели негромко люди, несущие иконы и хоругви.

- Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити...

   Шествие сделало круг и вернулось ко входу в церковь. Всё смолкло, и вдруг – Алексей даже вздрогнул –   раздалось громкое и торжествующее:

- Христос воскресе!

- Воистину воскресе! - отозвался народ.

   Алексей забыл о том, что он – на посту; что люди внизу – заключенные, и его поставили за ними следить.

- Воистину воскресе! - неслось с его вышки.

   Вспорхнули с деревьев птицы; замерло Белое море; переливалось зелеными всполохами бесконечное черное небо...

- Ну, отец, - едва войдя в дом, сказал Алексей, – Вот это службу я видел! Они же все - заключенные, а пели, как... как настоящие.

- Они и есть настоящие, - ответил отец. – Настоящей их на всех Соловках не найти!

- Ну, ты даёшь! Настоящие... Если они – настоящие, то кто же я?

- А ты – шелупонь! – отрезал отец. - А они - настоящие.
3.
 
   Никто не знал, откуда приходил этот мальчик и куда уходил.

   Он появлялся в Церкви рано утром, когда только отпирали тяжелые деревянные двери с железным кольцом вместо ручки; становился на правой – мужской - половине и терпеливо ждал, когда начнут читать часы. Он не ставил свечек, не подходил к иконам. Он просто стоял и чуть слышно повторял за священником, а когда служба кончалась, так же незаметно исчезал – чтобы опять появиться к вечере.

   С ним пытались заговорить: и добрейшая регент, и громогласный дьякон, и сам отец Василий... но ничего не добились.

   Однажды священник забыл слова. Сколько лет он служил Литургию... и вдруг забыл. Дрожала вежливая тишина, и вдруг:

- Господь решит окованныя, Господь умудряет слепцы. Господь возводит низверженныя..., - и к высокому детскому голосу прибавился уверенный басок отца Василия:

- Господь любит праведники...

   На этот раз мальчику не удалось убежать.

   ***

   И почему он боялся отца Василия?  Ну, и что, что священник, вон каким оказался простым! Взял Митьку в алтарь, всё показал, объяснил... и совсем не ругал, что Митька не ходит в школу. Он ходит – но только в дни, когда в Церкви нет службы. А кто ему что скажет? Матери не до него: она свою жизнь устраивает, а деду что... ему лишь бы внук шелупонью не вырос.

- А что такое шелупонь? – спросил когда-то Митька.

   Дед задумался: - Ну, как бы тебе объяснить... Это когда человек... ну, когда он... шелупонь, одним словом. И – марш играть, не приставай!

   А Митька и сам знает, что это такое. Это... ну, как бы сказать... плохой человек, вот! Даже хуже плохого – шелупонь, и всё!

   Дед ему столько рассказывал про Соловецкую Пасху, что Митька тоже захотел послушать, как поют на небесах ангелы; и ангелы ли пели, люди ли - он не понял, но в Церковь стал ходить на все службы. А потом почувствовал: там его место.  Не в школе; не во дворе, хоть у него и друзья хорошие, и велосипед дед купил; и даже не дома, где после работы крутится перед зеркалом усталая мать - и убегает куда-то по вечерам. А дед у него хороший. Жалко, старый совсем и больной: как начнет кашлять – не остановится. Митька ему и чай вскипятит, и горячей воды в грелку нальёт, и горчицы в носки насыплет... Дед в молодости на Севере жил, на вышке в любые морозы стоял – вот и застудился.

   ***

   Зажился он на этом свете, ох, зажился. И не так уж стар, да болезнь все силы высосала. А умирать нельзя: что с Митькой будет? С кем останется? Мать-то у него, конечно, есть... да разве ж это мать? Как Леонид  умер, так и начала сноха свою жизнь устраивать, да что-то никак не устроит.

   А внук хорошим растет пацаном. Учиться, правда, не любит; думает, дед не знает, что он вместо уроков в Церковь бегает. Ну, да разве ж учёба -  самое главное? Лишь бы настоящим стал, честным... и не жестоким. Жизнь, она многих ожесточает.

   Алексей налил стакан кипятка, положил две ложки малинового варенья и снова сел на диван.

  - Дед, не умилай, - обнял его когда-то маленький внук.

- Да я, вроде, не собираюсь, - засмеялся Алексей. А Митька прижался к нему посильнее и прошептал в самое ухо:

- Никогда не умилай.

   Никогда... А когда-то придется.

   Алексей достал потёртую чёрную папку, в которой хранил дорогое: письма, которые писала ему на фронт Зинаида; две медали; образок, что дал когда-то на счастье отец; Фотографии: он, отец, Зинаида и маленький Лёнька – это они приезжали на Соловки незадолго до смерти отца; Зинаида в гробу – в своём лучшем коричневом платье, в белом платочке. И еще один гроб – в нем привезли тело сына. Тяжело вспоминать; а как не вспоминать, если это – жизнь? Уж как он её прожил... Богу судить. И ошибался, и малодушничал... но шелупонью не был. А с какими людьми его сводила Судьба! Взять ту Соловецкую Пасху. После нее в нем что-то перевернулось: не серая масса работала и жила в его лагере, а настоящие, как сказал отец, люди. Он стал присматриваться, задавать вопросы... стал учиться у них, не понимая, что учится. Это в тридцатых всё изменилось, а тогда еще можно было с заключенными разговаривать. Как же его звали, того поэта? Странная такая фамилия... А стихи до сих пор помнит:

                               Где проливался теплый воск
                               Большими желтыми слезами,
                               А перед мшистыми стенами 
                               В камнях из камня крест пророс...*

    Это ж надо так написать! А как он тогда про небо сказал? «И птицы оставляют на небе следы...» Но сколько ни смотрел Алексей в небо – ни разу не видел. Может, Митька увидит...

***

   Мите все-таки пришлось закончить школу, потому что без аттестата в Семинарию не берут. Готовиться к экзаменам ему помогал отец Василий: он приходил к ним домой, отвечал на Митины вопросы, говорил, что учить, и пока тот корпел над Библейской историей или старославянским, подолгу беседовал с дедом.

   В тот день, когда счастливый Митя узнал, что его приняли в Семинарию, дед впервые заговорил о смерти.

- Ну, вот, внук, - сказал он, -  теперь я за тебя спокоен. Теперь можно и помирать.

***

   После поминок Митя долго сидел на крыльце.
    
   Вспоминал, как возился с ним в детстве дед: катал на самодельных санках, брал с собой на рыбалку, учил ездить на велосипеде, рассказывал о войне, о Соловках, о Пасхальной Службе, ставшей главным событием в его жизни. О том, как перед самой смертью дед прошептал ему:

- Митя... Ты – не шелупонь. Ты – настоящий.

   Где ты, дед? На какое направляешься небо?
 
   Я верю - на то, где полыхает Сияние, и птицы оставляют свои следы. Где растут удивительные цветы под названием «райские птицы» - ты рассказывал мне о них, а я думал –  шутишь... И где под колокольный звон идет  торжественный – семнадцать епископов! - крестный ход... и ангелы поют на небесaх...
4.

   Отцу Димитрию дали приход в небольшом посёлке на берегу реки.

   Церковь Святой Троицы стояла на самом высоком месте и притягивала когда-то прихожан всей округи. А потом в ней устроили амбар. Иконы бесследно исчезли;  золоченые колокола сняли и увезли. Шатровая крыша со временем прохудилась, амбар убрали, и так и стоял этот Храм – заброшенный и ненужный.

   Два первых года пришлось посвятить строительству. Отцу Димитрию помогал весь посёлок: кто деньгами, кто руками, кто гвоздями и досками. Из области приехал журналист, написал большую статью о разрушенном Храме, о молодом подвижнике-священнике, о нехватке стройматериалов и средств. Через два месяца отцу Димитрию позвонили: эмигранты в Германии собрали в помощь Храму денег и просят его сообщить, как их передать.

   Они встретились вечером в областном центре.

- Здесь не так много, - сказал посланец, - но чем богаты.

   Отец Димитрий ехал домой. Он сидел на жестком сиденье пригородного поезда и улыбался, думая о людской доброте. Неожиданно его толкнули. Он поднял глаза: перед ним стояли двое.

- Давай деньги, - сказал один.

- Это не мои, - ответил отец Димитрий, - это на Храм.

   Тот, что повыше, вытащил нож:

- Давай деньги!

   И отец Димитрий побежал. Он бежал из вагона в вагон, мимо удивленных людей, а за ним неслись двое.

   Его догнали в последнем вагоне.   
   Чьи-то руки схватили за плечи; обшарили карманы; а потом распахнули настежь дверь – и столкнули в свистящую тьму.

   Он умер не сразу.

   Он видел рассвет.

   Слышал, как поет в вышине жаворонок...

   И еще долго сияло над ним бездонное небо с белыми точками птичьих следов.
***

   Когда-нибудь я поеду домой...