***Андрей Платонов Жена машиниста
Жена ничего сначала не спросила у мужа; она подала ему таз с теплой водой для умыванья и полотенце, а потом вынула из печки горячие щи и поставила самовар. За ужином они сидели молча. Муж медленно ел щи и отогревался, но на лицо по-прежнему был угрюмым. – Ты что это, Петр Савельич? – тихо спросила жена. – Иль случилось что с ним, боль и поломка какая? – У него палец греется... – сказал Петр Савельич. – Который палец? – в тревоге спросила жена. – В позапрошлую зиму он тоже грелся – тот или другой какой? – Другой, – ответил Петр Савельич. – На третьем колесе у левой машины. Всю поездку мучился, боялся, что в кривошипе получилась слабина и палец проворачивается на ходу. Мало ли что может быть! – А может, Петр Савельич, у тебя там на дышле либо в шатуне масло сорное! – сказала жена. – Ты бы заставил помощника профильтровать масло иль сам бы попробовал. Я тебе в другой раз чистую тряпочку дам. А этак-то куда ж оно годится... Петр Савельич положил деревянную ложку на хлеб и вытер усы большой старой рабочей рукой. – Плохое масло я, Анна Гавриловна, не допущу. Плохое я сам лучше с кашей съем, а в машину всегда даю масло чистое и обильное, зря говорить нечего! – А палец-то ведь греется! – упрекнула Анна Гавриловна. – Глядишь, он погреется-погреется, а потом и отвалится, вот и станет машина калекой! – Пока я жив буду, пока я механик, у меня ничего не отвалится – ни в ходу, ни в покое. – Да ну уж – ничего у тебя не отвалится! – осерчала Анна Гавриловна. – Спасибо, что тормозами вовремя состав ухватил, а то бы сколько оставил сирот – ведь пассажирский вел, двадцать седьмой номер-бис... Ешь уж щи, доедай начисто, а то прокиснут... Петр Савельич вздохнул и доел щи. – Колеса с паровозных осей не соскакивают, – сказал затем механик. – Это заблуждение. У Ивана Матвеевича бандаж на ходу ослаб. А бандаж, Анна Гавриловна, это не целое колесо, отнюдь нет, Иван Матвеевич тут ни при чем: машина вышла из капитального ремонта, и бандаж в ремонте насадили недостаточно. – А у тебя бы он тоже соскочил? – попытала Анна Гавриловна. Петр Савельич подумал и решил: – У меня нет, у меня едва ли! Я бы учуял дефект. – Ну и вот, а я про что же говорю! – довольно подтвердила Анна Гавриловна. – Что – вот? – удивился Петр Савельич. – Мне шестьдесят два года осенью сравнялось, а тебе пятьдесят четыре, а ты мне «вот» говоришь... Стели мне постель, я хоть спать и не буду, а так полежу. Анна Гавриловна начала стелить кровать мужу и себе. – Уснешь, – говорила она, взбивая подушки, чтобы они стали пышными и покойными для сна. – Чего тебе не спать: должно, все тело затомилось на такой работе-то. Шутка сказать, а ведь ты у меня, Петр Савельич, механик! Ляжешь вот тут и уснешь. Перина у нас мягкая, одеяло теплое, в комнате тихо, – чего тебе нужно-то! – Ничего мне не нужно, Анна Гавриловна, – кротко сказал механик. – Я думаю, что палец в машине болит... А сейчас ночь, темно, мой напарник тяжеловесный состав ведет, думает ли он чего или просто глядит вперед, как сыч! Анна Гавриловна постелила кровать и тоже загоревала было, но скоро отошла от горя. – А ты не вдавайся в тоску, Петр Савельич, может быть, ничего и не случится. Он, палец тот, сначала погреется, а потом приработается – и греться перестанет : железо тоже свыкается друг с другом – терпит... – Да какое там железо тебе! – негодующе выразился Петр Савельич. – Тридцать лет с механиком живешь, а все малограмотная, как кочегар в банной котельной... Анна Гавриловна здесь промолчала; она понимала, когда надо слушать своего мужа и когда наставлять его. Они легли спать и лежали молча. Петр Савельич слушал – не усиливается ли ветер на дворе, не начинается ли снова пурга, которая недавно улеглась, но в мире пока что было мирно и спокойно. Медленно шли стенные часы над кроватью, грустный сумрак ночи протекал за окном навстречу далекому утру, и стояла тишина времени. Семья Петра Савельича была небольшая: она состояла из него самого, его жены и паровоза серии «Э», на котором работал Петр Савельич. Детей у них долго не было: родился давно один сын, но он пожил недолго и умер от детской болезни, а больше ребят не было. И теперь даже младенческий образ сына уже стушеван был в памяти родителей: время, как мрак, покрыло его и удалило в свое забвение... Петр Савельич прислушался. Ночь шла тихо, но где-то в сенях или на дворе осторожно треснула древесина, сжимаемая морозом. Снаружи, наверно, сейчас холод сгущал ночную изморозь и видимость ухудшалась, – интересно, но трудно было в эту пору вести машину с тяжеловесным составом на тендерном крюке. У напарника Петра Савельича помощником работал молодой человек, просто юноша, по имени Кондрат. Сколько ему могло быть лет? Лет, должно быть, девятнадцать-двадцать. Столько же, пожалуй, что и сыну Петра Савельича и Анны Гавриловны, если бы он жил на свете. Петр Савельич привстал на постели: тревожное предчувствие еще прежде ясной мысли обеспокоило его сердце. Он укрыл жену одеялом, чтоб она не проснулась, сошел с кровати и начал одеваться. Но Анна Гавриловна проснулась, как только Петр Савельич чуть пошевелился: она привыкла следить за мужем и тихо думала о нем все дни и ночи, чутко ощущая еще слышный запах машины от его волос и одежды, когда муж был дома, и воображая его про себя, когда он находился в поездке. – Куда тебя домовой несет? – спросила Анна Гавриловна. – Метель утихла, палец в машине притерпится, – чего тебе там за всех стараться? Там без тебя есть народ! – Народ там есть, Анна Гавриловна, а меня там нет, – с терпением сказал Петр Савельич. – А без меня народ неполный! – Да то как же! – рассердилась Анна Гавриловна. – Без тебя ведь весь свет пустой! А завтра, что ж, ты не спавши, значит, в рейс поедешь? Ну что ж, поезжай не спавши, – может, в хвост другому составу наедешь либо весь паровоз на куски изувечишь – тебя в тюрьму посадят, а я с тоски помру... Вот оно сразу все и кончится! – Будет тебе свои нервы портить, – произнес Петр Савельич. – Там помощником нынче Кондрат поехал, малый молодой, просто еще юноша, и скоро им в обратный конец ехать... – Ну и что тебе Кондрат, малый молодой? – спросила Анна Гавриловна. – А то, – сказал Петр Савельич, снарядившись в дорогу, – а то, что им в обратный конец четыре затяжных подъема надо одолеть. Там нужно силу тяги держать точно по котлу, чтоб сколько ты ни ехал, сколько ни тянул, а у тебя все в котле и давление пара не падало, и уровень воды особо не понижался, – вот как надо котел содержать, понятно тебе стало? – А чего ж тут и понимать-то? – сказала Анна Гавриловна. – Машина должна идти неугомонно, а пар упустишь, то она запыхается и станет... – Ну вот, вроде верно, только неправильно: чем ей пыхать-то? – ответил Петр Савельич. – А Кондрат котел по тяге не удержит. Машину он любит, но знает в ней далеко не все. Да одну машину – это знать мало. Надо видеть всю целую природу – и погоду, и что у тебя на рельсах: мороз или жарко, и подъемы надо знать наизусть, и машина как себя чувствует сегодня... – Пусть уж они без тебя там знают! – сообщила Анна Гавриловна. – Только нагрелся, а уж вылез! Окоченеешь наружи! – Я у котла согреюсь, – пообещал механик. – Скоро рабочий поезд пойдет, я на нем и встречу свою машину на четвертом разъезде: там подъем такой, что станешь врастяжку и состав порвешь... – Ты хоть еды-то возьми с собой, шут непокойный! – попросила жена. – Я в буфете на вокзале пожую, – ответил Петр Савельич. – Ты спи себе в тепле и покое. – С вами уснешь! – сказала Анна Гавриловна. – Вы даете покой, старые черти... Но Петр Савельич уже гремел щеколдой в сенях, уходя в зимнюю ночь; он не обижался на жену. Возвратился домой Петр Савельич не скоро – к вечеру следующего дня. Он пришел вместе с Кондратом, молодым стесняющимся человеком, помощником машиниста. Анна Гавриловна только поглядела своими знающими и чувствующими глазами на пришедших, но ничего не сказала и молча стала собирать им еду на стол. – Мойтесь, чумазые трудящиеся! – пригласила она затем. – Вам бы и есть-то давать не надо: по вас вижу – поломали вы машину... Все тяжеловесы они возят и носятся как бешеные, аж рельсы воют. Возили бы потише, полегче, и паровозы бы у вас здоровые были, как упитанные толстые дети! А то ишь – большой клапан придумали! Петр Савельич и Кондрат оставили речь женщины без ответа. Им нечего было отвечать человеку, чуждому механике. Они помылись и сели за стол, угрюмые и безмолвные. Кондрат ел робко и мало, чувствуя себя в гостях. Петр же Савельич, наоборот, кушал достаточно хорошо и обильно. – Ешь больше! – говорил он Кондрату. – От пищи горе скорее пройдет, в пище есть своя добрая душа, и когда съешь ее, она в нас очутится... – Я ем, Петр Савельич, – произнес Кондрат. – Ешь, – приглашал механик. – Потом спать ляжешь... Анна Гавриловна, постели сыну постель! Анна Гавриловна вначале обомлела и не могла даже ничего высказать разумного, но потом опомнилась. – Который сын? – спросила она. – Кондрат, – указал Петр Савельич. – Мы бездетные, а он без отца, без матери живет. Вот мы и квиты будем, он наш будет, а мы его – и все!.. Стели ему постель на диване и помалкивай! Анна Гавриловна стала стелить постель Кондрату, но она не помалкивала, а шептала слова про себя: «Паровоз сломал, теперь малого в сыновья привел, ему только и дела, старому, что заботу мне выдумывать!» Петр Савельич расслышал эти размышления жены, но смолчал. – А паровоз наш где? – спросила Анна Гавриловна. Старый механик покряхтел в тягостном чувстве. – Машина в ремонт пошла! – ответил машинист. – Болящий палец ей вывернули, в топке связи потекли, и песку в песочнице не оказалось... Весь состав стал врастяжку на подъеме, его начали рвать вперед эти двое, Кондрат и его механик, и у них вышло происшествие, а тяги не получилось... – Вот тебе раз! – воскликнула Анна Гавриловна. – Вот так сын Кондрат! – Как же ты пальца-то не услыхал! – угрожающе сказал Кондрату Петр Савельич. – Ведь он стонал и кричал перед тем, как ему провернуться в гнезде! – Форсировка большая была, – ответил Кондрат. – Гулко было, ничего не слыхать... – Ах так! – произнес Петр Савельич. – Ну ладно, будешь сыном, я тебя научу. А так вы нам все машины покалечите! Анна Гавриловна поняла своего мужа. Она отвернула одеяло, положенное на диване для Кондрата, я подстелила туда пододеяльник, а подушку сбила в руках для мягкости: пусть Кондрат спит удобно и нежно, если надо его считать сыном, а сердце затем само привыкнет его любить. Когда Кондрат улегся и засопел в глубоком сне, Петр Савельич и Анна Гавриловна долго стояли над спящим Кондратом, рассматривая его юное, утомленное и доверчивое лицо, открытый рот и закрытые, запавшие глаза. – Ты паровоз любишь, – произнес старый машинист, – и меня иногда вдобавок, надо и его любить. Старая жена машиниста молчала. – Когда я увидел, что машина у них совсем изуродовалась и заболела, – говорил и советовался с женой Петр Савельич, – я поругал машиниста, а Кондрату хотел уши нарвать, но потом передумал: пусть, думаю, живет, я его усыновлю и воспитаю, чтоб из него большой механик вышел... Затем, вспомнив кое-что, старый машинист добавил: – Ну вот что, поговорили – хватит. Ты поставь сейчас тесто, а завтра утром оладьев для Кондрата испечешь. Его надо хорошо питать! – А я хотела бы блинцов напечь, Петр Савельич, – возразила жена. Тут уж механик не стал спорить со своей женой. 1940 © Copyright: Владимир Чадов, 2013.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
