***Василий Шукшин СОЛНЦЕ, СТАРИК И ДЕВУШКА Дни горели белым огнем. Земля была горячая, деревья тоже были горячие. Сухая трава шуршала под ногами. Только вечерами наступала прохлада. И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик, садился всегда на одно место — у коряги — и смотрел на солнце. Солнце садилось за горы. Вечером оно было огромное, красное. Старик сидел неподвижно. Руки лежали на коленях — коричневые, сухие, в ужасных морщинах. Лицо тоже морщинистое, глаза влажные, тусклые. Шея тонкая, голова маленькая, седая. Под синей ситцевой рубахой торчат острые лопатки. Однажды старик, когда он сидел так, услышал сзади себя голос: — Здравствуйте, дедушка! Старик кивнул головой. С ним рядом села девушка с плоским чемоданчиком в руках. — Отдыхаете? Старик опять кивнул головой. Сказал; — Отдыхаю. На девушку не посмотрел. — Можно, я вас буду писать? — спросила девушка. — Как это? — не понял старик. — Рисовать вас. Старик некоторое время молчал, смотрел на солнце, моргал красноватыми веками без ресниц. — Я ж некрасивый теперь, — сказал он. — Почему? — Девушка несколько растерялась. — Нет, вы красивый, дедушка. — Вдобавок хворый. Девушка долго смотрела на старика. Потом погладила мягкой ладошкой его сухую, коричневую руку и сказала: — Вы очень красивый, дедушка. Правда. Старик слабо усмехнулся: — Рисуй, раз такое дело. Девушка раскрыла свой чемодан. Старик покашлял в ладонь: — Городская, наверно? — спросил он. — Городская. — Платют, видно, за это? — Когда как, вообще-то, Хорошо сделаю, заплатят. — Надо стараться. — Я стараюсь. Замолчали. Старик все смотрел на солнце. Девушка рисовала, всматриваясь в лицо старика сбоку. — Вы здешний, дедушка? — Здешный. — И родились здесь? — Здесь, здесь. — Вам сколько сейчас? — Годков-то? Восемьдесят. — Ого! — Много, — согласился старик и опять слабо усмехнулся. — А тебе? — Двадцать пять. Опять помолчали. — Солнце-то какое! — негромко воскликнул старик. — Какое? — не поняла девушка. — Большое. — А-а... Да. Вообще красиво здесь. — А вода вона, вишь, какая... У того берега-то... — Да, да. — Ровно крови подбавили. — Да. — Девушка посмотрела на тот берег. — Да. Солнце коснулось вершин Алтая и стало медленно погружаться в далекий синий мир. И чем глубже оно уходило, тем отчетливее рисовались горы. Они как будто придвинулись. А в долине — между рекой и горами тихо угасал красноватый сумрак. И надвигалась от гор задумчивая мягкая тень. Потом солнце совсем скрылось за острым хребтом Бубурхана, и тотчас оттуда вылетел в зеленоватое небо стремительный веер ярко-рыжих лучей. Он держался недолго — тоже тихо угас. А в небе в той стороне пошла полыхать заря. — Ушло солнышко, — вздохнул старик. Девушка сложила листы в ящик. Некоторое время сидели просто так — слушали, как лопочут у берега маленькие торопливые волны. В долине большими клочьями пополз туман. В лесочке, неподалеку, робко вскрикнула какая-то ночная птица. Ей громко откликнулись с берега, с той стороны. — Хорошо, — сказал негромко старик. А девушка думала о том, как она вернется скоро в далекий милый город, привезет много рисунков. Будет портрет и этого старика. А ее друг, талантливый, настоящий художник, непременно будет сердиться: «Опять морщины!.. А для чего? Всем известно, что в Сибири суровый климат и люди там много работают. А что дальше? Что?..» Девушка знала, что она не бог весть как даровита. Но ведь думает она о том, какую трудную жизнь прожил этот старик. Вон у него какие руки... Опять морщины! «Надо работать, работать, работать...» — Вы завтра придете сюда, дедушка? — спросила она старика. — Приду, — откликнулся тот. Девушка поднялась и пошла в деревню. Старик посидел еще немного и тоже пошел. Он пришел домой, сел в своем уголочке, возле печки, и тихо сидел ждал, когда придет с работы сын и сядут ужинать. Сын приходил всегда усталый, всем недовольный. Невестка тоже всегда чем-то была недовольна. Внуки выросли и уехали в город. Без них в доме было тоскливо. Садились ужинать. Старику крошили в молоко хлеб, он хлебал, сидя с краешку стола. Осторожно звякал ложкой о тарелку — старался не шуметь. Молчали. Потом укладывались спать. Старик лез на печку, а сын с невесткой уходили в горницу. Молчали. А о чем говорить? Все слова давно сказаны. На другой вечер старик и девушка опять сидели на берегу, у коряги. Девушка торопливо рисовала, а старик смотрел на солнце и рассказывал: — Жили мы всегда справно, грех жаловаться. Я плотничал, работы всегда хватало. И сыны у меня все плотники. Побило их на войне много четырех. Два осталось. Ну вот с одним-то я теперь и живу, со Степаном. А Ванька в городе живет, в Бийске. Прорабом на новостройке. Пишет; ничего, справно живут. Приезжали сюда, гостили. Внуков у меня много, Любют меня. По городам все теперь... Девушка рисовала руки старика, торопилась, нервничала, часто стирала. — Трудно было жить? — невпопад спрашивала она. — Чего ж трудно? — удивлялся старик. — Я ж тебе рассказываю: хорошо жили. — Сыновей жалко? — А как же? — опять удивлялся старик. — Четырех таких положить шутка нешто? Девушка не понимала: то ли ей жаль старика, то ли она больше удивлена его странным спокойствием и умиротворенностью. А солнце опять садилось за горы. Опять тихо горела заря. — Ненастье завтра будет, — сказал старик. Девушка посмотрела на ясное небо: — Почему? — Ломает меня всего. — А небо совсем чистое. Старик промолчал. — Вы придете завтра, дедушка? — Не знаю, — не сразу откликнулся старик. — Ломает чего-то всего. — Дедушка, как у вас называется вот такой камень? — Девушка вынула из кармана жакета белый, с золотистым отливом камешек. — Какой? — спросил старик, продолжая смотреть на горы. Девушка протянула ему камень. Старик, не поворачиваясь, подставил ладонь. — Такой? — спросил он, мельком глянув на камешек, и повертел его в сухих, скрюченных пальцах. — Кремешок это. Это в войну, когда серянок не было, огонь из него добывали. Девушку поразила странная догадка: ей показалось, что старик слепой. Она не нашлась сразу, о чем говорить, молчала, смотрела сбоку на старика. А он смотрел туда, где село солнце. Спокойно, задумчиво смотрел. — На... камешек-то, — сказал он и протянул девушке камень. — Они еще не такие бывают. Бывают: весь белый, аж просвечивает, а снутри какие-то пятнушки. А бывают: яичко и яичко — не отличишь. Бывают: на сорочье яичко похож — с крапинками по бокам, а бывают, как у скворцов, — синенькие, тоже с рябинкой с такой. Девушка все смотрела на старика. Не решалась спросить: правда ли, что он слепой. — Вы где живете, дедушка? — А тут не шибко далеко. Это Ивана Колокольникова дом, — старик показал дом на берегу, — дальше — Бедаревы, потом — Волокитины, потом Зиновьевы, а там уж, в переулочке, — наш. Заходи, если чего надо. Внуки-то были, дак у нас шибко весело было. — Спасибо. — Я пошел. Ломает меня. Старик поднялся и пошел тропинкой в гору. Девушка смотрела вслед ему до тех пор, пока он не свернул в переулок. Ни разу старик не споткнулся, ни разу не замешкался. Шел медленно и смотрел под ноги. «Нет, не слепой, — поняла девушка. — Просто слабое зрение». На другой день старик не пришел на берег. Девушка сидела одна, думала о старике, Что-то было в его жизни, такой простой, такой обычной, что-то непростое, что-то большое, значительное. «Солнце — оно тоже просто встает и просто заходит, — думала девушка. — А разве это просто!» И она пристально посмотрела на свои рисунки. Ей было грустно. Не пришел старик и на третий день и на четвертый. Девушка пошла искать его дом. Нашла. В ограде большого пятистенного дома под железной крышей, в углу, под навесом, рослый мужик лет пятидесяти обстругивал на верстаке сосновую доску. — Здравствуйте, — сказала девушка. Мужик выпрямился, посмотрел на девушку, провел большим пальцем по вспотевшему лбу, кивнул: — Здорово. — Скажите, пожалуйста, здесь живет дедушка... Мужик внимательно и как-то странно посмотрел на девушку. Та замолчала. — Жил, — сказал мужик. — Вот домовину ему делаю. Девушка приоткрыла рот: — Он умер, да? — Помер. — Мужик опять склонился к доске, шаркнул пару раз рубанком, потом посмотрел на девушку. — А тебе чего надо было? — Так... я рисовала его. — А-а. — Мужик резко зашаркал рубанком. — Скажите, он слепой был? — спросила девушка после долгого молчания. — Слепой. — И давно? — Лет десять уж. А что? — Так... Девушка пошла из ограды. На улице прислонилась к плетню и заплакала. Ей было жалко дедушку. И жалко было, что она никак не сумела рассказать о нем. Но она чувствовала сейчас какой-то более глубокий смысл и тайну человеческой жизни и подвига и, сама об этом не догадываясь, становилась намного взрослей. © Copyright: Владимир Чадов, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
