***Таньчо Иванса Истории, которые возможно когда-то уже случились, а может быть, их осуществление еще впереди. И если уж по-честному, то выдумать ТАКОЕ невозможно. Читайте, но помните: идеальную книгу нельзя купить, ее можно только написать. Таньчо Иванса Маленький роман из жизни «психов» и другие невероятные истории МАЛЕНЬКИЙ РОМАН ИЗ ЖИЗНИ «ПСИХОВ» Часть 1 CETERUM CENSEO CARTHAGINEM ESSE DELENDAM профиль удален Глава 1 В пятницу 2 июня в 15.46 по местному времени в палате № 3 городской психиатрической клиники появился новенький. Позже выяснится, что зовут его Александр, а пока его собрат по несчастью и будущий сосед в одном наборе – Митрич – обнюхивает незнакомца со всех сторон, ибо уже лет пять считает себя ризеншнауцером, которого инопланетяне научили ходить и говорить. «Спасибо, что хоть окончательно в человека не превратили!» – радовался иногда Митрич, глядя на людей. Запах новенького ему скорее понравился, чем нет. Успокоившись, он лег возле Сашиных ног и уснул, уложив голову на его колени. Проснулся Митрич через час: приподнял одно ухо, обнюхал воздух вокруг – проголодался. Едой не пахло – значит, ужина еще не было. «Замечательно, получается, я не пропустил ничего интересного!» – подумал он и внимательно посмотрел на новенького. Саша сидел все в том же положении: сложив руки на коленях, слегка склонив голову и закрыв глаза, к тому же все это время его лицо не покидала ослепительно-сияющая улыбка. «И чему он радуется?» – подумал Митрич, сладко потянулся, вытянув затекшие лапы, и почесал за ухом. Кроме этих двоих в палате был еще один человек – Вениамин – Веник, в шутку называли его другие пациенты. – Это кто? – спросил он у Митрича, ибо других собеседников в данный момент по близости не наблюдалось. – Не знаю. Мне не докладывали. Но судя по запаху – компьютерщик. – Что от людей, связанных с техникой, как-то по-особому пахнет? – усмехнувшись, поинтересовался Веник. – Естественно, – хрипло гавкнул Митрич. – Пластмассой, металлом, горячей пылью, бумагой и немного краской от буквиц на клавишах и лазерных дисках. – Здорово! А меня ты тоже сразу раскусил? – А чего тебя раскусывать, – флегматично отозвался «ризеншнауцер», – писатель он и в Африке – писатель. Ужин когда? – Еще почти час... – Вениамин поднялся со своего места и подошел к новенькому. Провел рукой перед его лицом, слегка толкнул в области предплечья, поднял руку и отпустил. Когда Сашина кисть безвольно упала обратно на колено, Веник сдался: пожал плечами и отошел. – Странный он какой-то... – Ты тоже – странный, – все так же спокойно тявкнул Митрич. – Вот чего ты ночью прятался под моей кроватью, да еще молился шепотом битых два часа? Ответить Вениамин не успел. Дверь открылась и в палату вошел доктор Сазонов Николай Павлович. – Как наше самочувствие? – обратился он одновременно ко всем пациентам. – Нормально, – в унисон и по стойке смирно отозвались все, кроме Саши, разумеется. – Отличненько. Новенький в себя не приходил? – деловито осведомился доктор. Он вообще всегда старался разговаривать с пациентами как с равными: так, словно они его коллеги. – Нет. – Веник сам ответил за двоих. – А что с ним? – Пока не знаем. Большая к вам просьба, дорогие мои, если он придет в себя, что-нибудь скажет или сделает, обратитесь к дежурному врачу, хорошо? – А вы? – равнодушно поинтересовался Митрич. – Завтра я выходной. В воскресенье тоже, но постараюсь забежать к вам ближе к вечеру. В любом случае обследование начнем с понедельника... Что ж, счастливо отдохнуть! – И Вам, Николай Павлович, – опять же хором отозвались обитатели палаты № 3. Доктор Сазонов добродушно усмехнулся такому единодушию. «Все бы пациенты были такие милые, цены б моей специальности не было!» – подумал он с легким намеком на горечь, прежде чем окончательно закрыть за собой дверь... Было около четырех часов утра, когда Митрич тихонько подполз к Венькиной кровати и попытался растормошить его. Вениамин проснулся не сразу – в больнице быстро привыкаешь к тому, что можно спать сколько захочется, становишься ленивым и почти безучастным к происходящему. В палате тускло светила лампочка, выкрашенная светло-зеленой краской для придания ей вида ночника, но все равно было слишком светло, и толком не проснувшийся пациент сощурился. – Ты чего? – раздраженно прошептал он. – Новенький очнулся. Смотри! Веник повернулся и обомлел. Саша все также сидел на кровати, только теперь на его лице была не мечтательная улыбка, а такое себе удивленно-расстроенное выражение как у малыша, у которого неизвестный взрослый дядька забрал любимую игрушку. Он растерянно обводил глазами незнакомую комнату и силился понять, где находиться. Ответ на вопрос требовал информации извне, и новенький обратился к присутствующим: – Где я? – В психушке... – Митрич не выбирал выражения. Какими словами ни приукрашивай правду, суть от этого не меняется – давнее и глубокое его убеждение. – Интересные дела! – улыбнулся Саша; несмотря на ответ незнакомца, к нему начало возвращаться присущее ему чувство юмора. – Ну и как я здесь оказался? – Как-как... Как все! – буркнул Вениамин. – Кстати меня Веник зовут, а это, – он указал на соседа, – Антон Дмитриевич или Митрич. А кто ты? – Александр, можно Саша. А еще некоторые мои знакомые называют меня Аликом и Саней. Выбирайте что хотите. – Будем считать, что знакомство состоялось, – пробубнил Вениамин. Он все еще находился в довольно скверном расположении духа, ибо с детства не любил просыпаться засветло, в отличие от соседа по палате. – И все-таки... – Саша никак не мог уразуметь простой логической последовательности: как можно заснуть дома, а проснуться в психиатрической клинике. – Что я здесь делаю? – Подозреваю, что тебя, как и нас с Веником, привезли сюда лечиться! – зевнув, прогавкал Митрич. – От чего?.. – У врача спросишь, чего к нам пристал? – Вениамин злился: мало того, что выспаться не дали, так и еще глупую бесполезную дискуссию развели: – Раз лечат, значит, есть от чего! Неужели так сложно?.. – Не согласен, – зарычал Митрич. – Действительно, – засмеялся Саша, – я вот не чувствую себя больным, скорее очень сонным, но это состояние вряд ли имеет какое-то отношение к психическим расстройствам. – Подтверждаю, – закивал головой Митрич (удивительное единодушие для людей, которые познакомились минуту назад!). – В соседней палате лежит пациент... Как его, Веня?.. Вспомнил – Геннадий Вольский! Так он действительно болен – ему постоянно мерещиться демон, по кусочкам поедающий его плоть, отчего Генка время от времени орет благим матом – думает, что таким образом отгоняет этого злого духа! А мы... Одно название!.. Я до сих пор удивляюсь, как можно держать в психушке собаку, даже если она говорящая! Мое место скорее в цирке, чем в больнице... – А Вы именно собака? Я почему-то подумал, что Вы человек, который думает, что он пес... – Я же и обидеться могу... Какой я тебе человек? Видишь, какая у меня густая черная шерсть? – Для подтверждения своих слов Митрич поднял рукав полосатой пижамы и пальцем ткнул в черную поросль на левой руке. – Простите, если я Вас оскорбил, – виновато улыбнулся Саша. – Конечно Вы не человек, у людей не бывает шерсти! – То-то же!.. – успокоился Митрич. Затем, чтобы окончательно загладить свою вину, Александр битый час рассказывал своим новым знакомцам о своем далматинце Фоксе. Митрич одобрительно кивал головой, а Вениамин слушал вполуха, изредка улыбаясь, ибо Саша, как ни крути, был отличный рассказчик. Такими их и застало красноватое утреннее солнышко, осторожно пропускающее свои лучи через решетчатое окно палаты № 3. И была ночь, и было утро – день первый... Глава 2 Саша очнулся от сильного шлепка по щеке. Над ним стоял немного перепуганный Веник и Митрич, уже весьма близкий к тому, чтобы утратить блаженное равновесие. – Фуух... Горазд ты людей пугать, Саня, – выдохнул Вениамин и вытер капельки пота, выступившие на лбу от напряжения. – А что?.. – Ничего! Рассказывал о своей собаке и отключился... Как телевизор – раз, и замолк на полуслове... – ответил Митрич за себя и за соседа. – Ага! – лаконично подтвердил Вениамин. – Бывает же такое... – извинительно произнес Саша, одновременно недоуменно почесав затылок. – Проехали, завтракать пошли! Кстати, после тебе надо показаться дежурному врачу – мы его не хотели среди ночи будить, – буркнул Веник, а затем почти мечтательно протянул: – Сегодня суббота, значит, будут оладушки с медовой поливкой – такую вкуснятину и дома не каждый день ешь... Вспомнив о доме, Вениамин тяжко вздохнул. Еще три месяца назад у него был дом, жена, работа. А сейчас... Последний раз его проведывала сестра, и та – около двух месяцев назад. Посидела минут десять, посмотрела. Веник, наверное, до самой старости будет помнить тот ее взгляд. В нем было не сострадание, нет, и даже не понимание, что любой из нас может так влипнуть, а какое-то равнодушное удивление, которое словесно можно было бы выразить примерно так: «Такая глупость могла случиться только с тобой, брат, это все равно что утонуть в стакане воды, хотя...только здесь и могла закончиться твоя странная жизнь...». Вениамин еще раз вздохнул, а затем взял себя в руки и постарался выкинуть нехорошие мысли из головы. Один раз они его уже довели до петли на шее, второго раза он не хотел. – Пошли, я покажу где столовая, – кивнул он Саше. – Блинчики, – брезгливо поморщился Митрич, – косточек бы дали. Свеженьких, с кровью... эх! В каждом корпусе была своя столовая и находилась она на первом этаже, но уже на втором, где находилась палата наших знакомцев, витал сладковатый аромат тех самых блинчиков, о которых Веня давеча поминал. У Сани мелькнула мысль, что пребывание в клинике, почему-то сильно смахивает на санаторий, во всяком случае, пока. Но уже через десять минут, наш герой был склонен к тому, чтобы изменить свое мнение. Оказалось, что его соседи по палате, чуть ли не самые адекватные люди в этой клинике. Остальные, насколько Саше было видно с его места за столом, выглядели несколько более «больными». Что же касается третьего субъекта из той компании, то он требует отдельного описания. Юноша, чуть ли не подросток, худой как щепка, со слегка перекошенным от испуга лицом. Несколько раз за время, пока длился завтрак, в его глазах появлялся настоящий неподдельный ужас, он начинал задыхаться и стонать, одновременно отгоняя воображаемых мух от тарелки, своей головы, соседей по столику. Мальчику казалось, что если он позволит им на что-нибудь сесть, они уже не отвяжутся: от завтрака не останется даже тарелки, а от его головы и обглоданной черепной коробки. А что неуправляемый черный рой этих мух может сделать с его товарищами по несчастью, он и думать не хотел, у него внутри все сразу холодело и сжималось! Саше стало до оскомины жаль юношу: такой молоденький и такой испуганный. Это ж как нужно было напугать бедного ребенка, чтобы он даже есть нормально не мог?.. Откуда могло возникнуть такое жуткое видение?.. – Не обращай внимания, ешь! – все также меланхолично полу шепотом – полулаем обратился к нему Митрич. – Он всегда такой, когда принимает пищу, – вставил Веник. – В палате, на улице – нормальный парень, но в столовой... Может, его кто-то специально испугал в детстве, чтоб лучше ел?.. – Ужас, какой! – У Саши от предположения Вениамина аж аппетит пропал. Впрочем, его тарелка итак была почти пуста, да и к тому же настало время утренней прогулки, о чем и сообщил одним мощным выкриком громадных размеров санитар, внезапно появившись в дверях столовой.
Сашины соседи стояли рядом и усмехались, глядя на новенькую – только Митрич улыбался одобрительно – понимающе, а Вениамин – ехидно. – Кто это? – едва обретя дар речи, спросил их Саня. – Девушка, – пожал плечами Митрич. – Виллиса, – брезгливо выдохнул Веник. – Кто-кто?.. – удивился Саша. – Виллиса в немецких легендах – душа девушки, не дожившей до свадьбы. – Вениамин говорил таким тоном, словно это – общеизвестный факт и ему не понятно, почему новенький об этом не знает. – Ночью Виллисы в своих белых подвенечных платьях встают из могил и убивают одиноких мужчин, чтобы отомстить за свои загубленные жизни. – Это ее имя или прозвище? – попытался уточнить Саша. – И то, и другое, – ответил Вениамин. – Эта девушка, – он кивнул головой в сторону все еще танцующей пациентки, – балерина. Есть такой балет – «Жизель», как раз об этих самых виллисах. Так вот, она там танцевала Мирту – их предводительницу. Танцевала-танцевала, пока не убила кого-то и не сошла с ума. Потом ее судили и объявили невменяемой. А так как пуанты ей выдают только на улице, вот она и танцует. – Почему? – Саше даже интересно стало. – Что почему? – не понял Веник. – Почему убила, или почему пуанты выдают только на улице? – Почему все, – засмеялся Саня. – Пуанты выдают только на улице, потому что на них очень длинные ленты – она может на них повеситься, если захочет, конечно, а здесь полно санитаров – не дадут, – еле сдерживая раздражение, старался объяснять Вениамин. – А почему убила – я не знаю. Краем уха слышал, но точно ничего сказать не могу. Можешь попробовать у нее спросить! – А можно? – поинтересовался Саша. – Ну, с нами ты же общаешься... Чем мы лучше нее?.. – флегматично встрял в разговор Митрич. Саша уже было хотел последовать совету своих новых знакомых, но рядом с их компанией объявился санитар: – Кто здесь Александр Кириленко? – Я, – отозвался Саня. – К дежурному врачу. Кабинет № 18, – лаконично сообщил тот и исчез так же неожиданно, как и появился. – Удачи! – пожелал Митрич, а Вениамин предупредил: – Поосторожней только. Не забывай, психиатр здесь – царь и бог, и если не хочешь проблем, следи за тем, что говоришь. – Спасибо, братцы! – благодарно кивнул им Саша и направился искать восемнадцатый кабинет. Оный обнаружился на третьем этаже в самом конце длинного коридора с белыми стенами. Саша осторожно приоткрыл дверь и просунул в щель голову: – Можно? – спросил он седовласого старичка за столом, склонившегося над бумагами. – Заходите, конечно, – ответил тот, окинув нашего героя изучающим взглядом. – Александр, если я не ошибаюсь? – Не ошибаетесь, – улыбнулся Саня. Улыбка вообще была его коронным номером – она не сходила с его лица даже в самых сложных ситуациях, а тут.... Ну что здесь может случиться? – Ну-с, молодой человек, – начал психиатр, едва Саша вошел и присел на единственный в комнате стул. – С чем пожаловали-с? – Даже не знаю, что Вам сказать, – начал он. – Я был дома, спал. Проснулся в больнице. – И все?.. – спокойно уточнил доктор. – Кажется да... Как вас зовут? – Саша решил попробовать сменить тему разговора, ибо не знал о чем вообще можно разговаривать в такой ситуации. – Простите, забыл представиться, – психиатр поднялся, выпрямился и, одновременно протягивая Саше правую руку для приветствия, сообщил: – Игорь Петрович Самойлов, врач-психиатр, кандидат медицинских наук. – Очень приятно, – Саша слегка коснулся его руки и решил, что такого рода знакомство требует представления по всей форме. – Кириленко Александр Станиславович, системный администратор, кандидат технических наук. – Что ж, – заключил доктор, присаживаясь на свое место, жестом предложив Саше сделать то же самое, – теперь, когда знакомство состоялось по всей форме-с, предлагаю продолжить. Вы помните что-нибудь, что могло быть причиной Вашего появления в больнице? – Нет. Я же Вам объясняю, я заснул дома, а проснулся здесь. – Простите, а, сколько Вы обычно времени тратите на сон? – деловито осведомился Игорь Петрович. Саша удивился, но ответил: – Часов шесть-восемь... – А Вы всегда спите, не раздеваясь и сидя? – все так же спокойно поинтересовался доктор. – Нет, а что?.. – наш герой еще больше удивился. – А Вы можете объяснить, – невозмутимо продолжал психиатр, – почему Вы спали в таком положении двое суток и не реагировали на попытки Вас разбудить? – К сожалению нет. – Вы видите сны? – Чаще всего нет. – А прошлой ночью?.. – Нет. – А как Вы себя сейчас чувствуете? – Как обычно. Только вижу и слышу нечетко, как сквозь дымку, словно не спал больше суток. – Такое состояние Вас раньше посещало? – Утром Нового Года, – улыбнулся Саша, – после бессонной ночи и бутылки шампанского. – А Вы что-нибудь пили, прежде чем лечь спать? – Нет, я вообще редко пью. – Наркотиками, сигаретами балуетесь? – Ни в коем случае. – Компьютерными играми-с?.. – Изредка. – Хорошо, Александр Станиславович, понаблюдаем Вас пока. Всего Вам доброго! – доктор поднялся, протягивая пациенту руку для пожатия.
– Да, ничего себе, ноша, – флегматично отозвался Митрич. – Мне другое интересно: куда он все время проваливается? У него сейчас такое счастливое лицо... – Главное чтобы его никто не видел в таком состоянии, – Вениамин вспомнил некоторые врачебные методы приведения в чувства неадекватных пациентов и поежился. – Ладно, Митрич, как будить-то будем: водой или рукоприкладством? – Не будь таким жестоким к ближнему своему, Человек, – полуфыркнул-полугавкнул его собеседник. – Подождем немного, может, обойдется... обед он все равно уже пропустил, а до ужина еще часа три! Покажи мне лучше то, из-за чего ты сам не пообедал. Я не хотел тебя отрывать – ты так самозабвенно графоманил... – Откуда ты слова такие берешь, Митрич? – Вениамин почти засмеялся (впервые за последние полгода, между прочим!). Взял со стола тетрадь в жутких мультяшках, предварительно вытащив из него коротенький карандаш, и протянул соседу: – Держи! Я думал, что собаки не любят читать, – заметил он ехидно. Его сосед и не думал обижаться, а вполне беззлобно и как всегда почти равнодушно отозвался на его выпад: – А я думал, что когда ты надевал петлю на шею после отказа очередного издателя, ты навсегда покончил с писательскими амбициями... – Это сильнее меня, – помрачнев, пробубнил Вениамин. – Я понял, что я писатель не потому, что меня кто-то читает или издает, а потому, что я пишу. Вот. – Может, ты сейчас еще не до конца это осознаешь, – философски заметил Митрич, – но ты принял правильное решение. Прозвучала последняя фраза столь безапелляционно, что Веник не стал спорить, тем более что ему было интересно, как воспримет его сосед рассказ-монолог, дописанный полчаса назад.
Накинув на свое тщедушное светящееся тельце черный плащ с капюшоном, тенью блуждаю по дорогам, останавливаясь на поворотах, пока кто-нибудь не задет меня локтем и не увлечет за собой, так и не заметив соседства. Я все и ничто одновременно. Звезды плачут, а солнце тускнеет, едва на горизонте показывается кончик моего плаща. Цветы вянут от холода, струящегося из моего сердца на все, что имеет несчастье оказаться на моем пути. Дорога – и та съеживается от страха. Но ведь сам по себе я – безобиден, я – ничто. Это хозяева мои – люди – делают меня тем, что я есть. Вот к примеру, один очень добрый человек, зацепивший меня кончиком своего сапога и унесший в свой дом, всю жизнь мечтал о славе и почете. Ну, на что они ему сдались, скажите на милость? Ему было мало достатка, любящей жены и трех здоровых и красивых деток. Он возомнил себя великим поэтом всех времен и народов. Но ведь не слава делает человека поэтом, скорее, наоборот: гоняясь за признанием, можно потерять самое главное – божью искру. Он, конечно же, благодаря моей силе получил то, чего желал всем сердцем, но равновесие было нарушено безвозвратно: книжный магазин, который он унаследовал от отца, зачах, детки его заболели, а жена ушла к другому. Все это было слишком для поэта, ибо человек этот не умел бороться. Он запил и умер в нищете, успев осчастливить мир тремя сборниками своих нетленных творений. Творения-то действительно нетленны, а вот слава его стала посмертной. Моя ли в том вина? Не знаю. Не уверен. Когда остывшее тело поэта выносили из дому, пробегающий мимо мальчик задел меня рукавом своей рубахи. Самым горячим его желанием на тот момент было то, чтобы его любимая мамочка выздоровела. И я стал возможностью выздоровления. День спустя в небольшой городишко, где они жили, приехал столичный хирург – он и сделал нужную операцию. Женщина осталась инвалидом до конца своих недолгих дней, но сын ее был счастлив, что она осталась жива. Успокоившись, он так и не выполнил того, для чего родился. А ведь он мог стать одним из известнейших врачей того времени... Пережив, оплакав мамину смерть, мальчик во что бы то ни стало решил бы найти лекарство от ее болезни. И у него бы это получилось! Он смог бы спасти столько человеческих жизней, если бы не зацепил меня кончиком своего рукава!.. Еще мне вспоминается один убийца, который случайно поддел меня рукояткой своего кинжала. Он был немного сумасшедший, этот мой хозяин: он жаждал крови и одновременно безумно хотел избавиться от своей жажды! Первой его жертвой стала девушка, дочь цветочницы. Она была прекрасна как белая лилия, растущая посреди репейника. Однако красота ее могла обернуться большой бедой, если бы девушка осталась жива. В Книге Судеб ей было предначертано стать матерью одного из самых страшных тиранов в мировой истории. Не прошло бы и года, влюбился бы в эту девушку наследный принц. Увидев ее в толпе горожан, провожающих королевский кортеж из одного большого города в другой, он женился бы на ней вопреки воле царствующей матери (она бы простила его со временем – на то она и мать!). Девушка родила бы своему любимому наследника. Повзрослев, ее сын развязал бы войну длительностью в две сотни лет для услады своего властолюбия, погубил бы не одну тысячу ни в чем не повинных людей и разорил бы ни одну страну, не заботясь о том, что люди, подвластные ему, умирают от голода целыми семьями... Еще одной жертвой моего хозяина стал юноша, двадцати лет от роду. Он возвращался ночью от богатой престарелой дамы, нуждающейся в ласке его юного тела. Хозяин не хотел его убивать. Юноша безумно испугался, увидев в руках прохожего лезвие ножа, бросился бежать со всех ног и вопить во всю свою молодую глотку. Он мог разбудить полисмена, и тогда хозяина ждала бы казнь – у него просто не было иного выхода. Хотя, на мой взгляд, это не слишком большая трагедия. Юноша этот сластолюбив был без меры. Через пятнадцать лет, он, сменив больше сотни любовниц, довел бы до самоубийства юную девушку из бедных кварталов по имени Роза. Роза бы влюбилась в него с первого взгляда, потому что красив и статен был этот юноша как Адонис. Он бы воспользовался ее наивностью, устав ласкать тела престарелых нимфоманок, а потом сдал бы за ненадобностью в один из процветающих Домов Услад столицы. Роза не смогла бы вынести позора и отравилась бы крысиным ядом в первую же ночь. Но, хозяин подарил неведомой ему девушке, которая в этот момент только ходить училась, другую судьбу. Роза выросла, стала женой богатого любящего мужчины и построила первый в городе сиротский приют и еще несколько таких приютов в городах поменьше. Последней жертвой моего хозяина стал старый брюзга – полисмен, единственной страстью которого было вылавливать ночью на улице молодых мальчиков и превращать их в свое развлечение, а затем сажать в тюрьму до тех пор, пока они не сойдут с ума от позора и одиночества. Как раз когда хозяин избавил город от этого нелюдя, даже не подозревая об этом, его и охватил приступ мук совести. Я стал его возможностью прощения и искупления... Хозяин мой принял постриг и стал настоятелем монастыря, в его душе с тех пор царит мир и покой. Но кто знает, правильно ли это?.. Еще один мой хозяин был рожден очень бедными родителями, поэтому как никто в мире желал стать богатым. Ему казалось, что деньги решают все проблемы на свете и даже от смерти можно на некоторое время откупиться. Он был необычайно талантлив, но он так никогда и не узнал об этом. Хозяин собирался бежать из дому в день своего семнадцатилетия, дабы попытаться найти свое счастье на далеком континенте. Он бы сел на корабль, познакомился с одним из величайших теноров того времени, который, обнаружив талант мальчика, стал бы его учителем и поводырем в жизни. Но за день до своего семнадцатого дня рождения он случайно зацепил меня на том перекрестке, где я остался, проводив бывшего убийцу до ворот монастыря, потому как ни одна церковь в мире не подпускает таких как я ближе, чем на десять метров. Я стал его возможностью разбогатеть так быстро, как он хотел. Не без моей помощи он нашел кошель с деньгами, купил себе сначала бакалейную лавку, затем мясную и разорившийся книжный магазин, затем он вложил заработанные деньги в банк, немного позже купил этот самый банк, а, подзаработав, купил еще несколько. Он пошел по пути непредназначенному ему, стал несчастным и подозрительным, ведь страх потерять все заработанные деньги не давал ему даже спать спокойно, не то, что заниматься самоанализом. Он был одинок – у него не было ни одного друга. Никогда не был женат – хозяин до дрожи в коленках боялся что женщина, которую он подпустит к себе близко, обязательно избавиться от него, чтобы завладеть его деньгами. Хозяин умер тогда, когда его паранойя дошла до абсурда – от обычной простуды – в страхе оттого, что любой человек, которого он попросит о помощи, воспользовавшись его слабостью, присвоит себе все его богатство... Если бы я снова стал человеком, но с теми знаниями, которыми я сейчас обладаю, я, наверное, смог бы исправить причиненный собой же вред. Но я всего лишь Возможность. Ничто и все одновременно. Я подчиняюсь воле своих хозяев, а не своей собственной, потому что собственной воли меня лишили несколько столетий назад. Оставив свое тело разлагаться в свежевырытой могиле, я был призван Судом Богов. Мой ангел-хранитель защищал меня, как мог, но приговор Высших Судей был однозначным: за то, что единственную данную мне земную жизнь бездарно и бессмысленно потратил, я наказан тысячелетием скитаний по чужим судьбам. Впрочем, срок этот уже подходит к концу. Что меня ждет дальше?.. Не знаю. Представления не имею. Слышал от собратьев, ночных странников по дорогам Судеб, что Боги дают немногим из нас возможность прожить еще одну человеческую жизнь. Не всем, конечно. Было бы отлично, если бы это было именно так. Свою последнюю попытку – жизнь, я больше не пустил бы коту под хвост. Я бы любил и творил. Я бы читал и познавал. Я бы радовался каждому вдоху и каждому глотку чистой воды. Я бы меньше ел, но больше наслаждался бы процессом. Я бы жил в горах и наблюдал каждое утро как из-за них медленно поднимается красноватый солнечный диск. Не примял бы ни одной лишней травинки. Не убил бы лишний раз насекомого. Не обидел бы зря ни одного человека. Я научился бы дружить. Я бы встречал каждое новое утро с улыбкой ребенка и влажными звездами благодарности в глазах. Я создавал бы прекрасные вещи и дарил их каждому проходящему мимо моего дома. Я бы любил жизнь и ценил бы то, что она дает мне... – Да уж, – выдохнул Митрич. – Герой твоего монолога в сто раз мудрее своего создателя! – Он, в отличие от тебя, знает, что в жизни ценно, а что – суета сует. Одного не могу понять... Как такое может быть? – Что именно?.. – Вениамин устало откинулся на подушке.
Митрич аж рот (простите – пасть!) приоткрыл от удивления. В глубине души он был уверен, что его уже ничем не проймешь, а тут... Он адресовал Вениамину свой коронный многозначительный взгляд: – Как это? – А вот так, – развел руками Веник, – иногда, очень редко, во мне появляется кто-то второй, нашептывает мне нужные слова прямо в уши. Нет, даже не так... Не знаю как объяснить... В общем, слова пишутся как бы сами собой, понимаете?.. – Нет. – Это выглядит так, как будто мысли – не мои, а кого-то совершенно отличного от меня, на время поселившегося у меня в голове, а я только записываю за ним... – Я думал это называется вдохновение, – заметил Митрич и усмехнулся. – Ага, как же! Вдохновение это другое... А тут... Такое ощущение, что некоторые книги хотят быть написанными, а некоторые нет. Сколько раз такое было, когда я начинал что-то и тут же бросал – не идет и все тут! А иногда, пишу двадцать – тридцать страниц в день, так, что аж клавиатура дымиться! Не задумываюсь ни над сюжетом, ни над планом написания, все происходит словно само собой. Не знаю, как еще объяснить... – Не знаешь, и не надо, – Митрич говорил очень тихо, надеясь, что сосед услышит его не ушами, а сердцем. – Знаешь... думаю о некоторых вещах нельзя говорить вслух, они от этого могут сгнить как осенние листья и исчезнуть... так что пиши свои книги молча и не удивляйся, откуда что берется. А то не исключено, что в один прекрасный день ты проснешься и больше не сможешь написать ни строчки, – Митрич демонстративно поплевал через левое плечо и постучал по спинке кровати. – Окажется, что твои догадки верны, но ты этому вряд ли обрадуешься. – Ужас, какой! – Вениамин, проникшись словами соседа, содрогнулся. – Впору бить челом три раза в день возле изображений сразу всех известных человечеству богов, только чтобы твое пророчество не свершилось! – Какое именно? – бодро спросил Саша, только что открывший глаза и пытавшийся понять, о чем разговаривают его новые знакомые. – Явление Христа народу! – всплеснул руками Веник. – Слава Аллаху ты очнулся самостоятельно, мы тут головы битый час ломаем, как бы так привести тебя в чувства и не покалечить! Ты где был-то? – Не знаю. – Саша рассмеялся, одновременно извинительно пожав плечами. – А что? – Интересно просто. Куда ты вечно пытаешься сбежать из этого прекрасного мира?.. – Задавая свой вопрос, Вениамин многозначительно провел рукой в воздухе. – Сарказма тебе не занимать, – улыбнулся Саня. – Ну и не занимай, просить буду – не давай! – буркнул Веник, а, смягчившись, добавил: – И все-таки? Ты так внезапно отключаешься... Засыпаешь? – Да вроде бы нет. Засыпаю я всегда постепенно. Медленно распахиваю объятия своим любимым сновидениям... Иногда они даже принимают приглашение, за что я им безмерно благодарен. – Да ты поэт!.. – почти уважительно протянул Вениамин. – Ага, я – поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик! – смеясь, процитировал Саша, чем заставил улыбнуться не только заинтересованно молчащего все это время Митрича, но и Вениамина, вообще не склонного испытывать положительные эмоции чаще, чем три раза в год. – А если серьезно, я не знаю как ответить на твой вопрос. – Ладно, проехали. Может прогуляемся? Душно здесь как-то... – предложил Веня. – Прогуляйтесь, прогуляйтесь! – Митрич одобрительно покачал головой. – А то щебечете над ухом, поразмышлять о жизни не даете! Веник медленно поднялся с кровати, накинул куртку, помог встать Саше и они направились к дверям. В дверях Саня обернулся: – Может быть, и вы с нами? – Позже, – отмахнулся Митрич. – Мне кое-что сделать нужно. Когда за молодежью закрылась дверь, Митрич облегченно вздохнул и уткнулся в тетрадь с рассказом Вениамина. Все дело в том, что до недавнего времени Антон Дмитриевич был редактором в литературной газете. Сам он плохо помнил собственную биографию до момента «перемены биологического вида» и дальнейшей обработки любопытными пришельцами, однако некоторые фразы в монологе, написанном Веником, уж слишком резали глаза, и ему не терпелось исправить погрешности. Этим он и занялся, можно сказать, «на досуге». Глава 4 Веник с Саней медленно прогуливались по парковой аллее. Разговаривать, этим двоим, было особо не о чем, но молчать вместе было приятно. Человеку всегда есть о чем помолчать в хорошей компании. Саша, например, вспоминал грустную танцовщицу, от созерцания которой его так некстати оторвали утром, а Вениамин, размышлял над фразой Митрича о том, что о некоторых вещах лучше воздержаться говорить вслух. До сих пор ему казалось, что суть писательства в том, чтобы развлекать или заставить думать и чувствовать, доносить собственные мысли до читателя и тем самым находить единомышленников среди моря бесполезных знакомств, но сейчас... Ему вспомнился эпизод из «Мастера и Маргариты». До сегодняшнего дня он не слишком пытался понять, что имел в виду Михаил Булгаков: «... – Так Вы – писатель? – с интересом спросил Иван Бездомный. Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком: – Я – Мастер...» Почему-то именно в эту минуту Веник со всей ясностью осознал: писателей много, а Мастер – один на всю Вселенную. Возможно ли, что все без исключения книги диктуются одним и тем же непостижимым существом, а писатели – на то и писатели, чтобы за ним записывать? В общем, у Вениамина была серьезная тема для размышлений. Он не сразу заметил, что его молчаливый собеседник – Саша, уже не идет с ним рядом, а безвольно и как-то очень театрально съезжает на асфальт, но все-таки в последний момент он успел подхватить товарища и аккуратно усадить на скамейку. – Горазд ты людей пугать! – выдохнул Веник, вытирая рукавом вспотевший лоб. – Ты прав. Я что-то слишком часто вырубаюсь последние несколько дней – раньше за мной такого не водилось. – На этот раз у тебя совсем кратковременная отключка. Одна – две секунды, для тебя – все равно, что олимпийские игры выиграть. Может быть, ты выздоравливаешь?.. – А разве я болен? – рассмеялся в ответ Саня. Этот повод для спора – всем поводам повод. Мало кто из находящихся в клинике, по лично проведенному Веником опросу в первые же дни пребывания, считает себя сумасшедшим. Но спорить с новеньким он не стал – смысла не видел. Тем более взгляд Сашин из-под полуопущенных ресниц стал мечтательным и томным. Проследив направление, Вениамин увидел Виллису. «Кто бы сомневался...» – вздохнул он, а вслух сказал: – Может, все-таки подойдешь к ней, раз уж эта ведьмочка тебя приворожила своими танцами?.. Врага надо знать в лицо! – Веник, что ты говоришь? Какого врага? Ну, сам подумай, как она могла меня приворожить? Просто в ее танце такая безысходная печаль и обреченность, аж мурашки по коже. Но вместе с тем он – волшебство, просто какое-то грустное. Поэтому и подходить я к ней не хочу – чудо можно осторожно созерцать, но лезть к нему голыми руками... Обидится, исчезнет – ищи его потом!.. Вениамин так удивился, тому, что Саня почти в точности повторил слова Митрича, что на секунду потерял почву под ногами и дабы не упасть, медленно опустился на скамейку рядом с ним. Юноши еще около получаса наблюдали как Виллиса порхает над землей печальной бабочкой-капустницей. Веник никак не мог понять, что нашел его товарищ в ее диких телодвижениях, а Саня не мог уразуметь, как можно столь пренебрежительно относиться к танцам вообще, и к тому волшебству, случайными свидетелями которого они стали, в частности. Впрочем, спорить они не стали. Через тридцать минут их позвали ужинать, после – разогнали по кроватям и отключили свет. Саша решил, что с таким, почти санаторным, графиком вполне можно смириться, тем более что он несколько лет подряд не был в отпуске. Будущее его нисколько не пугало – он был уверен в том, что его отключки проистекают из обыкновенной человеческой усталости, а не являются симптомом, следовательно, думал он, в понедельник его обследуют и отпустят домой. Засыпал он с умиротворенной улыбкой на устах и снился ему печальный танец прекрасной Виллисы. Глава 5 Митрич проснулся на рассвете. Накинул плед на плечи Веника, который уснул пару часов назад, не удосужившись даже встать из-за стола, а просто уронив голову на свою тетрадку. Поднял с пола упавший карандаш. Бросил быстрый взгляд на Саню, безмятежно улыбающегося во сне. Самочувствие «ризеншнауцера» этим утром оставляло желать лучшего: суставы ныли как после тщательной трехчасовой физзарядки – с некоторых пор его тело перестало быть приспособленным к ровному горизонтальному лежанию на кровати. Митрич лег на пол, предварительно скинув с кровати одеяло, свернулся клубочком и задремал. Разбудил его легкий шорох – Вениамин наконец-то решил перебраться на кровать. «Оно и правильно!» – лениво подумал Митрич, вытянув перед собой лапы, чтобы немного размять их. – Время принимать лекарства! – открыв двери, гаркнула медсестра Людочка. – Восемь утра. Совесть есть? – буркнул он в пустоту, ибо Людочкин крик доносился уже из соседней палаты. Присев на кровати, Веня огляделся. Митрич зашевелился где-то в ворохе из одеяла и простыни, куда он закопался по самые кончики ушей, Саша тихонько сопел и блаженно улыбался. – Везет же, некоторым... Ладно, днем высплюсь, – пробормотал он, ополоснул лицо вонючей ледяной водой из крана и вышел в коридор за очередной «дозой». Не прошло и минуты, следом вышел Митрич. Подошел к Венику, стоящему в конце живой очереди, начинающейся от стола дежурной медсестры, где на подносе стояли махонькие стаканчики с таблетками и водой. – Ты что, все еще принимаешь лекарства? – прошептал Митрич на ухо писателю. – А ты что, нет? – шепотом переспросил тот. – Тихо. – «Ризеншнауцер» приставил палец к губам. – Не дай бог, прознается кто!.. Бросай ты это дело, мальчик! А то, не ровен час, превратишься во что-нибудь подобное! – Митрич указал на пациента, идиотски-равнодушно пялящегося в одну точку. – А как? – все так же шепотом поинтересовался Веня. – Они же чуть ли не пальцами в рот залазят, чтобы проверить! – Эх, всему тебя учить надо! – наклонившись к самому уху Вени, попытался объяснить Митрич. – Берешь таблетки, быстро одним движением языка заталкиваешь их за верхнюю губу. За верхнюю – понял?! – тогда, даже если они действительно пальцами в рот залезут, все равно ничего не найдут. Потом выпиваешь глоток воды и бегом в палату, выплевываешь в раковину, сливаешь воду и поминай, как звали! Понял, лузер? – Спасибо, – только и успел ответить Вениамин. Подошла их очередь – тут уж не до крамольных разговоров. Вернувшись в палату, Веник сплюнул капсулы, как поучал Антон Дмитриевич, и открыл воду. Еле успел. В комнату заглянула Людочка и подозрительно зыркнула на дно раковины. Стараясь ничем себя не выдать, Веня притворно равнодушно плеснул себе на лицо воды и закрыл кран. На прощание медсестра одарила его таким тяжелым взглядом, что в пору было съежится и врасти в землю на полметра, но Вениамин глубоко вздохнул, вытерся и, наконец, расслабился. – Фууух, пронесло, – пробормотал он, когда за Людочкой закрылась дверь. – Привет, – лениво протянул Саша. – Дружище, еще пару часов, и ты смело мог бы считать себя гинесовским рекордсменом по количеству часов, проведенных во сне! – отрапортовал Веник. – А где Митрич? – Где-где... Там, куда все люди обычно почитать ходят! – Понятно, – рассмеялся Саша и принялся одеваться. – Что у нас на завтрак? Я голоден как гладиатор после боя. – Судя по запахам с первого этажа – манка! – фыркнул Митрич, как раз появившийся в дверном проеме. – Фу гыдота, – поморщился Веник. – А я люблю манную кашу, – улыбнувшись, заметил Саня, окончательно закрыв тем самым тему. – Кстати, что это за слово такое «гыдота»? – «Гадость» по-украински, разве не понятно? – буркнул Веня, а Митрич с Сашей дружно рассмеялись. Спустя несколько минут наша компания спускалась в столовую. Гадость – гадостью, а до обеда – четыре часа. И если другие пациенты могли перебиться тем, что им приносят родственники, то ни Митрича, ни Вениамина, уже давно никто не проведывал. А Саша только начал разбираться в том, что здесь, в клинике, являлось первой необходимостью, а что вообще было не нужно. После завтрака Саня подошел к дежурной медсестре и попросил дать ему возможность позвонить. – Не положено! – грозно хмуря брови, ответила Людочка. «Почему Людочка? Это же Людище!» – подумал Вениамин, наблюдавший за этой сценой чуть поодаль, а вслух сказал: – Людочка, милая (какая ж она милая – злобный шкаф в белом!), понимаете, какое дело... Сашу привезли сюда даже без самых необходимых вещей. Без зубной щетки, сменного белья, бритвы, в конце концов, а мобильный у него отобрали. Вот что теперь ему делать? Саша, мило улыбнувшись, галантно поцеловав ей руку, продолжил: – Я только сестричке двоюродной, Оле, которая у меня живет уже месяц, позвоню, попрошу привезти все необходимое и все. Честное слово! – Ладно, – буркнула медсестра. И добавила, погрозив пальцем: – Бритва только одноразовая и только в количестве одна штука! У тебя пять минут! – С меня огромная коробка шоколадных конфет! – смеясь, поблагодарил благодетельницу Саша. Слава богу, его сестра была дома. С другой стороны, где ж ей быть-то? Ольге предстояли вступительные экзамены в мединститут, именно поэтому она приехала из деревни в город. Она и в прошлом году две недели жила у Саши по этому же поводу, но не поступила и вернулась домой, поэтому сейчас она как сумасшедшая зубрит физику, и носу из дому не показывает. – Обещала приехать вечером, – объявил Саня, закончив разговор, и обратился к Людочке: – Еще раз большое спасибо! – Конфеты не забудь! – бросила она вслед удаляющимся пациентам. – Прогуляемся? – спросил Саша у Вени. – Придется, – вздохнул тот. – Вон, видишь, санитар? Вася. В свою смену он никому спуску не дает, следит, чтобы режима придерживались. Они с Людочкой – сладкая пара: Церберы, при них даже чихать – чуть ли не подсудное дело! – Весело, – улыбнулся Саня. – Тебе завтра будет весело, когда врачи придут и начнут тебя обследовать, – пробурчал Веник. – Да ладно, будет – как будет, – Саша неопределенно махнул рукой и первым вышел на крыльцо корпуса. Начал оглядываться по сторонам в поиске Виллисы – тщетно. – Я видел, к ней родственники приехали. Мать с сестрой, – не дожидаясь вопроса, сказал Веник. – Суббота и воскресенье – приемные дни, в будни сюда не пускают. – Ясно. – Хочешь в шашки сыграть? – поинтересовался Веня, доставая миниатюрную доску из кармана ветровки. – Давай! Что еще здесь делать?.. – рассмеялся Саша. – Так приятно почувствовать себя пенсионером, когда тебе тридцать и впереди еще пол жизни! Пациенты присели на одну из лавочек без спинок, выкрашенных в странный серо-зеленый цвет. Веня медленно, с точностью до миллимента, раскладывал шашки. Когда он поднял голову и посмотрел на Сашу, обнаружилось, что партия накрылась медным тазом: новенький сидел как китайский болванчик, скрестив ноги и улыбаясь до ушей, но при этом в этом мире его точно уже не было. Веник вздохнул и быстрым шагом побежал искать Митрича, потому что если санитар увидит Саню в таком состоянии, то... Не дай бог, короче! Митрич обнаружился под цветущей яблоней – вылизывал языком шерсть на руке. – Помощь твоя нужна, – обратился к нему Веник, брезгливо поморщившись. – Что опять?.. – Ага! Все чаще и чаще. Двух часов не прошло как проснулся, и снова! И в каких облаках он витает?.. «Ризеншнауцер» подошел к одному из прогуливающихся пациентов – Костику, уже почти излечившемуся бывшему наркоману. – Костян, отвлеки Василия, будь человеком! – пошептал он. – А что? – Потом. – А, понял! – широченно улыбнувшись, прогундосил Костя. Затем он без лишних слов отбежал на десять метров, кинулся на землю, схватился за голову и начал кричать диким голосом. Орать, если быть точной. Василий сорвался со своего поста и бросился к бывшему наркоману. Пока он осматривал пациента на предмет наличия ушибов на голове или еще каких-нибудь телесных повреждений, Митрич с Вениамином осторожно, стараясь не привлекать внимание, держа Сашу подмышки с обеих сторон, проскользнули в корпус. Санитар же быстро понял, что его разыгрывают, и погрозил Костику здоровенным кулаком: – Не будет тебе дозы, понял? Тебе ж на свободу через неделю – дурак, что ли? – Прости, брат, – Костик поднял обе руки в знак того, что сдается. – Больше не буду, честно!.. Когда вечером пришла Ольга, Саша все еще находился в этом странном блаженном ступоре. Вениамин кое-как объяснил заглянувшей в палату Людочке, что Саня всю ночь не спал. Медсестра недоверчиво пожала плечами, но разрешила девушке пройти в палату. В конце концов, пока врачи не выдали другого распоряжения, некоторых больных разрешалось проведывать прямо в палате – и кто им лекарь, если они при этом спят? Ольга просидела возле Сашиной постели около часа. Плакала, держала его за руку, а Митрич с Вениамином ее утешали. – Он два дня подряд находился в таком состоянии, – всхлипывая, призналась девушка пациентам. – Я не сразу решилась позвонить в скорую, думала, устал человек, спит сидя, с кем не бывает... – А других странностей вы за ним не замечали? – спросил Веник. – Неа, – вытирая глаза платком, ответила Ольга. – Ладно, пойду я. В этих кульках все, что он просил – фрукты, вещи, я печенье испекла. Вы угощайтесь, только Сашке, оставьте, хорошо? Митрич кивнул, а Веник поднялся и пошел провожать девушку до выхода, на бегу всучив Людочке коробку конфет. – Если так будет продолжаться и дальше, у Саши могут быть серьезные проблемы... – покачал головой Антон Дмитриевич «Ризеншнауцер»... Глава 6 Обследование Саши, начавшееся прямо с утра в понедельник, очень быстро зашло в тупик: ни палатный психиатр Сазонов, ни психотерапевт Зорин, ни их коллеги по цеху, в течение недели так и не выявили у него никаких отклонений. Объяснить, почему время от времени пациент «отключался», никто из них так и не смог, потому как в периоды бодрости, адекватнее человека, чем Саша, сложно было найти, и не только в пределах клиники. Врачи, тем не менее, поставили под вопросом диагноз «маниакально-депрессивный психоз» (надо же от чего-то лечить), определили несколько этапов терапии, а Митрич с Веником, в свою очередь, подробно объяснили Саше стратегию и тактику борьбы с ней, поэтому наш герой со счастливой легкостью мотылька перелетал из одного нового дня в другой, ни сколько не задумываясь о пользе и вреде собственного существования в клинике. Саня вообще редко размышлял о подобных вещах – он был из того редкого типа людей, которые воспринимают жизнь как веселую игру, это – маленькие дети в теле взрослого человека – наиболее счастливейшие из представителей человеческого рода. Вот и проживание в стенах психлечебницы он воспринимал всего лишь как экстремальный вид отдыха или экзотический способ провести отпуск, только и всего. В конце недели, в пятницу, Веник влетел в палату с неестественной для него обворожительно-мечтательной улыбкой на лице. – Меня выписывают, – сообщил он. – Завтра. Николай Павлович прочитал мои последние рассказы, пообщался со мной на разные темы, я ему торжественно обещал, что выкинул свои суицидальные мысли далеко за пределы галактики, и вообще решил написать роман, и вот... – Поздравляю, дружище, – рассмеялся Саша, а Митрич похлопал его по плечу и подозрительно прищурившись, спросил: – А ты их действительно выкинул?.. – А что, я похож на психа? – хитро улыбнулся Веник и все трое облегченно расхохотались. Утром Саша с Митричем под зорким надзором санитара, провожали Веника до ворот клиники. – Мне будет не хватать тебя, Венька! – крикнул Саня ему вслед. – Я приду. В следующие выходные, – бросил Вениамин на прощание, закрывая дверцу такси. – Надеюсь, он сам верит в то, что говорит! – заключил Митрич. – Я бы на его месте постарался бы как можно быстрее забыть все, что связано с этими стенами. – Да уж, – вздохнул Саня. – Пошли, Митрич, один ты у меня остался! Или один я у тебя?.. А, без разницы!
– Ты чего, брат, буянил? – спросил его Саня. Ему было так любопытно, что он просто не смог сдержаться. Хотя и не был уверен до конца, что юноша ему ответит. – Понимаешь, – парень приподнялся на локтях, улыбнулся и пустился-таки в объяснения. – Я объясняю этим чудакам уже третий день...мне нельзя проходить сквозь дверные проемы и открывать двери! – Почему? – удивился Саня. – Я могу попасть в другой мир и никогда не вернуться! – шепотом поведал ему юноша. Внезапная догадка, заставила Саню весело рассмеяться: – Ты что Макса Фрая перечитался, дружбан? – А что? – подозрительно сощурившись, спросил его собеседник. – Если ты внимательно его читал, ты должен знать, что только дверь, открытая в темноте и с закрытыми глазами, может стать дверью между мирами. Ты же пока не такой продвинутый Вершитель, как сэр Макс, чтобы путешествовать через Хумгат Светлана Пешкова словно в другую комнату, поэтому, думаю, что тебе нечего бояться. – Слушай, а ведь ты прав, – через какое-то время облегченно вздохнув, согласился юноша. – Действительно. Спасибо, брат! – Ну что, пошли попробуем? – улыбнувшись, поинтересовался Саня. – Не бойся, если что, будем пропадать вместе!..
– Я вас не знаю, – не глядя на него, ответствовала девушка. – Я тоже вас пока не знаю, но чем это не повод, чтобы познакомится? – Зачем? – все так же глядя перед собой, спросила она. – Разве вам не грустно здесь, одной? – Нет. – А мне грустно, моего друга выписали больше недели назад, теперь мне совсем не с кем поговорить... – И вы не нашли ничего лучшего, чем начать приставать ко мне, да? – первый раз Виллиса посмотрела прямо в лицо Саше. В ее глазах искрилась такая ярость, что он на некоторое время потерял дар речи. – Я... не... – Что? – спросила она, с вызовом глядя на Саню. – Ваши танцы... завораживают!.. Я совсем не хотел обидеть вас или разозлить. Просто поговорить... простите, если я вам помешал, – Саня поднялся и решил отойти от греха подальше. – Постойте, – тихо попросила Виллиса и схватила его за руку, чтобы удержать. – Ира, – представилась она. – Саша. – Это все Мирта, – скороговоркой зашептала Виллиса, – она ненавидит мужчин. И убивает каждого, кто приблизится ко мне. – Почему? – Она пытается меня защитить... – От мужчин? – От боли. До сих пор все мои любовники не оставляли мне ничего, кроме боли. Они считали своим законным правом истязать меня физически и морально... Пока не появилась Мирта. Теперь двое из них за решеткой, а один в могиле. Я стала сильной и перестала бояться, потому что ОНА... она всегда рядом! – А если появиться кто-нибудь, кто не станет вас мучить, а будет любить? – Я не верю в любовь. Ее нет. – Вас никто никогда не любил? – И я никого не любила. Не смогла. – А родители? – Родители в особенности. Иначе они бы не бросили меня подыхать на улице. Если бы меня не подобрала директриса хореографического училища, моя жизнь окончилась бы еще той зимой, двенадцать лет назад. А теперь уходите, Мирта возвращается, я чувствую. Уходите, слышите!.. – Виллиса отвернулась. Ее руки дрожали, а плечи слегка сотрясались, так, словно она беззвучно плакала. – И все-таки любовь – есть и вам еще предстоит в этом убедиться, я уверен! – шепнул Саша на прощание, наклонившись к самому уху Иры, и двинулся в сторону корпуса.
– Сегодня отбивные, – отрапортовал Митрич, когда Саша присел за столик, и мечтательно прорычал: – как всегда недожаренные. Знал бы ты, какое это счастье! – Не сомневаюсь, – рассмеялся тот. – Митрич, скажи, давно ты в клинике? – Если ты имеешь в виду этот раз, то пятую неделю. – А что, были и другие? – заинтересовался Саша. – Уже три года с поразительной периодичностью, – прогавкал «ризеншнауцер» и вяло улыбнулся. – Живу один – хозяйка умерла. Как станет скучно, покусаю кого-нибудь слегка и снова сюда. – Подожди, ты хочешь сказать, что специально кусаешь прохожих? – удивился Саня. – Только вредных. Нормальных людей я не трогаю, – гордо вскинув подбородок ответил Митрич. – Хозяйка очень злилась, если я даже рычал на того, на кого не следует. – Хозяйка?! Хм...твоя жена? – Какая жена, ты что, мальчик, с дуба рухнул? – прорычал Митрич, а Саня, никогда не видевший, чтобы его сосед злился или проявлял агрессию, так удивился, что застыл, не донеся ко рту вилку с кусочком мяса. – Где ты видел, чтобы у собак были жены?! – Действительно, прости! – сказал Саня, а про себя подумал: «Что это я сегодня перед всеми извиняюсь?..» – Да ладно, мальчик, проехали. Сейчас, когда Митрич наконец вернулся к своему обычному приветливо-флегматичному тону, Саня попробовал задать ему еще один вопрос. – Митрич, если ты – собака... то есть, извини... я хотел спросить – а как получилось, что сейчас ты выглядишь как человек и умеешь разговаривать? Митрич задумался – никак не мог решить для себя, открывать ли полу знакомому человеку свою главную тайну или нет. В конце концов, он пришел к выводу, что не такая уж это тайна, и не такой уж Саша незнакомец... – Инопланетяне, ироды! – начал он. – Служил я редактором в литгазете, человеком был. Это я помню, правда, очень плохо. Живу себе, никого не трогаю... однажды утром, просыпаюсь в парке на лавочке... собакой. Красивой такой – ризеншнауцером с длинными ногами, короткой рыжевато-коричневой шерстью... в зеркале в магазине увидел. Где обитал до этого, вспомнить не могу. А город-то большой. Тынялся по улице, пока не подобрала меня какая-то женщина. Пожалела, откормила. А потом умерла. Родственники ее выкинули меня на улицу, а квартиру продали. Поселился в картонной коробке возле супермаркета, грузчики подкармливали иногда. Хорошо так жилось, свободно!.. Дождался лета. А потом... Бегу я однажды по лесу. Свет, очень яркий свет, и теплый – чуть шерсть на макушке не задымилась. Поймали ироды, опыты проводили, вкололи какую-то прозрачную дрянь и вот!.. Сам видишь! Собака-человек! Ни то, ни се... Эх... «Странно, – подумал Саня, – все так запутанно. То человек, то собака, то человек-собака... Брр... Конечно же Митрич – человек, просто несчастный, никому не нужный, сдвинулся от одиночества, вот и выдумает! А с другой стороны, а вдруг?.. Что вдруг?. С ума я схожу что ли?.. Самое время, конечно, где же еще сходить с ума, как не в сумасшедшем доме?»... – Ладно, мальчик, не бери в голову! – улыбнулся Митрич, прервав тем самым его размышления. – В конце концов, стать человеком – не самое страшное, что может приключиться с собакой!
Близился вечер одного из дней, чей бег совершенно не ощутим в стенах клиники. Митрич битых три часа наблюдал за Сашей. После завтрака, зайдя в палату за ветровкой, тот в очередной раз впал в «радостную медитацию» и до сих пор не пришел в себя. Сидит себе на кровати, улыбается безмятежно. Ризеншнауцер ему даже немного завидовал. Сам он был по-настоящему счастлив только те три года, которые был не-человеком. Сейчас он только вздыхал по бродячей жизни, не связанной ни с какими правилами и условностями. К тому же к собакам, люди относятся лучше, чем к себе подобным – было ведь с чем сравнивать! Помотав головой из стороны в сторону, чтобы прогнать грустные мысли, Митрич вышел прогуляться. Уже на крыльце, хорошенько принюхавшись, он учуял знакомый запах. Ему пришлось вернуться в корпус, чтобы найти его обладателя. Веник сидел в приемном покое и ждал разрешения подняться в палату к своим бывшим однокашникам. Дежурная медсестра была тетка очень дотошная – Вениамину пришлось ждать около часа, пока она закончит с формальностями. И если бы не Митрич, ворвавшийся в приемную как ураган, ему было бы совсем скучно. – Как дела? – спросил он Веника, после того как обнюхал его со всех сторон и убедился, что никаких тревожных примесей в его запахе не присутствует. – Отлично, – улыбнулся Веня, – а вы-то как? – По старому, – флегматично ответствовал Митрич, – Саня в другой реальности, я – в чужом теле. Ты лучше, ближе к делу, Веня. – К какому? – с хитрющей улыбкой на лице поинтересовался тот. – К какому, к какому... Косточки давай, я еще на крыльце их унюхал. – Ничего от тебя не скроешь, – восхищенно произнес Вениамин, доставая из рюкзака небольшой пакет. – Я-то надеялся сюрприз сделать... Минут десять после этого, в приемной слышался треск разгрызаемых говяжьих костей и удовлетворенные вздохи Митрича. Веня был удивлен, насколько легко его бывший сосед по палате превращал толстую кость в мягкое желе и принимался за новую. Что же касается дежурной медсестры, она и вовсе пребывала в глубоком шоке, но от комментариев воздержалась – а какой смысл? Покончив с половиной содержимого пакета, вторую половину Митрич любовно-аккуратно завернул для того, чтобы по пути в палату спрятать запас в общий холодильник. Хотя было искушение их закопать – аж лапы чесались! – но, поразмыслив, Митрич решил не рисковать. Все-таки по территории больницы бегало несколько его бездомных сородичей – мало ли что. – Теперь можно и к Саше! – облегченно выдохнул он, спрятав свое сокровище в самый нижний самый дальний угол холодильного шкафа и закрыв дверцу. – Может, он уже и вернулся?.. Вернулся – вернулся, а куда он денется?.. Саня как раз только-только пришел в себя и пытался придумать, чем бы таким заняться. – Веня, дружище, как же я рад тебя видеть! Митрич, я снова в этом мире... – поприветствовал он вошедших. – Я книг тебе привез, чтобы ты не скучал. Ты читал Бернарда Вербера? – Неа. Интересно? – Стал бы я неинтересные книги через весь город тащить, – рассмеялся Веня и положил на Сашину кровать несколько томиков карманного формата с изображением мужика в белом костюме с ноутбуком на коленях и крыльями за спиной. – «Империя ангелов»?.. – недоуменно спросил Саня, прочитав название. – Это еще что... Смотри! – Веня достал из-под низа еще один фолиант, название которого было «Мы – боги». – Впрочем, не хочешь, могу забрать, – ехидно усмехнулся он. – Не надо, дяденька, я исправлюсь! – в притворном ужасе воскликнул Саша, а Митрич улыбался глядя на этих двоих. «Как дети, ей богу!» – снисходительно думал он. Впрочем, дети у него не вызывали никаких нареканий, в отличие от серьезных и вечно занятых своими проблемами взрослых, каковым он сам успел побывать и благополучно излечиться благодаря неведомым силам природы. – Чем занимаешься на свободе? – спросил тем временем Саня. – Книгу пишу. Закончу – привезу почитать. Подработку нашел непыльную – блогер теперь называюсь. Все путем, в общем. Жена подала документы на развод. Но это, как раз, не слишком большое огорчение – она никогда меня не понимала, а я все время удивлялся, каким ветром меня продуло, когда я решил, что мне необходимо жениться. – Любил, наверное. – Может быть... честно говоря, я уже успел забыть – столько воды утекло. – Мда... – философски изрек Саша. – Как там, на воле? – шутливо спросил Митрич. – Лето, – пожав плечами, ответил Веник. Потом улыбнулся и тоном ведущего новостей продолжил: – Террористы пытались взорвать торговый центр, в Словакии – выборы президента, иранские воздушные пираты захватили трех заложников – американцев, на юге Китая землетрясение в шесть баллов, в Австралии – извержение вулкана; толпа раздетых догола женщин пикетировала парламент чтобы тот пересмотрел права секс-меньшинств, один чувак подорвал себя возле памятника Ленину, еле успев прокричать «Даешь советскую власть!», группа наркоманов возле ночного клуба изодрала в клочья наркодиллера и была избита до полусмерти его соратниками, драка футбольных фанатов унесла жизни пятисот восьмидесяти шести болельщиков, одна из наших спортсменок после проигрыша в чемпионате мира по многоборью лишила себя жизни... продолжать? – Не надо! – Митрич с Саней были единодушны. – Пожалуй, я еще полечусь, – резюмировал Митрич, а Саня звонко рассмеялся. Спустя всего пару секунд, к нему присоединились и остальные. Через час Вениамин ушел и жизнь в палате № 3 потекла своим чередом. Саша раз-два в день отключался, иногда необъяснимая медитация обрывала его рассказы на полуслове, правда, через час-два он приходил в себя и продолжал незаконченную фразу как ни в чем ни бывало, а Митрич... ох, это целая история... Главное, в подобного рода делах, принять твердое решение и желательно почти сразу же начать приводить замысел в исполнение. Промедление – смерти подобно, в общем! В основании его идеи лежало несколько постулатов: первый – если гуманоидам при помощи инъекций удалось превратить Митрича из собаки в человека, то, значит, должно быть и средство совершить обратную метаморфозу; второй – ключи от манипуляционного кабинета и шкафчика с лекарствами всегда у дежурной медсестры (психбольница все-таки, мало ли что) и третий – медперсонал, запирая на ночь двери корпуса и каждого этажа в отдельности, ночью обычно спит без задних ног, ибо в их отделении лежали только «небуйные» пациенты (двери палат, и те – не закрывались). Той же ночью Митрич совершил первую вылазку. Дождавшись, пока настенные часы начнут показывать 4.00 утра (самое безопасное время), он тихо приоткрыл дверь палаты и высунул наружу нос. Первые несколько секунд запахи медикаментов и человеческих страданий блокировали все остальные ароматы, но, принюхавшись, он узнал, то, что хотел: Людочка спала, приняв вместо снотворного энное количество крымского коньяка, а санитаров на этаже вообще не было (эти два оболтуса уже около месяца клеили двух хорошеньких медсестер из соседнего отделения и этой ночью добились-таки своего). Митрич бесшумно вышел в коридор и подкрался к спящей за столом Людочке. У него чуть сердце из груди не выскочило, когда она, сонно пролепетав что-то, подняла голову. Наш «ризеншнауцер» даже дышать перестал. Но медсестра, слегка изменив положение, снова мирно засопела – тут уж он не смог сдержать шумного вздоха облегчения и чуть не испугался, что теперь-то она уж точно проснется. Обошлось. Четкий запах металла подсказал Митричу где именно искать ключи. Впервые, наверное, он почти обрадовался, что у не лапы, а руки с длинными ловкими пальцами. Он осторожно просунул два пальца в карман халата Людочки и медленно, с азартом дрессированной обезьянки – карманника, вытянул связку. Теперь, задача номер два – хорошо ее спрятать. Искать будут, но не долго и не у всех пациентов – через какое-то время медсестра решит, что ключи она просто потеряла и возьмет у завхоза запасные. А пока, на случай обыска, Митрич снял с подушки наволочку, чуть разорвал край наперника, протянул внутрь связку, чихнул пару раз от пуха, попавшего в нос, и осторожно надел наволочку обратно. Как он будет искать связку потом, пациент пока не задумывался – необходимо было выждать несколько дней, а пуховым приспособлением для спанья человеков он все равно не пользовался. Глава 8 Дни летели, не отличаясь один от другого ни на йоту: подъем, прием лекарств, завтрак, прогулка, прием лекарств, обед, сон, ужин, прием лекарств, сон – не так уж богато событиями существование пациентов психиатрической клиники. Иногда санитары открывали комнату отдыха и включали телевизор, и тогда пациенты в течение часа имели возможность повтыкать в экран, где происходили только футбольные матчи и мыльные оперы. Веня приходил раз в неделю, приносил книги, косточки и торт, который они с Сашей сразу же и съедали. Что же касается Ольги – Сашиной двоюродной сестры – она приехала только один раз, чтобы отдать ему ключи от квартиры, повздыхала и исчезла в недрах будущей студенческой жизни. Митрич каждую ночь осторожно пробирался в манипуляционный кабинет и съедал две-три таблетки (одна ночь – одна из пачек с иностранными, зачастую непонятными, буквами) – название не имело значение, иногда чудо может произойти и из-за обыкновенного аспирина – так он думал. Под утро он засыпал в надежде, что проснется в собачьей шкуре и, не смотря на неудачи, не терял присущего ему флегматичного оптимизма (или оптимистического флегматизма – это как Вам больше нравится!). Саша еще несколько раз пытался пообщаться с Виллисой, но она отворачивалась, если замечала, что он наблюдает за ней. Лишь один раз она позволила заговорить с ней, но невовремя появившаяся Мирта, превратила милую спокойную девушку Иру в настоящую стерву с метающим молнии взглядом и Саня предпочел ретироваться «пока цел». А в последнюю неделю июня его умеренно безмятежное существование в стенах клиники подошло к концу. Однажды под утро, Митрича разбудил ужасный шум. Первой его реакцией было удивление, но когда он открыл глаза, то, может быть впервые в жизни, по-настоящему испугался. Саша рвал и метал: размахивал неизвестно откуда взявшейся бейсбольной битой и кричал не своим голосом: – Прочь, твари! Вон из моего мира! Лицо его в этот момент выражало бесконечный страх, отвращение и злость – абсолютную неконтролируемую агрессию: рот, перекосившийся от ярости, издавал какие-то нечленораздельные звуки, больше похожие на рычание разъяренного тигра. А глаза были пусты, словно он не человек, а чучело в палеонтологическом музее. Он крушил все, что можно было разрушить в палате – стол, стулья, лампы, оконное стекло. Тумба валялась на полу перевернутая, из нее высыпались книги и туалетные принадлежности обоих обитателей палаты. Стол был переломлен на две половины, а одна из его ножек была воткнута в матрас на Сашиной кровати. Саня метался до тех пор, пока не споткнулся о кучу рассыпанных вещей, упал, ни на секунду не переставая рычать и размахивать битой. Когда он поднялся на ноги, в палату влетели санитары и попытались остановить его. Он вырывался и для того, чтобы одеть разбушевавшемуся пациенту смирительную рубашку, им пришлось звать подмогу – вдвоем они не справлялись. Митрич забился в угол кровати и ошеломленно наблюдал за тем, как всегда спокойный и приветливый мальчик, с нечеловеческой злостью пытается вырваться из лап санитаров: кусает их, отбивается ногами и выкручивается дугой на деревянном полу. Подоспевшая медсестра попыталась сделать ему укол, но пациент к тому времени почти освободился из железных объятий амбалов в белых халатах и в полу скрюченном состоянии кинулся к двери, наступив на шприц босой ногой. Дверь он открыть не смог (смирительная рубашка не позволяла подобные манипуляции), попытался вышибить ее головой и упал, скорчившись от боли. Тогда-то его и скрутили окончательно. Перепуганная медсестра всадила ему в ягодицу шприц по самое основание, Саня последний раз дернулся в руках санитаров и обмяк. Облегченно выругавшись, санитары отволокли его в изолятор и закрыли на ключ. Ближе к обеду, едва Саня вернулся в «сознание», пришел психиатр – Владимир Анатольевич: – Как мы себя чувствуем, больной? – притворно-благодушно, спросил он. – Голова...пустая...болит...что...вы...мне...вкололи?.. – каждое слово давалось Саше с большим трудом – язык распух и не слушался. Психиатр проигнорировал последний вопрос Сани и задал свой: – Ты помнишь, почему здесь оказался? – Сон...мне...снился...там...мир...прекрасный...радужный...во сне я...был птицей...или... ангелом...летел...солнце...море...горы...домик...маленький такой...а рядом...серое здание...окон нет...чернота...уродцы какие-то... страшно...противно...не помню...голова болит... – Что-то еще болит, кроме головы? – усмехнулся доктор. – Руки...ноги...все...глаза даже... – Напугали вы нас, батенька, ох, напугали! – Что...дальше...со мной...будет...помощь...нужна... – Соберем консилиум сегодня, анализы сделаем. Если подтвердиться мой диагноз, лечить будем. – Какой...ди...аг...ноз?.. – А вот об этом, миленький, тебе знать не нужно. Тебе отдохнуть необходимо, сил набраться. А как тебя вылечить мы разберемся. Притворная забота доктора, его слащавый тон вызывали у Саши щекочущее раздражение, но сделать он ничего не мог – сил не было даже пошевелить пальцами на руке. Психиатр ушел и пациент провалился в какое-то глухое тревожное забытье, которое «сном» назвать язык не поворачивается. Время от времени Саня приходил в себя, обводил помутненным взглядом комнату и снова засыпал, смутно ощущая, чье-то присутствие и боль от укола, разливающуюся по всей руке от плеча до запястья. Для него больше не осталось понятия «время» – существование в обессиленном, лишенном чувств и мыслей теле, превратилось в безвкусную растянутую жвачку. Лишь однажды мыслечувство под эгидой «Я умираю» заставило Саню на секунду по-настоящему придти в себя – скорее от испуга, чем от боли во всем теле, хотя и то и другое имели место в равной степени. Но потом он исчез, растворился, растаял в воздухе, в боли, которую испытывал и действительно почти умер. Спустя несколько часов (минут, дней, вечностей?) Саня «воскрес». Но только формально. Сознание вернулось к нему много позже. Сначала вернулось умение подчинять мышцы тела своему желанию, чуть позже – навык отличать человеческую речь от шума в голове, еще немного позднее появился смысл в некоторых простых словах. Затем постепенно начала возвращаться память о себе – обрывки событий витали в Сашиной голове, но сначала не могли выстроиться в четкую картину Прошлого.
Саша сейчас ко всему был безразличен: к еде, к чтению, к людям, к себе. Перестал улыбаться, думать – почти все время пребывал в какой-то прострации, смотрел в одну точку и почти не говорил. Веня смог вытерпеть только десять минут из разрешенных шестидесяти – невыносимо было наблюдать Санину отстраненность и при этом помнить какой он был раньше. У него сердце разрывалось от жалости: – Держись, дружище, – пролепетал он на прощание, – скоро это пройдет. Тогда ты снова научишься улыбаться.
Глава 1 Скорее всего, мне жилось бы гораздо легче и радостнее, если бы я смог убедить себя, что сон, приснившийся в клинике, разрозненные картинки которого, даже не складываются в осмысленную картину – всего лишь сумбурное ничего не значащее сновидение. Но я откуда-то знаю, что это не так. Осталось ощущение, что я забыл что-то очень важное и если мне удастся восстановить события хотя бы в собственной памяти, то все измениться. Но я не могу, как бы ни хотел. Чувство потери, усиленное в сто крат непониманием в чем собственно она состояла – какое-то метафизическое недомогание, тем более опасное, что последнее время я не в ладах ни с настроением, ни с жизнью. На работу я не вернулся. Пособия, выданного шефом (с пожеланиями скорейшего выздоровления и невысказанной надеждой, что я больше не переступлю порога нашего офиса), вполне хватало на то, чтобы раз в три дня купить пачку бразильского кофе, банку шоколадной пасты и буханку черного хлеба, а большего в этой «новой» жизни мне не требуется. Ольга переехала в общежитие мединститута и больше носа ко мне не показывает. Стыдится. Для меня стало довольно неприятным сюрпризом то, что пока я был в клинике, она отдала мою собаку другим людям (ну, не было у нее времени за ней ухаживать!). Хорошо, хоть адрес оставила. Когда я приехал к ним забирать своего пса, оказалось, что их четырехгодовалый малыш очень привязался к нему. Откровенная истерика с его стороны, сто долларов со стороны его папочки, почти примирили меня с этой ситуацией. В конце концов, пес выглядел довольным, сытым и игривым, он успел отвыкнуть от меня за два месяца, а я больше не был тем беззаботным бесшабашным хозяином, с которым он так любил играть. Щенок еще – что с него взять! Впрочем, я не в обиде – кто я такой, чтобы мешать счастью своей собаки?.. Мне бы сейчас с собственной жизнью разобраться... Вот так, незаметно, я остался наедине с собой в полупустой квартире, полным разладом на личном и профессиональном фронте, огромной прорехой в памяти и тяжелым метафизическим камнем на сердце. За все это время ни мобильный, ни домашний телефоны не зазвонили ни разу. Правильно – кому нужен безработный опустившийся шизик? Я давно уже потерял счет дням, которые провожу в полубессознательном состоянии: валяюсь на кровати, поднимаясь только для того, чтобы сварить очередную порцию кофе; переключаюсь с канала на канал, почти не вникая в смысл того, что круглосуточно вещает спутниковое телевидение; на улицу выхожу только по крайней необходимости. Даже в парикмахерскую не хожу – волосы отросли до плеч, посему каждое утро я начинаю с того, что брезгливо затягиваю этот ужас в хвост, а поросль на лице уже с чистой совестью можно считать бородой. «Твоя жизнь пуста, игемон!» – говорит на экране Иешуа с лицом Сергея Безрукова. Качаю головой в такт его словам: пуста – пуста, даже не сомневайся! Бесцеремонно встрявши со своими комментариями в киношный диалог, иду на кухню варить кофе. Пятая порция за сегодняшний день; меня ни сколько не волнует судьба моего горемычного организма – какая разница: сколько бы ни досталось на его век лошадиных доз кофеина, вряд ли будет хуже, чем есть. С вялым удивлением отмечаю, что уже вечер и, значит, прошел еще один день. Равнодушно пожав плечами, открываю дверь кухни и включаю свет. Первое, что мне бросается в глаза – присутствие инородного предмета на разделочном столе. Белый лист бумаги, формата А4, с мелкими печатными буквами. Шрифт 10, не больше. Не знаю, что меня впечатлило больше: тот факт, что в моем доме кроме меня некому разбрасывать испорченные листы бумаги, или волна беспричинной радости и надежды, окатившая меня при первом же беглом взгляде на этот листок. К столу я подхожу уже изрядно трясущимися ногами. Странно, если учесть, что ситуация, хоть на первый взгляд и диковинная, но в целом – довольно обыденная, учитывая мои провалы в памяти (хотя правильнее будет сказать не ПРОВАЛЫ, а ПРОВАЛ, все-таки он у меня один, хоть и большой). Вчитавшись в мелкие буквы, понимаю, что зря я так всполошился. Чего я ожидал увидеть – письмо от Господа Бога или тетушки Чарли из Бразилии?.. В любом случае, в моих руках оказался всего-навсего кусочек какой-то незнакомой книги. «Сегодня странное утро. Обычно я моментально прихожу в себя от противного визга электронного будильника. А сейчас он молчит, и я могу позволить себе роскошь лежать с закрытыми глазами до тех пор, пока не захочется их открыть. Не спать, а просто лежать в серой искрящейся пустоте собственного внутреннего мира. Почему о человеке иногда говорят „у него богатый внутренний мир“? Нет ничего внутри нас, кроме нас самих. Не верите? Просто закройте глаза... Что вы видите? Вы видите черноту и тишину, абсолютное совершенное одиночество – вот что вы видите! Ну да ладно... Что мне действительно интересно, так это почему до сих пор не звонит будильник. Мои ощущения уже минут десять вопят о том, что пора просыпаться. Я их, конечно, игнорирую – если будильник в ауте, зачем мне дергаться – понаслаждаюсь пока... И все-таки я открываю глаза из простого любопытства – посмотреть который час. И что я вижу?... БУДИЛЬНИКА НЕТ И В ПОМИНЕ! Кроме него нет еще и тумбы, на которой он стоял, кровати, возле которой находилась тумба, на которой он стоял и комнаты, в которой находилась кровать, возле которой стояла тумба, на которой стоял этот самый будильник... Упс... Лежу я, оказывается, в пустом незнакомом помещении, на мягком ворсистом ковре цвета сочной апрельской травы и книгой Макса Фрая (он-то как здесь оказался?..) вместо подушки! Можно было бы и испугаться, проснувшись неизвестно где, но я всегда доверял своей Судьбе, может быть, поэтому со мной до сих пор ничего плохого не случалось – значит, не случиться и сегодня. Такие вот пирожки... Интересные дела: засыпал я дома – это я помню точно! – под мирное посапывание собаки в ногах. Хорошо хоть не в одних – извините – трусах, а во вполне аристократической бордовой пижаме. А то проснуться в незнакомом месте, без одежды (ибо в комнате и намека не было на шкаф) и начать знакомство с хозяевами почти что в чем мать родила – фи... дурной тон, как на мой вкус!.. Сладко потягиваюсь и встаю на ноги. Подхожу ко невообразимых размеров окну и что я вижу? Знакомый с детства городской пейзаж: проспект затореный автомобилистами, потухшая утренняя вывеска казино напротив, пешеходов – только все это с очень большой высоты (навскидку этажа эдак с двадцатого), а ведь живу я, вообще-то, на третьем! Окей, могло быть и хуже... Озираюсь по сторонам – занятие вполне бесполезное в данном случае, ведь кроме окна, возле которого я стою, и слегка приоткрытой двери, взгляду в этой комнате остановиться не на чем. Остается одно – выйти из нее. Что я и делаю без всяких колебаний и задних мыслей – молодец, что тут скажешь! Голливудские фильмы приучили нас, обывателей, к тому, что за каждой неизвестной дверью всенепременно оказывается страшный монстр, маньяк-убийца или черная страшная-престрашная пустота. Но мне по-барабану фильмопродукция сдвинутых режиссеров. Это ж как надо не любить окружающий нас волшебный мир, чтобы такое придумывать – уму непостижимо! Берусь за резную деревянную ручку двери и решительно распахиваю ее. Вот именно здесь и сейчас мое легендарное (именно так – о нем уже давно создаются мифы среди моих знакомых) самообладание подверглось жестокому испытанию. Прямо за дверью начинается бескрайний, удивительно совершенный луг, над которым танцует ясное голубое небо без единого облачка. И больше ни-че-го! Удивлению моему нет пределов, оно едва из пальцев не сочиться густым малиновым сиропом – я-то наивно полагал, что просто напился вчера до беспамятства, а тут... Вот что прикажете думать? Что у меня глюки?.. Всю жизнь полагал себя рациональным и адекватным человеком, не смотря на пристрастие к фэнтези – вот и сейчас поступаю в соответствии со своим представлением об адекватности: просто выхожу за двери, мысленно махнув рукой на все эти непонятности, одновременно дав себе обещание верить своим собственным глазам и поговорить с первым встречным прохожим. Это просто чудо какое-то!.. Глава 2 Продолжение душещипательной истории, появившейся в моем доме благодаря какому-то графоману-взломщику не соблаговолившему поставить под ней авторскую подпись, я нахожу в комнате на диване, который я осквернял своим присутствием в течение последних трех недель. Удивляться не вижу смысла – на кой оно мне сдалось, это удивление?.. «Вдоволь насладившись ничегонеделанием, вобрав в себя животворную, ослепительно светлую энергию неизведанной пока земли и солнца, решаю двигаться дальше – чего тянуть? Впереди бескрайнее поле – надеюсь, я успею дойти до его конца до заката, а то как-то несерьезно ночевать под открытым небом в неизвестном месте. Тем более, оглянувшись, вижу, что комнаты, из которой я вышел около часа назад, нет и в помине – ну и бог с ней! Окружающая меня природная гармония, совершенная и нереально прекрасная, компенсирует все, даже тот факт, что мой организм вспомнил о завтраке и привычном утреннем кофе. К сожалению, не в моих силах помочь ему сейчас в этом вопросе, но как гласит народная мудрость „голод – не тетка, а мать родная“ – не впервой, выкрутимся! „Молчи, несчастный! Я, наверное, впервые в жизни абсолютно, до сумасшествия счастлив!“ – отвечаю ему на каждую подобную предъяву и самое интересное, что он слушается и замолкает на несколько минут – всегда бы так! Не знаю сколько прошло времени до момента, когда я, наконец, смог придержать собственный бесшабашный галоп по бескрайнему (таки действительно!) зелено – голубому царствию. По поводу еды мой организм несколько успокоился, но вот пить хотелось чем дальше, тем больше, да и ноги уже изрядно подустали. Ложусь на мягкую землю, закидываю руки за голову. Солнце уже не такое яркое как утром, и не желтое, а самое настоящее оранжевое! Можно почти безболезненно смотреть на небо – чудеса!.. Еще бы водички... Двухлитровая бутылка минеральной воды с яркой этикеткой моего любимого производителя почти реально маячит перед глазами – так же и с ума сойти недолго! Мне даже становиться немного страшно оттого, что я могу попросту скончаться от голода и жажды посреди всего этого великолепия. Умереть в раю – что может быть глупее?.. Размечтался я ни на шутку: через несколько минут в моих грезах рядом с бутылкой минералки еще и чизбургер объявляется. Я даже запах его чувствую! Знаю, что отрава, но редко могу устоять перед соблазном слопать это чудо химического прогресса. Аромат вожделенного бутерброда кружит голову с быстротой и неумолимостью шара для боулинга. Желудок вспомнил о подавленном с утра бунте и начал революцию, от чего вся радость сегодняшнего дня быстро куда-то улетучилась. Чтобы хоть немного сдержать слюновыделение, открываю глаза и принимаю сидячее положение. Ну вот, уже галлюцинации начались... Щипаю себя за щеку дабы прогнать наваждение – тщетно. Возле моих ног стоит бутыль моей любимой воды и бургер, мечты о котором едва не свели меня с ума минуту назад! Не веря глазам своим, протягиваю руку и пробую мираж кончиком пальца. Не исчезает!.. Обалдеть можно! Не знаю за какие заслуги мне такое чудо, но размышлять сил нет – сначала одним жадным глотком выпиваю почти четверть воды из горлышка двухлитрового наваждения, затем съедаю чизбургер и только после этого даю волю удивлению, подобному сейчас взрыву ядерной боеголовки. Неужели это моих рук дело?.. А может быть, я тут совершенно не причем – просто я попал в Рай и чудо это совершил Бог, в которого я, по правде, никогда по-настоящему не верил?.. Если это так – вот будет номер! В любом случае проверить любую догадку можно только экспериментальным путем. Что мы имеем?.. С одной стороны мои гипотетически проснувшиеся магические способности (прямо как у героев любимых книг!), с другой стороны – возможность доказать существование Бога. Ничего себе, дилемма!.. О\'кеу, поехали! Закрываю глаза и пробую представить себе чашку эспрессо из моего любимого кафе; его всегда подают в небольших голубоватых чашечках вместе с махонькой шоколадкой и стиками сахара на небольшом подносе. Не знаю, какой вид зерен используют для приготовления этого напитка в том кафе, но его запах ни с чем невозможно перепутать. Минуты не прошло, как знакомый аромат защекотал ноздри и заставил меня открыть глаза. Ох... Голубая чашечка на серебряном подносе собственной персоной! Голубая чашка на серебряном подносе, говоришь?.. Откуда незнакомец, подсунувший мне плоды своих графоманских амбиций, может знать, что в кафе напротив моего дома, которое по иронии судьбы носит название «Потерянный рай», действительно подают обалденный кофе в голубоватых представителях гончарного искусства. Серебряный поднос с причудливыми узорами, махонькая шоколадка с надписью на итальянском и стики с сахаром также имеют место в этом интересном заведеньице. С другой стороны, почему бы и нет?.. В этой кафешке все время ошивается кучу народу, главным образом потому, что живу я недалеко от Центра. Почему бы и нет, собственно... Пожимаю плечами – какая вообще разница, все это не имеет к моим проблемам никакого отношения!.. И все-таки неизвестному взломщику-графоману удалось немного умерить равнодушие, ставшее уже нормальным состоянием моего недавно выписавшегося из сумасшедшего дома организма, и пробудить, почившее было вечным сном, желание выйти на свежий воздух. Мне вдруг захотелось посидеть в том самом кафе, помедитировать над толстым талмудом в черном кожаном переплете, который несправедливо носит название «меню», поглазеть на влюбленные пары – прогресс, что тут скажешь! Пока сей благостный порыв не пропал бесследно, одеваюсь и выбегаю из дому, в спешке едва не забыв ключи от квартиры. Наверное, мне уже изрядно осточертело общение с собой любимым, захотелось хотя бы одним глазком посмотреть на чужую радость, раз уж с собственной в ссоре. Едва я вышел из подъезда, вечерний город распахнул мне свои объятия, словно старый знакомый. Августовский ветер нашептывает что-то на чуждом людям языке: то ли подгоняет, то ли оказывает мне психологическую помощь. Не могу сказать, что я вдруг и сразу излечился от меланхолии, но глыба льда, заменяющая мне сердце, слегка подтаяла. Я почти чувствую как капля за каплей кровь наполняется микроскопическими, неизвестными науке частицами из которых, наверное, когда-нибудь окончательно сформируется моя душа, отпущенная навеки-вечные из окна палаты № 3. Глава 3 Сажусь за ротанговый столик, накрытый сочно-зеленой скатертью. Возле меня сразу (можно сказать «как из-под земли») возникает молоденькая официантка, облеченная в униформу: эдакое напоминание, что наша жизнь полоса белая – полоса черная. Возле моей руки, вяло теребящей край скатерти, бухается поминаемая нынче всуе рукопись «о вкусной и здоровой пище» в черном кожаном переплете. – Чашечку кофе, пожалуйста, – обращаюсь к миловидной барышне все еще стоящей рядом. – Что-нибудь еще? – интересуется она равнодушно. – Пока нет, спасибо. Официантка неторопливо отплывает от моего столика, покачивая бедрами. В любое другое время такие красноречивые, мягко говоря, телодвижения, могли привести к состоянию, в котором от легкого флирта до обещания свидания – полминуты, не больше. Но сейчас я просто флегматично пожимаю плечами и глубокомысленно впериваю взгляд в первую страницу меню. Затем – в следующую... Сюрпрайз!.. Сказание о восторженном безымянном болване – демиурге.
Подставляю лицо под теплые капельки дождя, вдыхаю полной грудью влажный сладковатый воздух и, наконец, понимаю: это – мой собственный рай, здесь больше нет никого и ничего. В какую бы я сторону ни двинулся, сколько бы суток подряд ни блуждал, я уже ни на секунду не забуду внезапно посетившего меня озарения: я здесь для того, чтобы помочь радостной ласковой реальности, избравшей меня (за какие такие праведности?), создаться. Возникнуть из сновидческих мечтаний сотен тысяч людей, у которых не хватает для этого веры (не зря я читал фэнтези в диких количествах – возможно именно это и подготовило меня к исполнению предстоящей задачи?!). Не исключено что и наш мир создавался каким-нибудь сумасшедшим (в хорошем смысле этого слова!) демиургом без памяти влюбленным в голубую безымянную планету. Если все так и было – что же он чувствует сейчас, глядя на нас, людей?.. Ладно, не будем о грустном. В конце концов, сегодня исключительный, единственный в своем роде, день, который, кстати, судя по мягкой сиреневой полутьме и трем разноцветным сияющим лунам, появившимся на небе, уже подошел к завершению. Завтра будет еще один сказочно прекрасный день. За ним еще и еще – много обалденных дней впереди – а мне надо думать о будущем, а не прошлом! Посему первым в моем списке стоит ложе и крыша над головой. Не к лицу новоявленному Творцу спать, свернувшись калачиком, на влажной земле! С этой до невозможности приятной мыслью я и принимаюсь за сотворение дома (чего-то типа бунгало, ибо следующим утром все равно покину его и пойду дальше). Оказалось, что нет никакого отличия между созданием чашки эспрессо и сотворением бирюзового домика с плоской покатой крышей, окном во всю стену и мягким матрасом вместо нормальной кровати внутри него, прямо на деревянном полу. Засыпаю я как ребенок, с парой слезинок благодарности на щеках неведомым мне светлым силам за этот неповторимый радостный день. – Я нашел в меню вот это, – без всяких предисловий и расшаркиваний обращаюсь к официантке, вернувшейся с моим заказом. Злюсь, но объяснить, что на меня нашло, не могу даже себе. – Вы можете сказать как туда попал данный листок? – Это третья глава книги. Первые две я нашел у себя дома. Кто-то упорно подсовывает мне плоды своих ночных бдений. – Странно. Хорошо, я попробую выяснить, не затесался ли ваш неизвестный автор среди моих коллег. Но это, пожалуй, все, что я могу для вас сделать. – Очень меня обяжете. – Попытка растянуть собственные мускулы в благодарную улыбку, конечно, не удалась, но видит бог, я очень старался. Возвращается девушка через минут десять. Я как раз размышляю, а не заказать ли еще одну чашечку кофе. – Расспросила бармена, повара, обслуживающий персонал...никто ничего не знает. – Спасибо, – отвечаю и целую ей руку. Этот простой жест дается легче, чем еще одна кривая улыбка, воспроизвести которую на своем лице я уже и не пытаюсь. Ладно, бог с ним, с этим горе – романистом. Выхожу на улицу, ныряю в толпу, которая выносит меня в центр города, залитый огнями как новогодняя елка. Передвигаю ногами, не задумываясь куда и зачем. Блуждаю, одним словом... Ближе к полуночи мне вдруг захотелось есть. По инерции вспоминаю об оставшейся на дне банке шоколадной пасте, но этот образ вызывает только тошноту и негодование. Какая там паста, прости господи: кусок мяса – большая сочная отбивная, с жареной картошкой и овощным салатом! – возмущенно бурчит мой организм. Давно я не чувствовал себя таким зверски голодным – выздоравливаю, оживаю, возвращаюсь?.. Ищу глазами самую блеклую вывеску, самый маленький из небольших ресторанчиков. Желательно, чтобы и название было на русском языке, тогда в нем точно будет то, что я хочу, да еще и за умеренную плату. Мне приходится свернуть с главного проспекта вглубь, в мало освещенную узкую улочку между дореволюционными двухэтажными зданиями. С лицевой стороны они ухоженные, выбеленные, но стоит завернуть за угол... истинный их возраст на лицо. В одном из таких домиков, вызывающих во мне искреннее сочувствие, притаилось кафе «У Севы». Спускаюсь в полуподвальное помещение, заранее предвкушая овеществление стихийно возникшей пищевой мечты. Все как я хотел: небольшой полутемный зал, в котором уместилось всего-навсего шесть круглых металлических столиков на одной ножке, небольшой фонтан с оранжевыми рыбками в неестественно голубой воде. Очень напоминает кафе-мороженое «Лакомка» с соседней улицы, которое закрыли не дождавшись, пока я выйду из нежного возраста, когда поедание мороженого по воскресеньям, кажется событием вселенского значения. Официант (уж не знаю, Сева или нет) кавказской наружности, в белом, до рези в глазах, переднике и смешной поварской шапке, спрашивает, что я хочу, чтобы он мне предложил. Занятная формулировка. Рассказываю во всех подробностях. – Ваш заказ будет готов минут через двадцать. Мы готовим не заранее, а по мере необходимости. Вы готовы подождать?.. – Да, конечно, – отвечаю, пожимая плечами. – Ради запахов, доносящихся с вашей кухни, я готов еще и не на такой подвиг... Он уходит довольный, пряча улыбку в глубине черных как смоль усов, а я еще минуты две после этого удивляюсь собственноручно сконструированной любезности. Слабая тень Меня двухмесячной давности – вот что это было! Такие даже микроскопические перемены в моем настроении – черт, это гораздо лучше, чем ничего!.. Глава 4 Мне не слишком долго пришлось придумывать, чем себя занять пока готовиться мой заказ. В дальнем углу зала, стоит стойка с журналами и газетами. Беру первый попавшийся экземпляр повествующий, как указано в верхнем углу титульной страницы, о событиях месячной давности. Возвращаюсь за столик, разворачиваю газету...
Однажды в детстве я болел гриппом и у меня была очень высокая температура. Я хорошо запомнил ощущение мути, нереальности окружающего пространства, противную липкую полу бредовую действительность, воспринимающуюся сквозь горячечный туман. Именно таким было сновидение, от которого я сначала подскочил в постели как подстреленный, отчего мое сердце едва не выскочило из груди, а сейчас понемногу начал успокаиваться, убедившись, что это был всего лишь сон. Присниться же такое: палата, с крашенными в противный салатовый цвет стенами и зарешеченным окном; незнакомец, представляющий себя собакой, которого, кажется, зовут Митрич и еще один непонятный бурчащий субъект – Вениамин, по-моему... Ужас! Я-то наивно полагал, что в таком почти сказочном месте не может быть таких тягучих мутных сновидений... Брр!.. И главное, вроде бы ничего такого ужасного мне не снилось (бывали сны и похуже!), но ощущения просто кошмарные... А, Аллах с ними!.. Благоразумно решаю спать дальше, не смотря на пробуждение, сильно смахивающее на шоковую терапию. Разворачиваюсь на другой бок, в надежде, что тот пакостный сон меня больше не достанет. Час от часу не легче! Что этот писатель-самоучка себе позволяет! И откуда, позвольте поинтересоваться, он знает Митрича и Веника?.. Кажется, я наконец-то схожу с ума, через месяц после выписки из дурдома. Какая прелесть! Еще немного и со мной случиться настоящая истерика. Наливаю воды из небольшого графина, стоящего на столике, выпиваю залпом. Мелкая дрожь во всем теле немного нарушила координацию – стараюсь, как можно более аккуратно, поставить стакан на место, а вместо этого, смахиваю локтем солянку, зачем-то попавшуюся мне на этом тернистом пути. Наклоняюсь, чтобы поднять и вернуть ее на законное место, но так и застываю... Возле ножки стула лежит еще один листок. Точно, моя собственная крыша покинула меня безвозвратно!..
Одно лишь приятное видение: танцующая в солнечных лучах грустная балерина – задержать бы его, но оно постепенно ускользает, тает, растворяясь в остатках сна. Сбросив легкую простынь, служившую мне одеялом, я выхожу на крыльцо бирюзового домика. В моем волшебном мире чувствуется приближение рассвета – луны одна за одной скрываются за горизонтом и уже через несколько десятков минут я вижу первые лучи солнца. Как же это приятно, черт возьми, сидеть на крыльце с только что воплощенной из воспоминаний чашкой обжигающего кофе, ждать пока оно остынет, хотя мог бы (я в этом уверен!) остудить его одним мощным выдохом – такой уж я теперь волшебник! – и наблюдать за пробуждением собственного мира. Вот за таким приятным занятием ночная муть полностью покидает меня – спасибо ей за это большое от всех прошлых и будущих создателей миров, ибо то, каким будет мир, полностью зависит от душевного равновесия его создателя – простое естественное уравнение. И теперь, избавившись от мучительной шелухи, закрыв глаза, я могу позволить себе минуту – ни больше, ни меньше – полюбоваться своей грустной балериной, не опасаясь возвращения вязкого сна, из которого она возникла и который больше похож на бред. Почему именно этому ночному видению я разрешил остаться со мной навсегда? Мне неведомо. Может потому, что она – единственное приятное воспоминание сегодняшней ночи? А может быть потому, что я сам иногда бываю таким: больным непонятной метафизической хандрой; одиноким, грустным без причины, задумчивым без всяких мыслей (и такое бывает!). Но в отличие от моего видения, я в такие моменты не танцую, а пишу стихи, которые после сразу же сжигаю – зачем они еще нужны?.. Главное в этом деле вовремя дать себе гипотетический пинок под зад, типа: ну-ну, дарагой, погрустил, помечтал и будет – забот итак по горло, а ты нюни распускаешь... Хорошо бы еще при этом бидон холодной воды на голову... И все как рукой снимет, уж поверьте моему опыту! Все. Минута канула в персональную, известную лишь таким же как она, вечность. Желание немедленно, безотлагательно начать делать хоть что-нибудь один раз, но почти болезненно подталкивает сидящего меня в ту самую единственную точку опоры и мне ничего не остается, как встать с нагретого ее усилиями крыльца на ноги. Итак, что мы, демиурги, должны создавать в первую очередь: растения – животных – людей или дома – машины – компьютеры?.. Пожалуй, все-таки первое. Зачем здесь машины и компьютеры? Вернее, зачем мне превращать свой волшебный мир в подобие того, где я родился? Нет уж! Здесь все будет по-другому! Принять такое решение легко, но вот воплотить его в жизнь... ох, не ошибиться бы!.. Острый приступ гиперответственности за собственные будущие поступки тяжестью литой битонной плиты опускается мне на плечи, у меня подгибаются колени, но я нахожу в себе силы удержать вертикальное положение. Вот это я влип! Не так уж и весело, оказывается, создавать миры, господа хорошие! Просчитывать, учитывать, не допускать погрешностей... Хотя... возможно, я зря переполошился. Меня ведь никто не гонит, у меня есть время, возможность и желание – чего же боле? Разберемся... А пока нужно каким-нибудь образом убедиться что я действительно один в этом сказочном новом мире. А то вдруг – не приведи господь! – я ошибся. Конечно, сердце не обманешь, но и упускать из виду возможность собственной невменяемости тоже нельзя. Передо мной вдруг замаячила вполне осязаемая проблема: как обойти (оббежать, обползти, облететь) весь мир сразу и желательно за короткое время? Хм... облететь – это идея! Совершенно хулиганская идея – и именно в моем вкусе!.. Жаль, что за такое не дают Нобелевскую премию, я был бы уже дважды, нет, трижды лауреатом... Закрываю глаза. Четко осознать то, чего я хочу – единственное правило, существующее для отдельно взятого меня в моем мире – и только потом шаг за шагом превращать собственную визуализацию в четкую картинку. Чем я и занимаюсь ближайшие несколько минут. Концентрируюсь на собственных физических ощущениях в области лопаток, представляю как клетка за клеткой формируется мое будущее средство передвижения – два симметрично расположенных шишковидных отростка на плечевой кости превращаются в два острых горба, болезненно прорывающих кожу (позже я увидел на траве несколько бордовых капель собственной крови) и ткань пижамы, но не останавливаются: медленно по четкой траектории вырастают во что-то, сперва похожее на огромную расческу-гребень с редкими зубьями, а, укрывшись длинными крепкими (почти лебедиными) белесыми перьями превращаются в то, чем и должны были стать по моей изначальной задумке – в огромные мощные крылья. Теперь я почти что ангел – невероятное ощущение! Пробую собственноручно созданный летательный аппарат в действии. Очень важно убедиться, что я все правильно сделал, ведь – мало ли что рисуют на иконах – не факт, что такого рода конструкция поможет мне взлететь. Наверняка, ангелы (я уже почти готов поверить в их существование – почему бы и нет?..), сотканные из света и – как там его?., да, эфира!.. – раз в тысячу легче меня. Но, не смотря на собственный скепсис и вес тела, я, лишь на секунду расправив крылья и сразу же одним резким движением опустив их вниз, на удивление легко и быстро взмываю в воздух. Теперь придется всю оставшуюся жизнь спать на животе!.. Или на боку... А может попробовать засыпать зависнув в воздухе – вот будет потеха случайный наблюдателям! Хотя... Где они эти самые наблюдатели?.. Одын я... как Один одын... Не тратя больше времени на тарабарщину, считающуюся почему-то интенсивным мыслительным процессом, взлетаю еще выше, потом еще и еще, пока мое ночное бирюзовое пристанище не становиться размером с карточный домик; поворачиваюсь к нему спиной (я же не для того шел почти весь вчерашний день, чтобы сегодня лететь в обратную сторону!..), и, наконец, даю себе волю. Век бы так развлекался, честное слово!.. Я и раньше-то частенько завистливо наблюдал за пролетающими мимо моих окон ласточками, а сейчас я готов почувствовать себя практически их собратом. Только нет пока в этом мире ласточек – но, вся прелесть в том, что со вчерашнего утра все действительно в моих руках, а теперь вот, еще и в крыльях!.. Не знаю спустя сколько часов ослепительного бесподобного полета я вернулся на свою собственную стартовую площадку подле бирюзового дома. Тело непривычно ныло, особенно та его новорожденная часть, которой утром и в помине-то не было. Но все это – сущие пустяки, по сравнению с тем открытием, которое я совершил: я действительно единственный хозяин и хранитель сказочно прекрасного места, где пока кроме земли, усеянной травой, чистого как голубой карбункул неба и смены дня-ночи, нет ничего. Tabula rasa, одним словом – впору плакать от счастья! Моя вчерашняя иррациональная, основанная лишь на интуитивном озарении, уверенность в том, что я пополнил ряды демиургов, о которых до сих пор только в книгах читал, превратилась в аксиому, не требующую боле доказательства. Бегло пробегаю глазами текст, не особо вдаваясь в его смысл. Ищу упоминание о бывших боевых товарищах. Тщетно. Больше никаких знакомых имен. – Водки! – прошу полусонного бармена. – Сколько? – вяло интересуется тот. – Пятидесяти грамм будет достаточно. – О\'кеу, – отвечает и через минуту ставит передо мной махонький поднос со стопкой прозрачного национального напитка. Одним махом, не дрогнув ни одним лицевым мускулом, уничтожаю содержимое стопки. Я обязательно найду этого графомана с мистическо-шпионскими замашками и оторву ему голову – что б ему пусто было!.. Всю ночь брожу по улицам, не слишком вдаваясь в подробности куда меня занесло в каждую отдельную минуту прогулки. Слава Аллаху, больше мне не подались белые листы с черными буквами. Книгой их можно назвать можно лишь с большой натяжкой, поэтому для меня они – скорее паззлы, чем литературный опус. Откуда они берутся – неразрешимая загадка. И главное – для чего? Может быть, это какой-то вид извращений – «литературный маньяк»? А что – вполне возможно!.. Домой я возвращаюсь на рассвете, усталый и опустошенный. Сплю до победного конца, благо есть такая возможность. Едва распрощавшись со сновидениями, еще даже глаза толком не разлепив, решаю, что мне просто необходимо привести себя в порядок: побриться, подстричься – самому противно, ей-богу, созерцать каждое утро в запотевшем зеркале помятую обросшую физиономию. Мелькнула шальная мысль – вдруг это вообще не я? Как это? А вот так! Сейчас, разглядывая собственное отражение в небольшом зеркале в ванной, я с ужасающей ясностью осознал: тот, кто полубессознательном состоянии уже несколько недель передвигается по моему дому, кто запустил себя настолько, что сам себе противен, кто живет как растение – не мысля, не чувствуя, не вспоминая, ничего не делая – это существо просто по определению не может быть МНОЙ – тем Сашей, которому еще два месяца назад любые беды были как с гуся вода, моря по колено, текила по карману, а проблемы по барабану! ТОТ Саша умел грустить, но только до рассвета, а утром как в бурное море окунаться в работу и вечером, встречаясь с друзьями, даже вспомнить не мог, почему не спал всю ночь; ТОТ Саша умел влюбляться за одну секунду, а, расставаясь, писал с десяток грустных стихотворений, выкидывая предмет своих прошлых мечтаний из головы в рекордные сроки; ТОТ Саша умел радоваться летнему ветру, каплям дождя на щеке, солнечным зайчикам на ладони; ТОТ Саша не потратил бы месяц своей единственной неповторимой жизни на экзистенциональные переживания непонятного происхождения!.. Да уж – двойка с минусом Вам, Александр Станиславович! Пора возвращаться... Контрастный душ, чашка кофе, визит в парикмахерскую – план номер раз. Поиск работы, одна глобальная пьянка со старыми приятелями для завершения самопсихотерапии – план номер два.
Сейчас, после человеческого завтрака, не имеющего ничего общего с шоколадной пастой густо намазанной на черствый хлеб, посещения салона красоты, где молоденькая стилистка окончательно привела меня в чувства при помощи ножниц и нежной улыбки, прогулки по лабиринту супермаркета, удовлетворившую древний как наш мир мужской поисково-охотничий инстинкт, загадочное появление следующей главы «саги о сумасшедшем демиурге» на моем письменном столе меня скорее радует, чем тревожит как минувшей ночью. Мое собственное солнышко уже почти отправилось баиньки, уступив небо первым двум из трех разноцветных лун. Вспоминаю, что именно столько ночных спутниц, согласно славяно-арийским ведам, было и у нашей планеты в доисторические, допамятные времена: имена им были – Месяц, Леля и Фатта – хороший знак! Смакую, созданный собственными мысленными усилиями, ужин, впитываю в себя предночную прохладу, считаю немногочисленные звезды на небе – а ведь действительно их не так много, интересно почему?.. Мне приходит в голову, что начиная со следующего утра, надо приниматься за тяжелое и удивительное божественное ремесло – не отдыхать же я сюда проснулся?! – а перед этим, наверное, стоит освежить память на предмет школьной программы по ботанике и зоологии, генетике и географии, возможно химии и физике... Ведь даже для выращивания крыльев на спине мне пришлось потрудиться и вспомнить картинку из учебника по зоологии, на которой был изображен скелет голубя, испугавший меня когда-то в детстве и именно поэтому, скорее всего, запомнившийся. А ведь мне надо населить мой мир всевозможными представителями флоры-фауны, вложить всю свою смекалку, знания, фантазию и внутреннюю силу в творческое это дело. Нельзя полагаться только на воображение: невесть что может получиться – расхлебывай потом! Да уж!.. И как наш собственный земной Бог уложился в шесть дней, не понятно – мне на это дело по самым скромным подсчетам, хорошо, если года хватит!.. Еще одна глава этого «шедевра литературной мысли» попадается мне на глаза возле дверей моей квартиры. Ближе к закату, я решил прогуляться по городу – выгнать из организма последние жалкие остатки хвори – и почти наступил ботинком на девственно белый лист бумаги. Сначала я подумал, что это просто чистый листок, но, перевернув, избавился от смешных иллюзий. Пожав плечами, складываю листок вчетверо и прячу в карман ветровки – потом, все потом.
Приоткрываю один глаз. Щурюсь от неконтролируемой яркости естественного мягко-оранжевого светильника. Сладко потягиваюсь, с удивлением обнаружив, что спал на спине, а новорожденные крылья не создавали мне неудобств в этом процессе – а я-то думал... удивительно! Но самый большой подарок ждал меня вне дома. Как только я вышел на крыльцо, чтобы последовать ежеутреннему (пусть даже придуманному только вчера) ритуалу, то от радости, едва не уронил, добытую при помощи тяжких умственных усилий, чашку кофе. Метрах в пятидесяти от моего бирюзового пристанища красовалось небольшое, но ослепительно чистое озеро. Откуда оно взялось за ночь – непонятно, но таких щедрых подарков я не получал даже в детстве на Рождество! Забыв о сногсшибательно пахнущем кофе, скидываю с себя уже изрядно потрепанную пижаму и с разбегу, с головой окунаюсь в прозрачную как хрусталь воду, не потрудившись даже проверить не мираж ли это – слишком велико мое доверие к Миру, в котором я проснулся однажды утром. ОДНАЖДЫ – да, я уже могу себе позволить употребить это смыслорастворяющее слово, потому как мои ощущения твердят мне, что я здесь давно – так давно, что уже начал забывать тот, другой, мир. Это просто праздник для моего бренного тела! До сих пор я не слишком усердно приводил его в порядок при помощи бутылированой воды, и, кстати, не потрудился даже переодеться – свинтус, да и только! Видимо пришло время все исправить. Выскакиваю из воды совершенно голый (кто ж меня здесь увидит-то!) и совершенно счастливый. Стою, раскинув руки – даю возможность солнечным лучам высушить кристаллики воды на коже и пытаюсь, небезуспешно впрочем, мысленно представить платяной шкаф в почти забытой собственной комнате. Представляю, как подхожу к нему, открываю деревянную немного скрипящую дверцу с резной ручкой, достаю джинсы и сочно-зеленую футболку с длинными рукавами, одеваюсь... Вуаля! Визуализация моя – кто бы сомневался! – привела к желаемому результату: я чист, одет и готов к подвигам. Воодушевившись легкостью предыдущего эксперимента, не останавливаюсь на достигнутом и за чашкой кофе снабжаю себя школьными учебниками по ботанике, зоологии, генетике и селекции. Я, конечно, мог бы облегчить себе задачу и населить свой мир существами и растениями знакомыми с детских лет, но я хотел бы по возможности все придумать сам – на то я и творец, чтобы создавать! Кто его знает, может, у меня получиться лучше?.. «Да уж!» – улыбаюсь. Какая, однако, у некоторых жизнь интересная – это что-то! Не то, что мы, среднестатистические обыватели: рождаемся, живем, работаем, стареем, умираем... Никаких тебе иных реальностей, создательских мук, крыльев и чашек кофе из ниоткуда! Будь во мне хоть капля таланта, я бы, скорее всего, и сам написал бы нечто подобное. Правда читать мне нравится больше, чем писать. Каюсь, пробовал – быстро завязал. Вовремя понял, что писательство – не профессия, не игра, не способ пережить скучную ночь на исходе зимы, а – призвание, поцелуй ангела, метка Бога и все это, к моему глубочайшему сожалению, не про меня – впрочем, не очень-то не хотелось! Еще одна страница «саги» поджидала меня на диване, который последнее время служил мне раскладушкой, обеденным и письменным столом в одном наборе. В спальне я появлялся только для того, чтобы переодеться, в кухне – чтобы сварить кофе, а за компьютерным столиком меня не было с тех самых пор, как я закончил выполнять спецзаказ шефа и благополучно угодил в психиатрическую клинику.
Первая из трех лун застала меня посреди новоиспеченного луга, переливающегося всеми цветами радуги в нескольких километрах от дома – уж я постарался, чтобы моему миру не грозило однообразие! Дикая смесь плодов собственной неугомонной фантазии и мелких представителей флоры моей исторической родины, тщательно сотворенная без перерыва на обед, стала своего рода боевым демиурговым крещением и пилюлей от неуверенности в себе заодно. Но я не чувствую себя уставшим: напротив, во мне так и бурлит нерастраченная пока энергия – аж кончики крыльев чешутся! Понимаю, что заснуть в таком состоянии нереально, не стоит даже и пытаться – вот и не пробую. Вооружившись карандашом и пачкой бумаги для принтера под мягким светом трех разноцветных лун, испытываю новый способ сотворения-всего-на-свете. Рисую маленького ушастого травоядного зверька с мышиной мордочкой и короткой мягкой шерстью: начинаю со скелета, а заканчиваю его подружкой – не куковать же ему в одиночестве! Вышла у меня помесь бобренка с тушканчиком – в целом, довольно милый зверек. Но сделать его настоящим мне так и не удается – просто не знаю, с какой стороны подойти к этому вопросу. К концу этого странного эксперимента у меня начинают слипаться глаза (ночь все-таки, а лун, хоть и три, но они не заменяют электричество) и я засыпаю прямо на траве, потому как не нахожу в себе сил совершить перелет в свое бирюзовое гнездышко, хоть и очень сильно стараюсь... Просыпаюсь оттого, что какая-то вредная травинка щекочет основание шеи. Улыбаюсь прежде, чем открываю глаза. А зря, между прочим. Когда сие чудо случается, обнаруживаю рядом неведомую зверюшку, ужасно похожую на то, что я рисовал вечером. Маленький, пушистый, серо-зеленый БОБТУШИК (бобренок-тушканчик)! Обнюхивает меня, забегая с разных сторон. Протягиваю руку – не боится – доверчиво тычется влажным носом к кончику моего указательного пальца. А вот его подружка (я уверен, что мой будитель – мальчик) наблюдает за его манипуляциями немного поодаль. Не отбегает, но и подходить не спешит. – Благословляю вас, дети мои! – произношу, не в силах больше сдерживать смешинку, распирающую грудную клетку и всеми силами рвущуюся наружу. Растите, размножайтесь... ага!.. Бобтушик и бобтушка убегают от греха подальше, не дождавшись окончания приступа беспричинного веселья собственного создателя. Ну и правильно – у них куча дел: норку вырыть, познакомится поближе, сделать запасы на зиму. А мне нужно привести себя в БОЖЕский вид, позавтракать и придумать нормальное название для этих зверят, а то стыд и срам, ей богу! Хотя с другой стороны, зачем им какое-то название – они и без него, вот уже пару часов, прекрасно обходятся... Бобтушка – это ж надо! Где он слова-то такие берет?.. Выскакиваю из своей уютной норки из подушек и одеял на балкон, любуюсь созвездиями и половинкой лунного диска, слегка прикрытой густым облаком, до временного счастливого помрачения ума вдыхаю жасминово-клубничный запах августовской ночи...
Честно сказать, я в восторге от собственного всемогущества. Не до такой степени, конечно, чтобы начинать завоевывать другие планеты и организовать авторитарную монархическую систему управления какими-нибудь несчастными гуманоидами, попавшимися на моем пути, как в культовых фильмах моей настоящей родины, но все-таки я чувствую себя настоящим Создателем, спасибо, что хоть не Богом! Мир постепенно меняется, становится похожим на сон безумно одинокого мечтателя, с той лишь разницей, что я воплощаю его, воскрешаю из собственных давно забытых сновидений. Я не уверен, что мне когда-либо снилось нечто подобное, но это и не важно. Сколько безнадежно утерянных снов случается в человеческой жизни? Думаю, много. Для основной массы жителей нашей планеты, сны – только то, что сниться, и ничего больше. Я из их числа, наверное. Был. В данный пространственно-временной период я игнорирую только одно сновидение – то, которое заставляет меня покрываться липким потом, вскакивать с кровати на рубеже трехлунной ночи с будущим солнечным днем и искать защиты в созерцании собственноручно созданного пейзажа за окном. Ладно, не будем о грустном. В конце концов, тот сон – единственное, что омрачает мое безоблачное полу божественное существование. Возможно, это расплата за Всемогущество... Что ж, я готов! А ведь он прав – кто сказал, что мы СВОБОДНЫ? Бог с ним, с этим демиургом! Завтра (то есть, конечно, уже «сегодня») я начну склеивать по мелким кусочкам собственную неповторимую жизнь, зачем мне чужая, да еще и не настоящая?.. Глава 7 Сегодня – первое сентября. Первое число любого месяца, как и понедельник или, скажем, утро Нового года – своеобразная точка отсчета. Начало, дающее возможность обнулить счетчик лет и событий, чтобы затем начать новую жизнь. И то, что именно сегодня первый день первого осеннего месяца, мне кажется хорошим знаком, уж не знаю почему. Принятое накануне решение начинаю приводить в исполнение с того самого момента, как открываю глаза. Дотягиваюсь до ноутбука, захожу в Интернет, опубликовываю резюме на всех сайтах поиска работы, которые нахожу и только после этого встаю с постели с чувством исполненного долга. За исход этого сомнительного предприятия я не волнуюсь – человек, обладающий такой специальностью, опытом и знаниями в наше время без работы не остается надолго. Пока я завтракал и соображал чем заняться в первую очередь (стиркой-уборкой или плюнуть на все с высокой колокольни и поехать на озера и оторваться по полной), зазвонил мобильный телефон. Приятный женский голос минут пять добивался от меня согласия посетить собеседование в понедельник 3 числа в 12.00. Я не ломался, просто кокетничал, и девушка осталась довольна нашим разговором, да и я уже нафантазировал себе дальнейшее развитие событий, начиная с высокой зарплаты, заканчивая длинной ножек этой милой барышни. Фантазия вообще – великая вещь до тех пор, пока, однажды, не сталкиваешься с истинным положением вещей. Иногда, правда, Реальность все же оборачивается и являет нам свое симпатичное личико, которое превосходит все наши смелые мечтания... жаль, что бывает это ой как редко! Решаю позвонить Мику – университетскому другу, с которым мы не виделись с моего дня рождения в марте – пригласить его позагорать-покупаться на нашем местном курорте. Мне не кажется странным, что ни его мобильный, ни домашний не отвечают – лето все-таки только-только закончилось: бархатный сезон, можно сказать, да еще и выходной день, имеет же человек право расслабится. Набираю еще одного старого приятеля Никиту – бывшего сослуживца, неутомимого карточного фокусника и просто хорошего человека... Глухо как в танке – механический голос сообщает, что абонент в данный момент недоступен и просит перезвонить позднее. Та же история повторяется и с остальными членами нашей неугомонной гопкомпании. Ох, сколько нами было выпито вина и сыграно партий в бридж, сколько завоевано городов и женщин, гор и небес, сколько безрадостных ночей пережито исключительно благодаря их дружеской поддержке... Список «пропавших без вести» растет в это сентябрьское утро в геометрической прогрессии. Такое впечатление, что за последние два месяца они все разом поменяли место жительства, номера мобильных телефонов и вычеркнули меня из памяти за ненадобностью с пометкой «Был и весь вышел!». Что ж, дай бог, чтобы я ошибался... Скорее из упрямства, чем из необходимости, набираю номер двоюродной сестры. Я, конечно, еще слегка обижен на нее, но для меня принципиально важно дозвониться хотя бы куда-нибудь. На другом конце линии – незнакомый мужской голос, обладающий резким грубоватым тембром и кавказским акцентом: – Слюшаю вас. – Здравствуйте, вы не могли бы передать трубку Ольге? – Какой Ольга, дарагой! Это мой телефон, никакой Ольга не знаю! Ты шото напутал, соколик!.. Нажимаю на сброс, ощущая, как вдоль позвоночника скользит тоненькая струйка холодного пота. О\'кей, не будем впадать в панику – успокаиваю себя – в конце концов, Оля могла просто потерять свой телефон, этот тип его нашел и...
Сладко потянувшись, улыбнувшись солнечным лучам, проникающим сквозь опущенные веки, вдохнув сладковатую помесь цветочных запахов, открываю глаза, вскакиваю и покидаю свое бунгало цвета морской волны. На бегу скидываю одежду и ныряю в прохладную прозрачную озерную воду. Потом долго и со вкусом пью кофе, заедая мандарином, и высыхаю заодно. Вдруг понимаю, что мне очень хочется отправиться на прогулку – долгую, больше смахивающую на недельный поход из моего пионерского детства. Благо, мне даже стокилограммовый рюкзак в этом деле не нужен, ибо все, что мне необходимо, я могу просто сотворить в считанные секунды. Поэтому, не откладывая исполнение своего спонтанного желания в долгий ящик, последний раз оглядываюсь, стараясь укоренить в памяти солнечные зайчики, прыгающие по бирюзовой стене моего дома, и отправляюсь в путь, пытаясь вжиться в роль путешественника, впервые заброшенного судьбой в этот Мир. И мне это удается – честное слово! – у меня получается смотреть на собственное творение глазами восторженного незнакомца! Впрочем, в какой-то мере я – он и есть, и это лучшее в мире ощущение... Пересекаю смешанный лес, пробуя на вкус разнообразные ягоды; нюхаю все, попадающиеся на моем пути, цветы; срываю с небольшого деревца с ярко-красными листьями плод странного буро-желтого окраса (и как мне такая дикость могла в свое время прийти в голову?..), довольно сладкий, кстати... Любуюсь величественными соснами и молодыми нежными березками (не мог устоять от искушения воплотить эти чудеса моей родины в Мире)... Глажу разных мелких зверюшек, доверчиво выбегающих на, протоптанную мной немного раньше, тропинку. Среди них встречаются как привычные моему взору лесные жители (зайцы, белки, лисята), так и не менее симпатичные «плоды» моей «больной» фантазии. Жаль, что названия для них я так и не собрался придумать. Впрочем, я до сих пор уверен, что не «царское это дело»! На смену лесу, километра через четыре, пришло поле. Где-то среди зачатков будущих колосьев ржи и пшеницы, выкопали себе норку Люсик и Люся. Думаю, что им не скучно – с тех пор, как я с ними познакомился, я поселил здесь еще несколько видов их сородичей: маленьких мышек-полевок, рыжих в белую полоску зверьков, немного похожих на бурундуков из мультика «Чип и Дейл». Но это так, навскидку – просто у меня пока не хватает словарного запаса, чтобы описать плоды своей бурной деятельности. Плюс еще разные представители «крылатой» фауны и отряда шестилапковых – насекомые, то бишь... Я очень старался по возможности разнообразить Мир, следовать логике пищевых цепочек, не создавая при этом таких прекрасных, но опасных монстров как, например, тигры. Теперь вижу, что у меня все получилось. Ай да я!!! На втором дне путешествия, я добрался до моря. Для того чтобы пересечь его по воздуху, мне пришлось лететь около пяти часов. Но, во-первых, это того стоило (с высоты «птичьего» полета были отлично видны колонии зеленых и желтовато-красных растений и стаи существ, отдаленно напоминающих дельфинов – венец всех моих «творческих» попыток, на мой взгляд), а во-вторых, я совершенно не чувствовал усталости. Вообще я заметил, что с тех пор, как я проснулся в Мире, я ни разу нормально по-человечески не уставал; меньше ем, меньше сплю – интересное явление!.. За морем, благодаря мне любимому, месяц назад вырос горный перешеек, с водопадами и расщелинами. Гэры я населил различными представителями копытных и крылатых, на это у меня ушла почти неделя – ну и бог с ней! И сейчас, пролетая, я видел их стада и черные точки «гнезд» огромных голубовато-зеленых горных птиц. Перелетев горный перешеек, решаю дальше идти пешком. Взлетел с тех пор лишь раз, дабы пересечь глубокий, поросший деревьями, каньон, примерно на шестом дне пути. Впервые за все это время я чувствую себя добрым дядюшкой-фермером, инспектирующим свое хозяйство, странником, случайно забредшим в незнакомую местность, юным бездельником, познающим мир, но никак не его Создателем. Закономерно, наверное... Мой Мир не слишком велик, поэтому на закате десятого дня, вижу на горизонте очертания своего бирюзового бунгало. Прослезился даже от счастья – возвращение блудного сына, ни дать ни взять! Но, едва достигнув дома, останавливаюсь как вкопанный, не в силах унять сердечный барабанный бой и волну паники подступающей к горлу. По спине тоненькой струйкой течет холодный пот и меня начинает бить нервная дрожь. Силюсь понять как ТАКОЕ могло случиться, но не обнаруживаю в себе способности думать, а только хватаю ртом воздух. Страх и отвращение, возникшие в первую секунду, выросли до размеров панического ужаса; состояния, когда из ступора уже не выведет даже смрадное дыхание пасти хищника, подобравшегося к тебе нос к носу и собирающегося тебя сожрать. Сделав несколько десятков глубоких вдохов-выдохов (по методу сэра Макса из Ехо), я все-таки заставляю себя попередвигать конечностями, чтобы подойти поближе. Победа – достойная героев древности!.. На противоположном берегу озера, высится огромное уродливое трехэтажное здание грязно-серого цвета. Даже с расстояния ста метров, я вижу, что оно не настоящее, то есть НЕ СОВСЕМ настоящее. Люди в полосатых пижамах с недооформленными лицами, грузной походкой, передвигающиеся бесцельно вокруг него – тоже не совсем реальные. Можно было бы назвать их призраками, но я не верю в приведения, даже сейчас, хоть и вижу их воочию. Из пустых глазниц окон без стекол, выглядывают уродцы, корчат мне отвратительные гримасы и с жутким (сатанинским, как принято его называть) смехом исчезают, уступив место другим подобиям людей. Сюрреалистичность их гримас меня доконала. Ужас сменился яростью, не человеческой – животной. Мысленно представив огромных размеров биту, я на секунду закрыл глаза, почти сразу почувствовав тяжесть искомого предмета в руках. Один мощный взмах крыльев – и я уже на другом берегу. «Один в поле – воин!» – прорычал я, а потом мне становиться не до разговоров. С мощным рыком разъяренного льва кидаюсь в бой. Крушу, ломаю, разрушаю, убиваю. Падаю, когда заканчиваются силы, затем снова поднимаюсь на ноги. Чем больше я пытаюсь разрушить здание, тем более реальным оно становится, чем больше теней я сбиваю с ног, тем их больше возникает, чуть ли не из-под земли, особенно приведений-врачей, их я узнаю по белым халатам и шапкам. Но ярость во мне сильнее этого прискорбного, в сущности, факта. Как посмело ЭТО появится в Мире? В Мире, который я творил своими руками, который любил и оберегал? В Мире, который я буду защищать до последнего вздоха!.. Первые несколько секунд я просто не могу поверить в то, что незнакомый человек может вот так запросто описать ТОТ САМЫЙ сон, последствия которого едва не доконали меня – блаженное забытье, последний подарок не слишком всемогущего божества, не сумевшего, в конце концов, сдержать водопад воспоминаний, обрушивший меня на пол собственной кухни. Вместе с воспоминаниями пришло ПОНИМАНИЕ – инсулиновый шок навсегда лишил меня возможности вернуться обратно. Я, наконец, осознал причину щемящей тоски, с которой жил последнее время. Но от этого мне едва ли стало легче. Напротив, резкая боль в сердце заставила меня скрючится на кафельном полу кухни в позе разрубленного пополам червя. Слезы душили меня до тех пор, пока старая притча о том, что мужчины не плачут, не устала маячить где-то на задворках сознания. В конце концов, я мысленно махнул на нее рукой и дал себе волю... Глава 1 В моем Мире сейчас, наверное, тоже осень и те маленькие, напоминающие ромашки, сиреневые цветы уже отцвели, а слезы, проливаемые мной каждую ночь, теплым дождем стекают по их нежным пожухлым соцветиям. Осень – время прощаний и ее почти бесконечные зябкие дождливые ночи словно созданы для оплакивания всего на свете. Живу как во сне, не трудясь заполнить пустоту в том месте, где когда-то (лето-жизнь-вечность назад) трепыхалось мое влюбленное в собственное творение сердце. Пусть ему! Слишком много безотчетной беспредельной радости получило оно в свое время – за то и расплачивается! Не может быть человек счастлив долго – таким уж он сотворен жесточайшим из всех демиургов. Днем я стараюсь спать, мне невыносимо видеть как город, где я обитаю, залегает в зимнюю спячку. Ночью – пишу грустные сказки (каждую ночь – новую) и сжигаю их, как только небо перестает быть звездным. Надеюсь, что когда-нибудь их поток иссякнет, и это будет означать, что я снова живой. Покамест надежда эта – призрачна и зыбка, но она уже хотя бы есть, для меня и этого сейчас вполне достаточно. В одну из промозглых ноябрьских ночей, едва выйдя на улицу, чтобы купить в ночном супермаркете пачку кофе, буквально нос к носу сталкиваюсь с Веником. Это событие тем более странно, что никто из моих старых приятелей и друзей так и не объявился за все эти месяцы. Не смотря на то, что у меня не было желания общаться с кем бы то ни было, я все равно время от времени набирал какой-нибудь из прочно застрявших в памяти номеров телефонов, но ни разу на другом конце провода не сняли трубку. Да что там приятели, я вдруг понял, что даже соседей своих я не встречал очень-очень давно. Что же касается Вениамина, то один раз он обмолвился случайно, что живет за чертой города, в поселке под названием «Медовый». Даже по приблизительным расчетам – это километров пятьдесят-шестьдесят отсюда. – Как живешь, старина? – спрашивает он, едва выпустив меня из скупых («мужских») объятий. Пожимаю плечами: – Как-то так – ни так, ни сяк... – Ничего себе формулировка, – рассмеялся Веник. – Сам придумал? – Жизнь, – буркнул я. – Саня! – Веня хватает меня за плечи и начинает трясти. Бедняга, он сразу понял, что со мной что-то не так (еще бы!) и попытался таким диким способом исправить ситуацию. – Саня, у меня такое ощущение, что мы окончательно поменялись ролями... Очнись, чего ты как не родной?.. – Веник, прости, не до веселья сейчас, честно. Зайдешь? – Даже не знаю, ночь на дворе... – Ну, постой – подумай, а я пойду пока кофе куплю! – Поплотнее затягиваю шарф, поднимаю воротник и двигаюсь в сторону магазина. Вениамин догоняет меня на второй секунде вояжа – быстро «подумал», молодец!.. – Что у тебя случилось, дружище? – спрашивает он, когда мы останавливаемся в конце очереди в кассу. – Или ты так и не оправился от инсулинотерапии? Столько времени прошло – пора бы уже! Какой-то ты замороженный... – Давай не здесь, ладно? Не хватало еще устраивать в общественном месте через двадцать пять минут после полуночи внеочередной сеанс психотерапии! – Во загнул! – удивленно – восхищенно качает головой Веник. – Понял, молчу, жду более удачного случая! – А откуда ты взялся на моей улице? – спрашиваю абы что-то спросить с одной стороны, а с другой – почему бы и не поинтересоваться (лучше, конечно, поздно, чем никогда). – Долгая история! – неопределенно махнув рукой, ответствует мой дружок. – Стылые ноябрьские ночи – словно специально созданы для таких историй, тебе не кажется? – спрашиваю, но Веник молчит, только головой задумчиво качает. Так он и молчал до самого порога моего дома, а потом еще несколько минут, пока томился кофе в джезве. – Я навещал Виллису, – наконец произносит он. Настала, видно, и моя очередь удивляться и задавать вопросы: – Она, что, живет где-то рядом? И давно ее выписали? И как ты узнал ее адрес, ты ведь даже знакомиться с ней не хотел? – скороговоркой спрашиваю я, пока все эти вопросы не вылетели из моей пустой головы. Невысказанные вопросы – это то же самое, что пирожные: пока свежие-сладкие, а забудешь о них – протухнут, будут вонять и мешать жить. – Не боись, старик, сейчас все тебе расскажу, – улыбнувшись, отвечает Веня. – Даже если уши затыкать начнешь – не отстану!.. Ну, слушай! Прихожу я однажды в клинику, вас с Митричем проведать, а тебя нет – выписали. Я погоревал-погоревал, посмотрел на нашего «ризешнауцера», выхожу на улицу, а там она. Плачет. Чего плачешь, девица-красавица? – спрашиваю. Она мне и отвечает: «Добрый молодец наш, Сашенька, покинул меня – горлицу среброкрылую – одну на чужбине!.. Проститься не пришел, колечка не подарил»... Ага, видишь, уже смеешься!.. Так вот... Давай, – говорю – девица-красавица, вместе горевать, ибо и мне добрый молодец Сашенька и колечка не подарил, и проститься не пришел... Сашка, прекрати смеяться – ты меня сбиваешь!.. А что ж ты, красна девица, на улице в такой час делаешь? – спрашиваю. Да вот, – отвечает, – пришла к добру-молодцу Сашеньке, фруктов всяких разных заморских принесла, да и не застала. Где ж теперь мне милого искать – уж не знаю... Саня, ну ты чего?.. Не могу сдержаться – смеюсь так, что слезы из глаз льются. Ну откуда он взялся на мою голову, Веник этот?.. Сидел себе человек, грустил... – А если серьезно, Веня, Иру тоже выписали? – Раньше тебя, между прочим! Ее не то чтобы совсем вылечили, но она уверяет, что Мирта поутихомирилась с тех пор как Ира с тобой познакомилась. Сейчас Ириша хочет избавиться от нее окончательно – к психотерапевту ходит, детство анализирует. Я же тебе говорю – мы тогда вечером возле корпуса встретились: она только от врача – сразу к тебе, а тебя нет. Телефонами обменялись. Я ей позвонил пару раз. Слово за слово – теперь мы встречаемся. Ты не очень огорчился? – спросил и смотрит на меня как котенок в «Шреке 2» – огромными жалостливыми глазищами. Хорошо хоть не желтыми!.. – Дундук ты, Веня, почему я должен огорчаться? Это же здорово, когда люди встречаются, влюбляются... – Так, тихо-тихо!.. Без далеко идущих планов – мы пока только встречаемся! Я просто думал, что ты втрескался в нее по самые уши: видел бы ты себя со стороны, когда она танцевала там, в парке. – Я просто... Понимаешь, было в ее танцах что-то завораживающее. Грусть, не передаваемая словами – я и сам иногда ТАК чувствую... А где она живет? – Ты не поверишь, но обитает Ириша в начале твоей улицы – у тебя 28 номер дома, а у нее – 3! А я к метро шел, когда тебя встретил. – Ух ты! А как Митрич? – спрашиваю. – Митрич до сих пор в больнице. Уверяет меня, что ему б только зиму пережить, а потом... Что потом – он молчит. Как Зоя Космодемьянская на допросе! – Да, нехорошо получается, надо мне его проведать!.. – Тем более он о тебе спрашивал, но я не смог ничего вразумительного рассказать... – одобрительно качает мой дружок головой. Мда... Молчим, кофе пьем. О чем еще можно говорить?.. Стелю Вене на диване, себе – на резиновом надувном матрасе на полу. Укладываемся, свет выключаем. – Книгу-то хоть дописал? – спрашиваю. В темноте ведь все равно какие вопросы задавать лишь бы голос человеческий услышать. – Нет, – отвечает Веник. – С концовкой проблемы – не знаю что лучше: правда или хеппи енд. – Круто. Как по мне лучше правду. Есть в счастливых концовках что-то от Лукавого. Вроде бы ждешь, что любая история должна закончиться хорошо, но когда так и происходит, кроме разочарования ничего не испытываешь. – Бывает еще хуже – Вениамин перешел на шепот. Как в детстве в пионерлагере, ей богу! – Хочется чтобы история закончиться хорошо, но «хорошо» понятие субъективное. Задаешь себе вопрос «Хорошо это как?» и в итоге можешь придумать лишь как это самое «хорошо» лично для тебя. Но ведь у других людей свое «хорошо», а героя книги – свое... – Кошмар, – хихикаю. – Выходит, что правильных хэппи ендов вообще не существует! – Выходит, – вздыхает Веня. – О чем хоть книга-то? – Представь себе, просыпаешься ты однажды в незнакомом месте... – Веник делает многозначительную паузу, а меня и без нее словно холодным ветром обдало, по всему тело начинает разливаться нечто слишком смахивающее на старую знакомую истерическую панику. – Вокруг только бескрайнее поле, теплое солнце, легкий летний ветерок... Никакого желания и, слава аллаху, возможности вернуться обратно в пресный, наполненный повседневными заботами и бесполезной скукотищей, мир. Ты счастлив как никогда в жизни...Понимаешь, что ты здесь для того, чтобы дать возможность возникнуть, создасться недозбывшемуся из чьих-то радостных сновидений, миру. Здесь, и только здесь, тебе дано небывалое могущество – ты можешь все и при этом хочешь одного – БЫТЬ ЗДЕСЬ ВСЕГДА... – И что?.. – спрашиваю, уже предполагая ответ. Внутри меня целая буря, центр которой замер и перестал отсчитывать удары, оставшиеся до конца моей жизни. – Ничего. Ты делаешь для новой реальности все, что в твоих силах, а потом... БАЦ!.. И не было никакой реальности – ты в сумасшедшем доме, вокруг тебя врачи и психи, а тебе, оказывается, все это просто снилось и ты – просто один из полоумных бедолаг, которых все презирают и пытаются «не навредить»! Веник говорит тоном Оле-Лукойе, рассказывающим очередную «просто страшную» сказку детям, которые уже сто раз ее слышали. Но я не могу больше терпеть: вскакиваю, включаю свет, мечусь по комнате в поисках листов – тех самых, благодаря которым я все вспомнил и чуть по-настоящему не сошел с ума за эти несколько месяцев. Наконец, ворох полу измятых, успевших пожелтеть, страниц находится там, где их по понятию быть не должно: в ящике с, простите ради бога, нижним бельем. Чем я думал, когда я их туда засунул? Да еще в самый низ самого дальнего угла?.. – Веник, – спрашиваю, не совладав толком ни с голосом, ни с организмом, – это он? Твой роман? – Не весь, – отвечает Веня, прочитав первые несколько строчек. Лицо его в этот момент – один сплошной огромный знак вопроса. Впрочем, сейчас мы с ним на равных. – Здесь не хватает... Словом, тогда в клинике, я смотрел на тебя и не мог понять почему. Почему ты все время впадаешь в странный ступор и у тебя такое счастливое лицо?.. – То есть ты хочешь сказать, что сделал меня героем своего романа? Ты описал, как я создавал другой Мир, при этом находясь в сумасшедшем доме? И здесь не хватает того, что я делал, когда НЕ спал? – Да, – тихо сказал Вениамин. – Откуда у тебя эти листы? – Не знаю, в один прекрасный день они начали попадаться мне на глаза где бы я не находился и что бы я ни делал. Просто наваждение какое-то! – А я все думал, куда могла подеваться распечатка... Я ведь, сначала описывал жизнь «психов», а ЭТОТ текст, должен был стать второй сюжетной линией и вплетаться в книгу постепенно, маленькими эпизодами... его я закончил писать гораздо позже. Один раз я распечатал именно эти страницы отдельно для того, чтобы отредактировать, а они исчезли. Ну, пропали себе, и пропали – распечатал во второй раз! Но я не думал, что... что такое может быть! Не могу больше сдерживаться... Сейчас мой смех очень похож на натуральную истерику: сижу на полу, ржу как обезумевшая лошадь, а с глаз текут слезы, которые я вытираю ладонью, но остановить не могу. Веник недоуменно смотрит на меня и наверняка раздумывает о том, а не вызвать ли бригаду скорой психиатрической помощи. Ничего, сейчас я скажу ему самое главное и еще не известно, кого нам придется реанимировать в ПЕРВУЮ очередь! – Веник, – стараюсь говорить спокойно, но подружка истерика, рвется на свободу и смех больше смахивает на рыдания, а слова словно существуют сами по себе и проговариваются так же. – Прежде чем я тебе скажу кое-что...одна просьба... Словом, помни, я совершенно здоров и адекватен, даже если сейчас тебе кажется...или покажется через минуту...один фиг...что это не так! Ответом мне послужило огорошенное непонимающее молчание Вени. И тогда я решился: – Я не знаю КАК тебе могла придти в голову идея твоей книги, но все что ты написал – правда! Все именно так и было!.. Глава 2 Рассказываю Вене все, что я помню: о Мире, о сне, о наваждении, об инсулиновом шоке, который навсегда разорвал хрупкую ниточку, связывающую меня с Миром, о том, как я жил эти два месяца, когда вернулось воспоминание. Он недоверчиво косится в мою строну, а мне больно, что я это вижу и ничего не могу с этим поделать. – Я бы очень хотел показать тебе Мир, но это невозможно. Я не знаю, как туда вернуться. Но самое интересное, что ты писал о МОИХ чувствах, МОИХ поступках и при этом верил, что сам все это придумал – этого я вообще не могу объяснить! Веник молчит, а из меня слова льются неконтролируемым потоком: воспоминания, замешанные на радости и боли, картины – более яркие, чем те попытки, которыми Веня пытался их описать. В конце концов бессвязный монолог, извергающийся из моих уст, подходит к концу и я замолкаю. Я сейчас как Видар – молчаливый, опустошенный и почти спокойный. Любые воспоминания, если их рассказать становятся просто еще одной историей – историей, и ничем больше! Сказкой... Да – грустной, да – чаще всего банальной, да – иногда с плохим концом, но всего лишь историей... Рассказанными, наши воспоминания больше не принадлежат нам единолично – о них будет знать другой человек, который когда-нибудь при случае, расскажет их как анекдот или притчу с моралью другому, тот – еще одному, если найдется случай. Может быть, даже наше воспоминание вернется к нам спустя несколько лет в виде истории, поведанной нам же в поезде случайным попутчиком. А возможно оно канет в безвестности – так тоже бывает. Все бывает, если вдуматься!.. – Да, братан, я и не думал, что все так серьезно! – произносит, наконец, Веник. – То-то ты полвечера был как в воду опущенный. Теперь мне все ясно. – Что тебе ясно? – смеюсь я. – Что мне пора на повторную госпитализацию? – Да всем нам с рождения туда пора! – Веня улыбнулся и продолжил: – Не о том речь. У меня когда-то было подозрение, что писатели – те же медиумы; что тексты, любые тексты, уже давно написаны кем-то; что все идеи плавают себе спокойненько в ноосфере какой-нибудь и те, у кого есть способность подключаться к этому непрерывному информационному потоку, те и совершают открытия и пишут книги – сейчас я лишний раз в этом убедился! Твоя история возможно из той же области!.. – Не понял, объясни. – Ну, ты же не думаешь, в самом деле, что творил Мир находясь в нем? То есть я хотел сказать, что ты ведь никуда не исчезал из палаты – сколько раз мы с Митричем тебя на плечах таскали, когда ты вырубался! А если не исчезал, значит, был ты там не телом, а какой-то более важной частью тела! – Веник дал себе волю и рассмеялся. – Душой, что ли?!. – Но в Мире-то я был со всеми потрохами и вытекающими из них физиологическими потребностями! – Да но... Там, в клинике, ты тоже БЫЛ!.. Господи, о чем мы спорим? – задал Веня риторический вопрос. Тут уж засмеялись мы вместе. И не было в этом смехе ничего истерического – нормальная здоровая реакция на абсурдность ситуации. – В общем, – заключил мой друг, – утро вечера мудренее! Давай поспим, а когда проснемся, оценим эту ситуацию более трезво! Надо сказать, что его предложение прозвучало как нельзя более во время – уже почти начало светать. Выключаю свет и не в силах удержаться говорю почти шепотом: – Спасибо за поддержку, Веня.
– Нам?.. – удивляюсь. Доброе утро, дорогие таракашки, называется! – Понимаешь, Саня, я долго думал... мне давно все опротивело – я хочу с тобой!.. Поселиться в твоем бирюзовом бунгало, писать книги, радоваться каждой новой, сотворенной тобой, зверюшке... А не хочешь – построю себе домик на другом краю Мира, ты меня не увидишь – не услышишь. – А как же Виллиса? – Ну а куда же без нее? Подозреваю, что для Иришки это единственный способ окончательно и бесповоротно избавиться от Мирты. А для меня – быть с ней. – Не понимаю, объясни! – Не могу, просто верь мне на слово... Существуют вещи, которые невозможно объяснить словами. Например – то, что один нормальный здоровый психически человек оказался способен стать Творцом, а второй такой же нормальный человек не подвергает этот факт никаким сомнениям и верит, вернее – сильно хочет верить, и оба меньше чем три месяца назад познакомились в сумасшедшем доме! – Ладно, – смеюсь. – Но ты понимаешь, я не знаю ни одного способа вернуться. НИ ОДНОГО! Поэтому все наши дебаты не имеют никакого значения! – А ты пробовал НАЙТИ хоть один способ? Насколько я понял из твоего рассказа, ты даже не пытался! Господи, а ведь действительно!.. Не только не пытался – мне даже мысль подобная в голову не приходила! – Хорошо, вижу тебя проняло, – продолжает Веня. – Вернемся к исходному пункту нашего разговора – магические практики. Вспоминай, попадалась ли тебе на глаза информация, хоть отдаленно напоминающая нашу проблему? Что-нибудь, пусть даже полный бред про открывающиеся внезапно порталы? Первая, пришедшая в голову мысль, оказалась настолько идиотской, что я расхохотался прямо с полной джезвой горячего кофе в руке, не успев поставить ее на стол. Естественно пролил немного на пол и рассмеялся еще пуще. Веник со снисходительной улыбкой папочки созерцающего невинные игры собственного дитяти наблюдает за моими не слишком удачными попытками взять себя в руки. – В книгах Макса Фрая, – начинаю говорить, честно стараясь предотвратить следующий приступ неконтролируемого хохота. – Я даже пытался вылечить в клинике одного фраймана от дверофобии. – От чего? – удивляется Веня. – Мальчик страшно боялся, что однажды, открыв какую-нибудь дверь, попадет в другой мир, прикинь! Получается что и мы тоже... Ох, не могу!.. Очередная смешинка заставляет меня практически согнуться пополам. Я стараюсь дышать глубоко и медленно, чтобы прекратить это безобразие – тщетно. Веня, глядя на меня, тоже начинает хихикать.
Разливаю кофе в две небольшие чашечки (лучше поздно, чем никогда, конечно), делаю самый большой глоток, на какой я способен – кофе не то, что не горячий, можно сказать, что он уже – холодный (еле-еле теплый, если быть точным!). Только после этого мне наконец-то удается начать мыслить трезво и говорить связно: – Веня, если честно я думаю это неудачная идея, но... других пока нет, поэтому давай искать дверь, которую можно открыть в темноте, учитывая, что сейчас три часа дня и это практически невозможно! – Подвал открыт? – Веник последовал моему примеру и выпил полчашки кофе одним глотком. – Точно, если не включать свет в подвале довольно темно! Ты – гений, Венька! – А знаешь, я с тобой согласен, – рассмеялся он. Одеваемся, спускаемся на улицу. Дверь в подвал находится с боковой стороны моего дома. Закрыта на амбарный замок. Долго ищем дворника, придумываем дурацкую историю, чтобы он поверил и открыл. Через полчаса достигаем цели. В подвале темно и, слава богу, что мы не видим его обитателей. Когда-то, еще до клиники, сантехник, чинивший мне кран в ванной, рассказал, что в подвальном помещении обитают какие-то странные мутанты: выглядят они как большие кузнечики (сантиметров восемь-десять в длину), но при этом конечностей у них восемь как у пауков, а не четыре. Думаю, что кроме этих паукокузнечиков в подвале еще и мышки с крысками встречаются, поэтому, шагая в почти в полной темноте чуть ли не строевым шагом, стараюсь не размышлять и не анализировать что за шорохи и копошение наблюдаются примерно в метре от моих ботинок. – Я подожду вас на улице, – говорит дворник и ретируется. Веня достает карманный фонарик. В глубине огромных размеров трубно-паутинного пространства вижу узкую обшарпанную дверь. – То, что нужно, – говорю. – Пробуем? – А для чего еще мы сюда пришли, – пожимает плечами Веня. Выключаем фонарик, для верности закрываем глаза, толкаем дверь, открываем глаза – все так же темно и ничего не изменилось (вроде бы!). – Давай еще раз, – говорю почему-то шепотом, а Веня кивает. То, что он именно кивнул я скорее чувствую нутром, чем вижу. Беремся за руки, закрываем глаза, кое-как пропихиваемся в узкое отверстие, снова открываем глаза – темно. Веня включает фонарик. Световой луч открывает нам интересную истину: оказывается можно путешествовать таким способом, но, скорее всего, не в другой мир, а вот куда?.. Оглядываем окружающую обстановку – старая мебель, сваленная в бесформенную огромную кучу, паутина, веревочная качель, которая чуть не подружила мой нос с полом, затхлый запах нежилого места, деревянные стены... Здесь однозначно светлее, чем там, откуда мы сюда попали. Скорее всего мы оказались на чьем-нибудь чердаке, но то, что мы не в подвале моего дома – это сто процентов! Выбираемся, стараясь не наступить на что-нибудь громкое или живое. В противоположном конце комнаты – узенькая полоска света. Движемся на этот единственный ориентир как корабли на маяк или как бабочки на огонь – это смотря куда нас занесло. Я слышу Венино сердце, как и он мое, наверное. Он доходит до конечной цели первый, дергает дверь – не поддается. Замираю – не то от страха, не то от радости. – Попробуй в обратную сторону, – говорю почему-то шепотом. Дверь со скрипом приоткрывается и нас ослепляет очень яркий свет. Электрический. Спускаемся по узенькой круговой лестнице с железными ступеньками. Один этаж, второй, третий... попадаем в хорошо освещенный холл.
В центре холла накрытый стол и... елка! Живой веселый огонь с камина отражается в небольших стеклянных шариках, украшающих это миниатюрное деревце – тоже, кстати, самого что ни на есть натурального, то бишь лесного происхождения. Запах хвои и мандаринов добавляет в эту милую картинку ощущение праздника из далекого детства. – До Нового года еще полтора месяца, это что – розыгрыш? – шепчет Веня при этом лицо у него как у мусульманина воочию узревшего Иисуса Христа. – Не знаю, – отвечаю ему, абы что-то ляпнуть – сам ведь ничегошеньки не понимаю. Распахиваем железную дверь, украшенную рождественскими прибамбасами, предполагая, что именно она должна вывести нас на улицу. Так и случается. Снаружи зима – настоящая, многоснежная, белая и прекрасная. Небольшой ветерок одаривает нас, нежно роняя на лица крохотные снежинки. Судя по тому, что температурный контраст не слишком чувствуется – мороз – градусов 5 максимум. – Я всегда мечтал именно о таком празднике, Венька! – Для подкрепления собственной реплики наклоняюсь, сгребаю ладонью пригоршню мягкого прохладного снега и кидаю в друга, стараясь не попасть в лицо. Увернуться от ответного броска не успеваю, поэтому приходится вытирать лицо шарфом. Мда, и это кому-то в марте месяце стукнуло 31!.. Вдоволь наигравшись, насмеявшись, разгоряченные, мокрые и счастливые возвращаемся в дом. – Что делать-то будем? – спрашиваю Веника. – А какие варианты? – ехидничает он. – Да в общем-то только два. Первый – мы возвращаемся на чердак и стараемся, очень стараемся вернуться домой тем же путем, каким пришли сюда. И второй – выходим на улицу, идем до ближайшей трассы, ловим машину и возвращаемся домой не сразу, но зато спустя полтора месяца и в новом году. Но тут есть опасность, что мы слишком далеко от нашего города. Вдруг мы вообще где-то в Голландии, Финляндии, Канаде?.. Представляешь, какой намечается аут? – Да уж! Ладно, все равно никаких других решений в радиусе трех километров не наблюдается. Пошли наверх! Плетусь за Веником, всеми силами надеясь, что мое собственное пророчество по поводу Канады не сбудется. Не знаю как у моего друга, а у меня не то, что документов – даже копейки денег с собой нет. Ну, не додумался я, спускаясь в подвал, кинуть портмоне в куртку! – Начинаем обратный отсчет, – шепчет Веня, когда мы утыкаемся в ту самую дверь, через которую попали на чердак. – Три, два, один... – Я думал, что вы заблудились, – говорит дворник, о ногу которого я чуть не споткнулся в темноте. Выбираемся в промозглую ноябрьскую слякоть. С неба сыпется тяжелая противная холодная морось. Уворачиваюсь насколько хватает проворства – хорошо, что до подъезда недалеко. Веня молчит до самой квартиры, а, едва переступив порог, изрекает: – Лучше б мы там остались! Варю кофе, делаю бутерброды из «чего бог послал», включаю радио. Веня сидит на стуле (даже не разделся, бедняга!) как пришибленный и выражение его лица в данный момент можно однозначно интерпретировать как «Ну, и чего это было?». А мне почему-то смешно и я стараюсь смеяться как можно тише, потому что вдруг Веня что-нибудь конструктивное придумает с таким-то выражением лица. Грех это – отвлекать человека от столь серьезного занятия! Вот и не мешаю. Мешаю только кофе в джезве, чтобы пенка была белая. – Ясно одно, – говорит Веня спустя, страшно подумать, минут десять, – способ мы выбрали не слишком удачный. – Я тебе с самого начала говорил о том же, – улыбаюсь я. – Хотя... может еще раз попробовать? Интересно попадем ли мы в тот же самый дом, в тот же самый момент или просто в еще одно подвальное помещение. А вдруг... Нет, плохая идея! – Можно конечно и попробовать, но только с Виллисой, потому что если нам не удастся оттуда выбраться, я бы предпочел, чтобы вы оба были рядом. – Предпочел бы он, видите ли! Может, и Митрича захватим? Разливаю божественный напиток собственного приготовления в чашки, краем глаза замечая, что Веню слегка попустило. Вот и чудненько! – Классно ты все-таки кофе варишь! – Веня улыбается, а мне это как бальзам на душу. – Ты знаешь, теперь я на сто процентов уверен в том, что и Мир, и крылья, и бобтушек твой – имели место! – Неожиданный вывод из сегодняшней одиссеи! – смеюсь я. – Ну а как иначе? Конечно, у меня, как и у всякого нормального адаптировавшегося к внешнему миру психа, были сомнения. Но сейчас мне не надо иных доказательств, потому что если это и была галлюцинация, то она была «коллективная», а значит это не глюк, а самая настоящая реальность! – Проехали, Веня. Для меня это тоже, можно сказать, проверка на адекватность была. Потому что если бы мы просто попали в еще один подвальную комнату, я бы тоже в себе сомневался. Чуть-чуть. Самую-самую малость!.. А так просто сбылась моя одна моя детская мечта. Именно так я представлял себе когда-то настоящий праздник: камин, небольшая елочка, много вкусностей, подарки возле окна, а не под елкой (это было очень важное условие!) и никаких родителей в радиусе моего существования! – Почему? – Что почему? – Почему никаких родителей? – удивленно переспрашивает Веня. – А... Понимаешь, мой отец... он не жил с нами, он просто где-то жил. Далеко и как будто не жил вовсе, просто БЫЛ. Я видел его фотографию, слышал мамины рассказы, но не видел его никогда. А мама... она обозленная была на все человечество, потому что не удалась жизнь, потому что вопреки своему желанию карьерно вырасти, так и осталась младшим бухгалтером, потому что мужики ей попадались сплошь пьяницы или транжиры... Впрочем, почему была?.. Мама и сейчас живет в моем родном городе, в квартире, которую она никогда продаст, как и не продаст старый диван, на котором они с отцом меня зачали... Новый год у нас в доме всегда начинался с того, что приходили мамины подруги, такие же одинокие как она, вручали мне коробку сладостей, и забывали обо мне на весь вечер. Мама никогда не дарила мне игрушек – только то, что мне было позарез необходимо: теплый свитер, школьный портфель (на Новый год, представляешь?), осенние ботинки, учебник с задачами (чтобы развивался)... А я мечтал об огромной книге с легендами и мифами в тесненном золотом переплете, которую мы увидели однажды на витрине (стоила она какие-то совершенно нереальные деньги и мама мне ее так никогда и не купила) и вообще о таком празднике как тот, на который мы сегодня попали! – Да, невесело. А мои родители умерли, недавно... один за другим. Папа был старше мамы на пятнадцать лет, когда они поженились, ей было тридцать три, а ему сорок восемь. Три года назад отца свалил первый инфаркт, а второго он уже не пережил... Мама угасала медленно, а через месяц после папы, я похоронил и ее. Такие вот дела... Пьем кофе, молчим. Веня задумался, я же просто медитирую. Как бы могла сложиться моя жизнь, если бы у меня был отец?.. Не знаю... Скорее всего – также, просто было бы у меня на несколько мечт (мечтаний?) меньше и все... – У тебя Интернет подключен? – спрашивает Веня. – А что?
– Нашел! – Веня практически подскочил на стуле. – Тут есть форум для магов-любителей. Смотри! Пробегаю глазами строчки, написанные готическим шрифтом на ярко-синем фоне. Глаза слезятся от напряжения, но инструкция четкая и довольно простая в исполнении: – Будем пробовать? – спрашиваю Веню. Мог бы в принципе и не сотрясать воздух – Веник итак принял боевую стойку. – Первый пункт инструкции – найти аномальную зону – место, где энергия чуть ли не из стен сочится. Какие варианты? – Бермудский треугольник, – ухмыляется Веня. – Не подходит. – Кладбище?.. – Плохая идея. – Нижние пещеры?.. – Может церковь? – предлагаю. – Смотри, сейчас пол девятого вечера. Люди уже по домам чай пьют, если найти какую-нибудь небольшую церквушку, возможно, все получится. – Есть одна проблема: в инструкции написано, что необходимо дождаться ночи и полной темноты. И еще – Церковь должна быть не слишком маленькая, чтобы можно было пройти хотя бы метров тридцать. Ну, хотя бы двадцать. – Тогда – костел! Тем более до него почти рукой подать. – Точняк, двинули! – Веня рванулся в коридор одеваться. Я за ним еле поспеваю – вот это скорость! Минут через пятнадцать гонка на короткую дистанцию окончилась победой человеческого существа над стихией. В данном случае, в качестве тормоза выступал мощный промозглый ноябрьский ветер – честное слово, несколько раз мы были близки к тому, чтобы упасть, не удержавшись от силы его сопротивления. Но мы дошли. Костел был закрыт, но не на замок, а на щеколду изнутри. Стучать – понятно бесполезно, поэтому Веня предложил: – Давай обойдем его с другой стороны. Может быть, есть другой вход? Оный действительно обнаружился с обратной стороны костела – узкая деревянная дверь, выкрашенная в черный цвет, незаметная при беглом осмотре. И она слегка приоткрыта. И не похоже, чтобы внутри горел свет – возможно ли, чтобы кто-то просто забыл ее закрыть?.. – Фонарик, Веня!.. – шепчу. – Понял!.. Стараемся ступать как можно тише, и все равно наши шаги гулом отдаются в полупустом внутреннем помещении. Вроде бы никого кроме нас здесь нет – не приведи господь, нас кто-нибудь увидит или услышит. Останавливаемся – от алтаря между двумя рядами деревянных скамеек ковровая дорожка: достаточно широкая, чтобы мы могли идти рядом, взявшись за руки и достаточно длинная, чтобы выполнить задуманное. Веня выключает фонарик. Нащупываю в темноте его ладонь – она холодная и влажная. – Сейчас сосредоточься, – шепчет он. – Необходимо абстрагироваться от этого мира, представить себе, что он для нас чужой, вспомнить лица знакомых и посмотреть на них глазами незнакомца, осознать, что нас здесь ничто не держит, потому что наш мир – всего лишь один из многих. Вспомнить, как выглядит твой Мир, и сконцентрироваться на желании туда вернуться. Когда будешь готов, сожми немного мою ладонь и попробуем. Самое сложное это отключить внутренний монолог и сосредоточится. Как только у тебя появляется такое желание, в голову сразу начинают лезть какие-то подленькие дурацкие мыслишки, ты говоришь себе «Ша, надо перестать думать и сконцентрироваться!», но становиться только хуже. В конце концов, у меня получается. Перед внутренним взором только одна картинка – мое бирюзовое бунгало с клумбой и озеро. Я очень хочу туда – сердце переполняет нежность и все мое существо рвется обратно. Сжимаю ладонь Вени и мы начинаем «путь с закрытыми глазами». Медленно, шаг за шагом проходим все расстояние от алтаря до центрального входа. Стараюсь не думать, а увидеть до мельчайших деталей желанный пейзаж, почувствовать неповторимый запах Мира, ощутить на себе прикосновение знакомого медового ветра... – Не прокатило, по-моему – шепчет Веня. Возвращаюсь к реальности и открываю глаза. Тусклый свет, исходящий от карманного персонального светила, падает на кованные ворота с вычурными узорами, отделяющие пространство между парадной частью Костела, где находились мы и коридором, в конце которого возвышалась та самая центральная двустворчатая дверь, ведущая на улицу. Думаю, в этом помещении обычно стоят монахи-торговцы с дощечками со свечами и иконами. Сейчас там, конечно же, пусто и темно. – Да уж, – соглашаюсь. – Давай тогда выбираться что ли, пока нас кто-нибудь не застукал?.. Решаем прогуляться – и то пользы больше! На улице снег – наконец-то! – и запах приближающегося Рождества. Жаль, что он тает, не успевая долететь до земли. – Может, в библиотеку? – спрашиваю притихшего Веню. – В десять вечера – самое время, конечно! – смеется он. – Давай лучше нагрянем к Виллисе – то-то она удивится! – А давай, – соглашаюсь. Почему бы и нет! Ноябрьский ветер подталкивает нас в спину – неужели, боится что мы передумаем? Веня чуть ли не вприпрыжку несется, разбрызгивая ботинками талый снег. Хорошо, что Ира живет недалеко, а то я отстал бы от друга километров на десять, примерно, перед этим промочив все, что можно промочить. Дверь она открывает нам сразу, словно не отходила от нее целый день. – Саша?! – выдыхает она, глядя на меня как на живого Санта-Клауса. – Не ожидала? – смеюсь. – Так мы живем, оказывается, на одной улице! – Можно я все ей расскажу? – шепчет Веня, когда Иришка проходит на кухню ставить чайник, а мы пытаемся избавиться от лишней одежды (верхней, конечно же!). – Ну, ты же сам хотел забрать Иру с собой, посему тебе, думаю, стоит поинтересоваться ее мнением, – улыбаюсь. – Если она не выгонит нас на пятнадцатой минуте твоего рассказа, то это будет означать, что она, скорее всего, согласится. Кухня Виллисы – шедевр дизайнерского искусства, никак не меньше: сдержанные тона, стильная деревянная мебель с витражными стеклами, черно-белые фотографии Иры в невесомых балетных платьях и выразительных танцевальных позах, небольшой стол с резными ножками и несколько кресел, оббитых светло-зеленой кожей – именно то место, где можно расслабиться и отдохнуть. Но вместо этого я начинаю изрядно нервничать: почему, с какой стати – не понятно! Веня же напротив, прибывает в благодушной расслабленности – везет же некоторым! – неторопливо размешивает сахар в глиняной чашке, украшенной китайскими иероглифами, улыбается безмятежно и не сводит глаз с Виллисы. Молчаливый диалог этих двух влюбленных, оказывает на меня самое что ни на есть психотерапевтическое воздействие – я расслабляюсь и начинаю изучать фотографии на стенах более внимательно (надо же чем-то себя занять, пока они милуются). Да и куда, собственно, нам спешить? Потом Веня начинает говорить. Слушаю собственную историю как незнакомую сказку – немного трагедии, чуть волшебства, пара капель безумия и много-много радости – вот рецепт нашего общего с Веником коктейля. – Я знаю одного старого китайца, – задумчиво говорит Ира, едва Веня замолкает, – который держит лавку со всякой фэн-шуевской мишурой с колокольчиками и ароматическими свечами. Он гадает по Книге Перемен и никогда не ошибается. Возможно, он поможет?.. – Милая, а это неплохая идея, – радуется Веник, а я старательно киваю в знак согласия. – Придется ждать до утра, мальчики, – улыбается Виллиса. Первый раз я увидел ее улыбку. Честно сказать – очень познавательное зрелище. Ее лицо в этот момент преобразилось до неузнаваемости: маленькие ямочки на щеках, сияющие смешинки в глазах – почти ребенок. Ни следа ни Мирты, ни Иры – совершенно незнакомая и очень обаятельная девушка весьма нежного возраста! Не знаю, какими еще словами можно описать то, что я вижу... После этого мы много болтаем – быстро и наперебой друг другу, много смеемся, пьем китайское (или японское?!) сливовое вино. Виллиса совершенно непохожа на ту девушку, с которой я познакомился в клинике и это, не передать словами, как хорошо. Около полуночи мы возвращаемся ко мне и ложимся спать, договорившись заранее, что утром зайдем за Ирой и она познакомит нас с Ли – китайским прорицателем. Засыпаем, не то чтобы быстро – мгновенно. Немудрено после таких-то «стрессов»!.. Глава 4 Ли – очень старый, лысый одноглазый китаец, с большим горбом на спине и живым искрящимся взглядом. Ему лет сто, не меньше! По-русски говорит – не хуже нас троих, может, даже лучше! В его лавке полутьма, монотонное позвякивание длинных колбообразных колокольчиков и насыщенный запах ароматических масел. – Хотите узнать ответ на очень важный вопрос? – вопрошает старик, глядя на нас троих снизу вверх, прищурив свой единственный зрячий глаз. – Я не буду вам гадать, только ему – зыркнув в мою сторону продолжает Ли. Меня аж передергивает – глаз его слишком велик как для китайца, слишком желт как для человека и слишком ясен как для столетнего старика. Подхожу ближе к столу, на котором стоит свеча и лежит небольшой мешочек из красного бархата. Неестественно длинными пальцами, неровными и желтовато-коричневыми в результате какой-то старческой болезни, Ли достает из мешочка три монетки с квадратными дырочками в центре и иероглифами с обеих сторон. – Что же, внучок, – говорит Ли. – Вижу много радости в прошлом и много тоски в настоящем. Вижу небывалую силу и сердце, переполненное любовью. Вижу изнуряющее тело и душу желание вернуться домой... Бросай монетки, – говорит. – Сначала сосредоточься, задай вопрос, а затем бросай. Делаю как он велит. – Еще пять раз. Отчетливо слышу слаженный стук сердец Веника и Иры. Готов поклясться они даже дыхание затаили. Кинув монетки последний раз выжидательно пялюсь на Ли. Он молчит и как-то уж слишком внимательно косится в мою сторону. Затем как бы неохотно отрывает свой взор от созерцания меня, кипящего внутри, словно жерло внезапно проснувшегося вулкана, и переводит взгляд на моих спутников. – Так, – наконец говорит он. – Сейчас я вам кое-что скажу и вы уйдете. Нечего вам здесь делать. А ты – жди, внучок, с тобой будет разговор отдельный и не на одну минуту, – обращается он ко мне. Ли неуверенной шелестящей походкой столетнего старца подплывает к Венику, что-то шепчет ему. Тот расплывается в понимающей и одновременно счастливой улыбке, берет Виллису за руку, бросает на меня прощальный – чуть восхищенный, чуть заговорщический – взгляд и уходит не оборачиваясь, а я остаюсь как дурак сидеть на стуле и ждать дальнейшего развития событий. Надо ли говорить, что я уже не просто нервничаю, а буквально трепещу не то от возбуждения, не то от страха. – Почему вы отослали моих друзей? – спрашиваю. Не потому, что меня этот вопрос действительно занимает в данный момент, а дабы звенящая тишина, последние несколько минут принимающая совершенно угрожающие формы всех страшных существ в мире одновременно, немного сжалилась над моим разумом и ослабила хватку; ненадолго – пары секунд будет с головой достаточно для того, чтобы я, наконец, попробовал понять хоть что-нибудь. Но Ли молчит, даже взором желтоглазым своим не удостаивает. Что касается меня, я уже почти подпрыгиваю от нетерпения, но прерывать его размышления не решаюсь – мало ли что он там увидел в этих монетках. Вдруг смерть мою учуял и не знает теперь как мне сообщить что сегодня в полночь она собственной персоной явиться в мою холостяцкую обитель со съехавшим набекрень капюшоном и с косой наперевес. Мда... фантазия у меня иногда – о-го-го! – Твои друзья слишком реальны чтобы быть сновидением, да и ты тоже, – озадаченно произносит Ли, внезапно прервав мои сумбурные размышления. – Чтобы что?.. – удивляюсь. – Вообще-то внучок, я думал ты знаешь, что спишь, – коситься на меня старик с нескрываемым любопытством. Так смотрели бы горожане на явившуюся воочию на рыночной площади Деву Марию, которая вместо того, чтобы благословлять всех кто жаждет прикосновения ее сияющей руки, идет покупать помидоры. – Хорошо, оставим пока. Но так, для ясности, скажи мне какое сегодня число? – 29 ноября, – отвечаю. Ли тихонько хмыкнув, подходит к высокому окну с широким подоконником и одергивает штору: – Смотри, – говорит. Встаю, чтобы разглядеть поближе пейзаж за окном. А там... Господи-боже, как такое может быть?.. Начать с того, что на улице самая что ни на есть золотая осень, вместо мокроснежного ноября: светит солнце, накрапывает теплый сентябрьский (или октябрьский?!) дождик, прохожие в легких плащах прячутся под зонты всевозможных цветов и цветастостей. Но самое главное – лавка Ли... как бы это сформулировать поточнее...короче улица, которую я вижу в окне существует, конечно, но не в том городе, где я живу в данный момент! Я узнаю эту улочку, вымощенную неровными камнями, и лавку эту видел краем глаза, но я только сейчас вдруг отчетливо вспоминаю ГДЕ. Пару лет назад я ездил в служебную командировку в один из европейских культурных центров. И как ни странно умудрился даже выкроить несколько часов абсолютной свободы для того, чтобы напоследок (спустя неделю, представляете?) за два дня до отъезда, полюбоваться местом, куда меня случайно забросила судьба. Так вот именно тогда, я мельком заметил магазинчик Ли. Мне очень хотелось попасть внутрь – всякие мелкие разности зазывно поглядывали на меня с витрины, смесь натуральных масел и ароматного дыма слегка, но навсегда изменили воздух в радиусе метра от крыльца и он, не хуже какого-нибудь черного ящика, раздразнил мое любопытство – но он был закрыт. Я не то чтобы сильно огорчился в тот момент, но, прямо скажем, слегка расстроился. Хорошо, что ненадолго – спустя всего несколько минут я отвлекся на выставку уличных художников и думать забыл о лавке, в которую не смог попасть. Получается, я уже около получаса нахожусь в том самом магазинчике, о котором грезил несколько лет назад и даже не подозреваю об этом? Мило. Впрочем, уже не только подозреваю, но ТОЧНО знаю – однако сей факт мало что меняет в моей бедной голове. – Ничего не понимаю, – бормочу, обращаясь скорее к самому себе, чем к Ли, стоящему рядом. – Бывает, – смеется он. – Но у тебя, внучок, есть уникальный шанс, не сходя с этого места получить ответы на любые твои вопросы. Хотя... можешь сойти и выпить со мной чаю, если хочешь! – Чаю? Не откажусь, – отвечаю рассеяно. Я сейчас не отказался бы даже от головы древнеримского раба, заботливо прикрытой салфеткой (чтобы не шокировать отдельно взятого меня свежестекающей кровью), и поданной на блюдечке с голубой каемочкой – так я оглушен открывшимися и недооткрывшимися пока знаниями! Пока я тщетно напрягаюсь, стараясь взять себя в руки, Ли расставляет приборы, позвякивает керамической посудой, шебуршит пакетиками с чаем. Когда все готово, он разливает пахнущий водорослями и рыбой зеленый напиток в чашки и садится. – Мы остановились на том, что ты в данный момент спишь, – начинает старик. – Уж я-то знаю разницу между обычным человеком и путешественником по тропам сновидений! – Но как такое может быть? – спрашиваю. – Я хорошо помню, что вчера вечером мы с Веником договорились, что утром зайдем за Иришкой и она отведет нас к вам. Так оно и было, собственно. – Забудь пока о своих спутниках – не о них сейчас речь. – А о чем? – вяло интересуюсь. – О тебе, конечно же, о чем же еще? – подмигивает Ли. Но спустя секунду его лицо становится непроницаемо-серьезным и он продолжает: – Ты сейчас...как бы попроще объяснить...находишься меж двух миров. В этом мире ты присутствуешь лишь формально, а в другом... другой мир для тебя закрыт. Возможно только пока, понимаешь? – Н... не очень. – Вот скажи, давно ли ты встречался с друзьями, знакомыми, соседями?.. – Давно, если не считать Вениамина и Виллисы. Я пытался позвонить некоторым своим старым приятелям...но они либо не берут трубку, либо оператор отвечает, что отсутствует связь... – жалуюсь. – То-то же! Ты не понимаешь, глупый, что для тебя это скорее хорошо, чем плохо! – Почему? – удивляюсь. – Да потому, внучок, что такие вещи обычно означают одно – скоро твое изгнание закончится и ты сможешь вернуться домой! Тебя нет в реальности, по крайней мере в этой, понимаешь? Ты здесь, но на самом деле одной ногой ты уже там! – А как же Веня? – спрашиваю. – Ох... сложно это все, ну да ладно... Веня – плод твоего воображения, разыгравшегося от одиночества! – Не может быть!.. Я познакомился с ним в клинике несколько месяцев тому, а два дня назад мы снова встретились... – Так-то оно так, за исключением того факта, что вы встретились не наяву, а во сне. Могу поспорить твой друг сейчас спит в своей квартирке у черта на куличках после тяжелого трудового писательского дня и видит во сне ваши блуждания в поисках дороги в твой Мир... впрочем, он уже проснулся!.. Ощущаю жгучее желание закатить Ли хорошую истерику: тело предвкушает будущее заламывание рук, губы – будущие вопли, сердце уже сжалось в боевой готовности... Однако вместо того, чтобы пойти за своим внутренним порывом, стараясь говорить как можно более спокойно, интересуюсь: – Виллису я тоже видел во сне? – Да, – почему-то радуется старик. – То есть вы хотите сказать, Ли, что все что происходило с момента появления в моей квартире Вени, я видел во сне, так? – уточняю. – Да, именно так, – подтверждает собеседник. – Предположим, – соглашаюсь я. По-настоящему соглашаюсь, потому как внезапно вспоминаю обстоятельства послужившие причиной моего длительного лечения в сумасшедшем доме. Действительно, чего я дергаюсь? Как миры создавать во сне – с этим мы не спорим – это у нас нормально, а затащить в сновидение друзей – так это прямо ох...что вы – что вы, разве это возможно?.. Бред! – Значит, и вы мне снитесь? – уточняю так, на всякий случай. – Да, – подтверждает Ли. – А как же ваше гадание? – спохватываюсь. – Вы же так и не сказали что увидели... – Не бери в голову, внучок. Вы как вошли, я все ломал голову, что с вами не так. Потом, когда сообразил... словом гадать можно только обычному нормальному человеку, но не демиургу. – А в чем разница? – Да все в том же! Как ты себе представляешь гадание человеку, который не в этом мире прописан? Твоя Книга Перемен, внучок, находится в компетенции не здешней, а тамошней небесной канцелярии! – смеется он, и я улыбаюсь – сначала вяло, а потом во всю ширину, на какую способен мой, специально для улыбок предназначенный, аппарат. – Погодите, а откуда ВЫ все это знаете? – удивляюсь. До меня только сейчас дошло, что объяснять подобные вещи на ЭТОЙ земле мне смог бы разве что сам Господь Бог, ну или как минимум какой-нибудь из его апостолов. Откуда простому китайскому лавочнику знать о том, что со мной было, что есть и что будет вплоть до деталей?.. – Я был... – начинает Ли, – я был в таком же положении лет двести тому назад... Но в отличие от тебя я не смог УЙТИ по-настоящему, понимаешь? – Нет, – выдыхаю от переизбытка чувств. – У меня была семья, дети – сын и две дочки – все погодки, представляешь? Собственно с сочинения сказок для них и началось сотворение МОЕГО мира. Я придумывал волшебные сады с говорящими цветами и мудрыми не слишком болтливыми яблоками, серебряное небо и звезды, умеющие не только отражаться в воде, но и опускаться ближе, чтоб моя малышня могла их разглядеть, выдумывал диковинных животных, доселе не виданных птиц с радужными перьями и способностью записывать в нотной тетради свои трели... еще – облака, принимающие любую форму по желанию моих детишек, разноцветный ветер, теплый в любую погоду, прозрачных рыб, умеющих летать и плавать одновременно... Словом, я не жалел красок и фантазии, лишь бы моим детям было интересно и однажды... Однажды попал в свою фантазию наяву. Около месяца моя семья не могла меня разбудить – чуть не схоронили меня по простоте душевной, благо местный врач слабый пульс нащупал, а то вряд ли мы сейчас могли бы с тобой разговаривать. А я тем временем приводил Мир в порядок: заполнял пробелы, подчищал, допридумывал, населял его людьми – не какими-то конкретными, а просто какими-то, стараясь вложить в них побольше доброты и мудрости. А потом, когда работа подошла к концу, я затосковал. Засыпал с одной мыслью – хочу домой! – А почему вы не хотели сделать так, чтобы ваша семья перебралась к вам? – перебиваю Ли. От нетерпения, конечно, а не от невоспитанности. – Моя жена была настоящим реалистом, она даже в Бога не верила. Она бы не смогла, а без нее... Словом в одну прекрасную (вот уж воистину!) ночь, Мир отпустил меня. С тех самых пор я ОЧЕНЬ много вижу в людях такого, о чем они даже не догадываются. – И что, вы больше не вернулись? – А зачем? Мне и здесь неплохо. Я даже прапрапраправнуков своих вижу иногда – они приходят ко мне играть всякими безделушками и называют меня дедушка Ли. Конечно, они не догадываются, насколько близки к истине... в свое время мне пришлось инсценировать собственную смерть и лет на двадцать уехать из города, а потом вернуться, как ни в чем не бывало. Но я не сетую, мало кому выпадает возможность видеть праправнуков своих детей! – Это да, – философски вздыхаю я. – А что мне делать теперь, вы случайно не знаете? И что будет с Веней и Виллисой? Они смогут?.. – Что? – устало переспрашивает Ли. Я ему наверное уже порядком надоел своими вопросами, но с другой стороны, кому же еще их задавать?.. – Смогут они перебраться в мой Мир или они обречены жить только здесь? – Ты знаешь, – смеется Ли, – думаю они УЖЕ там и ждут не дождутся когда ты к ним присоединишься! – Как ТАМ? – опешил я. – Ну, во-первых, пока мы с тобой болтаем, в реальности – двух дней как не бывало (не забывай – ты же спишь!). Во-вторых, когда я выпроваживал твоих друзей я подсказал Вениамину метод, при помощи которого они могут перенестись в твой Мир... Но для тебя он не подходит, – предвосхитил Ли мои будущие триста пятьдесят вопросов, – тебе придется начинать заново... Все-таки инсулиновый шок – очень гадостная вещь! – Гадостная, – тупо повторяю за собеседником. Чувствую себя разбитым, выжитым как лимон, опустошенным и так далее по списку слов и выражений, которые, тем не менее, не слишком проясняют, что именно ты чувствуешь в таком состоянии на самом деле. Ли смотрит на меня своим желтым глазом и сочувственно улыбается: – Тебе, внучок, необходимо проснуться, попить водички, поесть – твой организм не железный, поди – ему уход требуется! – Ага, – вяло соглашаюсь, – а что значит заново?..
– Вот и хорошо, – отвечает Ли. – А теперь просыпайся! – выкрикивает он, и мощным (совсем не старческим) движением сталкивает меня со стула. Перед тем как познакомится лично с темно-зеленой половой плиткой магазинчика Ли, я – таки успеваю выкрикнуть на лету волшебное слово «спасибо». Мир вокруг темнеет, затем снова светлеет, и, очнувшись, я обнаруживаю себя на полу, рядом с диваном, на котором засыпал. Глава 5 Тру ушибленный локоть, щурюсь от солнечного света, слишком яркого для того, чтобы в данный момент я мог оценить такой щедрый подарок, сладко потягиваюсь и встаю. Открываю шторы, высовываю в форточку нос – на улице реально сентябрь: золотая осень, теплое солнечное утро, лениво парящие редкие желтые листья и все такое. Значит Ли не обманывал – я действительно спал. Вот только... сколько не напрягаюсь, не могу вспомнить: в какой именно день моей затянувшейся начиная с первого сентября депрессии, я уснул и увидел во сне Веню на фоне обветшавших декораций ноябрьской ночи с мокрым снегом и пронизывающим ветром. Перестав надеяться на свою собственную память, вспоминаю, что есть такая классная вещь как память мобильного телефона. Экран любезно отвечает на невысказанный, но очень навязчивый вопрос: сегодняшнее утро – 26 утро первого осеннего месяца. Жаль, что телефон не может ответить на другие мои вопросы – впрочем, я не слишком прихотлив, хорошо хоть время и даты в моем непосредственном распоряжении! Варю кофе, напевая себе под нос четверостишье, самовольно выскочившее из самого дальнего угла памяти – запыленное, но совершенное и радостное: Как это странно, друзья, Вроде бы взрослые люди, А в голове ерунда — Мечтаем как дети о чуде...
После примерно третьей чашки кофе и триста восемнадцатого повторения тех самых четырех строчек песни, мысли мои принимают совершенно конкретное направление. Как же, собственно, я собираюсь делать макет (дурацкое слово, но другого пока в моем арсенале не находится) Мира?.. Можно попробовать воссоздать Мир в воображении, но так и с ума сойти недолго. При помощи слов? Возможно, но Веня сделал это вместо меня. Что-то вроде плоскостного рисунка, похожего на карту мира? Не то! Вернее не совсем то, что требуется. И тут меня осеняет – вспоминаю, что когда-то давно, еще в школе, я делал при помощи техники папье-маше Луну и разрисовывал миниатюрными материками и океанами. Получилось неплохо – поделку выставили на межшкольное соревнование, которое она успешно выиграла, и меня потом наградили коробкой шоколадных конфет и игрушечным плюшевым зайцем жуткого розового цвета. Идея так себе – ничего выдающегося, но у меня сразу буквально «руки зачесались». Наспех перекусив, отправляюсь в супермаркет. Решаю, чтобы долго не мучится купить глобус – какое-никакое, но практически готовое подспорье, а там уже... Словом купил все необходимое для исполнения задумки – начиная от клея, заканчивая порошком, который если развести водой, получится то, что заменяет детям глину. Возвращаюсь в квартиру – прибежище для одинокого странника – на бегу беря с себя честное слово не высовываться пока Мир не будет окончен, да и потом, я надеялся, повода уже не будет. Поэтому длительное сладкое как карамель возвращение очень смахивает на прощание. Милостиво разрешаю себе, раз уж так получилось, что я вышел из дому, гулять до тех пор, пока ноги держат – в моем случае это все равно, что сказать последнее прости городу, приютившему меня в свое время. Разгоняю заснувшие листья полами своего плаща; рисую шагами узоры на влажном асфальте; сцеживаю в рукав немного ветра и дождевых капель, добавляя концентрат запахов кофеен и ресторанов. Избегаю шумных проспектов, но прощаюсь с узкими улочками и всеми силами прописываю этот день в свою память – ни крупицы бы не утерять!.. Легко любить город, когда знаешь, что каждый день, прожитый в нем, может стать последним. Очень легко, смею вас уверить – с некоторых пор я знаю толк в таких делах. В конце концов, нагулявшись вдоволь, делаю оборот туловища на сто восемьдесят градусов (ибо именно в этом направлении находится моя норка) и начинаю обратный путь. Даже опавшие листья возвращаются к своим деревьям рано или поздно – не по-настоящему, конечно, а к их отражениям в лужах, а чем я, спрашивается хуже? То-то же. Дорога, по которой я уже не иду, а почти лечу при помощи невидимых крыльев (вот уж воистину) пролегает через парк. Издалека вижу одинокий женский силуэт, сгорбившийся в три погибели на мокрой скамейке. Уже вечер и под светом только что выплывшего из-за облаков полного месяца, это зрелище не то, что впечатляющее, а просто невыразимое. – Вам письмо, – говорит она и, не удержав напускное безразличие и бесстрастность, шмыгает носом. – Мне? – удивляюсь – ничего себе новости! – Я как вас увидела, сразу поняла, что именно вам. Беру из ее тоненькой руки смятый клочок бумаги. Разворачиваю, отмечая краем глаза, что девушка как-то очень внимательно и одновременно обиженно на меня смотрит. И вот здесь Бездна, о которой так много болтают физики, мистики, астрономы и прочие люди правильных взрослых профессий, на полном серьезе решила разверзнуться у меня под ногами. В письме всего несколько строчек, но никакого сомнения в том, что они предназначены именно мне: «Твой Мир прекрасен! Раньше я только подозревал об этом, а теперь не могу понять, как вообще возможно было существовать вне этого великолепия. Ли шепнул мне, что я могу использовать свою книгу как дверь... Не поверишь, но у нас получилось!.. Мы очень ждем тебя, Саня... в бирюзовом бунгало на берегу голубого озера». – Откуда вы это взяли? – спрашиваю, от волнения еле сдерживая порыв закричать. – На скамейке лежало. Возможно, его случайно выронил дождь, – отвечает барышня тихим голосом. – Странно, что не промокло или с ветром в путешествие не отправилось. – А с чего вы решили, что оно предназначено мне, а не вам? – улыбаюсь. Искренне улыбаюсь, успев в одну секунду не только сформулировать вопрос, но и уговорить себя не нервничать по пустякам, потому как, мол, мало ли в моей жизни необъяснимых фактов – еще и не такие чудеса случаются. – Не знаю. Просто решила и все, – ответила девушка и тоже расплылась в искренней улыбке. – А почему вы плакали? – спрашиваю, не то из кокетства, не то из благодарности – сам не понял, честно говоря. Барышня поджала губы и первые десять секунд молчала. Я уже начал думать, что она не ответит, но она, вздохнув, призналась: – Квартирная хозяйка выкинула меня на улицу и мне негде переночевать, слишком уж внезапно это случилось. – А, – облегченно смеюсь я. – Так вашему горю помочь легче, чем борщ сварить. – Почему именно борщ? – удивляется она. – Потому что борщ я варить не умею, а вот к себе домой вас пригласить вполне способен! – самодовольно ухмыляюсь. И добавляю серьезно: – Конечно, если вы не испугаетесь и примите приглашение. – Я... даже не знаю... – Поверьте, если бы я был маньяк какой-нибудь (сексуальный или даже если не слишком), я бы вам так и сказал – не в моих привычках скрывать горькую правду, даже если она обо мне! – Хорошо, – рассмеялась барышня, – спасибо за это, мягко говоря, очень своевременное предложение! Она хотела еще что-то добавить, но я жестом останавливаю ее: – Пойдемте! Уже холодает, а у меня дома кофе вкусноты невиданной, такого вы еще не пробовали, уж поверьте мне пока на слово, – улыбаюсь. – А уж за чашкой кофе, я готов выслушать немыслимое количество страшных или, наоборот, романтичных историй – для чего еще оно нужно, это кофе, если разобраться!
Словом, я и не заметил, как поцеловал ее, а она, вопреки моему тайному опасению получить за подобное свинство по морде (я бы на ее месте не отказал себе в удовольствии!), ответила мне со всей нежностью и доверчивостью, свойственной только лицам женского пола самого что ни на есть нежного возраста. И только сейчас, засыпая, обнимая ее благоухающее летними цветами тело – ласково и немного самодовольно (на то мы и мужики, собственно), понимаю, что даже не спросил ее имя – обалдуй, что тут скажешь?!. Впрочем, на этот счет у меня имеется полноценная версия, пусть всего одна, но, на мой взгляд – единственно возможная. И она требует немедленной проверки: – Вера, – тихонько зову я свое счастье по имени. – Что?.. – полусонно откликается оно и я удовлетворенно выдыхаю... Какое еще имя может носить девушка, доверившая себя первому встречному психу, получившая в качестве бонуса всех его таракашек скопом и ни грамма не расстроившаяся по этому поводу – Вера, конечно же, а как иначе-то?.. Глава 6 Последующие несколько недель похожи на добротно сконструированный бред и одновременно на сладостный сон одинокого мечтателя. Первое, что я сделал на следующие утро после знакомства с Верой – вбил в потолок гостиной огромный железный крюк, протянул в него толстую проволоку, на нижний конец которой поместил глобус, предварительно сняв с него верхний слой с нарисованными материками, океанами, островами, полюсами, параллелями и меридианами, экватором и прочими прелестями единственно возможной на сегодняшний день реальности. Можно было бы конечно не сошкрябывать карту, заботливо нанесенную на шар каким-то неведомым мне роботом – автоматом, однако я заключил, что так будет лучше. Почему? Кто же ведает!.. То есть прямо посреди комнаты, на расстоянии метра от пола, несколько дней подряд зависал огромный и совершенно черный пластмассовый шар. Некоторое время мы с ним осторожно приглядывались друг к другу. Я не решался начать работу, чувствовал, что рано, а он...впрочем, не знаю, какие мысли обычно витают внутри пустых пластиковых имитаторах планеты (к тому же бывших). Лишь три дня спустя, проснувшись на рассвете в результате стихийно возникшего внутреннего толчка, я поставил рядом с шаром стул, присел на краешек и с головой ушел в процесс воссоздания Мира при помощи подручных материалов. Прикасался нежно, словно он не игрушка, а любимая девушка: смазывал клеем, наносил слой рваной газеты, медленно и ласково разглаживал. Следующий слой. Еще и еще, прислушиваясь к собственным ощущениям как к невидимому индикатору, пока не сработал внутренний тормоз. Затем нанес слой белой краски, и мой шар превратился практически в Белое Солнце. Дни напролет я посвящал этой сладостной медитации, во время которой Вера, тихонько сидела на диване, поджав ноги, заворожено наблюдая за моими дикими телодвижениями и даже дышать старалась бесшумно. Иногда она брала в свое диванное царствие ноут и лежала, болтая ногами в воздухе, выполняя какую-то поточную работу. Неохотно, ибо уже знала наверняка, что все это – никому не нужная суета сует и скоро... Сердце ее замирало от предвкушения пока несбывшегося, но такого желанного чуда, мысли уносились далеко за пределы галактики и ее тонкие руки начинали дрожать от волнения и нетерпения! Все это я чувствовал на расстоянии – спиной можно сказать, будто всю жизнь проработал балаганной гадалкой или цирковым медиумом. А вечера мы посвящали исключительно друг другу. Ужинали, пили земляничный чай и говорили, говорили, говорили... Часто, даже не договорив предложение, я останавливался и с удивлением обнаруживал внутри своего организма Нечто невыразимо прекрасное, очень сильно смахивающее на счастье. Останавливался и думал: рядом с Верой я мог бы провести не одну Вечность – не то, что в Мире, но и в собственной берлоге, и даже в шалаше посреди дикого леса, даже в юрте на краю Северного полюса, и даже посреди бескрайнего космоса на какой-нибудь маленькой уютной космической станции – не важно где, лишь бы рядом с ней.
Затем появляется одинокая, толком даже не услышанная мной, мысль: «Ну, и что теперь?». Словно в ответ на мой невысказанный вопрос, шар начинает светиться собственным леденцово-желтым, теплым как от электрической лампочки, светом, а я ошарашено жду дальнейшего развития событий. Но ничего не происходит. НИ-ЧЕ-ГО-ШЕНЬ-КИ! Вера сжалась в комок на диване и так же как я не двигается и не произносит ни слова. Преувеличенно громко тикает механический будильник – тот самый, исчезновение которого вызвало у меня настоящую эйфорию вечность назад, когда я открыл глаза и не обнаружил вокруг себя привычной банальной реальности. Октябрьский ветер колышет занавеску, проникнув как вор в открытую всего на миллиметр форточку, оставляя памятку о своем невесомом и недолгом присутствии в виде нескольких дождевых капель на подоконнике. Слишком громким и каким-то ненастоящим кажется столкновение капель, медленно сползающих из плохо закрытого кухонного крана, с мойкой из нержавеющей стали. Время остановилось, решая продолжать ли ему двигаться дальше или сделать ход конем, изогнуться спиралью и двинуться как на бог на душу положит. Мной же овладело какое-то вялое тупое равнодушие ко всему. Чувствую себя так, словно из меня выжали всю кровь – усталым и каким-то... неживым что ли? Такое ощущение, что я подарил всю свою силу, рассчитанную на несколько десятилетий, отсчитанных мне небесной канцелярией, какому-нибудь заезжему шарлатану и теперь я не человек, а остов – чучело, прикрытое кожей и набитое поролоном. И вдруг становиться темно. Непроницаемо темно – не так как если сидишь вечером с выключенным светом. Я даже на долю секунды испугался, что ослеп. Подползаю ближе к дивану и нащупываю теплую ладонь Веры – во-первых, вдвоем не так страшно, а во-вторых – не дай бог потерять или забыть ее здесь ненароком. Шар начинает светиться снова. Причем я готов поклясться, что свечение его возрастает и становиться более желтым и более горячим. Темнота также теряет однородность – начинает искриться редкими цветными бликами и рябить, почти как отражение беззвездного ночного неба на поверхности воды. Свечение миниатюрной копии Мира поневоле притягивает наши взгляды, будто обладает способностью к гипнозу. Оторваться не то, чтобы невозможно – просто нереально тяжело и к тому же одна мысль о том, что можно сдаться и отвести глаза вызывает тошноту и внутреннее, почти физическое, сопротивление. Позволяю этому магнетическому сиянию овладеть всем моим вниманием без остатка, всем существом и, наконец, наступает момент, когда все, кроме него исчезает. По-настоящему пропадает – остается только свет, приближающийся ко мне очень медленно, но я знаю без тени сомнения, что когда он достигнет нас, мы... – Эй, Саня, тебе не кажется, что притворяться мертвым вместо того, чтобы обнять старых друзей – по меньшей мере, свинство? Глюки – приехали... давно не виделись, называется! Осторожно приоткрываю один глаз. Солнечный свет ослепляет меня лишь на секунду, а потом его заслоняет улыбающееся во все тридцать два зуба лицо Веника. – Саня, – тормошит он меня. – Ну хватит придуриваться! Вставай уже! – Вера, – шепчу, не в силах разговаривать нормально. – Здесь твоя Вера, – смеется Вениамин. – Где ты откопал такое чудо? Вон, посмотри, только очнулась, а уже скачет по травке как козленок женского рода с Митричем на пару. – С Митричем? – Я аж подскочил от удивления. Ошеломленно оглядываюсь по сторонам. Лежу я оказывается на травке, неподалеку нерешительно топчется Виллиса, рядом с моей ногой копошиться растолстевшая от будущего многочисленного потомства бобтушка, а любимая моя бежит ко мне, еле касаясь земли босыми ступнями, наперегонки с большим рыжим ризеншнауцером. Ризеншнауцер (кто бы сомневался!) лидирует в этой гонке, ибо собачьи лапы лучше приспособлены к этому процессу, нежели человеческие ноги.
Вынырнуть из сна невыносимо и тяжко – его липкие лапы уже который час возвращают обратно. Вязкая темная сущность, вызывающая ужас. Только животный ужас и желание чтобы все прекратилось, сгорело без остатка. Даже убежать потребности не возникало. Не было веры в то, что это удастся. А если веры нет, зачем пытаться? Еще несколько дней назад попытка такого рода могла бы увенчаться успехом. Но только не сегодня. Ушли силы, а с ними и воля к жизни. А значит, ну его все, к чертям собачьим! Пусть Пустота своими черными лапами заберет меня, давно ведь за мной охотиться. В каждом сне, в каждом вдохе, в каждом движении чувствуется ее присутствие – тягостное, тягучее, тисками сжимающее время, не давая очнуться и оторваться, не оставляя надежды на благополучный исход. То есть время пришло. Время возвращаться туда – в точку отсчета, в Начало из которого все возникает и в котором все исчезает без следа – в Пустоту. Она хитрая тварь. Она может притворяться целебной, заманивая неудачников, жаждущих забвения. Им она показывается во всей красе, они идут на ее зов, еще и радуются, глупцы. Но я-то знаю, какова она на самом деле – она губительна и вездесуща. Лишь на жизнь можно получить отсрочку, а потом госпожа Пустота все равно возвращает беженцев обратно. Это она распустила слухи о Вечной жизни, для того, чтобы нам, наивным, было не страшно. Чтобы мы не бежали сломя голову, едва завидев кончик ее черной мантии. Она конечно итак, в конце концов, получает все что хочет, но ей приятнее, если мы сами ищем приюта в ее объятиях. И к ее услугам всегда такие как мы – слабые, беспомощные создания. Но я, пожалуй, еще посражаюсь. Минутная слабость прошла и я снова готов к бою. К одному из многих выигранных до этого, и одному проигранному лишь один раз в будущем. Сейчас для меня главное выскользнуть из ее цепких объятий, протиснуться наружу. Туда – в мир, полный света, красок, чувств и многого еще, чего нельзя вспомнить за одну секунду. Собрать воедино самого себя, взрастить в себе упорство рождающегося младенца, любовь к жизни умирающего в расцвете сил человека, желание узника покинуть пределы собственной тюрьмы, безграничное стремление ростка, прорывающего камни для того, чтобы увидеть солнечный свет. Только этот внутренний коктейль может вытянуть меня из моего кошмара. Один вдох, один удар сердца – только эту паузу я могу себе позволить. Только эту секунду, чтобы собраться и накопить сил. Больше – ни-ни – это чревато тем, что я застряну в Пустоте как муха в паутине и тогда вряд ли уже смогу выбраться. Одна эта мысль мобилизирует меня лучше, чем пинок божественного ботинка, которого, по правде, ждать нет смысла – сам, все сам. Как всегда. Поэтому, набрав полные легкие воздуха, одним волевым усилием, с диким утробным животным криком, разрываю вязкую сеть и просыпаюсь. Открываю глаза и сажусь, прикрывая ладонью глаза от яркого света. Голова невыносимо тяжелая, руки дрожат, ноги как ватные – в общем, полный набор приятных ощущений только что проснувшегося человека, сбросившего с себя ночной кошмар как рваный плащ, пугавший прохожих. Но главное, что я все-таки до сих пор живой. И относительно здоровый, что тоже немаловажно. Теперь бы еще вспомнить в который раз как забыть ночную битву, как не сдаваться и не поддаваться зову Пустоты для того, чтобы найти в себе силы быть счастливым. Дальше. Всегда. До последнего вздоха, после которого я буду целиком и навечно в ее власти. Заполнять свою жизнь событиями и эмоциями. Каждое утро забывать и каждый раз оттягивать ночное сражение до последнего. Засыпать только тогда, когда найдется веская причина проснуться следующим утром. И даже после нахождения этого призрачного якоря, возвращающего к жизни, не засыпать еще некоторое время. Тогда усталость становиться сильнее страха не проснуться однажды утром – это и есть фирменный рецепт имени меня любимого. Покамест сонная одурь стекает с меня как живое желеобразное существо, комната постепенно начинает приобретать привычные очертания, согревая сердце обыденностью пейзажа и охлаждая разгоряченный беспокойным сном лоб. Мне требуется несколько минут глубоких медленных вдохов-выдохов для того, чтобы окончательно прийти в себя и, наконец, обрадоваться окончанию очередной одиссеи и мягким солнечным лучам, проникающим сквозь занавеску, отчего каждый предмет, находящийся в моей берлоге, светится, словно сам по себе. И только тогда я покидаю собственное поле битвы даже не оглянувшись. Контрастный душ – лекарство от многих бед. А если после него, не вытираясь, натянуть на себя что под руку попадется и выйти на балкон, а потом стоять раскинув руки, впитывая в себя животворную энергию солнца, то и вовсе – панацея. Во всяком случае, для меня. Позже, методично выполнив реабилитационную программу собственного сочинения, я все-таки нахожу в себе силы выйти на улицу. Иной раз мне удается превратить день в собственную индивидуальную Бесконечность и есть надежда, что удастся и сегодня. Лишь бы не возвращаться назад – в объятия ночной горгульи. Сперва решаю выпить кофе в небольшом ресторанчике на углу, стилизованном под французскую средневековую таверну. В нем тихо и уютно, пахнет горячим шоколадом, свежими булочками и деревенской мебелью. Волна необычайно приятных ощущений буквально накрывает меня с головой. Я сливаюсь с воздухом, пропитанным воспоминаниями о счастливом детстве и бабушкиных теплых руках. Я прямо физически ощущаю, как радость проникает в каждую клеточку моего организма как тогда, когда я был ребенком. Словно не было тридцати лет скитаний, и я все там же, в деревянном бабушкином доме, в котором я пробуждался каждое летнее утро от первых солнечных лучей, приносящих с собой запах луговых цветов и парного молока. Бабуля уходила в поле, оставив мне кувшин молока и еще теплую буханку хлеба. А я, пробегав целый день босиком по черной рыхлой земле, похожий на трубочиста, прибегал домой, заключал ее в объятья, уткнувшись носом в ее халат. Втягивал конопатым носом запах родного тела и сухих колосьев, а вместе с ним покой и защищенность, которым был пропитан весь бабушкин дом. И никого не было безмятежней и счастливей меня в те дни. Некоторое время мне даже не приходится напрягаться, чтобы оставаться безмятежным и счастливым ребенком. Я вдыхаю воздух полупустого зала, в котором кухонные ароматы перемешаны с воспоминаниями о давно покинувших этот зал посетителей. Тех, которые бывают здесь часто и тех, кто зашел минувшим вечером, случайно пробегая мимо, и больше не вернется сюда, потому что живет на другом конце города или вовсе в другом государстве. Наверняка среди них были не самые худшие представители человеческого рода – слишком уж легко здесь дышится, слишком спокойно (где-то даже лениво) передвигаются тени на стенах, выкрашенных в песочно-золотистый цвет. Похоже и Время в этом месте уходит в бессрочный отпуск, махнув на прощание чемоданом несбывшихся событий. Да и к лучшему, если честно! Должны же быть в шумном городе пристани – промежуточные станции «между-между»: между поздним совещанием и детьми, которые словно обезьянки виснут на отце, вернувшемся с работы; между подготовкой к экзамену и свиданием с однокурсником; между шумным спором с мужем и пылким примирением; между окончанием одного заказа и взятием на себя новых обязательств... Таких «между-между» можно придумать великое множество. Главное, чтобы путь от одного события к другому сопровождался несколькими минутами одиночества, мыслями, которые ведомы лишь самому путнику и чашкой великолепного эспрессо или тягучего горячего шоколада перед тем, как...
Их чувства двумя бурными реками сливаются и проникают в меня. Несколько долгих секунд я полностью слит с ними. Но не с ними как с людьми, а с ними – как источниками безмерной энергии любви, невидимой нитью связанной с первоначальной первородной энергией Мироздания. Искупавшись в их настроении, начувствовавшись и насладившись, ухожу прочь пока мое пристальное внимание к любвеобильной паре не замечено каким-нибудь бдительным прохожим. Пока оттиск чужой любви все еще наполняет мое сердце неслышными песнями и невидимыми цветами. Я не иду, а буквально лечу по парковой дороге, устланной тополиным пухом. Как будто по облакам бежишь, честное слово! Белые невесомые перышки разлетаются от прикосновения моих ботинок, но тут же мягко опускаются на землю. А я все еще бесстыдно молод и влюблен. Но, к сожалению, это пройдет раньше, чем я дойду до конца аллеи. Украденное счастье постепенно испаряется и исчезает в пряном летнем воздухе. Чужая любовь, словно бабочка, долю секунды радует меня, а потом – фьють, словно и не было никогда. Поэтому мое странствие не должно прекращаться, иначе в один злосчастный день Пустоте все-таки удастся уговорить мою выпотрошенную чужими эмоциями душонку покинуть тело. И все, кранты, меня больше не будет! Меня итак уже почти нет – только чужие ощущения, дающие силу в ночных сражениях, между которыми нет ничего кроме одиночества и страха.
Я уже не могу сосредоточиться, когда вижу Вас. И не могу ни о чем другом думать пока Вас не вижу. Мечтаю лишь об одном – чтобы Вы переступили эту черту первым, потому что сама я этого не сделаю никогда – я просто не смогу жить дальше, если пойму, что не нужна Вам. Каждый раз, покидая Ваш кабинет, я жду, что вы позовете, остановите меня на полпути. Но Вас жизнь научила скрывать свои чувства. Вы неприступны и непоколебимы. По крайней мере, я надеюсь на то, что это так: что Ваша отстраненность проистекает из умения держать чувства при себе, а не из банального равнодушия... Еще немного и я не смогу больше себя контролировать. Тоска изъела мою душу. Поглотила разум. Переполнила тело неудовлетворенностью. Так хочется махнуть на все рукой и дать разгоряченному придуманными ласками телу то, чего оно жаждет. Плюнуть на все преграды между нами. Ошарашить Вас. Вывести из состояния ПО-. Чтобы Вы – такой серьезный – хоть на минуту испытали смятение от силы моей любви. И пусть на этом все закончиться, пусть мои чувства не найдут отклика в Вашей душе – я покину Вас почти счастливой. И гори моя жизнь синим пламенем, если хотя бы раз мне это удастся...» Выныриваю в реальность, которая в данный момент сосредоточена в душном автобусном салоне. Вот же, проняло ей богу! Бедная девочка – втюрилась в своего начальника и мучаешься теперь. Мне твои страдания без надобности, своих хватает, но я всей душой с тобой! Пытаюсь передать ей свой внутренний монолог одним взглядом, но она не видит – она поглощена своими мыслями. Пускай. Ничто не вечно под звездным небом – пройдет: отлюбит и отмучается, а потом забудет – молоденькая совсем. Время еще не таких излечивало и избавляло от иллюзий своим мощным хирургическим вмешательством... В автобусе практически отсутствует воздух: только скопление ароматов чужих тел и бензиновых выхлопов, нагретых асфальтовыми испарениями, как и в городе. Я почти задыхаюсь, поэтому решаю пройтись пешком – благо большую часть пути мы с автобусом уже проползли!.. Улица старой части города немного смахивает на парк: очень много деревьев и очень мало людей. Ну и, слава богу. Нежно прикасаюсь подошвами к мостовой вымощенной камнями. Они прохладные и мудрые, с ними легко как со старыми знакомыми и мне почти не приходится заставлять себя идти дальше. Такой приятный способ бегства от реальности – просто идти, ощущая, как кровь насыщается кислородом, напрягаются и расслабляются мышцы ног при каждом шаге; окружающий пейзаж медленно плывет мимо, но ты практически не всматриваешься в него. Есть только ты и твой асфальтовый проводник из ОТТУДА в ТУДА. Одно из моих неосуществившихся детских желаний – идти, не важно куда, так долго как сможешь, пока силы есть. Останавливаясь на ночь в придорожных гостиницах, падать в жесткую постель, наспех набив желудок фастфудом, а утром продолжать путь: мимо больших городов, маленьких сел, лесопосадок и полей почти созревшей пшеницы по одной из широких дорог, предназначенных для дальнобойщиков и путешественников. Просто для того, чтобы узнать, где она заканчивается. Или для того, чтобы увидеть море. Или для того, чтобы понять, что на смену одной широкой дороге всегда приходит еще одна и, не заметив, обойти весь земной шар. А потом ощутить соленые слезы на губах, когда поймешь, что, наконец, вернулся туда, откуда вышел однажды утром тысячу лет назад... В какой-то мере мне – совсем капельку! – удается осуществлять свою детскую мечту. Хотя моя жизнь отличается от нее примерно как первые черно-белые чудо-кадры про несущийся поезд от суперсовременных блокбастеров... Вот же, размечтался так, что не заметил молодого деревца, посаженного почему-то прямо посреди аллеи. Стукнулся лбом, ощутив теплое царапающее прикосновение веток к щеке, и свалился прямо посреди мостовой. Какой-то седовласый старичок хихикнул и, остановившись на минуту возле моей туши, обратился с еле скрываемым ехидством: – Спасибо, справлюсь, – буркнул я в ответ и от неожиданности рассмеялся. – Спасибо еще раз, – сказал я уже более вежливо, пытаясь одновременно подняться на ноги. Старичок неопределенно махнул рукой на прощанье и молча исчез за поворотом, а я, приложив платок к оцарапанной щеке, начал оглядываться вокруг в поиске других опасных для моих жизни и самооценки препятствий. На глаза мне резко попадается вывеска одного из летних кафе. Вы не поверите, на ней написано «Приют странника»! Махнув рукой на конечную цель своего пути, до которой, по правде, всего три поворота, присаживаюсь за плетеный столик прямо под цветущей яблоней. Время от времени один из множества нежно белых лепестков отделяется от соцветий и то застревает у меня в волосах, то медленно опускается рядом с чашкой моего эспрессо. Солнечные лучи скупо проникают сквозь густые ветви моей зеленой подружки, а прохладный ветерок неслышно щекочет меня под футболкой. Я застреваю в этом царстве тишины и прохлады на долгие часы, наслаждаясь воздухом настоянном на яблоневом цвете и клубнике. И тут к моей итак безмерной радости присоединяется дыхание теплых дождевых капель. Они медленно стекают по лицу, освежая и согревая одновременно, и в каждой из них сияет частичка солнечного прикосновения. Все, я навек покорен этим мгновением! Именно таким я мог бы себе представить рай, если бы хоть долю секунды верил в его существование. Радость и безмятежность сродни радуге в моем сердце. Мое тело уже не принадлежит мне – думаю еще немного и смогу взлететь к самым звездам!.. Но в надоевшее здесь-и-сейчас меня возвращает голос молоденькой официантки: – Вы платить сейчас будете, а то мы на обед закрываемся? – Да, конечно...
Навстречу мне идет молодой человек, почти мальчик. Мечтательная полуулыбка и полный отрыв от реальности – то, что нужно. Слизываю его настроение сначала осторожно как мороженое с кончика ложки, а потом окунаюсь в него как в теплое молоко. Такой милый водоворот ощущений, словно теплый тропический ливень на мою безумную голову: нетерпение, ожидание, образ улыбки любимой девушки в момент, когда она, выглянув в окно, увидела произведение асфальтного искусства, которое наверняка разозлило дворника дядю Васю (ну и пусть ему! – может и он вспомнит о том, что тоже был когда-то молодым); надежды на счастливое будущее с ней и детьми, которые у них родятся когда-нибудь и, конечно же, будут самыми красивыми, самыми талантливыми, самыми радостными в мире; и небольшой страх от неуверенности в том, что сегодня она может не сказать «да» на его предложение всегда быть рядом, и предчувствие будущего счастья, если она все же ответит согласием. Тело его трепещет от воспоминаний о поцелуе, подаренном ему тайком от родителей на лестничной площадке. Сердце бьется в несвойственном ему беспокойно-счастливом ритме, который только на пользу молодому организму моего нежданного дарителя. Его настроение, танцуя и переливаясь всеми цветами радуги, витает в воздухе. Мальчик уже убежал по своим важным делам, а я купаюсь в его лучезарной бесшабашной влюбленности еще некоторое время.
Сейчас я время от времени проведываю ее в психиатрической клинике, потому что горгулья Пустота, воспользовавшись моей минутной слабостью, поглотила ее разум. Оставила бедной женщине лишь постоянный неосознаваемый ужас и неизлечимое безумие. И конечно сны о себе. Ничего кроме них. С тех пор прошло четыре года. Четыре бесконечности, наполненных бесплодными битвами и редкими, но болезненными уколами существующей где-то внутри меня инстанции, которые многие называют совестью, а я никак не называю. Делать мне больше нечего – придумывать названия бесполезным вещам, мне бы с «полезными» как-то справиться.
Была еще женщина средних лет, ставшая накануне бабушкой. Узнавшая почти во время, что внуков любить легче и приятнее, чем детей. Она вся светилась от понравившейся ей новой роли и от безграничной нежности к маленькому человечку, похожему на лягушонка в пене кружев, но такого миленького и беззащитного. В общем, можно сказать, что я очень продуктивно провел три часа, обернувшиеся для меня, навскидку, в пять минут. К реальности меня вернули летние сумерки, окрашенные светом засыпающего солнца и зелени, заботливо укрытой туманом. Они бесшумно как крадущаяся кошка, окутали улицу, в центре которой пребывала моя персона. Я так и не обнаружил в себе мотивации куда-то идти, поэтому все это время провел на лавочке возле незнакомого подъезда. Наверное, со стороны я выглядел довольно странно. Взлохмаченный дядька в потертых джинсах и футболке цвета бешеного апельсина сидит, подперев голову руками не шевелясь и не отрывая взгляда от камня возле ноги. Но мне, как всегда, на это плевать с высокой колокольни. Я совершенно высушен насыщенной эмоциональной жизнью. Впрочем, за что боролись... Достижение именно такого состояния есть самоцель моих скитаний. Набраться положительных ощущений настолько, чтобы не давать химерам шанса доказать мне что жизнь не стоит жалких попыток ее сохранить.
...Ты услышишь ее шаги, Ты узнаешь ее приход, Ты ведь ей раздаешь долги Каждый божий неполный год. О ней твои мысли все, Она тебе как сестра, Она для тебя везде – Пустота... Я уже не верю себе. Поэтому пытаюсь под свет только что рожденной луны идти на голос девушки. ...Из пустоты вернулась, В пустоту уйдешь. Ты однажды проснулась, Отогнала ложь. Ты узнала правду, Ты сошла с ума, Тебя черной лапой захватила Пустота. Нахожу ее под ивой, сияющей в лунном свете с гитарой на одном колене. Она не замечает ничего вокруг, в том числе и мою взъерошенную персону, посему несколько минут я просто наблюдаю. ... Ты устала чего-то ждать, Ты устала в боязни жить, Ты решила ее позвать, Забыться и забыть... Внезапно она поднимает голову. Меня буквально подкашивает глубина печали поволокой укрывшей синеву ее глаз. Я не стал с ним спорить – в конце концов, это его право. Я был готов прямо сейчас расстаться со своей никчемной жизнью. Поэтому, жадно глотая последний в своей жизни кислород, я покорно ждал чего-нибудь или избавления, или возвращения. Неожиданно девушка растягивает губы в искреннюю улыбку и я прихожу к выводу, что можно вроде бы попробовать еще пожить. Моя левая грудная мышца со мной, как ни странно, соглашается и вдогонку возобновляет свое животворное тиканье. Придя в себя, ошеломленно плюхаюсь на траву рядом с девушкой. Я все еще отказываюсь верить, что на свете есть подобные мне: – Когда, – спрашиваю, сглотнув от избытка чувств. – Когда с вами это случилось первый раз? – Что это? – спрашивает она изумленно. Не ожидала, бедная, такого вопроса. Думала, подойду как человек, представлюсь, угу. – Когда вам начали сниться сны о Пустоте? – заставляю себя, наконец, внятно задать наболевший вопрос. Она опустила голову и молчит, поджав губы. – Простите, это не праздное любопытство, возможно, мы сможем помочь друг другу... – Ладно, – отвечает, – пойдемте в «Приют странника». Мне давно уже хочется мороженого. Там и поговорим, ладно? – Хорошо! – Непроизвольно начинаю улыбаться. Такая милая, мороженого ей, видите ли, захотелось. Ребенок совсем. – Кстати меня зовут Маша. – Игорь. Пойдемте, и давайте я гитару понесу.
– Это случилось два года назад. Я тогда развелась с мужем и не видела ни малейшего повода продолжать существовать без него. Он-то, конечно, свинья редкостная, но я любила его. И мне тогда казалось, что без него мир сошел с оси и я вместе с ним. Первую ночь после официального оформления нашего разрыва я провела на полу в обнимку с бутылкой водки. Довела себя до такого состояния, что ни плакать, ни выть на луну, ни совершать какие-либо более осмысленные действия уже не могла. Так там и уснула. А ей того и надо было. Она поймала меня на крючок обещаниями забвения, заманила в свои сны (или в мои? – я и сама понять не могу). Ну и дальше по накатанной программе. Теперь каждая ночь для меня – каторга. Ну, а ты как попался? Ты не выглядишь слабаком. – Не знаю что и сказать, если честно... Я не попался. Просто это, наверное, для равновесия. Потому что днем я испытываю чересчур много положительных эмоций... – В каком смысле? Маша смотрит на меня как на Деда Мороза, честное пионерское! Ждет чуда, наверное, но я принимаюсь пространно рассуждать о природе своего дара. А чего тут рассуждать, лучше б я нормальным человеком родился. Ведь купаться в чужих переживаниях приятно, но совершенно отвыкаешь от обыкновенных человеческих радостей и горестей. И очень часто не можешь отличить свои эмоции от чужих. – Занятно, – говорит она, после того как у меня заканчивается приступ логодиареи. – То есть ты умеешь – как бы это сказать? – со-пере-живать другим людям? Раньше я думала, что это слово имеет немного другое значение... – А, ладно, какая разница? – Пытаюсь понять, что же делать дальше. Ну, встретил я товарища по несчастью, а дальше что? Маша, видя мою неадекватную задумчивость, легко коснулась моей руки и произнесла: – Игорь, скоро уже ночь... И надо что-то делать... – Я согласно закивал – чересчур рьяно, на мой взгляд, но чего уж там! – Пойдемте ко мне... Только вы не подумайте ничего такого, я просто не могу отказать себе в удовольствии спрятаться этой ночью за вашей спиной. Надоело сражаться в одиночку...
...Несказанное. Синее. Нежное. Тих мой край после бурь, после гроз. И душа моя, поле безбрежное, Дышит запахом меда и роз... Маша свернулась калачиком, положив мне голову на колени, и задремала. Я охранял ее легкий сон. Следил, чтобы ее сонная полуулыбка не исчезла, не дай бог. Смотрел, как постепенно светлеет кусочек неба, очерченный оконной рамой, как розовеет окружающий нас осколок мира. Слушал первых утренних птиц, названия которых никогда не мог вспомнить. Да и разве оно имеет какое-то значение?.. Их песни рассказывают истории, предназначенные лишь для таких же ранних существ как они сами. Изредка мне удается вслушаться в удивительные рассказы этих маленьких путешественников: о дальних странах, о безбрежном океане, о людях, которые для всех птиц выглядят примерно как угловатые негармоничные суетливые лысые великаны; о том, что они так долго живут на этой планете, что уже потеряли счет сменившимся за их век человеческим временам. И мне становиться немного жаль того, что я не один из них. Правда, совсем немножко... Ее кухня и мое присутствие в ней нисколько не поражают мое воображение. Это какое-то очень правильное положение вещей – то ощущение, к которому стремишься всю жизнь и, обретя его, наконец, успокаиваешься. Поэтому я даже умудрился не прозевать кофе, не пересушить тосты и Машу не выпускать из объятий несколько радостных минут – все это одновременно, заметьте! Может быть, это и было настоящее счастье. Со-частие. Но позже я все-равно покидаю ее. Просто потому, что не знаю, не имею представления о том, что будет дальше. Она провожает меня молчаливой безропотностью, но, закрывая дверь, я слышу, как она всхлипывает. Что ж, мне необходимо побыть одному. Без чужой шелухи, оседающей в моей душе после очередного приступа со-переживания. Возможно вечером я вернусь другим. Настоящим. Только к ней.
– Так же и убить можно, честное слово... – хохоча выкрикиваю в утро. А виновница моей неожиданной радости стоит на балконе пятого этажа ярко желтого дома и лепечет какие-то невнятные слова извинений. Такая милая барышня и такая жестокая... Небритый мужик неопределенного возраста присаживается на тротуаре и начинает заталкивать вещи обратно в сумку. А я покидаю парочку без слов и сожалений. Пусть сами разбираются, главное, чтобы не поубивали друг друга. Такое, мягко говоря, неординарное, и в сущности грустное, событие, подарило мне избыток воодушевления, и я, не оглядываясь, бегу по улице, не давая себе воли подумать и решить куда. Какая разница, правда, ведь?.. Лишь бы не оглядываться и не останавливаться. Дышать. Жить. Пить горячий летний воздух жадными глотками. Купаться в солнечных лучах, пока еще есть такая возможность. Ощущать на себе чужие непонимающие взгляды. Непонимающие откуда столько радости в одном человеке. При желании можно попробовать подарить ее осколок какому-нибудь заработавшемуся измученному прохожему: улыбкой или взглядом, сопереживающим касанием или целенаправленным посылом – радугой. Не зря ведь существительные «радость» и «радуга» имеют один корень. И мне удается даже это, потому что в таком состоянии человек может многое. Прохожий на секунду вздрагивает, останавливается, и, вдохнув полной грудью, растягивает лицевые мускулы в широченную искреннюю улыбку. Сам не понимает, что на него нашло, но радуется.
Обычно я терпеть не могу эту образцово-показательную площадь с вычурными фонтанами и безвкусными памятниками современной архитектуры. Но сегодня я с удовольствием ныряю в толпу, мерящую шагами расстояние от начала до конца этого осовремененного оазиса по огромным булыжникам мостовой. Уличное движение перекрыто – и слава богу...только его здесь не хватало! Отмороженное скопление народа течет лениво и почти бесцельно. Я на время хочу стать его частью. Обезличиться и обесцветится. Растаять, исчезнуть, отдохнуть немного. Путь человеческая стихия несет меня, куда ей угодно, все равно мое странствие – ненаправленное. Закрываю глаза и отдаю ей главенство в управлении собой любимым. Пускай порадуется, бедняга. Меня несет куда-то в неопределенное ТУДА. Кружит. Разворачивает в обратную сторону как лишившуюся руля моторную лодку. Мне душно от смешения ароматов чужих тел, раскаленного асфальта, женских духов, мужских одеколонов и табака. Я периодически извиняюсь, наступая кому-нибудь на ноги или случайно задев локтем. Чужие лица сливаются в одно и проносятся мимо. Несколько раз я получаю чьей-то сумкой в живот и спину; вздрагиваю от излишне резких окриков; расплываюсь в улыбке, заметив девушку, преодолевающую площадь на плечах парня; отшатываюсь от отвращения при виде потной лысины какого-то бюрократа, внезапно перегнавшего меня... И только обессилив от борьбы за выживание в человеческом шторме, осознаю, что, наверное, пора уносить ноги. Понимаю, что ни одна толпа не избавляет человека от внутреннего одиночества и от вавок в голове тоже не излечивает, к моему глубочайшему сожалению!.. Но все-таки эта, наполненная мельканием человеков, медитация принесла свои плоды. Внезапно я ощущаю, что хочу назад, к Маше. И какого, спрашивается, я линял, как последний дурак, из этого вместилища ночных положительных эмоций? Чего я испугался? Зачем нужно было уходить, когда была возможность остаться? И как я мог оставить девушку одну наедине с ее страхами? В пору головой об стенку биться от собственного слабоумия, ей-богу... Эта простая, в сущности, мысль, пришла ко мне настолько внезапно, что у меня даже ноги от неожиданности подкосились. Присаживаюсь на одну из скамеек и оглушено пялюсь на воробьев, поедавших остатки чьего-то гамбургера. Мои мыслительные процессы, породив мысль о возвращении в Машины объятья, взяли тайм-аут – мол, справляйся сам, дорогой товарищ, а мы пока соснем часок. Зато за моим сердцем было не угнаться никакому чемпиону мира по плаванью. В каком только из участков своего бренного тела я не ощущал его барабанный бой! От этой моей любовно-истерической реакции есть только одно лекарство – десять очень медленных вдохов-выдохов. Тем и спасаюсь. Втягиваю через нос городской «кислородный» коктейль через равные интервалы времени и, спустя несколько минут, беру, наконец, в руки то, что можно было бы назвать «Я» лишь с большой натяжкой, и продолжаю путь. Лечу к ней, не зная преград и сомнений. Как в женских романах, представляете? Тридцатичетырехлетний небритый взъерошенный мужик, без определенного места работы, и, к тому же, вконец ошалевший от счастья. Даже мухи уступают мне дорогу, чтобы ненароком не быть сбитыми с тщательно выбранного курса, моим бешеным галопом... Но все-таки, несмотря на стремление побыстрее оказаться рядом с Машей, решаю смешаться с солнечным светом и теплым ветром и залететь на секунду в окно своей берлоги, чтобы привести себя божеский вид. А то, срам один, прости господи! Ключи несколько раз выпадают из рук на лестничную площадку со звоном, разносимым эхом по всему подъезду. На простую процедуру открытия входных дверей, я трачу несколько минут. От нетерпения, наверное... Жилище мое как всегда не внушает доверия даже мне. Расплавленный жарой воздух с примесями запахов из неработающего холодильника. Ноутбук, похороненный заживо под кучей несвежей одежды. Голодный рыжий кот – Гипоталамус. И кто придумал ему такое дурацкое имя? По-моему не я. Пыль, считающая себя полновластной хозяйкой в моем доме. Кровать с остатками борьбы с ночными химерами. И гордо возвышающаяся над всем этим великолепием гора грязной посуды. Да уж... Придется начать гармонизировать свою жизнь при помощи элементарной уборки занимаемого мной помещения. Впрочем, начало – это уже полдела, так ведь?.. Медленно разбираю завалы собственной жизнедеятельности. Кормлю животину. Собираю в корзину вещи, заправляю кровать, мою посуду, включаю холодильник и вытираю пыль. Затем достаю пылесос...
Внезапно, окружающий меня, мир темнеет и съеживается. Сквозь открытое окно спальни одним мощным порывом врывается горячий ветер и буквально сбивает меня с ног. Действительность тает под его натиском. Мое сознание, не оглядываясь, покидает меня и на этой планете меня держат только гулкие удары сердца, напоминая о том, что я еще живой. Привычная мне реальность, которую я уже почти не способен воспринимать, исчезает в Пустоте. Я вижу, как она уходит. Я почти слышу жадное чавканье Черной Карги, заглатывающей ее и чувствую ее холодное равнодушное присутствие каждой клеточкой своего тела. Последняя связная мысль, пришедшая мне в голову, констатировала тот факт, что моя вечная ночная спутница все-таки добралась до меня наяву. И я оказываюсь там... Я? Там? Нет никакого «я» и «там». Только Пустота и то, что осталось от меня – какая-то одна протяженная во времени недооформившаяся мысль. Ее свободный от временных и пространственных рамок полет – единственный выбор, предоставленный мне. Но какой смысл в свободе, если (тебя?) никто и ничто не держит? Кроме того факта что Ничто, Нигде, Никогда – есть и вырваться из него нет ни желания, ни сил... Бесцельное перемещение в вакууме того, что когда-то было человеческим существом по имени Игорь, а сейчас рассеянное по всему Мирозданию скопление микрочастиц. Отсутствие ориентиров, ощущений, целостности. Безразличное ко всему спокойствие, граничащее с небытием. Даже описать не возможно, потому и не вспоминается – нет в человеческих языках подходящих слов. Время, которое я провел в таком состоянии, измеряется не часами, а бесконечностью. Но в какой-то неопределенный отрезок времени и пространства, сознание, так трусливо покинувшее меня, вернулось, ознаменовав свое появление одним словом «МАША». Вот на этот маяк и слеталось мое исчезнувшее в безвременьи и бесчувствии, бесознании и беспространствии, Я. Все, что я мог бы считать собой. Возвращение происходило болезненно медленно. Маленькие паззлы моей сущности, находили друг друга по каким-то отличительным признакам в бесконечности Вселенной. Находили, сливались вместе и отправлялись на поиски недостающих частей.
Первые несколько часов я грежу наяву, даже не утруждая себя попытками подняться с пола или открыть глаза. Равнодушие, не приправленное даже радостью от полученной отсрочки, полностью сковало мое тело и разум. Наверное, именно так чувствует себя черепаха на двухсотом году жизни. Или бактерия, продолжительность жизни которой склоняется к бесконечности, потому что у нее отсутствуют понятия о времени и исчислении количества лет, проведенных в мире. В конце концов, я все-таки нахожу в себе достаточно сил, чтобы подняться и вылить на свою пустую голову ведро холодной воды. И вот тогда, наконец, отмечаю тот факт, что пора бы уже обрадоваться. Чувства радости, освобождения, страха, счастья, надежды, нетерпения, холода, облегчения, сбиваясь с ног и перегоняя друга, все сразу нахлынули на мое измученное тело. Реакция последовала незамедлительно: меня бросает то в жар, то в холод; сердце мчится бешеным галопом, превратив мое тело в беговую дорожку; дыхание сбивается с привычного ритма и мне перестает хватать кислорода. Потеряв привычную ориентацию в пространстве, выхожу, держась за стену, на кухню и открываю балконную дверь.... Немного восстановив жизненные функции, отмечаю, что погода испортилась. И когда она успела?.. Дождь льет, словно кто-то там, наверху решил, наконец, выплакать свое, недоступное для понимания простых людей, горе. Грязно-серое небо над городом не дает возможности увидеть хотя бы маленький кусочек далеких созвездий. Понимаю, что пока я отсутствовал, не только наступила ночь, но, скорее всего, еще и осень. Все радужное сияние мира, в котором я имел счастье родиться, исчезло бесследно. Серость. Чернота. Дождь, по следам которого неслышно и непоколебимо ступает холодный ветер. О его присутствии можно догадаться только по музыке водосточных труб, непривычной для людского уха. Люди, изредка проходящие по улице, напоминают бестелесных духов – они расплывчаты и черны. Сюрреализм, какой-то, ей богу... Пока мои органы чувств воспринимают увиденное сквозь прозрачную тюль, разум мечется в поисках объяснений происходящему. Это же, сколько длилось мое отсутствие? Месяц? Год? Два? А вдруг уже наступило новое столетие? Нереально, конечно, но чего только в жизни не бывает... В процессе поиска решения данной задачи, мне приходит «гениальная», поражающая своей простотой и новизной мысль: включить компьютер (телевизора-то у меня отродясь не было!). И как только я привожу в исполнение задуманное, из моей груди вырывается вскрик облегчения – три дня прошло, всего-то!.. Просто удивительно, какие только мысли сдуру не приходят в голову! Выяснив, что на дворе нынче не ночь, а всего-то девять часов вечера, я решаю-таки ехать к Маше. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Для меня эта фраза на сегодня более чем актуальна. Одеваюсь, сажусь в свою серебристую «Шкоду» и еду по направлению к ее дому. Скольжу по дождливому городу как парусник сквозь шторм. Останавливаюсь лишь на минуту для того, чтобы купить букет мокрых ландышей у бабульки возле метро. Наверное, это последние во всем городе ландыши, потому что все нормальные цветы данного вида отцвели еще недели три назад. Неуправляемое желание побыстрее заключить Машу в объятия, заставляет меня нарушать все возможные правила уличного движения. Вот ведь, сидели люди, выдумывали, а такие самоубийцы как я никакого внимания на них не обращают... Но в виду практически полного отсутствия машин на моем пути, я, конечно же, прощаю это безобразие себе любимому. А что? Надо же иногда делать себе такие щедрые подарки, тем более, что покалечить этим вечером кого-нибудь мне так и не удалось... Маша открыла мне дверь еще до того, как я успел нажать на дверной звонок, и вопросительно посмотрела мне в глаза. – Я решил вытащить тебя на прогулку, – жизнерадостно объявил я с порога. С моего лица медленно сползали дождевые капли, а я чувствовал себя счастливым и полным сил. – На улице дождь, – полувопросительно констатировала Маша, – куда мы пойдем в такую погоду? – Мы пойдем пить кофе с мороженым! – Безапелляционности моего сообщения позавидовал бы любой начинающий ловелас. – Кофе? На ночь?.. – Маша улыбается, но сдаваться пока не собирается. – Хорошо, чай! Но не здесь. – Для подкрепления своих слов хоть каким-нибудь завалящим делом, я снимаю с вешалки куртку и протягиваю Маше. Обе руки – как вам это нравиться? – в одной – мокрый букет, в другой – куртка. То еще зрелище! Ей ничего не остается, как согласиться со столь, мягко говоря, не слишком железной, логикой. Мы выходим в вечер, наполненный неразличимой неземной музыкой летней грозы; запахами мокрого асфальта и цветущих деревьев; отсутствием людей и препятствий на пути к вожделенному огоньку кафе, различимого даже в полной темноте и тумане, укрывших улицу. Я держу ее теплую ладошку в своей лапе, и боюсь нарушить гармонию, снизошедшую на нас, каким-нибудь неадекватным словом или движением.
Заказываем две чашки горячего шоколада – такой себе компромисс между чаем и кофе. Густая вязкая жидкость цвета безлунной ночи и холодный апельсин дольками – то, что нужно для разговоров вечером. Серьезных и не очень. О делах и о любви. О жизни и ее последствиях... И в какую степь меня опять несет?.. Маша терпеливо ждет, пока я удосужусь оторваться от вредоносных микробов – мыслей и обратить на нее внимание. Целую ее ладони в знак того, что я вернулся, она отвечает мне ласковой улыбкой. – Тебя не было несколько дней. Что-то случилось? – спрашивает она немного погодя. – А, – вздыхаю, – потом как-нибудь. Лучше расскажи мне, как ты провела эти дни. – Ничего особенного. Меня наконец-то отправили в отпуск и я все эти дни размышляла куда мне податься: или к морю, или в горы, или к родителям в деревню – выбор достойный философов древности! – начала рассказывать Маша с неизменной улыбкой Джоконды на личике. – А ты так и не рассказала, между прочим, где ты работаешь. – Можно подумать, большая тайна! Я преподаю литературу в школе. – Как интересно... – Вид у меня, наверное, тот еще. Как у кота узревшего миску со сметаной. – Русскую? – спрашиваю. – Не русскую, а английскую. В спецшколе с углубленным изучением европейских языков. А ты? – А что я? Я – следователь в отделе борьбы с организованной такой преступностью...Что ты смеешься? Не веришь? – Маша действительно смеется таким заразительным смехом, что люди за соседним столиком невольно оглянулись и тоже начали улыбаться. – Неа! – Хорошо, а какие тогда твои версии? – спрашиваю. – Я думаю, что мы почти коллеги, правильно? – спрашивает и довольная ждет моей реакции. – Ну, можно сказать и так. Давай дальше. – Что дальше?.. Я на сто процентов уверена, что ты писатель. Ну, то есть, если и не писатель, то обязательно когда-нибудь им станешь. – И откуда у тебя такая уверенность? – спрашиваю удивленно. Вот это я понимаю, Шерлок Холмс в юбке – раскусила меня за несколько минут! – А это как раз элементарно, – сквозь смех отвечает Маша и делает многозначительную паузу. – У тебя пальцы измазаны пастой шариковой ручки! – победоносно завершает она и смотрит на мое деланное возмущение с веселым вызовом в голубых глазах. – Какая проницательная женщина мне досталась, подумать только! – Да, я такая. Ну что, я права? – Почти. Только я не писатель, а журналист. Правда последнее время я пишу редко и в основном для развлекательных журналов. У меня сейчас переходный период: или я действительно стану писателем, или найду себе какое-нибудь более интересное и полезное для общества занятие. – Какое, например? – Не знаю пока. Говорю же тебе, у меня переходный период. Может быть скоро выясниться, что я не писатель, а например, художник. Или ученый. Или прирожденный бизнесмен. Я же ничего в своей жизни не пробовал, кроме написания тематических статеек в газеты и журналы. Может быть, пора бы и попробовать?.. Задумался я в этот момент ни на шутку. К счастью, Машина улыбка и легкое касание ее ладони к моей щеке не дали мне возможности опять удалиться в неадекватное философствование. Что-то я думать стал слишком много. Может, старею? Хотя с чего бы... Играет тихая музыка, зал кафетерия наполнен искусственным светом множества маленьких лампочек инкрустированных под восковые свечи. Напротив меня девушка, без которой мне трудно в данную минуту представить свою дальнейшую жизнь и я болтаю всякого рода безобразия, без которых этот вечер считался бы обычным серым ужином с малознакомой женщиной. Но это лишь одна сторона медали. Близиться ночь и я реально ощущаю холодное прикосновение Пустоты на своем затылке. Страх, казавшийся побежденным после моего (утреннего) променада в Вечность, постепенно и уверенно проникает в мое тело своими особыми давно протоптанными дорожками. Вместо приятной расслабленности великовозрастного ловеласа, чувствую штормовое предупреждение, перед тем как ужас, словно цунами, разрушит и разнесет вдребезги мгновения моей недолгой светлой радости. Маша делает вид, что ничего не происходит, но после нескольких обоюдных натужных улыбок, мы все-таки перестаем претворяться перед самими собой, будто мы обычные праздные посетители кафе без особых заморочек. Осталось только удивляться, что нам удалось-таки некоторое время побыть радостными и бессовестно счастливыми влюбленными. Меня не покидает надежда, что когда-нибудь мы и вправду такими станем. Я этого хочу больше всего на свете, честно-честно.
Впору падать на колени и просить у несуществующих богов еще одного кредита на другую, более простую и радостную жизнь. Ведь бывают же такие: легкие судьбы, не отмеченные особыми событиями, но и серьезных потрясений лишенные – судьбы-мотыльки. Их обладатели бегут по жизни, едва касаясь реальности кончиками ступней, в полном недоумении оттого, что другие не могут жить так же: радоваться любой мелочи; наслаждаться каждой секундой; ловить за хвост удачу и сажать ее в свою собственноручно сплетенную из солнечных нитей клетку и не отпускать до тех пор, пока отпадет надобность... Спотыкаюсь о подлючий камень, лежащий на дороги – слава богу, это событие выводит меня из состояния ненужной философии и я безудержно хохоча, сидя на мостовой, хватаюсь за свою ветреную голову и возвращаюсь в Настоящее и Приятное. Вот же загнул... Ну чего ты, дурень, на жизнь свою сетуешь, лучше бы к девушке на чашечку кофе напросился – и то толку больше! Маша меня опередила, спрашивает, тихо так: – Зайдешь?.. Ну что я сам себе враг?.. Согласно киваю – слишком энергично, конечно, но разве можно рядом с Машей вести себя по-другому... В ее доме пахнет молотым кофе и ванилью. Можно было бы и не заходить, чтобы убедиться – она и сама вся пропитана этими волшебными запахами, вызывающими во мне ощущение возвращения в детство; к маме, которая каждое воскресенье пекла ванильные булочки. Я просыпался, тихонько подходил к ней и пытался поймать руку, белую от муки. Она уворачивалась до последнего, но потом проводила по моей щеке своими теплыми пальцами, оставляя белый мучной след, и тихо смеялась. И я вместе с ней. Я так и слышу свой собственный тоненький голосок двадцатипятилетней давности: – Мама, а теперь я похож на индейца? Ну, того, которого вчера по телевизору показывали... У него еще имя такое странное... Забыл... А, Яс-тре-би-ны-й глаз, да? – Конечно, милый. – Мамин ласковый голос сквозь время и расстояния все равно раздается в моем сознании... Я вспоминаю, что не звонил ей почти месяц – вот, утюг!.. Пока я как в теплой реке купался в своих воспоминаниях, Маша успела провести меня на кухню, заварить чай с земляничными листьями и кофе с кардамоном заодно; поставить на стол вазу с теми самыми ванильными булочками, которые я поминал давеча всуе. Умница, какая – не хотела меня отвлекать и выяснять что мне больше по душе. А я не гордый: пробую и чай, и кофе. Маша по моей просьбе поставила передо мной сразу две чашки, не на секунду не усомнившись в моей психической адекватности – просто счастье какое-то... А у чашки кофе в пол-первого ночи есть одно несомненное преимущество – она не дает уснуть до утра, даже таким прожженным кофеманам как я. Что уж о Маше говорить? Вот мы и накачиваем организм кофеином, потому что мечтаем отстрочить время, когда нас начнет клонить в сон. В забвение и Пустоту.
Все бродит за мной, Тот незримый немой силуэт. Той, что вечно живет, Той, что вечно со мной, Той печали, что смотрит мне вслед. Машин голос льется как родниковая вода, орошая мое затвердевшее сердце и возвращая его к жизни. Я слушаю, подперев голову руками, и мысленно благодарю неведомых существ над нами, за возможность прикоснуться к ее душе хотя бы таким примитивным способом. ...Убежать от нее Я давно не хочу, Стала доброй подругой моей — Та, что вечно живет, Та, что вечно со мной, Та печаль, что смотрит мне вслед... Чувствую, как по моим щекам безудержно текут соленые слезы. Первые за всю мою взрослую жизнь. Мне не стыдно перед Машей – она и сама еле сдерживается. Но ей проще – песня-то ее. Чтобы хоть как-то привести себя в божеский вид, допиваю остатки остывшего нектара... Того самого, который напиток богов – только боги ничего не понимали в напитках, поэтому ошибочно приняли цветочный сок за вершину совершенного вкуса. В моем же случае Нектар (да-да, именно, с большой буквы) – это кофе с кардамоном или миндальной крошкой. Маша снисходительно наблюдает за моими вялыми попытками собрать растекшееся по стулу тело в одну твердую мужскую массу. Для оказания мне посильной помощи в данном процессе, ставит на огонь турку с новой порцией природного допинга. – Я больше не хочу оставаться одна, – говорит она, спустя несколько минут. – В чем проблема, – улыбаюсь помимо собственной воли. – Если ты не против, то мы с Гипоталамусом и ноутбуком переберемся к тебе хоть сегодня. – С кем – с кем? – смеется. – Ну, с Гипоталамусом... это нахлебник мой домашний. Толстый рыжий котяра, которого кроме еды ничего не интересует. Даже кошки, и те – через раз. А вот китикет какой-нибудь, так это святое... – Все вы мужики одинаковые! – Сквозь безудержное хихиканье Маши, слова падают, словно капельки росы, ей-богу! – Ладно, два мужика в доме, однозначно, лучше, чем один.
В минуту, когда наши руки, уставшие всю жизнь на ощупь в полной темноте искать родное тело, коснулись друг друга...и вздрогнули от радужных искорок, достигших двух наших сердец одновременно. В ту секунду, когда две пары губ, не знавших до сих пор клубничного привкуса настоящей любви, отыскали-таки друг друга и слились в единое целое. В миг, когда мы были беззащитны как новорожденные бабочки перед ЕЕ властным призывом. Когда два ангела, отвечающих за наши жизни, сидели на облаке обнявшись, обливаясь слезами от умиления. Вот именно в эту секунду, Пустота нас и поймала в свои вязкие сети. Уничтожила вокруг нас все, что мы наивно полагали своей Реальностью. Отравила окружающий воздух своим злобным дыханием. Закрутила в бешеном танце похожем скорее на тайфун, сметающий все на своем пути. Увела в свое царство бесчувствия и бессмыслия, помахав на прощание лапой нашим телам, оставшимся вне ее пределов. И вправду, зачем ей два бренных тела, если можно заполучить сразу две бессмертных души? И ныне, и присно, и во веки веков! АМИНЬ, блин! Но там, то есть в Нигде и в Никогда, мы все-таки остались одним целым. Бестелесным, бессознательным, но все-таки ОДНИМ ЦЕЛЫМ! Я чувствовал Машино присутствие по каким-то неуловимым признакам в том, чем мы стали. Не смотря на окружающую черную пустыню, на отсутствие в ней даже нас, было нечто, что не давало (нам?) полностью исчезнуть, бесследно пропасть и раствориться в небытии. Это Нечто даже имело какие-то призрачные очертания: округлые как яйцо... Все, чем мы стали, болталось в пределах этой границы. Какая-то внешняя сила не давала (нам?) покинуть эту невидимую тюрьму. Внутри (нас?) тоже происходили какие-то неуловимые изменения, которые не возможно было отследить, но и с полной уверенностью утверждать, что их не было, тоже не правильно. Так, наверное, прошла не одна Вечность... В какой-то неведомый земному отсчету времени момент, осознание себя и мое и Маши вернулось. Возвратилось даже какое-то подобие чувств. То есть, конечно, ни видеть, ни слышать я не мог, но я мог ощущать свое бесформенное существование и Машу рядом. Я даже при желании мог вспомнить кто я и где нахожусь – правда, желания такого не возникало, вернее, это было неважным, не существенным. И еще я чувствовал, что стал какой-то сущностью. То есть не чем-то конкретным, а просто чем-то. Я точно знал, что я был теплым. И сильным. Сила, которая постепенно разрасталась во мне, была светлой и беспредельной. Она не позволяла себе проявиться каким-то способом – она просто была. Я чувствовал ее и радовался – да-да, оказывается, я еще способен испытывать радость! – еще и потому, что рядом со мной была еще одна безграничная сила – Машина. Мы даже могли объединять кусочки силы, находящейся в нас. Поскольку других развлечений у двух бестелесных сущностей не было, мы играли так некоторое время: когда два осколка силы, сидящей в нас пересекались в Пустоте, то возникало небольшое сияние. Ненадолго, правда. Оно было действительно очень красивым. Я все еще помнил, что такое радуга, поэтому для себя окрестил его радужным шаром. Не известно, сколько бы мы еще так развлекались, но – назовем это однажды – вдруг мы решили, что можно попробовать объединить нашу силу. Ну, то есть, решили – это громко сказано, просто моя сущность приблизилась к Машиной и... Взрыв невиданной мощности выбросил нас в реальность. Ту, с которой все и начиналось – то есть на кухню моей любимой девушки. Осознание того, что произошло, лишило меня на некоторое время почвы под ногами. Озарение, наполнило нескончаемым светом мой разум и душу. Я понял все и перестал бояться Пустоты. Она лишь чрево нашей Вселенной, из которого все рождается, а сила, с помощью которой из мужского и женского начала появляется все из ничего, называется – ЛЮБОВЬ! Именно любовь к Маше, тогда, у меня дома, вернула меня в реальность, потому что смысла в том, что я болтался там один, не было никакого. Какой толк от пестика, если нет тычинки... Именно так создавался и наш мир. И еще бесконечное множество других неизведанных нами миров. С помощью силы любви неизвестных нам двоих живших так давно, что даже звезды этого почти не помнят. Но, тем не менее, так было и так будет – жизнеобразующий круговорот энергии в Мироздании. Единственно возможный способ рождения или возрождения. Я плакал от осознания того, что в данный момент времени, где-то за миллиарды миллионов световых лет от нас начала свое существование какая-то новая неведомая галактика, а мы с Машей принимали в этом непосредственное участие. Вот это я понимаю, чудо!.. В нашем городе наступил август. Улицы наполнены запахами арбузов и свежескошенной травы. Солнце предпрощально щедро на свои ласковые лучи. Скоро наступит осень, но мне ее дождливое настроение – до лампочки. Маша ждет меня в своем Доме На Пол пути к Голубым Озерам, а я собираю вещи для того, чтобы навсегда остаться с ней. После нашего «возвращения» прошел ни один упоительный месяц, в течение которых мы почти не расставались. В то утро, когда мы пришли в себя на кухне, понимание случившегося пришло не ко мне одному. Мы потом долго не могли успокоиться от осознания величия чуда рождения, подаренного двум смертным. И за какие такие заслуги нам это счастье – вот это действительно неразрешимый вопрос. Спасибо, милый Бог, что мы не утратили ни одной крупицы переживаний и даже сейчас могли бы вспомнить все, что с нами произошло. Главный вывод нашего последующего разговора сводился к тому, что людям свойственно бояться неизведанного. Страх, порожден нашим воображением, а не реальностью. И, тем не менее, он не дает возможности смотреть на вещи взглядом десятилетнего ребенка – искренним, радостным, ожидающим чуда даже в обыденных жизненных проявлениях. И сейчас, в моменты наивысшего из наслаждений, дарованного людям, мы иногда возвращаемся в Пустоту. Но она не черна как в наших снах. Она один сплошной свет и тепло. Слиться с ней хотя бы на одно мгновение – недостижимая мечта всего Человечества. Веками люди ищут способы, истязают тело, закаляют душу, но редко кому из нас они ведомы. Даже название ей придумали – Нирвана. Как будто это слово хоть на йоту объясняет суть того, что оно означает... Но это все – бесполезная лирика. Я безмерно счастлив. Поэтому...ну, ее, эту писанину! Я, с вашего позволения, прощаюсь, и лечу к ней...
ЛАБИРИНТЫ НЕСБЫВШЕГОСЯ Глава 1 Я видел многое на своем веку, тренируясь подчинять своей прихоти время и пространство. Я наблюдал как рушатся города, а через некоторое время на месте руин воздвигаются новые. Как пьяный дровосек рубит дерево, посаженное полвека назад в память о погибшем ребенке. Как цветок едва показавшийся на поверхности ранней весной в один момент погибает под тяжестью солдатского ботинка. Я ощущал себя в центре тайфуна уничтожающего поселок на берегу моря. Я чувствовал на себе тяжелые удары плети по спине черного раба во времена Римской империи. Я горел вместе с одним философом, рассказавшим людям правду и сожженным за это инквизиторами. Я знаю, что чувствует женщина, обвиненная в колдовстве, когда на нее опускается нож гильотины, а люди на площади плюют в ее еще теплое тело и ржут как обезумевшие кони. Я многое повидал. Многое выстрадал. Но, поверьте мне, то, что мне предстоит в эту минуту – ничто по сравнению со всем этим. Мои шаги эхом отдаются по бетонному подъезду старой пятиэтажки. Пятьдесят девять ступенек... Как бы я хотел, чтобы их было больше – гораздо больше – но нужная мне дверь находиться на третьем этаже и я при всем желании не могу растянуть процесс восхождения по лестнице на более долгое время. Поднимаю руку и заставляю себя нажать на кнопку электрического звонка. – Вы доктор? – с надеждой спросила меня женщина, открывшая дверь. Потертые джинсы, белая футболка, белокурые волосы, собранные в хвост, лицо, немного осунувшееся после бессонной ночи, покрасневшие глаза – такой я вижу ее сейчас. Что дальше-то будет? – Нет. – Тогда зачем вы пришли? – Поговорить... – Не до разговоров сейчас, простите. Приходите через несколько дней, тогда я смогу уделить Вам столько времени, сколько Вам нужно. – Женщина резко потянула на себя дверь, стараясь закрыть ее, но я успел подставить ботинок и дверь жалобно всхлипнув, остановилась. – Я вызову милицию, – прошептала хозяйка и я заметил как она сжалась от страха и беспомощности. – Я не хотел Вас пугать, простите меня. Но мне действительно необходимо с Вами поговорить. – Ладно. Проходите, – вяло отозвалась она. Я вошел в полутемный коридор и остановился в нерешительности. Совершенно непонятно с чего начинать такого рода разговор. А начать надо было. Просто необходимо, если честно. Так бы и стоял как истукан, если бы хозяйка квартиры жестом не пригласила бы меня пройти на кухню. Я прошуршал за ней и опустился на табуретку возле окна. К этому времени я уже прочитал незнакомку и знал, что женщину (скорее, конечно, девушку) зовут Анжела, сыну ее Павлу сейчас два с половиной года, а муж ее сейчас в долгой командировке ищет доказательства существования потомков атлантов. И еще много бесполезной информации подобного рода. Анжела облокотилась плечом о стену и замерла, сжимая чашку с остывшим чаем двумя руками. Мы оба молчали. Она – в ожидании, а я – я просто набирался сил. Неожиданно в соседней комнате захныкал ребенок. – Извините, – кивнула мне хозяйка и исчезла за дверью в другую комнату. Я выдохнул. Лишняя минута, всего одна – на большее я и не надеялся. Слышу как хозяйка убаюкивает своего малыша, рассматриваю пейзаж за окном: погода портится и это придает обыкновенному на первый взгляд дворику совершенно сюрреалистический вид: мутный бессолнечный воздух, духота, паническое метание стаи ласточек мимо окон, неестественная для летнего утра тишина (ни детского гомона, ни лая собак)... Не нужно быть трижды синоптиком, чтобы понять что вечером будет гроза. Я вспомнил сон, который мне приснился несколько дней назад. Не сон, конечно, скорее предвестник будущих событий, предотвратить которые я пытаюсь в данную минуту, но у меня это пока плохо получается. – Так о чем Вы хотели со мной поговорить? – спросила девушка, появившись в дверном проеме, спустя триста восемьдесят пять секунд и семьсот семьдесят ударов моего сердца. – Я хотел поговорить о Вашем сыне. – Не поняла... – Он сейчас болен. Ведь так? – Да, но. – Подождите секунду. Я должен многое вам показать и рассказать. Просто наберитесь терпения, хорошо? – Да, конечно, – ответила хозяйка и выжидательно-удивленно замолчала. Великая Богиня! Я до сих пор не знаю как выразить словами причину появления в ее доме. Что же делать?.. Она меня сейчас просто выгонит – я бы на ее месте именно так и сделал... Моя нерешительность привела к тому, что Анжела глубоко вздохнула, собираясь послать меня подальше, но я успел сказать первую фразу до того, как она начала говорить: – Что ж, для начала я хочу, чтобы Вы кое-что увидели... Прошу Вас, доверьтесь мне, я не причиню Вам вреда. Возьмите меня за руку – я должен вывести нас из квартиры... – С какой стати я должна с Вами идти? И вообще – кто Вы такой? Зачем Вы пришли? – в ее голосе уже звучат панические нотки, и значит, недалек тот момент, когда Анжела и вовсе выставит за двери незваного гост и будет по-своему права. – Доверьтесь мне, – мягко настаиваю на своем. А что еще остается?.. – Через некоторое время Вы сами все поймете... А сейчас я очень прошу Вас – возьмите меня за руку. – Вы – сумасшедший. По-хорошему прошу – покиньте мою квартиру! И не смейте ко мне прикасаться!.. – девушка перешла на крик, а я попытался вспомнить хотя бы один из методов, с помощью которых можно успокоить себя или собеседника. – Успокойтесь, пожалуйста! Я не причиню Вам вред. Я просто хочу Вам кое-что показать. Просто показать и все, – пробую достучаться до нее с помощью монотонных усыпляющих интонаций, которые так любят использовать гипнотизеры. – Ребенок может проснуться... – Анжела начала сдаваться... Может, подействовало?! – Мы будем отсутствовать всего секунду, даже если Вам покажется, что нас не было несколько часов или дней, – отвечаю ей и незаметно (в меру амбалоподобности своего тела, конечно!..) зажимаю ее ладонь в руке. – Не бойтесь!.. Легко сказать «не бойся», когда чудаковатого вида незнакомец пытается утащить тебя неизвестно куда неизвестно зачем. Но меня сбивает с толку его настойчивость и странные намеки по поводу моего сына. Скорее из любопытства беру его за руку. Его ладонь неестественно горяча, но не вся ладонь, а словно на ней выжжен какой-то рисунок. Не обладая, как слепые люди, гиперразвитой чувствительностью кожных рецепторов, я не могу идентифицировать изображение – просто ощущаю горячие очертания того, что на ней нарисовано. Мне очень страшно, главным образом потому, что незнакомец выглядит почти как пират Джек-Воробей из немного устаревшего американского фильма: длинные волосы, разделенные на множество тоненьких косичек, имеют странный рыжеватый оттенок, а борода – напротив – иссиня черная. Черный кожаный плащ, наподобие рясы, выглядит засаленным и потертым. Джинсы, заправленные в высокие солдатские ботинки; обветренное лицо желтоватого оттенка и очень-очень холодные руки, за исключением рисунка на ладони, который буквально обжигает мою кожу. Незнакомец сильно сжимает мою руку и поэтому вырваться у меня уже нет никакой возможности – посему я покорно следую за ним: выхожу на лестничную площадку, успев набрать полные легкие воздуха (словно водолаз перед спуском) в попытке унять подступающий приступ паники; спускаюсь по ступенькам, открываю дверь подъезда... Господи, что все это значит?.. Вместо обычного для моего глаза пейзажа – нарядных новостроек оббитых разноцветной плиткой с блестящими стеклопакетами – мрачные ободранные дома, в большей части окон стекол нет вообще; во дворе догорающие кострища издающие жуткий смрад; ни людей, ни птиц, ни дворовых наглючих кошек, которые благо хоть под ноги не бросаются – только серо-черный густой туман непонятного происхождения на сколько видно глазу (а, учитывая что дом наш стоит немного на возвышении, то радиус обзора примерно несколько километров); на том месте, где должна была находиться детская площадка – черная выжженная трава и запыленные железные остовы от качелей. Финальным штрихом к картине, будто сошедшей с полотен Босха, стало появление во дворе людей в глухих костюмах с противогазами, накрытыми резиновыми капюшонами, вместо лиц. Они вышли из соседнего подъезда с носилками в руках, на которых лежит – господи, то, что там лежит даже с большой натяжкой нельзя назвать человеком – одна сплошная кровоточащая язва! – тело даже не прикрытое простыней! Машины скорой помощи поблизости нет – куда же они его несут?.. Через секунду понимаю, что машина им вообще не нужна! Тело вместе с носилками бросают в тлеющие угли одного из кострищ, накрывают ватным покрывалом и поджигают! Матерь Божья, это же кощунство чистой воды! Теперь понятно, откуда такой странный туман над городом – он появляется от смеси дыма сожженных тел и синтетических носилок! Не прошло двух минут, как из стоящего напротив дома такие же сюрреалистичные личности в резиновых плащах выносят еще несколько изуродованных тел и бросают во все больше и больше разгорающееся пламя. Санитары стоят чуть поодаль от кострища до тех пор, пока тела сожженных не начинают напоминать огромный пепельный холм с едва тлеющими углями. Тогда один из них возвращается в подъезд и выносит ведро с водой, чтобы загасить пламя. И почти сразу же сквозь треск помех звучи хрипловатый голос – он доноситься из раций, которые висят на поясах людей в резиновых костюмах. – Красногвардейская 14, квартира 1, 3, 4 и с 6 по 98, дом 15, квартиры с 1 по 18 и с 22 по 120! Всего 297 человек. Подтвердите готовность! – Пост 39 – готов! Красногвардейская 14 от нас через два поворота! – Проще весь их двор спалить... – пробормотал один из них прежде чем сорваться с места. Его товарищи вместо ответа только вяло пожали плечами, после чего посрывались с места и исчезли за углом соседнего дома. У меня нет слов, чтобы прокомментировать происходящее, поэтому я пришиблено молчу, пытаясь одновременно понять где я. Ведь это действительно двор возле моего дома, и пейзаж очень отдаленно напоминает вид из моего окна... Но, Пресвятая Дева Мария, лишь очень-очень отдаленно! Пытаясь хоть как-то сориентироваться в окружающем меня жутком пространстве, я медленно двинулась по пепельно-серой дорожке, которая вообще-то должна быть усыпана красноватым гравием, в ту сторону, куда убежали люди в резиновых костюмах и противогазах. Завернув за соседний дом, я увидела ту же самую картину: санитары, носилки, на которых друг на друге (словно бревна!) лежат изуродованные тела. На этот раз костер, вернее три костра, получились высотой в несколько метров каждый, поскольку усопших было гораздо больше, чем в нашем дворе. Я не могу поверить в то, что вижу – средневековье какое-то! Я читала, что когда-то именно так поступали с умершими от проказы, но... – Это, конечно, очень мило с Вашей стороны, – говорю незнакомцу, не в силах больше молча наблюдать все это. – Но, может быть, Вы потрудись объяснить, что все это значит?.. – Эпидемия... – бесстрастно отозвался он, словно эта картина, более уместная в качестве кадров из фильма ужаса, совершенно его не трогала. Равнодушно, благо, что хоть не зевая, произнося свою речь, незнакомец продолжал: – Вирус ВН 902 – одна из современных мутаций чумы. От него нет лекарства. Нет способов защиты. Двадцать четыре года спустя половина городов мира будет выглядеть именно так. Я почти готова впасть в истерику от его слов. Невозможно поверить, что все это: жуткое серое дымное небо, изуродованные трупы, выжженная трава, пустые глазницы стекол, санитары с носилками, черный дым горящих костров насколько видно глазу – будущее – мое, а главное моего ребенка! Не знаю, почему я так сразу поверила чужому человеку – просто, выглядело все до жути по-настоящему. Словно вдогонку паническим мыслям, тело перестало мне подчиняться: оно сотрясается от лихорадочного озноба, желудок спазмирует, поселившийся в нем страх и безысходность, а в груди поселился стопудовый булыжник не дающий дышать в полную силу. Исчерпав остатки мужества, я закрываю глаза руками, не в силах больше принимать участие в этом трагифарсе. Не могу сдержать рыданий, но нахожу в себе силы произнести хотя бы три предложения: – Я Вам не верю. Так не может быть... Зачем Вы привели меня сюда? Незнакомец поднял на меня глаза полные сочувствия – наконец-то хоть какое-то подобие человеческого выражения лица (я, было, допустила на секунду, что гость мой не человек, а привидение)! Так наверное смотрел психиатр на поэта Ивана Бездомного, когда тот пытался доказать что накануне на Патриарших прудах он встретился с самим Сатаной. Но когда он произнес следующую фразу, на меня словно обрушилась огромная бетонная плита: – Это произойдет из-за Вашего сына... Ответить незнакомцу я при всем желании не смогла бы – ртом хватала смрадный воздух, будто рыба, выброшенная на берег и слова просто не успевали проскакивать между моими паническими вдохами-выдохами. – Давайте уходить отсюда, я вам позже все объясню, – сказал он. Я услышала его последние слова сквозь дымку почти своевременно отключающегося сознания. Гость, уразумев, наверное, что я просто-напросто сейчас съеду на мостовую и отключусь, придержал меня за локоть и шепнул: – Держитесь, через секунду мы будем дома. Возьмите меня за руку!.. Хорошо, что незнакомец не соврал и глаза я открыла на собственной кухне. Нормальный человек просто не может выдержать столько испытаний за считанные минуты, сколько их свалилось на меня. У меня в голове сейчас лишь один вопрос, но он, словно выбит огненными буквами на коре головного мозга: ЧТО ЭТО БЫЛО И ПРИ ЧЕМ ЗДЕСЬ ПАВЛИК?.. Теперь я, наконец, могу сказать то, ради чего я, всего за час с небольшим, преодолел две сотни километров, сменяя одну попутку за другой. – Я должен забрать жизнь Вашего сына, – сообщаю ей, в конце концов, цель своего посещения. Господи, как она на меня смотрит! Таким взглядом можно убить стадо саблезубых тигров... – Вы сами все видели. Поймите, другого решения нет, сейчас только в нашей власти не допустить этого... Страх Анжелы после моих слов моментально сменился яростью: – Знаете что... как Вас там? Я вам не верю. При чем здесь мой сын? – она перешла бы на крик, если бы за стеной не спал ее малыш, поэтому ее слова были больше похожи на шипение змеи, только очень громкое. – Я не позволю Вам что-нибудь с ним сделать, ясно Вам! Так что уходите отсюда! Уходите и не возвращайтесь никогда! – после этих слов девушка закрыла лицо руками и разрыдалась. Это уже не просто гнев, это – ярость – прямое следствие душевной боли (так похожей на физическую) и страха потерять своего ребенка. Я знал, что ее реакция будет именно такой, но и допустить будущую эпидемию я тоже не могу. Слишком многое поставлено на карту и ее горе – не повод позволять будущим событиям случиться. Легонько прикасаюсь к ее плечу. Анжела истерически дернулась и посмотрела на меня сквозь град слез. Пробую обнять ее, насколько это возможно учитывая то, что девушка, согнувшись в три погибели, сидит на табуретке, а я стою рядом. Всего несколько секунд Анжела принимает мои утешения и рубашка на мне мокрая от ее слез, но потом она резко отталкивает меня. В ее глазах помесь страха, отчаяния и невероятной злости: – Уходите! Не заставляйте меня вызывать милицию! Какие бы причины у Вас не были, я не позволю Вам даже пальцем прикоснуться к Павлуше. Ясно Вам? – Я думаю, Вам стоит посмотреть, с чего началась эпидемия. – Подаю девушке руку, чтобы помочь ей подняться. – Пойдемте? – Не хочу, – выпалила она на одном дыхании и ударила по руке, которую я держал, надеясь, что она обопрется об нее. – Я больше не хочу никуда идти с Вами. Уходите, слышите! Бедная девочка! Я не знаю что и как ей сказать, чтобы она меня услышала. Я не представляю как ее утешить, поскольку сам последние два дня не могу успокоиться. – Вам предстоит сделать выбор... Самый страшный выбор в жизни, – тихо обращаюсь к ней, собравшись с последними силами и уже не надеясь что-либо изменить. – Я думаю... Вы должны увидеть все своими глазами... – Ладно, черт с Вами! – она набралась мужества и посмотрела мне в глаза. – Только обещайте мне, что с Павлушей ничего не случиться! – То, что должно случиться – сбудется, но это будет Ваше решение... Я обещаю не делать ничего без Вашего согласия! – Хорошо. – Анжела вытерла мокрые от слез щеки ладонями и поднялась на ноги. – Я верю Вам. Вы не производите впечатление жестокого детоубийцы. Но если вы меня обманули... я убью Вас! Несмотря на последнюю фразу, я чувствую, что после моего обещания Анжела немного успокоилась и, словно в доказательство, услышал от нее вопрос: – Как мне называть Вас? Вы так и не сказали мне своего имени... – Хм... – не ожидал от нее такого вопроса, да и ответ на него практически отсутствует. Покоряясь необходимости, сочиняю ответ на ходу: – Понимаете, Анжела... Имя, которое мне дали родители давно уже не имеет никакого значения. Имя, которое дал мне мой учитель не может быть известно никому кроме нас двоих. Поэтому... Называйте меня Идмон, в древнегреческом языке это имя означает «сведущий». – Каким образом у Вас получается переносить нас в будущее? – спрашивает Анжела. В ее голосе мало любопытства – скорее усталость. – Так просто – открыл дверь, вышел на улицу... Это что – колдовство? – Древняя славянская магия, – отвечаю. – Хорошо, Идмон, покажите мне все с самого начала. Но помните – я не позволю Вам даже пальцем прикоснуться к моему сыну!
Идмон – странное имя! Почти как Эдмон, который Дантес... Мне кажется он неплохой человек – смотрит на меня с сочувствием, несмотря на собственное заявление, что Павлуша – главный виновник той страшной эпидемии и единственный способ предотвратить ее – это лишить его жизни. Ну, не похож он на убийцу – это видно невооруженным глазом! Пока, во всяком случае... Ощущение такое, что он сам не знает что делать, хоть и обладает какими-то тайными знаниями. Пусть не выдумывает... Никакие магические штучки не дают человеку права распоряжаться жизнью других людей! Скорее наоборот, магия – дар, данный избранным: то, чего не могут сделать врачи, могут сделать ведуны и ведуньи – так я всегда думала, ведь моя бабушка была травницей и лечила детей заговорами. Я могла бы пойти по ее стопам, но... Мне было десять, когда бабуля позвонила маме, сообщила о своей будущей смерти и попросила привезти меня к ней. Через два дня мы были в Яблунивке, но уже на похоронах... Каждый божий день, проведенный в светлом и пахучем бабушкином доме, я видела с десяток исцелений, но даже подумать не могла, что можно наблюдать будущие события так, словно ты – участница странного фантастического реалити-шоу. Кажется невероятным, что обычный человек, обладая магическими знаниями, может проделывать подобные вещи! Но как бы мой гость не называл себя, какие бы фокусы не выделывал, я буду защищать своего сына до последнего вздоха – костьми лягу, но не позволю этому новоявленному мессии хоть волосок на его голове тронуть! Беру его за руку, разукрашенную невидимым обжигающим символом, и через мгновение мы оказываемся в какой-то безымянной лаборатории. Полутемное помещение, освещаемое светом лишь одной горящей настольной лампы, а за окном непроходимая черная безлунная ночь с редким светом фонарей; компьютеры на каждом из столов, электронный микроскоп; в углу – стеклянный шкаф с кодовым замком, множество пробирок в специальных подставках и надписи, которые мне ни о чем не говорят, потому как написаны они, скорее всего, на латыни. Юноша в белом халате сидит за столом, обхватив голову руками. Не похоже, чтобы он спал, скорее – напряженно о чем-то думает. – Это он? – спрашиваю. – Да это Ваш сын – Павел. – Он нас увидит, если обернется? – говорю на всякий случай шепотом, вдруг он нас слышать может. – Он нас не увидит и не услышит, не волнуйтесь! – отвечает Идмон, тоже почему-то шепотом. – Мы для него не существуем, если только он не экстрасенс. – Ас чего Вы взяли, что это именно Павлуша? Вопрос мой повис в воздухе – юноша встал и направился к стеклянному шкафчику с пробирками, возле которого мы стояли. На всякий случай я сделала шаг в сторону – мало ли что! На его белоснежном халате висел бейджик, на нем черным по белому было написано: «Молчанов Павел Николаевич – научный сотрудник лаборатории вирусологии, НИИ микробиологии...» Какой же он все-таки симпотяжка! Волосы немного темнее, чем сейчас, когда он маленький, но глазки все те же – серые, как осеннее небо, окруженные черными ресницами.... Высокий, подтянутый – почти супермен. Никаких сомнений – это именно мой маленький сыночек. Только вот что же он делает? Я вижу как Павлуша, нервно оглядываясь, достает из кармана ключ, набирает код в четыре цифры и открывает стеклянный стеллаж. Стоит возле него о чем-то задумавшись, не решаясь продолжать. Но потом, выдохнув, словно только что приняв серьезное решение, достает из шкафа одну из пробирок и, проверив хорошо ли она закупорена, кладет ее в кожаный портфель. Затем поворачивает ключ в навесном замке шкафа и быстро выходит из кабинета, пробормотав напоследок: – Кто его знает, может быть, когда все закончиться еще и Нобелевскую премию получим... – Пойдемте за ним, – прошу я Идмона. Он, кивнув в ответ, берет меня за руку, и мы оказываемся на улице спустя всего долю секунды. Павлуша идет очень быстро, словно опасаясь, что его кто-то остановит. Вдруг возле его ног резко тормозит желтая иномарка. Я четко ее вижу, потому что проспект, на котором они едва не сталкиваются, хорошо освещен. Сынок, испугавшись, не удерживается на ногах и выпускает из рук портфель. Сумка, сделав огромную дугу в воздухе, падает на асфальт на расстоянии десяти метров от него. Голливудские фильмы плачут по такому кадру! По лицу Павлуши ясно читается паника, которую он испытывает в этот момент. Честное слово, я его понимаю! Он резко вскакивает на ноги и бежит к сумке. Я вижу, что у него трясутся руки, когда он последующие несколько минут сражается с застежкой своего портфеля... Какая глупость – он все-таки разбил эту дурацкую пробирку! – Это он, этот вирус? И из-за этого началась эпидемия? – спрашиваю у Идмона. Ответом мне стало его красноречивое молчание. – Но это же простая случайность... Поверить невозможно! Не могла эпидемия начаться с такой банальности, глупости – так не бывает! Только во второсортных блокбастерах и то – редко! – Это не случайность, к сожалению. Павел явно излишне честолюбив, поэтому и унес пробирку. – Идмон отвечает равнодушно пожав плечами, как будто для него все это ясно и понятно. – А если ему кто-нибудь помешает? – я надеюсь, что это не единственный вариант развития событий. Ведь если я уже знаю что должно произойти, я могу появиться в этот день у него в лаборатории и помешать ему. Множество вариантов, если вдуматься... – Кто? – переспрашивает Идмон. Он явно не так оптимистичен как я – качает головой и смотрит на меня как на маленького ребенка, споровшего глупость. – Я... – Я понимаю, о чем Вы думаете, Анжела, но поверьте мне это – плохая идея. Мы не имеем права вмешиваться в будущие события. Мы можем только наблюдать. «Мы можем только наблюдать» – мысленно перекривляла я Идмона. Значит, убить моего мальчика – это нормально, а вмешиваться в течение событий – не нормально. Проклятье! Разрази его гром, этого Идмона!.. Я сжала кулаки и уже готовилась кинуться в бой, если бы услышала еще что-либо в таком духе. Наверное, мне удалось как-то передать своему спутнику чувства, завладевшие мной в этот момент, потому что он неожиданно согласился: – Хорошо Анжела. Давайте посмотрим, что из этого выйдет! Идмон расчерчивает пыльный воздух указательным пальцем. Уж не знаю, что за иероглифы он рисует, но улица тает прямо на глазах, а вместо проспекта вокруг нас в мгновение ока оказываются крашенные буро-зеленые стены лаборатории. Павлуша стоит возле открытого шкафа с пробиркой и полураскрытым портфелем в руках. Открывается дверь, и я вижу себя – немного постаревшую и очень-очень взволнованную. – Подожди, Пашенька, давай поговорим! – прокричала моя копия. – Мама, уйди! – твердо отозвался сын, в секунду оправившись от удивления. – Остановись, прошу тебя! – в ее голосе слышалась паника, хотя я лично была уверена, что мой ребенок просто обязан меня послушаться. Но она практически перешла на истеричный крик, видимо других доводов кроме ее (моего) страха не находилось: – Я знаю, что произойдет дальше! Если ты заберешь пробирку из лаборатории, она разобьется и тогда начнется эпидемия и... столько людей погибнет! – я – не я, обессилив от невозмутимо-упрямого выражения лица собственного ребенка, закрыла лицо руками и разрыдалась. Павел подошел, взял ее (мои?) руки в свои ладони и ласково произнес: – Мама, я буду очень осторожен. Поверь, это необходимо сделать! У меня просто нет другого выхода, прости! Моя сорокалетняя копия пыталась задержать Павлушу, но он оттолкнул ее (легонько, но достаточно для того, чтобы освободить проход) и, не оглядываясь, выскочил за двери. Почти как в мексиканских – прости господи – сериалах! Мы с Идмоном отправились за сыном, оставив мою постаревшую копию на полу в рыданиях, но опоздали. Та же желтая иномарка, то же секундное столкновение, тот же почти голливудский полет портфеля, то же растерянно-отчаянное выражение лица Павлуши – но на этот раз мы стояли на крыльце НИИ и наблюдали эту сцену с расстояния всего пяти метров почти в полной темноте... Не возможно. Глупо. Бессмыслица какая-то! Как можно было два раза разбить одну и ту же пробирку!!! По лицу Анжелы в который раз за сегодняшнее утро текут слезы: от бессилия, горя, нежелания принять волю судьбы. Утешаю ее (довольно неуклюже, честно говоря), не забывая впрочем, что дальше будет еще хуже. – А если Павлуша просто не станет микробиологом, эпидемия все равно произойдет? – спрашивает меня Анжела. Она не сдается – не понимает, что ее попытки обмануть Грядущее вряд ли спасут ее сына. Видимо, Боги решили наказать всех нас за что-то и, вполне возможно, я зря все это затеял... Ведь что угодно может стать орудием Судьбы, даже это неразумное дитя – Павел! Но с другой стороны, если я обладаю даром видеть будущие события и даже наблюдать за ними... Вдруг сама Макошь хочет, чтобы я помешал эпидемии?.. Отбросить бы сомнения и действовать – я нутром чувствую, что правильно поступаю! Жаль, что я не умею разговаривать с Богами... – Вряд ли, – отвечаю Анжеле, лишь бы что-то сказать, понимаю ведь, что она имеет в виду. – Что значит не станет? – Ну, если я отговорю его поступать в Университет. Дети чаще всего не знают какую профессию выбрать. Возможно, мне удастся помочь ему выбрать другую специальность... Точно! Не может быть, чтобы он меня не послушался, я же все-таки его мать! – Анжела смотрит на меня с надеждой, но я не уверен, что ее идея приведет к другому развитию событий. Если бы все было так просто... – Боюсь, что это ничего не изменит... – Как это не изменит? – она цепляется за свою мысль как за соломинку. Бедная девочка! – Идмон, если Павлуша выберет другую профессию и не будет работать в лаборатории, ничего этого не произойдет, понимаете? Я не разделяю воодушевления Анжелы. Предположим она будет всю жизнь помнить о нашем путешествии, предположим она даже попытается что-то изменить... А если у нее не получиться? Может стать слишком поздно. – Хорошо, – отвечаю ей. – Берите меня за руку. Посмотрим вместе, удастся ли Вам направить Павлушу по другому пути. – Подождите немного... – я видел, что у моей спутницы на языке вертится какой-то вопрос – вот, наконец, она и набралась решимости задать его. – Хотела Вас спросить, что нарисовано на Вашей руке, Идмон? Простите, если вмешиваюсь не в свое дело... – Что вы! В этом нет никакого секрета. На моей руке всего лишь одна из древних славянских рун – «Берегиня» – она символизирует свершение судьбы и дарование защиты – именно она помогает нам перемещаться во времени. – Вы что принадлежите к какой-то секте? – Нет, что Вы! Я всего лишь последователь культа Богини Макошь. Ее имя состоит из двух частей: Ма – это сокращенно «мать» и Кош, Кошт, означающее «судьба». Мать Судьбы. Именно она создает равновесие в судьбе каждого рождающегося человека, следит, чтобы радости было вдоволь, а горестей не больше, чем человек заслуживает или способен вынести и только для того, чтобы сделать его сильнее, а не растоптать. Никакой мистики и никаких сект – это наша древняя славянская вера, вытесненная христианством. Мы просто восстанавливаем традиции. – Зачем? – Наследие наших предков – единственное богатство, которое я хочу позволять себе накапливать. Славяно-арийская раса – самая древняя на Земле. Даже по приблизительным данным наша история насчитывает 112 тысяч лет и это только со дня переселения Предков с Даарии на материк, который мы называем Евразией! Наши Предки были гораздо мудрее, чем мы о них думаем – чем нас позже заставили о них думать. Многое знали – современным ученым такие знания и не снились! Арии верили, что у людей нет других истинных богов, кроме Предков (они даже называли себя Асами от «Аз Есмь» – Я Божич, то есть сын (дочь) Бога). Отец – самый главный для нас Бог, мама – наша собственная Богородица. И сам я, соответственно, Божий Сын... А если дети относятся друг к другу как боги, то когда они вырастают между ними не возникают разлады и конфликты. Такие вот дела... Ладно, не время сейчас. Может быть, когда-нибудь я все Вам расскажу, Анжела, а сейчас нам нужно идти...
Для того, чтобы рассказать все это и многое другое Анжеле хотя бы вкратце, нужны не одни сутки и совершенно не такое эмоциональное состояние как у нас обоих в данный момент: у меня нет ни сил, ни желания объяснять, а у нее нет более сильного желания, кроме как спасти сына – посему ей все мои объяснения сейчас ни к чему. Жаль... Культ Богини Макошь... Интересно! Кухня в моей квартире выглядит не совсем так, как сегодня утром. Немудрено, за восемнадцать лет моя квартира, наверняка, пережила не один ремонт. Я вижу себя и Павлика. Они (мы?) сидят за столом и пьют кофе. Моя тридцатидевятилетняя копия задумчиво мешает кофе ложкой. Ясно – с мыслями собирается. – Павлуш, я хотела спросить тебя в какой из институтов ты собираешься поступать? – В Универ. На Микробиологию, – прожевав кусочек бутерброда с сыром, отвечает мой отпрыск. – Ты твердо решил? – Да, мам. Еще в начале года. Ты же сама мне нанимала репетиторов... – Я помню, – рассмеялась Я-2, – у меня еще нет склероза. – Знаю мамочка, прости. – Павлуш, не знаю как тебе это сказать. Словом... Я бы не хотела, чтобы ты поступал именно на этот факультет... Если тебе так нравиться биология, ты можешь пойти в медицинский, можешь стать ветеринаром, генетиком, врачом, учителем биологии, в конце концов! Только не микробиологом, я тебя очень прошу! – Почему? – Я вижу что мой сыночек изрядно озадачен такой постановкой вопроса, но Я-2 пытается настаивать. – Ты не знаешь того, что знаю я, – отвечает она. – Мам, может, хватит ходить вокруг да около. Или объясни толком, или... Зачем ты вторую неделю бросаешь какие-то пространные намеки? Если тебя что-то беспокоит – просто расскажи мне об этом. Хороший мальчик. Взрослый. Серьезный. – Да, действительно. Я должна тебе кое-что рассказать, – говорит тем временем моя копия. – Давно, когда тебе было два с половиной года, ко мне пришел один человек. Он показал мне твое будущее... Я знаю наверняка, что если все случиться так, как ты хочешь, будет ужасная эпидемия. По твоей, между прочим, вине! Ты будешь работать в лаборатории вирусологии и однажды тебе придет в голову стащить пробирку с вирусом ВН 902, который вы будете изучать. И ты ее случайно разобьешь – я видела это своими глазами... Поэтому я не хочу... Более того – я против, чтобы ты поступал на этот факультет! Павел слушал тираду моего двойника, опустив глаза в стол. Внимательно, но равнодушно. Складывалось впечатление что словосочетание «вирус ВН 902» для него как минимум знакомо, если не привычно. Он не задал матери больше ни одного вопроса, просто поднял голову и бросился в атаку: – Мам, ну вот ты сама слышишь, что ты говоришь, а? Ну, кто может знать наперед, что произойдет в будущем, тем более в таких подробностях? Если ты не сошла с ума, значит тебя надули... После этих Павлушиных слов я выразительно посмотрела на Идмона, но он неопределенно пожал плечами: мол, смотри, что будет дальше. – Как ты можешь такое говорить? – Я-2 явно начала волноваться. Да и сама я перестала верить, что взрослого мужчину можно в чем-то переубедить. Но мы обе знали что поставлено на карту, поэтому сдаваться ни я, ни она не собирались. – Я говорю тебе, я видела все собственными глазами. Я видела санитаров в нашем дворе, они выносили трупы и сжигали их прямо перед подъездом! Они даже в крематорий для этого не ехали! Я видела нашу улицу, с полуразрушенными домами и вонючим сизым дымом от костров, в которых сжигали изуродованные тела. Если бы ты наблюдал ту жуткую картину собственными глазами, ты бы не считал меня сумасшедшей... – Мам, я не хочу с тобой спорить... Ты понимаешь, я не могу отказаться от своей мечты из-за твоих необоснованных страхов! – Павел, я клянусь тебе, что мои страхи – обоснованы. Более чем. А то, что ты не веришь мне, не избавляет тебя в будущем от ответственности за происходящее – Я-2 сердиться, выкрикивает последние фразы, уже понимая, что бессильна что-то изменить. Я с ней согласна на все сто. Видели бы они нас с Идмоном в эту минуту, Павлуша никогда не назвал бы ее, то есть меня, сумасшедшей! – Это какой-то бред. Хорошо. Я обещаю тебе подумать над тем, что ты мне рассказала. Договорились? Павел поднялся, и ушел в свою комнату, не сказав более ни одного слова. Не думаю, что с таким выражением лица как у него было при этом, дети принимают неправильные решения. В нем чувствовалась твердость и уверенность. Только вот относительно чего?.. – Что будет дальше? – спросила я Идмона, в надежде рассеять свои сомнения. – Он меня послушается? – Не знаю. Думаю, разговор этот повторялся еще не раз. Попробуем переместиться в момент, когда он начнет сдавать вступительные экзамены. Тогда мы точно не ошибемся в выводах. Вижу что и Идмон настроен скептически. Но я все-таки верю в своего ребенка, поэтому не слишком волнуюсь. Павлуша очень взрослый для своих лет. Рассудительный. Настоящий мужик, одним словом. Не думаю, что он будет действовать вопреки моим словам. Тем временем Идмон обжигает мою ладонь своей руной. «Закройте глаза» – говорит, а его шепот звучит как отдаленное шуршание прибоя. Я делаю два шага и через секунду мы оказываемся во дворе Красного корпуса. Павлуша стоит на расстоянии пяти метров от нас, разговаривает с каким-то веснушчатым рыжеватым юношей. Следуя за своим проводником, подхожу ближе, чтобы услышать о чем они говорят. – Ты уже сказал матери куда поступаешь? – Нет, – отвечает мой сын. – Она стала какая-то странная. Ведет какие-то нелепые разговоры о будущей эпидемии, говорит, что я стану ее главным виновником. Короче, она совершенно сдвинулась на почве предсказаний. – И что? – Что? Я решил не тревожить ее, сказал, что поступаю на журналистику. Но я не могу просто так отказаться от дела своей жизни. – А вдруг она права? – полушепотом спрашивает его собеседник и я вижу тревогу в его глазах. – Глеб, ты что – с дуба свалился? Ну, как можно всерьез верить в то, что человек может знать о том, что произойдет в будущем. Какой-то странный чудак обработал ее по полной программе, она повелась и теперь боится. Причем же здесь я? – Кто знает, Паш. Слишком уж много подробностей для простого совпадения. Ладно. По-моему нам пора... Списки зачитывают! Вот это да! Сдвинулась, значит! Ай да сынуля, ай да молодец! Это ж надо растишь его – растишь, а он... – Идмон, – спрашиваю спутника, – откуда у него такой нездоровый интерес к биологии? – Не знаю. – Но должна же быть какая-то причина... – Должна, наверное... – равнодушно отзывается гость. – Идмон, я же вижу, вы сами в сомнениях! Существует ли какой-нибудь способ выяснить причины его поведения? Если у нас получиться, то все измениться, понимаете? – От судьбы не уйдешь, Анжела, вы и сами это видите. Чтобы мы не делали результат всегда один и тот же. – Идмон, я все равно Вас не подпущу к своему сыну ближе, чем на десять метров, поэтому у Вас нет другого выхода, кроме как помочь мне до конца разобраться в этой ситуации... – Понимаю Ваши чувства, Анжела, но поверьте мне, я многое повидал на своем веку... Еще ни одному человеку не удалось изменить будущее... – Но ведь вы хотели забрать у меня сына и тем самым избежать эпидемии! Разве это не называется менять будущее? – Да, но. – Не хочу ничего больше слышать. Мне все равно, что будет дальше. Сына я вам не отдам и точка! – Для завершения своей тирады я хлопнула кулаком об дерево, от чего рука онемела и начала пульсировать (странно, если учесть, что мы не совсем здесь или... не совсем мы – какая разница, короче)!
Я вижу, что Анжела злиться и понимаю почему. А она – нет, и потому сейчас ее глаза метают почти настоящие молнии. Судьба – это не то, что можно взять и изменить по своему желанию. Даже мне это, скорее всего не удастся. Я, конечно, не хочу лишать жизни ни в чем неповинного двухлетнего ребенка, но другого решения просто нет. Еще Анжела думает, что я без зазрения совести зарежу ее малыша ножом для мяса как какого-нибудь поросенка. Но я не сделаю ему больно. Я спою ему древнюю магическую колыбельную как Оле-Лукойе и он просто заснет; увидит во сне волшебную страну и останется в ней навсегда. Если разобраться – не самая худшая участь. Анжела слепа в своей материнской любви. Она пока не понимает, что Смерть не враг нам, скорее – лучший друг. Она избавляет нас от стольких мучений: от боли, от несчастной любви, от бессмысленных поисков чего-то неопределенного, часто даже невысказанного – того, чего нам постоянно не хватает; от жизни в жестоком мире, в котором очень редко встречаешь близких тебе людей, от одиночества, в конце концов. Для Анжелы смерть это конец, для меня – начало – вот и все разногласие. А между тем, смерть мы видим только в окружении, сами мы ее не найдем. Я видел то, что находится после секунды кромешной тьмы, которую люди называют смертью, поэтому не боюсь. Нельзя страшиться того, чего нет – на это только душевнобольные способны. Я ведь практически мертв уже около десяти лет и никогда не забуду как это было: необыкновенное, невообразимое ощущение. Сумрак. Лиловая полутьма. Распахнутые настежь окна, сквозь которые виднелись жесткие занавеси на зеркалах. Отдаленный свет погребальных свечей. Я смотрел на дом, где прошла моя жизнь. Там она начиналась с первых криков боли моей матери, там же она и закончилась. Тогда. Жаль, что лишь на один день. Подо мной были прохладные камни дороги, над головой искрилось сиреневое небо и свет Полярной звезды – она всегда появляется первой. Она звала меня, но я все не решался покинуть мир – единственный, который мне хорошо знаком. Мне не было страшно – пожалуй, даже интересно. Но я все равно не спешил. Думал – успеется. Тогда мне хотелось запомнить эти минуты. Минуты без боли, без голоса совести, так часто не дававшего спать и – главное – без страха смерти: без того леденящего душу ужаса, который испытывают люди в секунды, ненадолго опережающие последний выдох. Я все еще помню его, хотя и старался забыть изо всех сил. Вот и сидел на мостовой, не отрываясь глядя на свой дом. Назвать его бывшим – язык не поворачивался. Он не бывший – он единственный и родной, даже сейчас, хотя я с тех пор ни разу в нем не был. Помню, мне было жаль, что я не могу в нем остаться: я же не трусливый дух, который страшиться покинуть обжитое место – я хотел и хочу быть вольной птицей, не знающей пределов и преград! Я видел как мама обнимает меня и влажным градом поцелуев омывает (мой?) холодный лоб. Как молчит сестра, поджав губы, стараясь не заплакать прилюдно – гордая и уже совсем взрослая. Многочисленные тетки, половина из которых мне не была знакома, подвывающими голосами выводили песни-стенания: «На кого ж ты нас покинул?... Тебе там хорошо, а мы тут мучайся!..» – это ж надо?! Мужчины в черных костюмах, заливали горячительными напитками свой страх – не горе, нет! – боязнь оказаться в том же положении. Бедные мои! Знали бы они, как я был тогда счастлив! Мне было их жаль, но даже сегодня я ни за что не променял бы подаренную мне тогда свободу и легкость на годы жизни, последовавшие за моим воскрешением. На свое тяжелое тело, не имеющее возможности взлететь к звездам. На теплое сердце, перегруженное тяжелыми воспоминаниями, невыплаканной виной, неразделенной любовью и страхом всего на свете; ноги, стающие неподъемными к вечеру от долгой ходьбы; пальцы, способные писать и рисовать, но не способные пропускать солнечный свет и превратиться в крылья. Мне жаль всех людей на свете. Для них смерть – все еще конец, а для меня уже – начало – миф, обман, древнее человеческое заблуждение. И Анжела, к сожалению, из их числа, но я попробую выполнить ее просьбу. Беру ее влажную ладошку в свою лапу и перемещаю на урок биологии в школу № 224, в десятый класс, где за несколько месяцев до эпизода возле Красного корпуса, учился Павел. – Спасибо, – моих ушей достигает ее благодарный шепот. Не за что пока. Слава тебе Господи! На какую-то долю секунды я твердо решила убить Идмона. Я даже сжала кулаки, чтобы в случае чего долбануть его от всей души, если он опять начет рассказывать о том, что смерть моего малыша – единственный выход из сложившейся ситуации. Но он молча взял меня за руку и спустя секунду мы оказались в школьном классе. И как у него это получается?... В голове не укладывается! Вижу Павлика: он сидит за второй партой и внимательно слушает как длинноногая блондинистая и фигуристая учительница – младше сегодняшней меня, между прочим – рассказывает о строении головного мозга. Павлуша, подперев голову ладонями, жадно внимает ее словам (именно так – лучше и не скажешь!) Да и смотрит он на нее чересчур нежно, по-моему. Хотя я вижу, что и она не отстает... Неужели все так просто? Он влюблен в нее – и из-за этого весь сыр-бор?! Она, конечно, очень миленькая девушка, что тут скажешь, но неужели вся его любовь к биологии – всего лишь нереализованные юношеские фантазии? Ужас, какой! Знала бы эта милая парочка, чем обернется их виртуальная любовь! А может она для них уже давно реальная??? Ладно, вопрос сейчас не в этом. – Идмон, – говорю своему спутнику, – по-моему, тут все ясно! Его просто нельзя вести в эту школу! Ведь если он будет учиться в другой школе, там будет другая учительница и значит, проблема решиться сама собой. Проверим? Я уверена на сто процентов, что я права. Это просто как дважды два четыре! – Не думаю, что так просто... Судьба очень часто ведет нас окольными путями, но цель ее одна и та же, потому что она, в отличие от нас, знает, куда и для чего мы идем... – задумчиво отвечает он и все же берет меня за руку. Я закрываю глаза и открываю их уже тогда, когда Идмон тихо зовет меня по имени. Оказалось, что мы вернулись домой, на мою кухню. Не похоже, что мы отсутствовали долго, даже чай в чашке, которую я держала в руке и затем поставила на стол, не успел остыть окончательно. Получается, Идмон говорил правду, нас действительно не было несколько секунд. Прежде чем начать какие-либо разговоры, я спешу в детскую проверить как мой мальчик. Это так странно, что я уже видела его взрослым, в то время как он мирно посапывает в кроватке. Температура у него почти спала и его пижама вся мокрая от пота. Волосики немного слиплись от влаги, но дыхание ровное, хотя ночью он задыхался от кашля. Я потихоньку, стараясь не разбудить Павлушу, переодеваю его, а он спит как ангелочек. Золотко мое... Неужели Идмон и вправду думает, что я позволю ему сделать то, что он хочет. Даже ради жизни и здоровья миллионов людей, даже если Павлуше суждено вырасти жутким злодеем... Сейчас он маленький и, кто знает, возможно не обязательно случиться то, что мы видели – еще столько воды утечет, пока он повзрослеет! А Идмон, по-моему, излишне категоричен: либо Павлуша будет жить и тогда эпидемии не избежать, либо не будет и все будут живы-здоровы... Слишком, на мой взгляд! Ловлю себя на том, что кроме злости – вполне естественной из-за событий, с которых началось наше знакомство, Идмон вызывает во мне еще и безмерное любопытство. Он, должно быть, очень интересный человек, время от времени мне приходиться сдерживаться, чтобы не задать ему какой-нибудь вопрос, но пока гость мой не выкинет свои крамольные мысли из головы, я не смогу, скорее всего, это оценить. Возвращаюсь в кухню. Идмон сидит на табуретке в том же положении, в котором я его оставила. Едва я вошла, гость мой без всяких предисловий, почти равнодушно, произнес: – Кстати дважды два, Анжела – шестнадцать... – Не поняла Вас, Идмон. – Сказать, что я удивилась, мало – я опешила от неожиданности. На фоне всех происходящих событий слишком резкой казалась смена темы наших бесед, да и высказывание Идмона само по себе звучало неординарно. Поэтому я присела за стол с противоположной стороны, чтобы иметь возможность наблюдать за своим гостем, и попыталась передать взглядом огромный знак вопроса, затмевавший сейчас в моей голове все остальные мысли. – Х\'Арийская арифметика, которой пользовались наши праотцы, пришедшие с земли Даарии, – начал Идмон, а я вся обратилась в слух, – описывает несколько видов умножения. Умножение НА – умножение в двухмерном, плоском пространстве. Два умножить на два – это все равно, что две точки (соединенные линией) на листе бумаги спроектировать относительно друг друга (удвоить) и тогда ответом будет четыре, то есть у нас получиться четыре точки, а четыре точки соединенные между собой образуют квадрат. Вам пока все понятно? – Да, математика – это мой конек... Продолжайте, пожалуйста! – Хорошо. Умножение в трехмерном (объемном) пространстве называется умножением ЖДЫ. Если в двухмерном пространстве выражение «два умножить на два» означало, что нужно спроектировать две точки, соединенные линией, то есть, по сути, линию умножить на линию, то в трехмерном пространстве самой простой фигурой, образующейся из двух точек, будет куб. Куб – это восемь точек, соединенных между собой. Выражение «дважды два» означает, что куб – удваивается (умножается) и мы получаем два раза по восемь точек. Таким образом, дважды два – равняется шестнадцать. Вы хоть что-нибудь понимаете из моих объяснений, Анжела? Мне кажется, я очень мутно говорю. – Нет, Идмон, продолжайте, прошу Вас. Я никогда не слышала об этом, а я, между прочим, училась в пединституте на учителя математики! Какое еще есть умножение? – Умножение Ю – объемно-временное, иными словами. То есть, в данном случае мы пользуемся категориями четырехмерного пространства, и тогда два ю два равняется шестьдесят четыре. И это еще не все. Существует также Ровная, Пирамидальная и Призменная системы умножений. Все эти три системы умножений по-разному соотносятся с двух-, трех-, четырех– и пятимерными пространствами... – Как это? – Анжела, как это я Вам расскажу когда-нибудь потом, если позволите, – устало вздохнул мой гость. – Сейчас не время, вы так не считаете? – Да, конечно, простите Идмон. Просто Вы меня заинтриговали. – Помните, как писал Шекспир: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилась нашим мудрецам...» Ну или что-то в этом духе. Понимаете Анжела, удивительно даже не то, что, употребляя выражения «дважды два – четыре», «семь ю восемь – сорок восемь», «один на два – два» люди не догадываются, что в двух из этих трех выражений кроется серьезная ошибка, а то, что наши предки, жившие еще до строительства египетских пирамид, об этом знали! Кстати и обозначались эти виды умножений по-разному. Двухмерное обозначалось точкой, так как мы это делали в школе в тетради, помните? – Еще бы! – Вот. Трехмерное умножение обозначалось крестиком, так как выглядит знак умножения на старых калькуляторах. – Здорово! – перебила я Идмона, от полноты чувств я просто не могла промолчать. – А четырехмерное умножение обозначалось снежинкой, как на компьютерах, да? – Вы молодец Анжела. Видите, вы сами догадались! Ладно. Давайте вернемся к насущным проблемам. Я рассказал Вам о х\'Арийской арифметике просто потому, что последнее время общался с людьми, которые не употребляют выражение «дважды два – четыре» потому что знают, что оно неверное. Мне резануло слух, когда оно прозвучало из ваших уст – я отвык, наверное. Поэтому не обижайтесь на меня, хорошо? – Я не обижаюсь, Идмон, напротив мне было интересно то, что Вы мне рассказали. Но Вы правы, надо возвращаться к нашим баранам. Мы что опять отправляемся в будущее? – У меня не осталось сил на перемещение, – говорит он. – Мне нужно отдохнуть немного. С другой стороны я могу попробовать показать Вам то, что Вы хотите... – Где? – В воде, Анжела... Или в зеркале... Мне без разницы. Есть у Вас настольное зеркало? – Да. Я сейчас принесу, – отвечаю на автомате, тщетно стараясь сосредоточиться. Если следовать логике Идмона, то должно быть умножение и в пятимерном, шестимерном пространстве. Хотя мне очень сложно как это будет выглядеть. Да уж, не для средних умов, эта – как там ее? – арифметика!.. Иду в гостиную за зеркалом, которое должно находиться где-то в серванте, или на комоде, или... В общем, там где оно должно было находиться – я его не нашла, а там, где его быть не могло, то есть за телевизором, оно как раз и лежало. – Вот, – говорю Идмону. – Подойдет? – Да, конечно... Надо вспомнить как это делается... Так. Для начала пальцем черчу на стеклянной поверхности древнюю руну «Эйваз», означающую изменение. Мысленно на языке Предков прошу зеркало показать мне то, что мне нужно; концентрируюсь, чтобы придать движение изображению в зеркале... Получилось! – А если мы уедем из города? – Я вижу, что Анжела впадает в отчаяние и цепляется за свою мысль как за соломинку. Что же, посмотрим... Мысленно на древнем языке прошу зеркало показать другое будущее – то, что может случиться, если сегодня Анжела примет решение переехать в другой город. Сначала зеркало нам показывает несколько семейных скандалов с участием Анжелы и молодого человека приятной наружности с небольшой белесой бородкой. – Это мой муж, – шепчет Анжела, – похоже, мне не удастся убедить его переехать. У него очень интересная работа, экспедиция за экспедицией. Он очень дорожит своей свободой и возможностью копаться в земле. В голосе Анжелы столько горечи – мне жаль ее, но вряд ли ее муж согласиться все бросить из-за необоснованных, по его мнению, страхов жены. Та же история, что и с Павлом. Мужики, одним словом. Картины семейных сцен сменяются судорожным мельканием Анжелы – она собирает вещи и плачет. Тащит Павлушу за руку по перрону, сквозь толпу людей, волоча за собой огромный чемодан. Поезд. Чужой вокзал. Чужая квартира. – Это квартира моей мамы, в Харькове, – говорит Анжела, опять почему-то шепотом. Анжела – та, что в зеркале – ведет Павлушу в садик. Вокруг него собирается толпа детей. Затем она садиться на автобус, подъезжает к многоэтажке. Поднимается на лифте. Выходит. Я вижу, что это какой-то офис – похоже, она пытается устроиться на работу. В течение нескольких минут мы видим еще несколько разных кабинетов, их хозяев с неподдельным высокомерием на лицах. В конце концов, я вижу, что Анжела моет полы в огромных размеров холле. Понятно... Ей не удалось устроиться на нормальную работу. Бедненькая. Неужели по-другому не может быть?.. В зеркале Анжела изо дня в день делает одно и то же – встает засветло, одевает Павлушу, отводит сначала в сад, через несколько минут уже в школу, торгует на каком-то рынке рыбой, моет полы, вытирая мокрый от пота лоб рукавом чуть повыше резиновой перчатки уродливого розового цвета. Сидит, прислонившись к стене, прямо на полу, не в силах подняться с места. У нее лицо изможденной старушки. Она очень сильно располнела и в зеркале я вижу не милую девушку, к которой я ворвался сегодня утром как полоумный убийца, а тетку неопределенного возраста, вялой походкой и крашеными всколоченными волосами. Она подходит к дому матери. Ее окружает компания подростков. Они тычут в нее грязными пальцами и что-то быстро-быстро говорят, а среди них полупьяный Павел – еле на ногах держится. – Какой ужас! Неужели это мой сын... – шепчет Анжела – та, что со мной рядом. Я не ожидал такого поворота событий. Казалось бы: подумаешь, переехать в другой город, начать жизнь с чистого листа, пусть даже без мужа. Но видимо, при таком развитии событий в Анжеле что-то надломилось, и она сдалась. Хотя она сейчас и стоит на своем до последнего, видимо, не всегда она будет такой сильной как сегодня. Бывает и такое оказывается... Тем временем зеркало показывает нам еще более неприятные события: вдоволь посмеявшись над уставшей постаревшей копией Анжелы, компания, выхватив у нее из рук небольшую сумочку, убегает. Она не пытается их догонять, а медленно опускается прямо на мостовую и сидит, закрыв лицо руками. Подростки пробегают несколько кварталов, достают из сумочки кошелек и направляются в ночной магазин. Выходят. У Павла в руках две бутылки водки. Распивают их прямо из горла под магазином, передавая по кругу. Затем один из них достает длинный нож с деревянной ручкой. Второй – пистолет. Показывает друзьям, что пистолет не настоящий – всего лишь зажигалка. А потом все пятеро врываются в магазин снова. Приезжает машина с охранниками – их человек десять, не меньше. Подростков выводят из магазина под руки. Судят. Постаревшая копия Анжелы тянет за собой по дороге огромную сумку. Скорее всего, в ней продукты. Едет на какой-то электричке, подходит к забору, обнесенному колючей проволокой... – Хватит, – Анжела судорожно вцепилась мне в рукав и разрыдалась. Я накрыл зеркало платком, и потом долго гладил ее по волосам, пытаясь унять дрожь, сотрясающую ее сгорбленную фигурку. – Анжела, попробуйте успокоиться. Это события призрачного будущего, а не настоящего. – Бесполезно. Довел-таки девушку до очередной истерики! Господи, кто же мог предвидеть такое развитие событий?.. Я не мог предположить... Как теперь ее успокоить?.. – Неужели и вправду ничего нельзя изменить? – спрашивает меня Анжела. Спрашивает, а у самой слезы градом. Я молчу. Что я могу сказать, она ведь сама знает ответ на свой вопрос. А что касается меня, мне доказательства не нужны, я итак был в этом уверен. – Если выбирать между эпидемией и тюрьмой, то я лучше действительно уеду к маме... – всхлипывая, продолжает она. – Лучше такая жизнь, чем вообще никакой! Идмон, не ужели все будет именно так? Вопрос риторический, к сожалению. Бедная девочка. Ну вот как найти нужные слова, чтобы утешить ее. Она уронила голову на руки и отчаянно рыдает, а я сижу как истукан не в силах пошевельнуться. Я даю ей время на размышления... Ей нужно через это пройти. Принять мысль о смерти собственного ребенка невозможно, но другого выхода у нее нет. Она видела все собственными глазами и значит покориться судьбе, как я покоряюсь своей. Как и многие в мире. Анжела тихо всхлипывает. Я прикасаюсь к ее волосам, надеясь что поглаживание ее успокоит. Какой же я дурак! Не успокоит, конечно! Внезапно она поднимает на меня влажное от слез лицо и тихо спрашивает: – Ему будет больно? – Нет, – отвечаю. – Он просто заснет, слушая очень древнюю волшебную песню. – Нет, это невозможно, – она мотнула головой из стороны в сторону, как будто сбрасывая с себя наваждение. – Я не позволю Вам это сделать.
– Эта желтая иномарка, с которой Павлуша чуть не столкнулся оба раза... Чья это машина? – пытаясь побороть собственные всхлипывания, спрашиваю Идмона. Немного нескладно, но я же президентскую речь произношу – главное чтобы смысл был понятен. – Почему Вы спросили? – встрепенулся мой собеседник. – Мы видели две различных линии развития событий. В первом случае, Павлуша покидает лабораторию и на перекрестке чуть не сталкивается с этой машиной. Во втором случае, мы тратим несколько минут на препирания, но, выйдя из лаборатории, он опять с ней сталкивается, хотя по идее эта иномарка давно уже должна была уехать, но в этот раз они сталкиваются возле самого здания НИИ. Как вы это объясните? – Действительно странно... – Идмон погладил бороду. Тоже мне – Старик-Хотаббыч! – Идмон, это более чем странно. Получается, что желтая иномарка ехала именно в то НИИ, где работал Павлуша. Причем ехала очень быстро, если не заметила моего сына ни в одном из обоих случаев. – Знаете, Анжела, а ведь Вы правы. – Идмон вдруг как-то подобрался, словно очнулся от какого-то сна. А я, наконец-то сумела полностью вернуться в нормальное состояние. – Но для того, чтобы выяснить личность водителя, мне придется с ним встретится. Причину долго объяснять, но в целом – прочитать судьбу человека не зная какое у него лицо, не видя его глаз – такое даже моему Учителю не под силу. Поэтому мне придется вернуться в тот день еще раз и посмотреть кто сидит за рулем этой желтой иномарки. – Хорошо, – отвечаю. – Мне идти с Вами? – Думаю, нет нужды, я потом все расскажу Вам. Кроме того, все самое главное мы, скорее всего, будем смотреть вместе.
– Я думала это просто выражение такое... – Вода хранит и передает информацию. В зависимости от содержания этой информации, вода может лечить, защищать, а может и убивать. Толочь воду в ступе нужно было для того, чтобы реструктурировать воду. Этим и занимались жрецы. Очистив таким образом воду, жрец писал руны на ее поверхности специальным трезубом – Триглавом, похожим на вилку. Руны создавали в воде иной информационный фон – в зависимости от цели, для которой нужна была эта вода. Такие вот дела, Анжела! – После этого импровизированного сеанса просвещения, Идмон поднялся с табуретки, исчез, оставив меня в полу-оглушенном состоянии, и через секунду опять появился на кухне. Все выглядело так, как будто я просто закрыла глаза и сразу открыла. Но в том-то и дело, я и не думала закрывать их... вот это скорость! Впрочем, именно это мне Идмон и пытался объяснить с самого начала, просто переживая событие за событием сложно поверить, что прошла всего одна секунда. А тут – я просто убедилась воочию. Мастер-класс, так сказать... – Ну, что? – спрашиваю, видя, что Идмон пребывает в глубоком шоке и никак не возьмет себя в руки. Первый раз за этот день невозмутимость этого странного человека была поколеблена – видать на то есть основания! – Анжела, это Глеб! – глухо произносит Идмон. – Глеб? Тот самый, который поступал вместе с Павлушей в Университет? – Да, тот самый... Они, оказывается, работают в лаборатории вместе! В тот день, когда Павел вынес пробирку, Глеб был очень сильно болен. Машину он вел в полубессознательном состоянии, потому что у него была высокая температура. Ваш сын позвонил Глебу из лаборатории как раз за полчаса до того момента, как мы там появились, сказал что именно он собирается делать. Глеб хотел ему помешать, но не успел! – И что это значит? – спрашиваю Идмона, потому что сама из вышесказанного не могу сделать ни одного стоящего умозаключения. – Это значит, что Глеб и Павел затевали что-то вместе! Человек не сообщает о столь приватных вещах кому попало. А это значит, что они были друзьями, ну и единомышленниками соответственно. – Что мы теперь будем делать, Идмон? – Надо выяснить все до конца. Я настоящий мутант, Анжела! Я собирался лишить жизни Вашего малыша, даже не разобравшись толком в том, что послужило причиной будущей эпидемии. Все искал легких путей. И если бы не Ваша, Анжела, настойчивость я мог бы взять большой грех на душу! – Вы меня тоже простите, Идмон! Я все время пребывала в состоянии самурая готового к нападению и возможно обидела Вас. – Не без причины, Анжела... Ладно. Давайте разберемся в этой ситуации до конца. Наконец-то Идмон становиться похожим на живого человека! До сих пор выражение его лица по шкале равнодушия менялось в промежутке между обреченной покорностью обстоятельствам и философской задумчивостью о тщете всего сущего. А сейчас в его глазах появился лихорадочный охотничий блеск. Что до меня, то я просто молюсь всем сердцем за всех нас. Спаси и сохрани нас, Господи!.. Глава 4 Тогда, десять лет назад, моему воскрешению поспособствовало одно событие. В тот момент, когда я размышлял с какой из небесных дорог мне начать свое путешествие, мимо меня прошел старик. Он выглядел как персонаж картинок из книжек с русскими народными сказками: вышитая разноцветным орнаментом сорочка, свободные светлые брюки, заправленные в кожаные сапоги, а в руках у него был посох с красным ломаным крестом на верхнем конце. – Интересно, при чем здесь свастика?.. – подумал я, не заметив, как прошелестел низким гортанным свистом свои мысли вслух. То, что старичок был странно одет, меня не впечатлило, потому что и не таких странных персонажей я встречал на своем не слишком долгом веку. А вот несоответствие русского костюма свастическим символу на посохе, уж слишком бросалось в глаза. К моему безмерному удивлению, старик мне ответил: – Свастика – это древняя славянская символика: коловорот – солнечное вращение, непрерывность жизненного цикла, а в более глубинном смысле – изображение галактической системы, частью которой является наша галактика под светом Желтого Солнца. Так что не удивляйтесь, – с улыбкой закончил он. – Наши Предки использовали для коммуникации рунику – руническое письмо. Так вот, руна «СВА» – означает «Сияние Небес», руна «С» – показывает направление вращения, руна ТИКА – означает движение. То есть, свастика дословно – Вращение Сияющих Небес. И фашизм здесь совершенно не при чем, молодой человек. Славянами издревле используется около 114 видов символов-свастик и их соединений, носящих название «свастическая вязь». Посмотрев на ночное небо немного левее созвездия Большой Медведицы (Макоши), Вы, молодой человек, увидите созвездие, которые Предки назвали Свати. Арии использовали свастику как оберег, а свастической вязью вышивали сорочки и украшали дома и храмы. Более энергетически мощного символа найти не возможно! Даже черный цвет свастики не имеет отношение к фашизму. Черный цвет во всех оккультных практиках означает изменение окружающего мира. Но ведь изменение мира может быть и не насильственным! Ведь никто же не называет православных священников человеконенавистниками, потому что они ходят в одеждах черного цвета? – Вы меня видите? – я был изрядно озадачен. Конечно, речь старика о свастической символике произвела на меня впечатление – я действительно об этом ничего не знал. Но больше всего меня поразило другое – в моем представлении видеть мертвых люди живые не должны! – Я – да, – ответил старичок. – А кто вы? – Я твой будущий Учитель... В том случае если захочешь, конечно, еще немного остаться в этом мире. – Зачем? – Ну, хотя бы потому, что твое развитие еще не закончено. Твоя душа еще не готова к тем открытиям, которые ты совершишь в будущем. Поэтому я должен тебя многому научить. Первым делом я хочу показать тебе кое-что. Старик взял меня за руку и сказал: – Закрой глаза. Я удивился, но все-таки выполнил его просьбу. Не прошло и секунды как тот, кто называл себя моим Учителем, снова обратился ко мне: – Ты можешь открыть глаза, Ученик. Я сделал так как он сказал. Главным образом потому, что это странное существо, которое, если честно, и человеком-то назвать можно было лишь с большой натяжкой, излучало такую уверенность, такую безграничную силу, что спорить с ним даже мысли не возникало. Открыв глаза, я увидел, что мы сидим на вершине очень высокой горы. Окружающий нас мир не блистал разнообразием: горы, отвесные скалы, море, находившееся так далеко, что казалось миражом среди этой каменной пустыни, ни одного деревца, ни одного человека – пусто, одиноко и холодно. – Где мы? – спросил я старика. – Это твой мир, Ученик. Ты сам его создал. За всю свою жизнь ты не посадил ни одного дерева, не построил дома, даже табуретки не сколотил; ты не создал семьи – после тебя не осталось потомков. В твоих мыслях обитали только вершины, которые ты хотел покорить; горы, о которых ты мечтал и которые, в конце концов, убили твое тело. Тебе нравиться этот мир? – Нет, Учитель. – И, тем не менее, этот мир – единственное место, где ты можешь считать себя полноправным хозяином, в остальных мирах ты будешь лишь гостем. – И я должен учиться для того, чтобы мой мир изменился? – Да, но не только. Ты будешь учиться для того, чтобы изменить самого себя. Очень скоро ты все поймешь. Пойдем, нам пора! – сказал Учитель, взяв меня за руку. На всякий случай я снова закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, что мы стоим на каменной дороге возле моего дома. – Но я же уже умер, как вы будете меня учить? – спросил я, немного придя в себя. – А ты видишь какую-то разницу между двумя этими состояниями? – рассмеялся Учитель. – Если вся проблема в том, что ты бестелесный, так это легко исправить. – Как? – Тело – только сосуд для сущности вроде тебя, да и для любой другой тоже. Выбери себе любое тело и все. – А что будет с душой и разумом человека, которого я выберу? – Они займут твое место, только и всего. Близкие, конечно, заметят, что человек кардинально изменился, но не станут забивать себе голову подобными пустяками и привыкнут. – Так просто? – Все в этом мире просто – это люди все усложняют, пытаясь постичь логику его функционирования. А это, между прочим, не их ума дело! Постичь логику самого себя – вот подвиг достойный двухсотметрового памятника на центральной площади. – Хорошо, я согласен. Только... – Ты сомневаешься, Ученик? – Не в том, чтобы идти с Вами. – Что же тебя тогда беспокоит? – Один вопрос. Я могу выбрать любого человека для того, чтобы обрести телесность? – Да. – Но как же так? Если я сам еще не готов к... путешествию, как я могу быть уверен, что для другого человека оно тоже не станет преждевременным? – Не забивай себе этим голову, Ученик! Я помогу тебе. Мы выберем того, кому итак суждено умереть в течение суток. – Хорошо, Учитель. – Вот и славно. Пора, Ученик! Все случилось так, как он хотел. Мы даже двух кварталов не прошли, как увидели сидящего на обочине байкера. Он пытался чинить мотоцикл и до локтей перемазался какой-то черной смазкой. Учитель сказал: «Он. Уже вечером он разобьется насмерть. Поэтому спеши!» – Что я должен делать, Учитель? – Просто войди в него, как ты входишь в двери... Как только я выполнил указание наставника, то резко почувствовал невыносимую тяжесть во всем теле – жуткое ощущение, а ведь это всего лишь действие закона притяжения: оно привычно для людей, но я-то уже знал разницу! Я почти успел сделать свой первый вдох до того, как байкер начал задыхаться. Его сущность (душа?., я до сих пор не могу позволить себе назвать то, что со мной стало после смерти, таким привычным для всех словом!) выскочила из тела и удивленно уставилась на меня. Помню, я подумал тогда, что раз я приобрел способность видеть умерших людей таким способом, то, возможно и Учитель не совсем жив? – Прости, брат, – я считал своим долгом объяснить байкеру все как есть. – Ты бы все равно вечером умер, а мне позарез нужно твое тело. – Умер? А сейчас я что жив? – Уже нет, к сожалению, но ведь это совсем не страшно, да? – Скорее прикольно... Но ты, чувак, свинья! Как можно так, без предупреждения... И что мне теперь делать? – Отправляйся в путешествие, – вмешался Учитель. – Куда? – У тебя есть свой собственный мир, попробуй найти его... – Мир?.. Свой собственный?.. Круто! Ладно, давайте тогда. Паке! – после своей удивленной скороговорки сущность оторвалась от земли и исчезла. – Что с ним будет дальше? – спросил я Учителя, но тот не удосужился ответить на мой вопрос: кивнул неопределенно и взял меня за руку. – Пора, Ученик! Все остальное потом... Учитель привез меня в поселок у подножия гор – невероятной красоты место! – показал мне свой дом, построенный без одного гвоздя по всем правилам древнерусского строительства изб (в нем пахло лесом, и это было так здорово!). Отдаленный шум водопада, пение неизвестных мне птиц, непонятные щелкающие песни цикад, свежий горный ветер и густой прохладный воздух сопровождали мое, уставшее от шестичасового пути и переизбытка впечатлений, тело в мир сновидений. К слову сказать, первым, что я увидел той ночью во сне, был мой собственный мир: серый, пустой и каменный как саркофаг. Я сидел на вершине той самой горы и взирал на окружающий пейзаж до самого утра. Не скажу, что это были приятные ощущения: грусть и одиночество – единственная звездная мелодия, сопровождавшая меня в этом путешествии. На утро я проснулся разбитым, желания встать с кровати и куда-то идти так и не возникло бы, если бы не Учитель, постучавший в дверь. – Он прощался с тобой, именно поэтому тебе так грустно, – обратился он ко мне без всяких предисловий. – Так что это не повод целый день проваляться в кровати. Вставай! – Учитель кинул на стул рядом со мной ворох одежды и вышел. Вышитая сорочка, широкие льняные штаны и джинсовая куртка – супер! Я слегка удивился тому, что к комплекту, предоставленному мне, не прилагалась обувь. Переодевшись, я натянул байкеровские тяжелые ботинки прямо на босу ногу и вышел в гостиную, где меня уже ждал Учитель и крынка молока с еще теплым хлебом. – Что у тебя на ногах, Ученик? – его голос звучал достаточно строго, мне почему-то стало немного стыдно. – Обувь, Учитель. – Я опустил глаза в пол и увидел, что сам Учитель – босиком. – Выкинь. И запомни: земля, вода, огонь и воздух – главные источники магической силы и энергии для человека. А резиновая подошва твоих ботинок (если ты помнишь школьную программу по физике, резина – полупроводник!) останавливает ее свободное движение и поэтому ты слаб и апатичен. Ходи в своих ботах по асфальту, если есть желание, но здесь, если не хочешь ходить босиком, сплети себе лапти! – Хорошо, Учитель. – Завтракай, Ученик, у нас много дел! Я не стал спрашивать его, какого рода дела нас ожидают, просто молча хлебал невероятной вкусноты парное молоко, заедая теплым ржаным хлебом. Вкуснее в своей жизни я не пробовал ничего, честное пионерское!.. А что касается моего обучения, то началось оно с совершенно невообразимой для меня, городского человека, вещи: я и Учитель в течение трех месяцев строили мне дом, почти такой же, как и окружающие избушки. Одновременно мы сажали фруктовый сад, недалеко от моего будущего жилища – занятия сами по себе облагораживающие. К тому же сидя на недостроенной крыше или в процессе распиливания деревьев вместе с Учителем, я еще и некоторые начальные знания получил, потому как наставник мой совмещал приятное с полезным. И, тем не менее, однажды я спросил его, на свою голову: – Мы начнем обучение когда закончим работу? – Запомни, – строго отозвался Учитель, стукнув молотом по доске, чтобы крепче держалась, – славяне никогда не работали, ибо само слово «работа» – производное от слова «раб», русские люди «трудились», а слово «труд» предполагает что ты создаешь что-либо с любовью и радостью. У меня дома стоит сундук, сколоченный дедом двести пятьдесят восемь лет назад – я уверен, он простоит еще три раза по столько же, потому что сделан с большой любовью к нам, детям и внукам. А что касается твоего обучения, то оно уже началось – ты еще не уразумел этого, Ученик?.. Создание миров всегда начинается с устроения собственной жизни, ведь прежде чем научиться создавать, надо научиться любить... Вот я и учился потихоньку... Учитель постепенно знакомил меня с жителями поселка, а они, когда пришло время новоселья, подарили мне курей, кроликов и корову. – Ты же не думал, что я буду кормить тебя в течение всех лет обучения? – Учитель ответил на мои невысказанные вопросы, пряча ироничную усмешку в своих седых усах. И в мыслях не было!.. Я провел рядом с Учителем около восьми лет, а потом он отпустил меня. Сказал, мол, сам принимай решение – можешь остаться в этом теле до старости, а потом выбрать себе другое, а можешь оставить телесную оболочку и отправляться в путешествие. Я не уверен, что готов. Вот и живу пока, как могу... Глава 5 Бедная Анжела, это ж надо было додуматься так пугать ее! А еще мир собрался спасать, олух царя небесного! Нельзя принимать решение жить другому человеку или нет только потому, что тебе твое решение кажется обоснованным! Будет мне наука, за мою самоуверенность. С тех пор как я встретил Учителя я многое узнал: изучал руническое письмо, читая Каруну, и мистическое значение чисел; продирался сквозь дебри русских сказок, познавая их сокровенный смысл и находя послания, которые предки передавали в них нам, своим наследникам; закалял свое тело; изучил массу древних магических практик, познал множество миров – я многое умею теперь, но полученные знания, по-видимому, не прибавили мне человечности. Я считал себя выше других, забывая о том, что любой человек, встречающийся на моем пути – прежде всего – еще один мой Учитель! Вот и Анжела сегодня многому научила меня: нельзя в одиночку нести ответственность за спасение мира – его нужно спасать руками тех, кто будет жить в нем в будущем! Но все это сейчас бесполезная лирика. Нам предстоит более увлекательное занятие – идти тропами будущих событий, смотря на них глазами мальчика Глеба. Может быть тогда ситуация с вирусом ВН 902 проясниться полностью! – У меня появилось несколько вопросов, – спрашиваю Идмона чтобы вывести его из состояния ненужной задумчивости. – Во-первых, как Павлуша познакомиться с Глебом? Когда мы их видели перед Красным корпусом Университета, не похоже было что они знакомы первый день. Во-вторых, почему Глеб решил учиться на том же факультете, что и Павлуша и как получилось, что они попали работать в одну и ту же лабораторию? Возможно, изначально все затевалось именно для этого? И почему мой сын так настойчиво добивался поступления именно на факультет микробиологии? Идмон, мы можем как-то разобраться во всем этом? – И... – Первым делом, Анжела, мы будем разбираться с жизнью Глеба. Не исключено, что в итоге найдутся ответы на все Ваши вопросы. Для того, чтобы найти точку отсчета – день, с которого все началось Идмон решил идти от момента столкновения Павлуши с машиной Глеба. Он так мне об этом и сказал: – Нам предстоит долгий путь Анжела. Мы будем проходить судьбу Глеба день за днем и в обратном направлении. Рано или поздно мы найдем лишь одно событие, одну минуту, после которой изменить что-либо стало уже невозможно. – А Павлуша будет спать? Он очень беспокоиться, когда остается один в комнате... – Да, не волнуйтесь! Берите меня за руку, идемте!.. Теперь я могу не бояться за жизнь сына. Идмон в один момент стал каким-то другим – более живым что ли? – сложно сформулировать. Вот и хорошо – мы могли бы стать друзьями, если бы до этого момента я постоянно не чувствовала опасность, исходящую от него. Но сейчас все стало по-другому: мы, скорее союзники, чем враги – и мне такая постановка вопроса нравиться. Я уверена, что благодаря его способностям и моему желанию мы найдем способ избежать эпидемии! Знакомая картина – желтая иномарка; на мостовой возле приоткрытого портфеля сидит Павел, обхватив голову руками. Я вижу, что мой сын в отчаянии. Вирус, как я понимаю, передается воздушно-капельным путем и значит, эпидемия неизбежна – и Павлуша знает об этом. Он весь как-то съежился и выглядит совсем как маленький ребенок только что разбивший китайскую вазу эпохи Минь, к которой родители строго-настрого запретили подходить – как-то так, только еще более разбитым и виноватым. Из машины, немного пошатываясь, выходит Глеб и присаживается рядом с сыном на тротуар. По его лицу струиться пот, глаза лихорадочно блестят, щеки неестественно красные – видно, что он очень болен. – Как ты здесь оказался? – вяло спрашивает его Паша. Он не смотрит на друга, а как-то по детски не отрывает глаз от своих легких полуботинок. – Зачем ты вынес пробирку из лаборатории? – хрипло отзывается Глеб. – Со мной уже все кончено, ты ничего не сможешь изменить. – Смог бы, наверное, если бы не... – Ты что ее разбил, когда упал? – перебил его Глеб и в его глазах вспыхнул настоящий ужас. Павел не ответил, только молча кивнул. – Господи, что же теперь будет?.. – Я не знаю... – Мы еще можем что-нибудь изменить? Мой сын только отрицательно помотал головой в ответ. – Даже если изолировать нас с тобой... по этой улице ходит столько народу... Посмотри! Пару секунд назад мимо прошло две женщины; вон мужчина с бутылкой пива на противоположной стороне улицы, а за нашей спиной два подростка курят и хихикают над тем, что два взрослых мужика сидят на асфальте словно бомжи... Минимум пять человек уже заболело. Не считая тех, кто находиться недалеко и вдыхает зараженный воздух. Чувствуешь, какой сильный ветер! Через несколько дней полгорода заболеет. Мы не успеем ничего сделать... Господи спаси... – по щекам Павла потекли слезы, наверное, первые за всю его взрослую жизнь. Он даже сейчас, когда маленький, почти не плачет. Только если остается один. – Я не могу больше смотреть на это, – обратилась я к Идмону. – Пойдем дальше?
– Иди. Еще полчасика и я тоже пойду. Павлуша снимает белый халат, накидывает куртку и уходит, а Глеб возвращается к своим исследованиям: первым делом он надевает резиновые перчатки и медицинскую маску, затем он достает из стеклянного шкафа пробирку и направляется к электронному микроскопу. Я вижу на его халате бейджик, на котором написано: «Красько Глеб Юрьевич – научный сотрудник лаборатории вирусологии, НИИ микробиологии...» Затем он аккуратно откручивает прорезиненную крышку пробирки и махонькой пипеткой набирает из нее каплю жидкости, которую отправляет на плоское стекло и вставляет в микроскоп. Затем осторожно закрывает крышку пробирки, относит ее в шкаф и садиться обратно за стол. Несколько минут он внимательно изучает что-то в микроскопе. – Это невероятно! Он снова мутировал!.. Как такое может быть?.. – Глеб очень удивлен. Видимо он не ожидал такого поворота событий. – Я не понимаю, – шепнула я Идмону. – Что-то не так? Мой вопрос остался без ответа – юноша поднялся, вынул стекло из микроскопа и направился к умывальнику, чтобы обмыть его. Но не успел – раздался звонок мобильного. Глеб испуганно дернулся – немудрено: пустое помещение, поздний вечер и неожиданные резкие аккорды виолончелей «Апокалиптики» – со мной на его месте апоплексический удар мог бы случиться. Он нажимает на кнопку принятия вызова. О господи!.. На пальце Глеба ясно виден надрез в перчатке, из которого начинает сочиться кровь, но он этого не замечает и все еще разговаривает по телефону, держа между большим и указательным пальцем стекло, об угол которого он порезался! – Невероятно, – обращаюсь к Идмону. – Получается, Глеб заразился этим вирусом – как там его? – ВН 902! Павел хотел попытаться вылечить Глеба, действовать надо было быстро (скорее всего, у вируса короткий инкубационный период), поэтому он вынес из лаборатории пробирку. Вот это номер! – Все ясно, – отвечает он. – Теперь вернемся на день назад. – Подождите, Идмон! Я понимаю, Павлуша хотел попытаться вылечить Глеба, но зачем он вынес вирус из лаборатории? Он же не дома собирался его изучать! Действительно, зачем?.. Наверное, мы что-то упустили. – Интересно, Идмон, а Павел никому кроме Глеба не звонил, перед тем как вынести пробирку? Возможно, мы появились поздно и чего-нибудь не увидели? – Попробуем вернуться? – ответил Идмон вопросом на вопрос. – Да, только не в тот момент, когда он достал пробирку из шкафа, а, скажем, на полчаса – час раньше. Это возможно? – Почему бы и нет, – пожав плечами, ответил Идмон. – Я не могу подчинить Судьбу своим желаниям – она слишком горда и независима, но я могу заставить Время открыть свои тайны... После своего задумчивого речитатива Идмон выполнил мою просьбу – не прошло и доли секунды, как картинка перед нашими глазами немного изменилась. В помещении было пусто, как и тогда, когда мы первый раз сюда попали. Павлуша нервно ходил из угла в угол и о чем-то напряженно размышлял. Время от времени он поднимал глаза к потолку и резко выдыхал, словно что-то решив, но затем отрицательно мотал головой, будто не соглашаясь со своим внутренним диалогом, и начинал метания в полупустом пространстве заново. Кроме его шагов, которые отдавались глухим эхом, было слышно только биение его сердца. Правда-правда! Бедный мой ребенок, смотреть невозможно как он мучается! Еще около пяти минут Павлуша метался туда-сюда, но вдруг резко кинулся к столу, на котором лежал его сотовый. – Справочная, можно телефон приемной Правительственного исследовательского центра «Штамм»? – сказал он, нажав несколько кнопок. – Ага, записываю... Спасибо. Затем Павлуша набрал еще один номер: – Могу я поговорить с профессором Скрипченко?.. Ушел?.. Можно мне его сотовый?... А домашний?... Поймите, речь идет о жизни и смерти! Дайте хотя бы адрес! Угу. Спасибо. До свидания! – Кто такой этот профессор Скрипченко, – спросила я Идмона. – Не знаю. – А как узнать? – Можно вернуться домой, прозвонить эту организацию, если она существует в наше время, конечно, и выяснить.
Кстати вакцину они разработали сами – вот объявление о проведении профилактических прививок и телефон. – Звоните, Анжела! – Сейчас. – Она берет трубку от радиотелефона и набирает номер, указанный в объявлении. – Можно мне профессора Скрипченко? – спрашивает невидимого собеседника. Затем она задумчиво опускает телефон на стол: – Они не знают никакого профессора Скрипченко, Идмон, – сказал она растерянно. – Предложили поговорить с каким-то кандидатом медицинских наук Красько Юрием Никифоровичем. Хм... Красько Юрий Никифорович. – Анжела, а Вам не кажется эта фамилия знакомой? – Нет. – А я вот, кажется, где-то ее слышал, или видел, или... – внезапно на меня словно озарение находит, – Анжела, это же отец Глеба! – Отец?.. – Да! Помните, что было написано у Глеба на бейджике – Красько Глеб Юрьевич! А Юрий Никифорович Красько – это его отец! – И что из этого следует? – Анжела все еще растеряна. Да и я тоже не в лучшей форме, если честно. – Не знаю. Может быть, Павел звонил в эту организацию, чтобы поговорить с ним? – Тогда почему он спросил профессора Скрипченко, а не... – Не знаю. Вероятно, отца Глеба не было в тот момент в городе, и Павел знал об этом?.. В конце концов, господин Скрипченко мог гораздо позже появиться в этой организации, чем отец Глеба – этим и объясняется тот факт, что в «Штамме» его знать не знают. И возможно это произошло уже тогда, когда среднестатистическая частная лаборатория приобрела статус правительственной организации... Все возможно. – И что теперь делать? – спросила меня Анжела. Ну, что я могу ей ответить? Что я сам не знаю? Она ведь не этого ждет. – Нам надо попасть к Глебу домой. Посмотреть на его отца. Когда я увижу его, тогда мы можем попробовать выяснить, почему Павел звонил профессору Скрипченко вместо того, чтобы сразу связаться с его отцом...
В комнате пахнет духами и ванильными булочками. Самым внушительным предметом в ней является громоздкий, вытянутый во всю стену книжный шкаф. Большинство книг в нем на околонаучную тематику: биология, медицина, справочники редких насекомых, химия, вирусология, и все в таком духе, но так же попадаются детективные и фантастические романы. Плюс обилие фотографий в рамках. В основном: женщина, мужчина и ребенок – Глеб. Чувствую себя как грабитель какой-нибудь, даже естественное в такой ситуации любопытство сильно попахивает скопом партизан влезших на вражескую территорию. Впрочем, Идмон ведет себя так, как будто всю жизнь провел сыном полка в каком-нибудь подразделении лазутчиков: деловито ходит по квартире, рассматривает, уходит в другую комнату, возвращается, опять уходит. Странно, что в квартире никого нет. Судя по времени суток сейчас или очень раннее утро или почти вечер. То, что электронные часы показывают 06:08 может означать и то, и другое. Хотя, не во времени дело. Квартира выглядит так, как будто люди, живущие в ней, появляются здесь раз в неделю: легкий налет пыли на мебели, кое-где валяются носильные вещи, на кухне в раковине горка невымытой посуды, на окне почти засохшие кусты фиалок... – Никого, – сообщает мне мой спутник спустя минут десять. Очень ценная информация – я поняла это почти сразу, как мы здесь появились! Идмон несколько минут задумчиво смотрит на фотографии в книжном шкафу, затем сообщает: – А ведь он умер, Анжела. – Кто? – Отец Глеба, – все таким же отрешенно-монотонным голосом отвечает Идмон. – Быть не может, – я всплеснула руками от удивления, – он же должен быть еще достаточно молодым человеком! Странно все это как-то. Смерть как будто волочится за нами весь этот безумный день, ни на секунду не теряя бдительности, того и гляди и нас подкараулит за каким-нибудь из поворотов лабиринта чужих судеб, где мы не переставая бродим с утра. – А от чего он умер? – спрашиваю своего спутника в надежде на то, что он знает ответ, но вопреки моим ожиданиям он, пожав плечами, отвечает: – Не знаю. Простите, Анжела, но я не могу этого выяснить только по фотографиям. Они сделаны в те годы, когда Юрий Никифорович Красько был здоров и полон сил. Как бы я не хотел, но я не могу найти следов какой-либо болезни. Возможно потому, что он умер какой-нибудь внезапной смертью, например, попал под машину или... Что-нибудь в этом роде, в общем. – Может быть, нам поискать более новые фотографии? – Как? Мы не можем ни к чему прикасаться, потому что по сути нас здесь нет. – Ну, да. – Понимаю, что Идмон прав, – А что же тогда делать? – сдаваться мне не хотелось, но я пока не вижу никакого решения. – Мне надо подумать, – говорит мне мой проводник во времени. – Давайте вернемся на Вашу кухню, чаю попьем. Я очень устал, у меня уже практически нет сил ни на перемещения, ни на размышления. – Да, конечно. – Я вижу, что Идмон действительно слегка бледен, поэтому без лишних слов беру его за руку... Первым делом проверяю как там мой малыш. Спит, раскинув ножки и ручки в разные стороны, словно звездочка небесная, сопит и улыбается во сне. Накрываю его фланелевой простынею и возвращаюсь на кухню к Идмону. Он сидит в той же позе, в которой я его оставила минуту назад: немного сгорбившись, положив подбородок на свои здоровенные кулачищи. Молчит... Размышляет о чем-то наверное. Пока я ставлю чайник на плиту, вспоминаю, что о многом хотела его расспросить. Не долго думая, перевожу свой внутренний монолог во внешний мир: – Идмон, давно хотела Вас спросить... – чувствую себя немного не в своей тарелке оттого, что собираюсь выяснить, но любопытством терзаться гораздо болезненней. – Можно? – Да, конечно, если я смогу ответить, то обязательно сделаю это. – Мне показалось, что Вы многое знаете о том, что происходит с человеком после того, как он умирает... Вы можете мне об этом рассказать? – Могу, но не слишком много. Я выжидательно замолчала, дабы Идмон мог сосредоточиться и изложить интересующую меня информацию. – После смерти ничего особенного не происходит, – начал Идмон. – Человек просто переходит из одного мира в другой, как школьник переходит в следующий класс. – И все? – моему удивлению не было предела. – А другой мир это Рай и Ад? – Анжела, при чем здесь Рай? Рай – это понятие христианской религии. В Библии написано, что Рай находится на Седьмом Небе. Совершенно конкретные координаты, между прочим... В руническом алфавите есть две руны – Небо и Небеса. Так вот: небо – место, где нет Бога, а место, где нет бесов называется «небеса». – А я слышала об этом – Михаил Задорнов говорил об этом на каком-то из своих концертов... – У Предков не было и в мыслях попасть после смерти в какой-нибудь Рай и зависнуть в нем до скончания Вселенной, – невозмутимо продолжал мой гость. – Вам это кажется привлекательным? Проведя в Раю несколько тысячелетий, Вы от скуки начнете на Луну выть, а может быть и раньше. – Я об этом как-то не думала... – Почти никто не думает, не волнуйтесь. Мы приходим в этот мир для того, чтобы научиться создавать, созидать. А чтобы научиться создавать, нужно, прежде всего, научиться любить – так говорил мой Учитель. Вспомните, чем мы занимались, когда были маленькие – строили города из кубиков и песка, лепили животных из глины и пластилина, шалаши из веток собирали, в юности многие из нас писали стихи или рисовали картины. Это были наши первые опыты создания чего-либо из подручных материалов. Для нас этот мир примерно как пятый класс для школьника. Выполнил программу – переходи в шестой класс, не выполнил – оставайся на второй год. Называется это «инкарнация», когда Бог Варуна и Богиня Карна возвращают человека обратно, если он не научился тому, чему должен был научиться или не выполнил того, что должен был выполнить. Конечно, гораздо проще верить, что если будешь жить праведной жизнью, то поселишься после смерти в Раю, будешь есть фрукты, пить Нектар, купаться в радости, гулять по Райскому саду и все такое прочее. Но богам не нужны ленивые, самодовольные от собственной святости, нахлебники. Они ждут от нас, людей, что мы пройдем наше обучение в этом мире – на Земле – и в следующих мирах, и вскоре сможем стать их помощниками! Такие вот дела, Анжела. – То, что Вы мне рассказали, звучит очень странно, но мне это кажется правильным и очень естественным. Удивительно, что никто до сих пор до этого не додумался. – Анжела – Анжела, наши Предки об этом знали! Около ста тысячелетий назад, в те времена, когда, по мнению Дарвина и иже с ним, люди были просто скопищем дикарей, полулюдей – полуобезьян! Существуют неоспоримые доказательство того, что человечество в те времена было не только разумным, но еще и обладало знаниями, которые до сих пор ставят в тупик ученых – вспомните Атлантиду, цивилизацию Майя, рассказы, о которых принято считать мифами! Эволюционная теория, на мой взгляд, касается только животного мира (и то – не факт!), к которому Человек, вообще-то, не относиться. А вы говорите, никто не додумался... Что тут можно сказать? Идмон меня изрядно озадачил, я даже про кипящий чайник совсем забыла и вспомнила только когда кухня наполнилась горячим дымом. Завариваю чай в две пол-литровые чашки, ставлю на стол, с удивлением отметив, что Идмон положил в свой напиток сразу восемь ложек сахара. С ума сойти! Наверное, он действительно потерял очень много сил при перемещении из прошлого в будущее и обратно... Некоторое время мы молча пьем чай, заедая черным шоколадом. От усталости, одолевшей меня с десяток минут назад, почти не осталось следов. Я снова бодр и готов на подвиги, вот только Анжела какая-то чересчур притихшая. Я тоже прошел через это. Сначала меня удивляло все то, что мне пытался втолковать мой Учитель, затем, перейдя от удивления к познанию, изучая Буквицу и х\'Арийскую арифметику, я начал восхищаться нашими предками и учиться с утроенным рвением. И сейчас я испытываю к людям, жившим много тысячелетий назад, потомками которых мы все и являемся, безграничное уважение. Возможно, когда-нибудь мы сможем общаться с Анжелой на равных, для этого ей надо будет пройти весь путь познания, который даже для меня все еще не окончен, а затем найти на нем свою неповторимую дорогу, предназначенную только для нее. Я уверен, что смогу стать для нее проводником, таким же каким был для меня мой Учитель. А может быть она предпочтет закрыть глаза на события последних часов и забыть обо всем. И такое бывает, к сожалению...
– Можно попробовать переместиться в день, в который хоронили отца Глеба, – говорит мне Идмон выдержав долгую паузу, во время которой я пыталась осмыслить все то, что он мне рассказал. – Тогда мы сможем узнать что послужило причиной его смерти. Это наша единственная зацепка на данный момент. – Вы правы, Идмон, – отвечаю. – Нам для этого надо узнать дату смерти? – Нет, время понятие весьма относительное – мы же до сих пор бродили вслепую, потому что знали, какой именно момент хотим увидеть. Это тот же самый случай. Берите меня за руку, нам пора! Обжигаюсь руной, начертанной на руке моего проводника и, вдохнуть не успев, мы возвращаемся в квартиру Глеба. Грустная картина... Занавешенные зеркала, люди в черных одеждах, отец Глеба, лежащий в деревянном гробу, оббитом красно-черным шелком. Возле гроба на коленях рыдает женщина, я узнаю в ней остатки молодой и веселой девушки с семейных фотографий в книжном шкафу. Самого Глеба не видно, его нет в этой комнате. Интересно почему?.. От нечего делать подхожу к окну и вижу, что на лавочке возле подъезда сидят два юноши – Глеб и... Павел. Дергаю Идмона за рукав, кивнув в сторону окна. Он подходит, без лишних слов берет меня за руку, и мы уже не в квартире, а рядом со скамейкой, где в тягучем (почти ощутимом) молчании сидят мальчики. Глеб выглядит потерянным. Он бледен и это особенно заметно в контрасте с черной рубашкой и брюками. Павлуша, как я вижу, не знает как утешить своего друга, поэтому молчит, изредка, похлопывая друга по плечу и прерывая молчание одной и той же фразой «Крепись, дружище!». Глеб ему в ответ только молча кивает и отворачивается, чтобы скрыть слезы, которые все равно текут, не смотря на убеждение юноши, что взрослые мужики не должны плакать. У меня разрывается сердце от этой картины. Не дай Бог пережить смерть родителей, а особенно в таком юном возрасте, ведь по идее мальчики наши еще даже школу не закончили. – Как это случилось? – спрашивает мой сын, обращаясь к Глебу. – Не знаю, – вяло отзывается тот. – Может быть, наверх пойдем? – Павлуша решил, видимо, разговорить друга. Знает уже, что молчание в такой ситуации еще хуже, чем бесполезные разговоры. – Его вынесут сейчас, – тяжело вздохнув, отвечает Глеб. – Но все-таки, как это случилось? Он болел чем-нибудь? – Болел. Только болезнь какая-то обычная, вроде гриппа. Мама даже врача сперва не вызывала – папа запретил. Сказал – само пройдет через два дня, но через сутки его уже не стало. – Как такое может быть? – Павлуша был явно удивлен, впрочем, как и мы с Идмоном. – Не знаю. Он кашлял, на горло жаловался, у него немного болел живот, потом резко поднялась температура – до сорока скаканула – и через два часа его не стало. До нас даже скорая не успела доехать. – Что же это за грипп такой странный? – Откуда я знаю, Пашка! Ты мне такие вопросы задаешь, честное слово! – Прости дружище, просто все это странно, тебе не кажется? – Вообще-то да, но я же не врач, чтобы диагнозы ставить. Скорая написала, что причиной смерти является гипертермия, то есть высокая температура. – И все? – уточнил Павел. – Все. Больше Глеб ничего не успел сказать – к дому подъехали микроавтобусы с траурными лентами. Два внушительных размеров мужчины вынесли гроб и осторожно погрузили в катафалк. Друзья, родственники, медленно, опустив головы, выходили из подъезда и в полном молчании садились в микроавтобусы. Женщины плакали, мужчины играли желваками – так всегда бывает... Глеб с Павлушей присоединились ко всем остальным последними. – Что делать будем? – спрашиваю Идмона. – У меня ощущение, что Павел очень заинтересовался причиной смерти Юрия Никифоровича. Может быть, нам остаться здесь и дождаться продолжения их разговора? – Думаете, будет продолжение? – Наверняка, – задумчиво пробубнил Идмон. – Возможно, именно в загадочной болезни доктора Красько и кроется причина того, что они оба наших юноши решили учиться на микробиологов. – Вы действительно так думаете? – Я удивилась словам своего спутника, но, видит бог, то, что он говорит – похоже на правду. – Не исключено что это тот же самый вирус, который впоследствии привел к эпидемии. Другого объяснения их дальнейшему поведению я не нахожу, – продолжал тем временем Идмон свои размышления. – Так что же делать? – спросила я его не находя контраргументов. – Ждать. Наблюдать. Делать выводы. Что тут еще можно сделать?.. Я уверен, что прав, процентов на двести – не меньше. В тот день, когда разбилась пробирка, у Глеба тоже была очень высокая температура, он не зря был убежден, что Павел не успеет найти лекарства, потому что видел как быстро сгорел его отец. Достаточно простая арифметика. Черчу нужную мне руну в воздухе, отчего на секунду испытываю весьма сильное головокружение. Хорошо, что оно сразу же прошло. Не до собственных страданий сейчас, потому что ключ в дверном замке квартиры Глеба поворачивается и в квартиру входят наши друзья-товарищи. Они одеты не в траурные наряды, а в некое подобие школьной формы – классического покроя брюки, клетчатые рубашки с вышитой на них эмблемой школы, рюкзаки за спиной. Значит, у меня получилось, а ведь я всего один раз пробовал этот знак в действии! Но в древней славянской магии, как и в любой другой, есть простой принцип, состоящий в том, что если получилось один раз, получиться и в следующий. Зря я сомневался – сомнения в таком деле только мешают. Глеб ведет Павла в соседнюю комнату, а мы следуем за ними. Вижу, что Анжела немного удивлена, но, думаю, у меня еще будет время ей все объяснить. – Ты знаешь, где лежат его бумаги? – спрашивает тем временем Глеб. – Если они и дома, то могут быть только в одном месте – в ящиках стола. Пойдем посмотрим, пока мама их куда-нибудь не дела – она еще вчера собиралась их разобрать и выкинуть. – Как она? – Более-менее. Ходит, конечно, сама не своя, но хоть уже не плачет. К тому же ей коллеги по работе помогают, поддерживают... Кстати, я тебе рассказывал, что вчера было?.. – Нет. Что-то серьезное произошло? – Павел явно озадачен. Анжела тоже смотрит на меня вопросительно, но я только пожимаю плечами. – Вчера явился к нам какой-то мужик, – начал Глеб, одновременно доставая бумаги из письменного стола, – в костюме, в черных очках. Важный такой! Вручил маме конверт с деньгами. В конверте было около десяти тысяч долларов, представляешь?.. Мама спросила его от кого такие деньги и по какому поводу, но дяденька промычал что-то вроде «Коллеги собрали» и ретировался со скоростью звука. – Странно. Слишком большие деньги... Ты же говорил, что кроме твоего отца в лаборатории работает всего четыре человека. Как же они могли собрать такую сумму? Это же по две с половиной тысячи на каждого!.. Не слабо! – А я тебе о чем?.. Хорошо, давай по порядку. Что у нас здесь? Так... Счета... Счета... Копия диссертации... Справка о внедрении диссертационного исследования... Копия финансового отчета в налоговую за прошлый год... Все не то! Может в другом ящике?.. – Глеб дернул за нижний ящик, но тот не поддавался. В поисках ключа, юноши поднимали бумаги на столе, заглядывали в вазы и выдвижные ящики, в секретер в шкафу, но скоро, уразумев безуспешность поисков, начали сдаваться. – Пашка, поройся на балконе в ящике – нужен какой-нибудь инструмент! – деловито крикнул Глеб другу, который в этот момент доискался до предпоследнего ящика комода в соседней комнате. Некоторое время друзья пытаются плоскогубцами взломать ящик, и не безуспешно – выломать замок из деревянной доски не тяжелее чем вскрыть сейф с помощью динамита. Однако на наше всеобщее удивление, ящик оказался практически пуст. В нем лежал один единственный лазерный диск в пластиковом конверте. Друзья понимающе переглянулись и Глеб включил компьютер, стоящий тут же, на столе. Пока он загружался, Идмон подвел меня ближе, прямо за спины мальчиков. Честно сказать то, что мы увидели на мониторе, мало просветило нас в наших поисках. Глеб с Павлом выглядели растерянными – диаграммы и таблицы, содержащиеся в одном единственном экселевском документе с надписями на английском и латыни, разобрать мог бы только специалист. Единственные знакомые буквосочетания в документе наталкивали на мысль, что Юрий Никифорович действительно занимался исследованиями этого злополучного вируса ВН 902, но это мы и так подозревали. – Думаю, стоит показать диск папиному другу – профессору Скрипченко. Он был у нас на Новый Год – хороший мужик, – задумчиво произнес Глеб. – Если папа держал эту информацию под замком, то вполне вероятно, что о диске никто не знает. Попытаемся выяснить все что возможно, а профессор нам может в этом помочь! Если захочет, конечно... Бедняги! Никто из взрослых не станет доверять секреты такого рода школьникам! Но пусть хоть попытаются, а мы понаблюдаем за ними... – Что-то я сомневаюсь, в том, что с нами станут разговаривать. Все-таки – правительственная лаборатория, а не лаборатория по сбору анализов. Кто мы для них такие – десятиклассники, почти дети. Павел – молодец, не тешит себя иллюзиями как Глеб. Его скептицизм оправдан, однако друг его упрямо поджал губы и молчит. – Я имею право знать, от чего умер мой отец, – заговорил Глеб через минуту. – Я хотел еще на похоронах спросить профессора об этом, но его не было. Очень странно, между прочим. На кладбище были все наши родственники и папины старые знакомые, но, по-моему, не было ни одного его нынешнего коллеги.
– Может быть, поискать телефон Скрипченко в мобильном твоего отца? – предложил мой сын. – Точно, молодец Пашка! Несколько минут Глеб беспорядочно мечется в поисках сотового, а Павел оглядывается по сторонам, пытаясь, видимо, подойти к этому дело более рационально. – Посмотри у отца в портфеле, – предложил он, немного подумав. – Или в карманах. – Давай, – откликается Глеб. – Ты – в куртке, я – в пиджаках в шкафу, а портфель, по-моему, так и стоит в коридоре, на нижней полке шкафа. Мама его вроде бы не убирала... – Нашел, – через минуту крикнул из коридора Павел. Глеб берет телефон из рук сына, нажимает какие-то кнопки и затихает, приложив сотовый к уху. – Алло, здравствуйте Вениамин Николаевич, – обращается он к невидимому собеседнику. – Это Глеб, сын Юрия Никифоровича. Вы помните, мы встречались на Новый Год? У меня к вам есть разговор. Мы можем встретится?.. Ага... Отлично! – Положив трубку, Глеб развернулся к Павлуше: – Сказал, что сам заедет к нам часа через два. Ты остаешься? – Если можно, – с сомнением ответил Павел. – Нужно, – твердо заявил Глеб. – Твоя была идея все выяснить. Спасибо тебе, кстати. Без тебя мне было бы трудно пережить все это. Какие же они взрослые, с ума сойти! Разговаривают нормально, а не на подростковом сленге... Даже я, по-моему, не была такой серьезной в их возрасте. Краем глаза замечаю как Идмон что-то чертит в воздухе указательным пальцем. Лицо у него при этом чересчур сосредоточенное – наверное, снова какие-то его магические штучки. Он еще не закончил свои загадочные манипуляции как в дверь позвонили. – Вот и он, – воскликнул Глеб и кинулся открывать. Ничего себе скорость!.. Профессор же собирался приехать через два часа, он что, возле подъезда стоял?.. Разворачиваюсь лицом к Идмону, но он, распознав в моих глазах огромный вопросительный знак, лишь приставил палец к губам и неопределенно махнул рукой. – Здравствуйте, молодые люди! – голос профессора Скрипченко показался громовым в полупустой квартире. Мы подошли ближе, дабы не пропустить ни слова из их разговора. Глеб тем временем пригласил его на кухню, спросив на ходу: – Выпьем кофе? – Не откажусь, – ответствовал профессор, присаживаясь за стол. Юноша поставил нагреваться электрочайник, достал из кухонного шкафа чашки, банку с кофе, сахар. Глеб не спешил начинать разговор, видимо не слишком представлял с чего начать. И только когда возле каждого из троих видимых собеседников оказались чашки с горячим черным напитком, он решился: – Я хотел с Вами поговорить вот о чем... – начал он осторожно. – Мы нашли у отца в столе диск с какими-то исследованиями... – Отлично, – обрадовался профессор, – я его обыскался за эти дни, а компьютер Юрия запаролен. Вы знаете, что на нем? – Нет, – ответил Глеб. – Мы пытались, но разобраться так и не смогли – видимо, знаний не хватает. – Правильно. И не стоит вам в это ввязываться, ребята. – Вениамин Николаевич задумчиво покачал головой. – Не стоит. Уже ничего не изменишь... Зачем вам лишние проблемы? – Что за проблемы? – Глеб слегка заволновался. – Проект, результаты которого вы видели на диске, вел сугубо твой отец, Глеб. Нам он сообщал только о некоторых моментах своей работы. Так что вряд ли я смогу вам чем-то помочь. По правде, мне и самому не слишком много известно... – А Вы случайно не знаете, от чего он умер? – тихо спросил Глеб. – Думаю, он заразился вирусом, который исследовал. – Но почему? – Бедный Глеб, он выглядит очень расстроенным. – Кто его знает! Меня не было, когда это случилось. Юра взял путевки и мы всей лабораторией, за исключением его самого, две недели провели в санатории в Алупке – вернулись три дня назад: лаборатория пустая, по Центру ходят слухи о загадочной смерти нашего начальника, кинулись звонить твоей маме. Вчера мы даже на кладбище побывали... Попрощались... Но не в этом дело... Думаю Юра выпроводил нас не случайно. Подозреваю, что он довел-таки исследования до конца и не хотел, чтобы мы присутствовали при этом. Я как раз и надеялся, что диск поможет в этом разобраться. – Расскажите, что это за вирус, – попросил Глеб профессора. – Хм... Знаю, что твой отец занимался этими исследованиями достаточно долгое время. Лет десять тому он писал много научных работ о болезнях, передающихся через укусы редких насекомых, в том числе и о вирусе ВН 902. Вроде бы его переносчиками является очень редкий вид муравьев, обитающий в нескольких небольших районах Африки. Так, во всяком случае, Юрий писал в своих статьях, но дело это темное: ни в одной из своих научных работ он не уточняет ни что за насекомые, ни в какой именно части континента... Некоторое время назад в лабораторию пришли люди из ФСБ. О содержании их разговора известно лишь Юрию и тем его гостям (остальным сотрудникам не разрешили присутствовать при разговоре). Пару дней после того разговора твой отец ходил как в воду опущенный, потом повеселел, а недели через две он потихоньку признался мне, его исследованиями этим заинтересовались некие большие люди – кажется, они решили, что он нашел новый вид биологического оружия. Они заплатили совершенно нереальную сумму, дабы Юра довел работу до конца и по возможности нашел лекарство от вируса. Спустя всего месяц лабораторию прикрыли для свободного доступа, как учреждение, проводящее исследования в рамках правительственных программ. Если бы не это... Словом, все шло к тому, что мы разорились бы через несколько месяцев и самораспустились. Видимо, поэтому твой отец и принял их предложение, но нас он в свои дела практически не посвящал, как я тебе уже сказал... – Что теперь будет с лабораторией? – неожиданно спросил Павел, до этого он сидел как мышка и молча внимал словам собеседников. – Не знаю. Ждем распоряжений. Возможно, мы будем заканчивать исследования, и именно поэтому мне нужен диск. – Может, посмотрим, что на нем? – предложил Глеб Вениамину Николаевичу. – Отдайте мне диск, – предложил профессор. – Я разберусь и перезвоню вам, ладно? – Так не пойдет, – рассердился Глеб. – Мы что, по-вашему, дети малые? – Конечно вы не дети, – мягко возразил профессор, – но вы мало что понимаете в микробиологии и, тем более, в вирусологии. Отдайте мне диск. Я обещаю вам рассказать о своих выводах. К тому же я уверен, что этот диск сам по себе не принесет нам ни вреда, ни пользы, поскольку у нас отсутствует самое главное – экспериментальный образец вируса. Я не могу даже предположить, где брал его твой отец. – Как это? Я думал чума – достаточно распространенная болезнь, – мой сын резко перебил речь профессора. – Чума – да. Но это – особый случай, поскольку вирус этот, мальчики, не совсем чума, скорее одна из неизвестных вариаций. По симптомам – похож, да, но, по сути – нечто совершенно иное. И откуда взялся вирус ВН 902 точно выяснить очень трудно, потому как в статьях твоего отца, Глеб, не указан ни вид муравьев, которые якобы являются его переносчиком, ни район Африки, где они обитают... – Хорошо, – сказал Глеб примирительным тоном. – Только вы не возражаете, если мы его скопируем? – Делайте как хотите. В конце концов, не думаю, что на нем находится какая-то сверхсекретная информация, иначе твой отец запер бы ее в сейф! – У него есть сейф? – удивился Глеб. – Да, у нас в лаборатории. Только кода никто не знает. Только твой отец... знал. Глеб неожиданно засуетился – я вижу, он о чем-то догадался, но молчит. – Спасибо Вам, Вениамин Николаевич, вы внесли хоть какую-то ясность, – сказал Глеб и поднялся из-за стола. – Пройдемте в комнату, я скопирую диск и отдам его Вам. На все про все ушло пять минут, и профессор Скрипченко начал собираться. – До свидания! – сказал он, кивнув в сторону Глеба, а затем в сторону Павла. – До свидания! – хором попрощались наши друзья-товарищи. Едва за профессором закрылась дверь, Глеб возбужденно размахивая руками сказал: – Я знаю, где код от замка в сейфе! Когда отец заболел, он написал какие-то цифры у меня в тетради. Я тогда подумал он просто в бреду – температура была выше сорока и я не придал значения. – И что ты думаешь найти в сейфе? – Павел явно настроен скептически. – Без понятия. Надо узнать точный адрес лаборатории и добраться до него! Я только не знаю, как это сделать, там же сигнализация! – Глеб, остановись! – Павел почти перешел на крик, он не знал как еще остановить своего друга. – Нам эта задача не под силу! Давай дождемся того, что скажет профессор Скрипченко! – Подождем – подождем! – заключил Глеб. – А пока подумаем как добраться до сейфа! Вот это да! Все любопытственее и любопытственее! Что же в этом сейфе такого? – Идмон, – прошептала я своему проводнику, – мы можем что-нибудь сделать? – Думаю, можем! У нас в отличие от них – масса времени, – полушутя ответил он. – Вернемся пока обратно. Надо поразмыслить, отдохнуть... Так мы и сделали. Буквально через секунду мы вернулись на мою кухню, где, на столе стояли наши бездонные чашки с теплым чаем, наполненные наполовину и первым делом я залпом выпиваю его остатки, потому что слишком возбуждена, чтобы думать о приличиях. Идмон делает тоже самое, потом еще и рукавом рот вытирает. Свинтус!
Настенные часы в кухне показывают время – 9.30. Значит, с момента появления Идмона в моей квартире прошло всего-навсего двадцать минут. Чудеса да и только! Если бы мне раньше рассказали о чем-либо подобном, я бы, как и всякий нормальный человек, покрутила бы пальцем у виска и занялась своими делами. А сейчас... Сейчас все что проделывает мой гость кажется настолько естественным и правильным, настолько обыденным, словно я всю жизнь только тем и занималась что путешествовала во времени. Как там мой сыночек, интересно?.. Судя по тишине в соседней комнате, все еще спит... Ага, как раз тот случай! Захожу в спальню – Павлуша сидит в кроватке и тихонько играется лежащими в ней игрушками. Беззвучно, вот что удивительно! Обычно когда он просыпается, я слышу его зов даже в ванной при включенной воде. А тут – сидит себе, увлеченно разбирая трансформера на запчасти, даже из кроватки не спешит вылезать, а ведь может уже. Заметив меня, сын улыбнулся и поднялся на ноги, протянув ко мне ручки: – Мамаська... Мамочка твоя сегодня целое утро где-то бегает... – Пошли кушать, Павлуша! – Поели! Я внесла сына в кухню и поставила на ножки. Увидев незнакомого человека, Павлуша нисколько не испугался, а доверчиво подошел к Идмону и попытался взгромоздиться к нему на колени. На Идмона было смешно смотреть, он так растерялся, как будто никогда доселе маленьких деток не видел. Впрочем, раззнакомились они быстро. – Ты кто? – спросил его Павлуша, когда процесс восхождения на незнакомые мужские колени был закончен. – Идмон, – растерянно улыбнулся наш гость. – А я Павел, – почти по-взрослому представился сын. И добавил: – Кусать будем! – Будем кушать, – согласился Идмон и засмеялся. Пока я готовлю малышу кашу и делаю нам бутерброды, Идмон рассказывает ему сказку о том, как Колобок убегал от всех кто ему встречался, а Павлуша перебирает пальчиками его бороду и не переставая улыбается. Не привык мой заяц видеть бородатых дядек! Когда Идмон заканчивает рассказывать историю Павлуше, он обращается ко мне: – Вы кстати знаете, Анжела, о чем на самом деле эта сказка? – Нет, – ответила я, немного удивившись такому вопросу. Колобок себе и Колобок – обыкновенная сказка для маленьких деток. – Честно говоря, никогда не задумывалась. – Не задумывались, потому что с детства привыкли к этой сказке и ко многим другим, – с философской задумчивостью на лице начал Идмон. – Воспринимаем то, о чем они повествуют как само собой разумеющееся. А между тем эта сказка, ни много – ни мало, о духовном развитии человека. – Идмон, вы ничего не путаете? – рассмеялась я. – Давайте я расскажу ее Вам заново, Анжела. – Хорошо. Мне уже интересно. – Что ж, тогда слушайте. Посудите сами, старик просит старуху испечь колобок – по сути, родить человека. Ослушаться мужа старушка не смела и сделала как он просил. Что она делает дальше?.. «Кладет его на окошко остудиться», т. е. стать холодным – избавиться от лишнего жара (пыла, сильных эмоций). Но вместо этого колобок что сделал?.. – Я рассмеялась, однако отвечать Идмону не стала и он продолжил: – Полежал-полежал да и покатился! То есть оставил ставшую привычной социальную группу и начал свой собственный путь! Первым на пути хлебного шарика встретился заяц. Заяц символизирует боязнь, страх (главным образом страх неизведанного, смерти). И что делает наш колобок? Убегает от него – что ж еще! Преодолевает. Тем самым, избавив себя от главного тормоза в духовном развитии – страха. Следующим нашего колобка хочет съесть (проглотить, поглотить) волк. Волк – хищник, живущий за счет убийства слабых. Он символизирует жестокость, агрессию. Вспыльчивость, злость, агрессивность – еще один тормоз духовного самосовершенствования. Наш колобочек и их поборол! Но как только это случилось, ему встретился медведь. Медведь, напротив, не ведает страха – ему некого бояться в лесу! – он ленив и самодоволен ибо не имеет в лесу конкурентов. Наш колобок преодолевает и это препятствие, однако встречает лису. Лиса соединяет в себе хитрость, коварство, лукавство, т. е. она «от Лукавого». Получается что, пройдя путь Просвещения, поборов человеческие страсти, наш Колобочек опять сталкивается с несовершенством окружающих людей и мира. Возвращается на круги своя, так сказать! В конце сказки злобная рыжая бестия съедает нашего путешественника. На самом ли деле это плохой конец? Ведь приняв пищу, лисий желудок на выходе трансформировал нашего Колобка в нечто другое, непохожее на то, чем он был вначале сказки – в то, к чему человек никогда не прикоснется голыми руками и значит, наш герой стал недосягаем для простых смертных! – Вот это Вы закрутили, Идмон! – Нечего сказать, меня изрядно развеселил факт конечной «трансформации» Колобка. Но если вдуматься, Идмон не так уж неправ. – У меня тогда еще один вопрос, можно? – Анжела Вам можно все, – улыбнулся Идмон. – Любое познание начинается с любопытства, а в Вас его больше чем нужно. – Да, действительно. Идмон, расскажите мне тогда о таком персонаже сказок как Баба-Яга. Мне действительно интересно, если вы Колобка так отинтерпретировали (дурацкое слово, но другого названия тому, что Вы сделали только что я не нахожу!), то что же тогда с другими персонажами: Бабой Ягой, Кощеем Бессмертным? – С этими героями все немного сложнее. Это некая попытка скрыть древних славянских Богов от влияния христианства, сохранить их первоначальном виде при помощи фольклора и одновременно завуалировать так, чтобы ни одна живая душа не догадалась. – Как это? – Ну, например, Кощей Бессмертный – это славянский Чернобог – правитель темного подземного царства, Дед Мороз, в сказках – Морозко – Велес. Согласно славянским поверьям Велес был женат на Снежной принцессе – дочери Кощея и Мары и у него была дочь Снегурочка. – Ничего себе, как все запутано... – Еще более запутанным является образ Бабы Яги, – продолжил Идмон, а я вся обратилась в слух. – Вот что Вы помните о ней из сказок? – Только то, что она, во-первых, живет в лесу. Во-вторых, является злобной старушкой с растрепанными волосами, летает на метле и пытается зажарить детей, чтобы потом съесть (Ивасика-Телесика, например). Но при всей своей злобности иногда она почему-то помогает другим в поисках: дает коня, волшебное блюдце по которому катается яблоко или волшебный клубок, указывающий дорогу в Царство Кощеево. – Да именно, – рассмеялся Идмон. – Так оно и есть. А исследователи славяно-арийской культуры, к которым и я с недавнего времени отношусь, считают прообразом Бабы Яги древнюю богиню Макош – Богиню всей Судьбы, старшую из Богинь-прях судьбы. Их всего три – сама Макошь, а еще Богини Доля и Недоля. Ко всему прочему Макошь – покровительница женских рукоделий – на Земле, она попечительствует женскому плодородию и урожайности, хозяйственности и достатку в доме. Кроме того, она Богиня магии и волшебства и Хозяйка перекрестков мироздания между мирами. – Ничего себе... Но как же так? Я не вижу никакой связи между Богиней и злобной старухой... – Все дело в том, Анжела, – продолжил Идмон, – что мало кто из нас сейчас помнит обычаи наших предков. Отсюда и Ваша не способность связать эти два образа в один. Давайте я Вам расскажу все по порядку, хорошо? – Идмон, я вас слушаю, вы даже не представляете с каким вниманием... – Я вижу, – рассмеялся мой собеседник. – Хорошо. Итак, начнем с волос. На всех картинках Бабу Ягу изображают с длинными растрепанными волосами, не так ли, Анжела? – Да-да-да! И что? – По древним славянским поверьям длинные распущенные волосы являются элементом магии – показателем силы и, значит, сильнейшим оберегом. Пока девушка не замужем, она оберегается распущенными волосами, когда же у нее появлялся муж-защитник, волосы покрываются платком. Но и замужние женщины иногда распускали волосы: если умирали (их хоронили простоволосыми) или совершали магический ритуал – если нужно было, например, попросить богов сохранить урожай или исцелить скотину. Еще славянские женщины распускали волосы провожая покойника в последний путь и в знак траура. Так что, Анжела, распущенные волосы – показатель магической силы, а не отсутствия времени на то, чтобы сделать прическу. – Кто бы мог подумать... А метла? То есть я хотела сказать, что Баба Яга ведь кроме всего прочего еще и на метле летала... – Метла и соха у славян также являлись великой силы оберегом, – продолжил Идмон улыбаясь – видимо его забавляло выражение моего лица. Ну и ладно! – У славян существовал ритуал, носивший название «опахивание», он применялся в том случае, если была опасность что скот или людей охватит эпидемия. Женщины и девушки ночью собирались вместе, распускали волосы и босые, в одних длинных белых рубахах, впрягались в соху и проводили борозду вокруг всей деревни, чтобы получить защиту у Богов. Что касается метлы, то с ее помощью рожениц и младенца защищали от нечистой силы, а если женщине, которая вот-вот родит, нужно было выйти из избы, она обязательно брала с собой метлу в качестве оберега. – Здорово! Но ведь Баба Яга постоянно пытается засунуть детей в печку и съесть. Ивасик-Телесик вон, отделался легким испугом, но только потому, что посадил на лопату дочек Бабы Яги вместо себя! – Анжела, Анжела... – улыбнулся мне Идмон и деланно вздохнул. – Этим занималась не только наша сказочная Богиня, но и многие повивальные бабки в древности. Назывался этот обряд «припекание». Младенца заворачивали в тряпки, затем обворачивали пресным тестом из ржаной муки, сажали на лопату. Одна женщина просовывала ребенка в печь раза три, другая бегала от печки до порога с приговором: «Пеки собачью старость, пеки гораздо!» А «собачьей старостью» древние славяне называли рахит!.. – Здорово! Этот странный обряд действительно объясняет некоторые моменты из сказок... Идмон, а Вы случайно не знаете, почему именно Яга? Что это вообще за слово такое? – Бабой на Руси называли женщину, родившую сына. – Идмон смотрел на меня как учитель на нерадивого ученика, но что я могу сделать?.. Пусть потерпит, раз уж начал меня просвещать. Он улыбнулся и продолжил: – Если девушка рожала дочь – ее называли молодкой, но если сына – о ней говорили «Наконец-то обабилась!» Ведь старославянском слово БАБА означало «врата дарующие новую жизнь». – Ясно. А что означает буквосочетание ЯГА?.. – Дело это немного темное. В некоторых словарях приводиться трактовка прилагательного «яглый», оно означает ярый, ревностный, быстрый. Приводиться еще глагол «ягать», означающий стоны и крики при родах. Но покопавшись немного в первоисточниках, я выяснил, что «ягать» значило не просто кричать и стонать, а голосом выпускать поток яростной силы. Ягали воины, чтобы убрать болевой синдром при ранениях. Ягали и роженицы по тому же поводу. Попробуйте, Анжела, очень громко выкрикнуть «ЯГА!» Сделать это на выдохе сложно и поэтому первая буква произноситься на вдохе, а слог «га» на выдохе. Если дышать таким образом, то по научному это называется ГАЛАТРОПНОЕ ДЫХАНИЕ. Такое поверхностное учащенное дыхание изменяет внутреннее состояние человека – активизирует глубинные бессознательные процессы и, соответственно, убирает болевой синдром! – Ух, ты! Научите? – Может быть... – Получается Баба Яга – повитуха, к тому же у нее должны быть дети – раз у нее такое прозвище? – Все может быть, Анжела. – Вот это да! – Но есть еще один факт, – начал Идмон, – Еще есть богиня, которую называют Баба Йога. – Йога? – переспросила я. – Баба Йога – златая нога, Йогиня Матушка – называют ее в некоторых сказаниях. Она покровительствует сироткам и детям вообще. Иогиня Матушка избавляла сирот от лютой доли проводя особый обряд: сироту одевали в белые одежды, давали сон-траву и укладывали в специальное углубление, которое называлось Пещь-Pa. Из него выдвигался каменный помост с двумя небольшими выемками, в одну из которых насыпались цветы и хворост – лапата. Лапата задвигалась в Пещь-Pa, или, как говорят, в пещеру. Могло показаться, что детей приносят в жертву Богам, но на самом деле сгорали лишь цветы и хворост, а ребенок был хорошо защищен от пламени специальной задвижкой. Считалось, что очищающая сила огня стирает сиротскую долю, и из таких деток после обряда воспитывали Жрецов. Еще одна трактовка сажания Ивасика-Телесика на лопату, как видите! – улыбаясь, закончил Идмон. Все что Идмон рассказал, прозвучало так неожиданно, что я долго прихожу в себя от удивления. Меня хватает только на короткий возглас, после которого я замолкаю и механически кормлю собственного ребенка, о котором я уже почти забыла, кашей. Надо отметить, что Павлуша все это время слушал Идмона с не меньшим интересом, чем я. А говорят, что маленькие дети мало что понимают во взрослых проблемах... Врут! Глава 9 – Что же делать? – спрашиваю Идмона, покормив мужчков завтраком. – Павлуша проснулся и теперь до обеда гулять будет. Я не смогу его оставить одного. – Ничего страшного. Мы можем его взять с собой, – невозмутимо отвечает мне мой проводник. – С собой?! – удивилась я. Хотя с другой стороны – почему бы и нет... – Для него все это будет выглядеть как ожившее кино, что тут плохого? Пусть развлечется ребенок! – Ну пусть развлечется... А ему это не повредит? – А Вам, Анжела, повредили перемещения во времени? Дразнится... – Нет, – рассмеявшись от облегчения, отвечаю Идмону. Действительно, чего я переполошилась? Обыкновенное путешествие в будущее, подумаешь! Он такой маленький, этот человечек! Невозможно поверить, что все мы когда-то такими были. И Анжела, и я, и мои родители... Да уж... Единственное, что я не успел в жизни и жалею об этом – так это родить собственных карапузов. Сначала было рано, потом страшновато, а потом некогда. А сейчас... Учитывая то, что я нахожусь в теле, взятом напрокат, мои дети могли бы быть моими только формально, потому что практически у них был бы совершенно чужой набор генов. В общем, в этом нет никакого смысла. Жаль... Я испытываю какие-то странные чувства, когда смотрю как Анжела кормит Павлушу кашей, осторожно вытирает ему ротик салфеткой, незаметно целует его лобик и придерживает чашку, пока тяжелую для него, чтобы малыш не опрокинул на себя чай. Болезненно осознаю, что забылся и упустил в своей жизни нечто более ценное, чем все на свете знания. Хотя, наверное, при желании можно все изменить, не смотря на чужое тело и обилие тараканов в голове. А еще мне безумно хочется вернуться домой, поцеловать сестру и маму, похлопать отца по плечу. Просто выпить с ними чаю и остаться, рассказать им обо всем, что со мной случилось когда я умер, вселить в них веру в то, что это нелепое существо с дурацкими косичками вместо прически – Я. Но ведь не поверят! Или все-таки... – Что-то Вы притихли, Идмон! – говорит мне Анжела. – О чем Вы думаете? – Вспоминаю своих родных и размышляю о том, стоит ли попытаться вернуться домой. – А почему нет? – совершенно искренне удивилась она. Так хочется ей все рассказать, но есть ли надежда, что она поймет? Единственный способ выяснить – попытаться... Я и пытаюсь некоторое время, наблюдая как недоверие на ее лице только возрастает с каждой минутой. И это притом, что Анжела целое утро перемещалась во времени и пространстве с моей помощью и наблюдала немало моих магических штучек! Что и требовалось доказать: необходимо подумать триста раз, прежде чем подвергать своих родных подобному испытанию... – Все что вы рассказываете, действительно невероятно, Идмон! – говорит Анжела, выслушав мою исповедь. – А от чего Вы умерли? – Сорвался вниз, когда пытался покорить очередную вершину. И все-таки остался жив. Меня даже успели довезти до больницы – высота-то была всего-ничего – около трехсот метров! – там меня и не стало... То есть моего тела. – Удивительно. Вы так спокойно об этом говорите... – А чего теперь нервничать, Анжела! Все это случилось десять лет назад и с тех пор я до сих пор пребываю на этой планете, а не горю в Гиене Огненной! По-моему все отлично! – мне даже удалось улыбнуться, не смотря на содержание нашего разговора. Именно это я называю магией, а не штучки-дрючки со временем и пространством! По-моему у меня уже вошло в привычку доводить Анжелу до состояния безмерного удивления и лишать эту бедную девочку дара речи, вот и сейчас она снова пребывает в глубокой задумчивости. Все-таки поосторожней надо быть со словами – вылетают по глупости, а кто ловить-то будет? – Нам пора, – говорю Анжеле, чтобы отвлечь от последствий своего рассказа.
В квартире Глеба, как ни странно – пусто. – Опоздали, наверное, – прошептал Идмон. – Надо было выбрать немного другой временной ориентир. – Странный оборот: глагол «опоздали» относиться к прошлому, к событиям которые уже произошли, а мы не имеем возможности их наблюдать, но мы сейчас в будущем, получается... – пока я выдавливала из себя этот размышлизм, Идмон переместил нас на какую-то улицу. Прохожих на ней не наблюдалось, фонари не горели, асфальтированная дорога между двумя рядами высоток очень резко уходила вниз. Мы как будто оказались на вершине высокого холма – я даже не думала, что в городе, где мы живем, бывают такие «эвересты». Пока я озиралась в попытке угадать где же мы находимся и найти знакомые черты в этом индустриальном пейзаже, Идмон, не на секунду не отпуская моей руки, тащил меня в сторону прямо перпендикулярную дороге через какой-то двор. Когда мы остановились перед стеклянными дверями трехэтажного здания неправильной формы и металлической крышей как у китайских храмов, я увидела Глеба с Павлом. Они что-то живо обсуждали, размахивая руками. Похоже, они опять спорят!.. – Нам надо выключить главный рубильник... Вырубим свет, тогда и сигнализация отключиться, – говорил Глеб в момент, когда мы с Идмоном подошли к ним вплотную. – А если нас поймают? – Павлуша пытался отговорить друга от поспешных действий, но у него это получалось не очень. – Все-таки правительственная лаборатория, а не какое-нибудь захудалое НИИ... Может там внутри охрана! – Охраны там нет, – парировал Глеб, – только сигнализация. Отключим ее и все. – А как мы откроем дверь лаборатории? Она закрыта на ключ. – Ключ у меня с собой. Папин. Так что нам надо просто отрубить сигнализацию и войти. Не дрейфь! – Ладно, – сдался Павел. – Пошли тогда. Чего мы ждем? Я как завороженная наблюдала за тем, как два шестнадцатилетних подростка тайком вламываются в здание Исследовательского Центра «Штамм» – так гласила табличка на дверях. Они вели себя как профессиональные домушники: деловито и спокойно, во всяком случае, Глеб. Невероятно, но у них все получилось! Спустя всего минут десять, юноши стояли возле раскрытого настежь сейфа с фонариками в руках. – Я сейчас заберу все, что там есть, закрываю двери и мы уходим. Разбираться будем дома, – скороговоркой промычал Глеб, одновременно направляя световой луч внутрь сейфа и перекладывая содержимое в рюкзак. Я вижу, что сейф почти пуст, за исключением конверта и небольшой пробирки, перекочевавших в рюкзак. – Мама что дяди делают? – спросил Павлуша-младший почему-то шепотом. Столько событий – я почти забыла о том, что он у меня на руках. – Тише, солнышко. Дяди просто забирают свои вещи из сейфа. – А зачем? – Чтобы отнести домой... – сказал Идмон с хитрющей улыбкой на лице. Дальше нам стало не до разговоров. В лаборатории послышалось постороннее покашливание со стороны двери и в луче от фонарика Павла мы увидели профессора Скрипченко. Не знаю как у юношей, но у меня сердце в пятки ушло. – Я так и знал, Глеб, что ты знаешь код сейфа. – Ну и что, – выступил вперед Глеб, готовясь как лев отразить атаку. – Что вы мне сделаете?.. Ни-че-го. – Тише, тише... – прервал его профессор. – Глеб, я не собираюсь ничего с тобой делать, честное слово! Просто покажи мне то, что ты достал из сейфа. – Там был только этот конверт, – хрипло отозвался Глеб, крутя конвертом, который он не успел положить в рюкзак и пятясь назад. – Только конверт и все? – уточнил Вениамин Николаевич. Было заметно, что он нисколько не поверил Глебу. – Все. – Ладно. Уходите, пока сюда охрана не прибежала. Вы отключили электричество, но сигнализация работает в автономном режиме. Вам просто повезло, что я только-только вышел и не слишком отдалился от Центра. Я слышал как вы разговаривали на улице, но сигнализацию отключил уже после того как она сработала. Прошло ровно четыре минуты, еще минута и охрана будет здесь. Так что... Слава богу, мальчики успели уйти прежде, чем раздался вой сирен – можно сказать, отделались легким испугом. Профессор Скрипченко, едва опасность оказалась позади, обратился к Глебу: – Ты зря мне не доверяешь. Я очень хорошо относился к твоему отцу и тебе буду во всем помогать. В том случае, конечно, если ты попросишь о помощи... Глеб стыдливо опустил голову, но ответить Вениамину Николаевичу не смог – профессор, выдав свою тираду, развернулся на сто восемьдесят градусов и гордо удалился. Вся наша компания в полном молчании из-за угла соседнего здания наблюдала за тем, как он объясняется с охраной. – Пойдем, – обратился Глеб к Павлуше-старшему. – Мне не терпится посмотреть что в конверте, потому что о содержимом пробирки я итак догадываюсь! – Вирус... – задумчиво прошептал Павел. – Что ж еще, – шепотом ответил его друг. Я почувствовала, как Идмон взял меня за руку; расслабилась от прикосновения горячей руны к своей ладони и через мгновение открыла глаза в квартире Глеба. – Читай, – почему-то шепотом обратился Павел к другу. Они сидели рядом на диване, склонившись над конвертом, освещенные светом лишь одной настольной лампы. «Сынок, – начал Глеб немного дрожащим голосом, – сегодня я понял, что жизнь моя, как это ни грустно, подошла к концу. Единственное, о чем я жалею, находясь всего в двух-трех днях от смертельных объятий старухи с косой, так это о том, что слишком мало времени проводил с вами – с тобой и мамой. Слишком мало... Знай я заранее... Господи, как же глупо... Но видимо такова воля Провидения. Пишу, потому что уже не успею рассказать вслух. До мне сих пор было больно вспоминать эту историю, а сейчас уже поздно начинать рассказывать, но именно сейчас я осознал, что хочу, чтобы ты все узнал и, по возможности, понял и простил своего никудышного отца. Эта история началась 12 января за два года до твоего рождения. Мой друг Иван Сергеев пригласил меня принять участие в этнологической экспедиции по Эфиопии. Я был молод – только-только закончил Университет и не имел представления куда мне податься со своим дипломом. Предложение Ивана было как нельзя кстати: после очень тяжелого периода сдачи госэкзаменов, мне просто необходим был тайм-аут. И я принял решение ехать с ним в Эфиопию, в этот незнакомый мир – мир вечной жары, трехмесячных ежегодных дождей, дикой природы – то, что нужно романтичному, безработному, уставшему выпускнику. Если бы знать все заранее... После двухнедельных сборов и оформления бумаг, я и еще три члена нашей экспедиции во главе с Иваном вылетели самолетом до Аддис-Абебы. Там нас встретил гид, взявшийся проводить нашу небольшую группу до самой долины реки Омо – места поселения племени каро – конечной цели нашей поездки. Наш гид рассказал нам о правиле шестисот грамм (каждый день путешествия по Эфиопии необходимо выпивать шестьсот грамм спиртного, иначе есть риск подхватить лямблию или малярию), поэтому все пять дней пути до поселения каро мы провели слегка навеселе. Нас почти не удивляло количество поселений аборигенов и их непривычный для европейца внешний вид. Дорза, Консо, Ари, Тсемай, Боди, Мурси, Хамер – все эти племена объединял только цвет кожи – оттенка черного шоколада, в остальном же они очень отличались друг от друга. Особенно нас поразили Мурси – каждый представитель мужской части населения, носил в губе блюдце – жуткое зрелище. Из всех племен самый привычный для нас образ жизни ведут Дорзе – они зарабатывают на жизнь ткачеством (причем ткут только мужчины, женщины к такой серьезной работе не допускаются) и одеваются многие из них привычным для наших глаз образом. Представители же других поселений, встречавшихся на нашем пути, были полуголыми, раскрашенными и со странными прическами на голове (они умудрялись вплетать в волосы даже кочаны кукурузы). Словом, в конце пятого дня пути мы добрались до Дусы – места поселения каро. Они встретили нас весьма радушно. Разбалованные пристальным вниманием других путешественников, их девушки и дети позировали нашим фотокамерам до самого заката. Затем мы расставили палатки, чем несказанно их удивили, потому как до сих пор, другие путешественники останавливались в поселении только для того чтобы сфотографировать и уезжали восвояси. Мы же вознамерились жить в поселке и по мере возможности пообщаться с жителями поселка. Каро ведь не только самое малочисленное, но и самое загадочное племя на территории Эфиопии, что собственно и вызвало интерес нашего этнографа Ивана, иначе сидели бы мы в тот момент в промозглой мартовской столице. Мы общались с аборигенами при помощи рисунков и жестов, они пытались научить нас говорить на их диалекте. Когда с взаимопониманием стало немного легче, каро поведали нам смысл некоторых специфичных обрядов и поверий: для чего они шрамируют тела, какие значения имеют геометрические фигуры, нарисованные на их телах толченым мелом и охрой, для чего каждому младенцу племени проделывают маленькую дырочку под нижней губой (дети развлекают туристов, набирая в рот воды и пуская через эту дырочку фонтанчики) – словом, они поведали нам массу своих тайн... Все шло больше чем отлично, пока в один невероятно пакостный день, Иван не заболел. Местный шаман боролся за его жизнь при помощи травяных настоев и странных молитв-танцев, в которых участвовало все племя. Мы, со своей стороны, лечили Ваню всеми доступными нам медикаментозными средствами, вплоть до инъекций пенициллина. Конечно, мы взывали о помощи, но она, несмотря на наши, похожие на истерику призывы, так и не подоспела. Кто его знает почему, в этом районе не ловили сотовые, зато, словно в издевку, работал беспроводной Интернет. Мы каждые минут пять отправляли письмо на адрес нашего посольства, но тщетно. Ваню лихорадило две ночи подряд. Через три дня мы похоронили нашего друга по местным обычаям, прочитав над его телом Отче Наш – единственную молитву, которую мы трое знали. Без нашего энергетического центра – Вани Сергеева – наши исследования свернулись. Было сложно смириться со смертью двадцатипятилетнего парня. Всего три дня... Три беспросветных дня в борьбе за его жизнь... И нет человека... Нашу группу охватила апатия и черная меланхолия. Мы не уехали из поселения каро только потому, что посчитали своим последним дружеским долгом Ивану выяснить причину его смерти. Оказалось, что не только наш походный врач Валерий Сазонов, но сам шаман племени, не имели представления о том, чем болел Ваня. При помощи подручных средств я взял пробу воды, которую мы пили, земли, по которой мы ходили – тщетно, я не нашел ничего такого, что вызвало бы такую высокую температуру. Совершенно случайно я заметил недалеко от палатки, в которой жил Иван и еще один товарищ – Игорь – небольшой муравейник. От нечего делать я поймал одного из представителей муравьиного рода Ocymyrmex и обследовал его. Для всех нас, включая аборигенов, тот факт, что наш друг погиб из-за укуса муравья, стал открытием. Вирус, содержащийся в слюнной жидкости этого насекомого, до сих пор не убил ни одного из каро, скорее всего за тысячелетия их соседства, у жителей племени выработался иммунитет. Для Ивана же укус стал смертельным. Вот и все расследование. Но не вся история. Спустя два дня после моего случайного открытия мы потеряли еще одного члена нашей экспедиции – фотографа Игоря Войчека – и виной его гибели стал тот же вирус. Уезжали мы вдвоем с Валерой Сазоновым. Наш отъезд, спустя всего несколько часов после похорон Игоря, сильно смахивал на бегство. Перед отъездом я отловил несколько десятков особей из муравейника для того чтобы дома изучить болезнь, убившую моих друзей, более детально. Каково же было мое удивление, когда среди муравьев, которых я привез из Эфиопии, не оказалось ни одного инфицированного! И тогда я решил вернуться. Сам, чтобы никого не подвергать опасности. И всего месяц спустя я привез в пробирке вирус, на изучение которого и ушла вся моя жизнь. Я хотел во что бы то ни стало найти лекарство от неведомой доселе болезни. Не мы первые, не мы последние – так я думал тогда. Я ошибался и начинал снова. Снова и снова. Из двухчасовых ежевечерних исследований вируса, в свободное от основной работы время, мое желание победить его переросло в настоящую манию. Вирус захватил мои мысли целиком и полностью, но не поддался мне. Иногда в минуты усталости, мне оказалось что он – сознательная хитрая тварь – играет со мной как кошка с мышью. Сегодня я понял, что мои исследования вируса ВН 902 подошли к концу. Я пришел к выводу, что создал оружие – самое опасное из существующих. От него нет, и не может быть лекарства. Я испробовал все возможные средства – тщетно. Да поможет нам Бог, если Он попадет в руки тем, для кого последние три года велись эти исследования! До сих пор мне удавалось держать результаты своего десятилетнего труда в тайне, но боюсь что после того, как я отойду в мир иной, все раскроется и тогда катастрофа неминуема.
Знай, я тебя очень люблю. Вы с мамой единственные дорогие мне люди – простите меня, родные мои! Прощайте, надеюсь, мы встретимся когда-нибудь в другом, волшебном и чистом поднебесном мире!» Дочитав письмо, Глеб заплакал. Бедный мальчик... Немного успокоившись, он поднял голову и твердо посмотрел своему другу в глаза: – Я буду продолжать его исследования. Не может быть, чтобы лекарства не было. – Но ты ведь не обладаешь достаточным количеством знаний... – Пашка, мы уже взрослые! Через полгода мы заканчиваем школу. Я буду поступать на микробиологию и параллельно изучать вирус. Думаю у меня должно получиться! – Хорошо. Тогда я с тобой, – сказал мой сын. – Ты не должен... – Глеб пытался возражать, но Павлушу, я так поняла, сложно переубедить, если он уже принял решение. – Должен – и тема закрыта! – Спасибо, дружище!.. – после благодарных слов друга Павлуша засобирался домой. Идмон же переместил нас на мою кухню, потому что слов, чтобы прокомментировать произошедшее, ни у кого из нас пока не находилось. – Теперь понятно, почему они приняли решение поступать в Университет вместе и вы, Анжела, не смогли уговорить сына отказаться от этой затеи, – глубокомысленно прервал Идмон минуту молчания, продлившуюся навскидку минут десять. За это время я успела отправить малыша в комнату играться, рассыпав перед ним ящик с игрушками, сварить кофе и даже разлить его в чашки. – Да уж! Мужская дружба – понятие нерушимое и участники нашей истории с вирусом – лучшее тому подтверждение! Юрий Никифорович изучает вирус, отдавая дружеский долг двум своим друзьям... Глеб – отцу... Павлуша – Глебу... Думаю, раз ваш сын звонил профессору Скрипченко в день, когда узнал, что его друг заболел, значит Вениамин Николаевич также продолжал исследования и не исключено, что небезуспешно, в какой-то мере. Скорее всего, он даже поддерживал связь с мальчиками все эти годы, иначе Павлуша вряд ли стал бы ему звонить тогда... – Что же нам теперь делать, Идмон? – Нам?.. Я собираюсь отправиться в прошлое четырехлетней давности и отговорить Ивана Сергеева ехать в Эфиопию. – А мне что делать? – я с ужасом поняла, что Идмон уйдет сейчас. За это утро он стал мне почти как брат, тем более что своих сестер и братьев у меня нет, и я не была готова к тому, чтобы больше никогда его не увидеть. – Жить, Анжела. – Идмон улыбнулся. Он выглядел спокойным, безмятежным, уверенным. – Жить... Воспитывать сына... Теперь я знаю, что Вы – хорошая мать, поэтому и сын у вас вырастет молодцом... – Идмон еще раз улыбнулся и замолчал. Взял в руки чашку кофе и сосредоточенно отхлебнул уже немного остывший напиток. Он не смотрел мне в глаза – рассматривал узоры на носках своих тяжелых ботинок. Допив, практически залпом все кофе, он резко поднялся: – Мне было очень приятно с Вами познакомиться, Анжела... – Вы уже уходите? – я не знала, есть ли возможность задержать этого странного человека, но главный вопрос был в том, зачем – зачем мне его задерживать? – Мне пора... – Уже?.. К Ивану Сергееву? – Да. А как только я покончу с этой историей, поеду домой – мне очень хочется увидеть родных. Глядя на Вас и Павлушу, я понял, что до одури, до оскомины соскучился по ним! Теперь меня не остановит глупая детская неуверенность в том, что они мне не поверят и оттолкнут. Я просто хочу их увидеть... – А потом?.. – комок в горле давал мне говорить более длинными предложениями. – Не знаю. Я не думал об этом. Дорог на свете много – а передо мной стоит совершенно легкая задача – выбрать свою. – А как же я?. – Я Вас не понимаю, Анжела, – Идмон хитро прищурился. Я резко выдохнула, поставив точку в своих размышлениях, и ответила на его провокацию: – Научите меня всему, что знаете, Идмон! Вы открыли для меня совершенно другой мир. Я не смогу теперь по-другому. И я... я хочу узнать больше... – Хорошо, Анжела. Я вернусь... Но не завтра. У Вас должно быть время подумать – нельзя принимать такого рода решения только потому, что мы успели с Вами подружиться. А я очень хочу предотвратить эпидемию (благо мы теперь знаем, с чего все началось!) и съездить домой. Я скоро приеду и мы вернемся к этому разговору... Поцелуйте за меня Павлушу. Я буду очень скучать, честно!.. Потом он все-таки ушел. Я смотрела в окно до тех пор, пока силуэт Идмона в черном кожаном плаще и развивающимися на ветру дурацкими рыжими косами не исчез из виду.
1 Ну вот, опять: закончилась ночь, и наступило еще одно утро – почему же так скоро, а? Кто, когда и за что наказал нас, людей, таким жестоким образом? На какой-такой каменной скрижали начертано, что на рассвете мы обязаны покидать Царство Хороших Снов и Детских Мечтаний? Бежать куда-то; стиснув зубы от напряжения придумывать себе смысл дневного существования, забывая о том, что сон – такая же важная часть человеческой жизни? Проживать день за днем; переживать событие за событием; что-то решать, о чем-то думать; заниматься делами, важность которых обычно слишком переоценивается нами просто потому, что нас кто-то так научил давным-давно? Мы этого, возможно даже и не помним, но слепо верим в то, что в них (в делах) есть какой-то великий смысл. И больше не утруждаем себя раздумьями над простыми детскими вопросами, появляющимися, когда Разум на секунду теряет бдительность и его рамки становятся мягкими и уязвимыми, отмахиваемся от них как от надоедливых мух: зачем, почему. Зачем мне сегодня идти на работу? О, это важно, меня же уволят, если я не буду вставать каждое утро и приходить в офис. А зачем тебе приходить в офис? О, я занимаюсь важными делами – создаю рекламу. А зачем тебе создавать рекламу? Я за это деньги получаю. А зачем тебе деньги? О, я смогу себе купить все, что я захочу. Все-все? Ну, наверное, не все, но очень много. А зачем? На этом, как правило, логические цепочки и заканчиваются, ибо какой-то взрослый и важный для нас человек очень давно объяснил нам, уставив указующий перст в небо, что зарабатывание денег – основное занятие серьезных людей. И мы ведемся, как маленькие дети – не задумываясь и принимая на веру... Некоторое время я просто лежу, не открывая глаз, и вспоминаю то, что мне снилось под утро. Красивый солнечный город, с вытянутыми остроконечными крышами домов. Необычайный и радужный. Еще бы, ведь в каждом окне, на каждом свободном участке земли, вдоль небольших каменных дорожек, растет немыслимое количество цветов и летает неправдоподобное число бабочек самых разных окрасов. От такого многоцветия и люди там живут радостные и какие-то легкие. В нем, как ни странно, никогда не бывает холодно. Наверное, именно туда пропадает наше лето каждый год. Там, в городе из сна, у меня есть свой небольшой домик, выкрашенный в одуванчиково-желтый цвет, с такой же остроконечной крышей, как и у всех остальных домов рядом. Одной ночью, по-моему, месяца два назад, я познакомилась со своими соседями, живущими напротив. Чудная пара средних лет, влюбленная друг в друга как в молодости, а может даже и сильнее. Зовут их Грег и Грета. Так мило, что у них даже имена немного похожи. У Грега своя мастерская – он лепит из глины посуду, напоминающую своей формой фигурки животных, и расписывает ее, в основном иллюстрациями к неизвестным мне сказкам. А Грета ткет ковры и небольшие прикроватные коврики с более абстрактными рисунками. Когда я их увидела в первый раз, то сразу вспомнила детские калейдоскопы с разноцветными стеклышками внутри, которые я разбивала в детстве в диких количествах, но всегда требовала у мамы купить новый – уж очень удивительные узоры получаются у Греты! Один такой коврик она мне даже подарила при первой встрече. Позже я узнала, что Грета никогда не оставляет себе своих работ, а всегда дарит, так же как и Грег свою посуду. Помню, я пришла в полный восторг от такой постановки вопроса. Этот солнечный городок сниться мне с самого детства. Иногда, я не вижу этот сон по нескольку месяцев и очень тоскую, но иногда, наоборот, мой чудесный радужный городок сниться мне каждую ночь и становиться моей второй настоящей жизнью. Я не знаю с чем это связано, но так действительно есть. Он знаком мне так же, как и мой родной город – я имею в виду место, где я родилась. Я знаю, например, что небо там имеет какой-то необычный сиреневый оттенок, а солнце там не одно, а целых два, хоть и не таких больших как на нашем небе. И облака там не белые, а светло-розовые и всегда на что-нибудь очень похожи. И еще они неподвижны. Например, над моим домиком всегда висит облако в форме спящего котенка, свернувшегося клубочком. Кажется, что он живой и дышит, если смотреть на него долго, пока глаза не начнут слезиться от солнечного света. В моем городке из сна улочки очень узкие, потому что в нем нет никакого транспорта и выложены они гладенькими серыми камушками, по крайней мере на той улице, где я живу. А за городом начинается лес – не очень густой, но там всегда можно найти много ягод и цветов. Одной ночью, еще в детстве, я дошла до этого леса и перепробовала все ягоды, которые находила. Особенно мне понравились одни – синие в белую крапинку. По вкусу они напоминали землянику, но не просто землянику, а смесь земляники с бананом. Но это так, навскидку, потому что описать незнакомые вкусы можно только знакомыми словами. А лучше даже не описывать. Как передать словами радость, которую я испытываю, когда мне сниться этот сон и разочарование по утрам, когда приходиться признавать, что это только сон и ничего больше? Никак. Ну, невозможно, и все тут... Даже днем, когда я не сплю, мысленно я все-равно в своем радужном городке, укрытом как покрывалом остроконечными крышами: представляю, что я буду делать в следующий раз, когда окажусь там и, конечно, скучаю о своем одуванчиково-желтом доме. Мне очень хочется посадить розовые кусты вдоль ограды, чтобы мою калитку нельзя было ни с чьей перепутать (хотя я и не до конца уверена, что в моем городке из сна есть розы). Еще я хотела бы подарить Грегу и Грете маленького коккер-спаниеля (ибо в моем солнечном городке совсем нет собак – удивительно правда?). Мне почему-то кажется, что они очень обрадуются такому подарку. Эти мысли стали меня посещать с завидной регулярностью в связи с тем, что у моей соседки Полины, недавно появилось несколько таких рыжих щенков. Ну не у нее, конечно, а у собаки ее – Маркизы. В общем, проблемы еще те – как подарить живую собаку людям, обитающим только в моих снах, хоть от этого они не кажутся мне менее реальными... С тяжким вздохом открываю глаза, жмурясь от яркого света. В приоткрытую форточку проскальзывает теплый ветер. Некоторое время он забавляется с моим распластанным на полуторноспальном ложе телом, а я притворяюсь спящей, чтобы не спугнуть его. Ведь он такой пугливый: стоит слегка неуклюже повернуться, и все – ищи свищи его мятное дыхание. В такие моменты я даже дышать опасаюсь, задерживаю вдох и лежу тихо-тихо. Это особенный ветер: он теплый, он ласковый. Прикасается к моей щеке легонько, словно здоровается, оставляя на ней влажный след. Я всегда узнаю его по запаху, который является неизменным его спутником – мята, яблоки, морской песок и слезы – ни с чем не перепутаешь. Яблочно-мятный ветер всегда появляется в те моменты, когда особенно сильно сожаление о том, что я не могу заснуть навечно и остаться в солнечном городе из моего сна раз и навсегда. Не умереть, конечно, а именно заснуть. От мыслей, достаточно греховных даже для Фомыневерующей меня, спасение приходит в виде мелодии Вивальди. Вскакиваю с постели с излишним для раннего утра пылом и начинаю искать мобильный телефон. Обнаруживаю его на стуле под ворохом одежды, и, наконец, нажимаю на кнопку принятия вызова: – Слушаю вас. – Господи, почему я не додумалась посмотреть на экран, прежде чем брать трубку – большая радость, толком не проснувшись, с начальником разговаривать! – Анна Ивановна, поступил новый заказ, очень срочный... К завтрашнему дню должен быть готов. Надеюсь увидеть Вас в офисе на час раньше, а не как всегда к обеду! Ясно? – Да, Николай Степанович, я поняла. Хорошо, скоро буду. – Уж постарайтесь! – Фу, грубиян. За грубость шефа как всегда расплачивается ни в чем не повинный телефон, который я, разозлившись, швыряю на кровать, не заботясь о последствиях. Как же мне все это надоело, кто бы знал! Только открываешь глаза и все, начинается – Анна то, Анна се. Век бы их всех не видеть! И когда это я, спрашивается, к обеду приезжала? Я и так с семи утра на ногах, потому что к восьми позарез необходимо быть на работе – если я не начинаю вертеться с самого утра, то ничего не успеваю. Бубню себе под нос, как какая-нибудь Бабка Ежка, а сама выполняю привычные действия и к концу своего внутреннего монолога, я уже одета, умыта и причесана. Осталось только найти ключи от машины и ноутбук и можно двигаться дальше – зачем только, не понятно... До работы доезжаю примерно минут за сорок, хотя по большому счету от моего дома до офиса минут десять совсем не шумахеровской езды – пробки, будь они не ладны! Влетаю в кабинет шефа, мысленно готовая ко всему. Николай Степанович смотрит исподлобья, пытаясь зашибить меня молниями, которыми так и искриться его взгляд. Но и на этот раз у него ничего не получается – я выдерживаю и не расклеиваюсь. Николай Грозный – так мы за глаза его называем. Не было ни одного дня, чтобы шеф пребывал в радужном расположении духа. Он, наверное, и слов-то таких как «радость» не знает. Девчонки, которые со мной работают, никогда не выходят из его кабинета без слез на глазах. Приходится потом отпаивать их чаем – так уж случилось, что я здесь самая старшая и опытная. Объяснять, что ничего не поделаешь, характер шефа изменить не возможно, значит, нужно либо увольняться, либо научиться не реагировать на его грубости и провокации. Только главного секрета я им пока не открываю: мне давно уже все по-барабану. Я не боюсь потерять работу – не интересно мне в свои без малого сорок лет рисовать рекламные баннеры. Выдумывать, из кожи вон лезть, чтобы пропиарить какую-нибудь очередную ерунду и помочь тем самым кому-то заработать на мини бунгало в триста квадратных метров на берегу Средиземного моря или на колье с бриллиантами для жены или любовницы. Если представлять рекламный бизнес чисто гипотетически, то именно для этого я и работаю. Многие из молодых не выдерживают нашего шефа и года, но те, кто остается... о... тех, уже ничем не испугаешь – как меня, например. Не успел закончиться двадцать первый век, а Николай Степанович решил снизойти-таки до разговора со мной: – Анна Ивановна, компания «Крокус» заказала нам серию сити-лайтов, первые два должны быть готовы сегодня. От вас требуется разработать несколько вариантов и принести мне на рассмотрение до вечера. Остальные свои проекты можете отложить до завтра. Вам все, ясно? – Да, Николай Степанович. – Все предварительные разработки в этой папке. Заказ объемный. Срок – вчера. Выполняйте! – Сказал и уткнулся в какие-то документы на столе. Что-то он слишком вежливый сегодня – заболел что ли? – Да, и Филимонову мне позовите... Ну, вот, бедная Ирка!.. Невзлюбил он ее с первого дня или, наоборот, взлюбил? По каждому мелкому поводу ее в кабинет вызывает – совсем задергал. После посещения шефа у Филимоновой руки трусятся и глаза на мокром месте в течение двух часов. А мы в одном кабинете работаем, между прочим! И мне после их разговорчиков достается роль носового платка и жилетки одновременно. В предвкушении очередного внеочередного сеанса психотерапии с Иркой я и вошла свой кабинет. Услышав от меня просьбу главного, она сначала побледнела, покрылась пятнами, потом вздохнула и пошла – а что ей еще делать оставалось?
Бесконечность рабочего дня достигла своего апогея уже после обеда. Я уже минут сорок вяло пялюсь на результаты только что почти законченной работы на экране ноутбука. Какое настроение, такие и результаты, надо вам сказать! Не ахти, конечно, но, пожалуй, сойдет. От такой «напряженки» меня неудержимо клонит в сон, и даже литр холодного кофе на пару с шоколадом, неизменно присутствующим в диких количествах в ящиках моего стола и сумке, не выводит меня из сонной одури. Ни сегодня, ни в любой другой день – уже лет пять как. Однако мне все-таки приходится вынырнуть из этой импровизированной медитации. Шеф ворвался в кабинет так неожиданно, что я почти пришла в чувства (в какие только – не понятно!). – Анна Ивановна, вы закончили? Из «Крокуса» уже три раза звонили, требуют сити-лайты выслать по электронной почте – говорят, время поджимает. А вы здесь чем занимаетесь? Я вас спрашиваю, а? Я жду ваших «произведений» целый день! Уже пять вечера, между прочим! Вы что, хотите завалить работу всего отдела, отвечайте! Дима уже слоганы давно написал, осталась ваша часть работы. И что? Вижу, вам особое приглашение требуется! – кричит шеф, а сам на Иришу смотрит – так, что даже я содрогаюсь. – Закончила, – отвечаю, пытаясь перевести внимание Николая Степановича с Ирки, итак бледной до невозможности, на себя, – Посмотрите. Глядя на моего шефа в особо прекрасные моменты, я постоянно вспоминаю стихи Чуковского: «Он страшными глазами сверкает, он страшными зубами стучит, он страшный огонь зажигает, и страшное слово кричит...», ну, и так далее по тексту. Вот и сейчас, вспоминаю и не могу сдержать улыбки. Наверное, именно она и доконала бедного Николая Степановича – он побагровел и, стиснув зубы, прошипел: – Не здесь. В мой кабинет, быстро... «Карабас – карабас, пообедаю сейчас!». Фантомас разбушевался, короче. Только мы вошли в его святилище, как он с места в карьер ринулся в бой: – Итак, я хотел бы знать, почему вы позволяете себе глупо улыбаться в моем присутствии... Я что, по-вашему – клоун? – Николай Степанович, извините. Я больше не позволю себе глупо улыбаться в вашем, так сказать, присутствии... – произнесла я, смиренно опустив глаза для того, чтобы он не увидел моих истинных чувств, одновременно надеясь, что шеф в свою очередь примет этот жест за раскаяние. Так и случилось. Вижу, что в этот раз буря закончилась слишком быстро, ибо шеф миролюбиво продолжил: – Ладно. Показывайте, что вы там намалевали... Мы почти мирно, в меру испорченности Николая Степановича, конечно, около часа обсуждали проекты сити-лайтов для «Крокуса». Нареканий от него я так и не услышала, а в случае нашего шефа, это сильно смахивало на одобрение моей работы. И то хлеб. Неизвестно сколько еще времени могло бы длиться наше «совещание», но в конце концов нам пришлось расстаться. Жаль-то как, хоть плачь, век бы так развлекалась! Что может быть прекраснее беседы с добрым дяденькой – начальником на исходе скучного рабочего дня, когда голова уже не варит и в голове ни одной ценной идеи? Да и общение с легковоспламеняющимися существами приносит массу удовольствия – того и гляди попадешь в эпицентр очередного тайфуна, а в жизни ведь так мало экстрима, правда? В общем, на этот раз все, можно сказать, окончилось благополучно. А все благодаря моей выдержке и техническому прогрессу – то есть телефону, потому что мобильные наши ожили одновременно. Чудеса, да и только! Шеф взял трубку и жестом показал мне, что я могу быть свободна. Выскакиваю за двери с несвойственной мне скоростью пока жужжание моего мобильного не привело к внеочередному скандалу – могло ведь, ей богу! – Привет, солнышко! – услышала я в трубке голос мужа. – Привет, Сашка, ты уже с работы едешь? – отвечаю на бегу. А что делать – надо удалиться от поля боя как минимум метров на двести, а то вдруг шеф решит еще поработать. – Нет, я еще не еду. У нас сегодня целый день дурдом какой-то. Дай бог, чтобы на работе ночевать не пришлось. Так что не жди меня, ложись спать. – Ладно. Целую. – Я тебя тоже. Пока-пока, – скороговоркой пробормотал мой благоверный отключился. Что же за работа у него такая? Вижу его раз в неделю. Когда я просыпаюсь, его уже нет, когда ложусь – еще нет. Скоро два года как Саша сменил область профессиональной деятельности. Большим начальником стал, а работает в три раза больше подчиненных – это где ж такое видано, а? Мы за это время ни разу никуда вместе не ездили, даже во время отпуска, потому что отдыхать вместе стало некогда. Или незачем?.. 3 Если Сашки задерживается, значит и мне можно не спешить. Звоню подружке Лизе, приглашаю ее поужинать вместе. В ходе бурных дебатов решаем ехать в «Едем» – это кафе такое, недалеко от моего дома. Забираю ее на машине, дабы не ждать пока она доплетется на троллейбусе. Лизка тараторит всю дорогу – как всегда, слово не возможно вставить. О работе, в основном, ибо о личной жизни у нас с ней принято разговаривать за десертом и чашкой кофе. В «Эдеме» не слишком людно – чай, не суббота, и даже не пятница, а почти самое начало недели. Вторник, то бишь. Заказываем легкий дамский ужин – мясо и салат (это, если называть вещи своими именами потому что в меню указано название блюд, скорее романтическое, чем отражающее их истинную сущность). Когда очередь доходит до десерта, спрашиваю Лизку: – Куда же ты подевалась, подружка – два месяца ни слуху, ни духу, а? Ну и началось: я услышала самый подробный отчет о ее любовных похождениях. Заговорщическим шепотом Лизка поведала мне об очередном своем романе – Романе. Выяснилось, что Рома самый лучший самый умный, самый воспитанный – не такой как все остальные Лизкины любовники. Они, оказывается, уже месяц живут вместе и она счастлива, как никогда и ни с кем раньше. Подобные новости я выслушиваю примерно раз в пол года на протяжении уже, страшно сказать, восьми лет – то есть с тех пор, как моя подружка развелась со своим первым и пока единственным мужем. Меняются только имена мужчин и некоторые мелкие подробности. А в целом все и всегда заканчивается одним и тем же: расставание, одна глобальная вечерняя пьянка, депрессия, новая прическа, шоппинг и знакомство с очередным принцем в каком-нибудь кафе, после чего Лизку не видно и не слышно несколько месяцев. Знакомая до спазмов песня. Посему слушаю излияния подруженьки в пол уха, боковым зрением рассматривая не слишком оригинальный интерьер и людей как неотъемлемую его часть. Публика как публика, ничего особенного. И тут, в дальнем углу полутемного зала, замечаю парочку. Девушка – в лучших традициях современных служебных романов – красивая ухоженная блондинка с длинными музыкальными пальцами, изящно сжимающими бокал красного вина; томными голубыми глазами (то, что они томные – я увидела, а то, что голубые – додумала – имею ведь право?); в невесомом платье цвета напитка в ее бокале... Ну, и так далее. А напротив нее, почти спиной ко мне, сидит мой собственный муж! На десяток секунд затаиваю дыхание, не забывая удерживать сосредоточенное выражение лица внимательной Лизкиной слушательницы, и поглядываю за интересующей меня парочкой. Честное слово, впору заводить себе солнечные очки, рыжий парик и бегать по улицам в черном плаще, выясняя, с кем же мой ненаглядный наставил мне рога. Прикольно, наверное – ну да ладно, не в этой жизни. Как сторонний наблюдатель скажу вам, что выглядят они премило. Одного взгляда в их сторону было бы достаточно, чтобы понять, как им хорошо вместе. Время от времени эта парочка бесшумно смеется, Саша берет свою мадам за руку и легонько прикасается губами к каждому ее пальцу по отдельности. Она смотрит на него с нежностью и обожанием как на маленького ребенка, а он что-то тихо шепчет ей на ухо, от чего ее щеки покрываются легким румянцем. Спустя пару десятков минут, Саша подзывает официанта – оплатить счет. И когда девушка подымается, чтобы накинуть плащ, я вижу, что она ждет ребенка. Вот и конец моего романа... Наверное, я должна сильно расстроиться или на худой конец рассердиться, но я словно одеревенела. Обмякла и опустила голову на столик, накрытый светло зеленой скатертью. Пустая голова, пустое сердце, пустая жизнь... Лизка, толком не врубившись, что именно произошло, вскакивает со своего места и подает мне стакан с водой. – Попей водички, – говорит. – Что-то случилось? Ты меня совсем не слушаешь... – Лизка, – вяло, без особого желания выдавливаю из себя слова, но дыхание перехватывает и мне тяжело объяснять что-либо. – Ты можешь представить, я только что видела своего мужа с беременной любовницей... – Все. Продолжать не могу – воздуха перестает хватать совсем. – Да ты что! И где? – Здесь в кафе. Вон они, остановились, чтобы одеться, – кивнула я в их сторону. Лизка развернулась и ошарашено уставилась на парочку. Сашка помогает своей мадаме надеть плащ и, нежно поддерживая ее локоть, открывает перед ней дверь – милая, в сущности, сценка, если не принимать во внимание личность ее главного участника. Не успев толком разобраться в своих чувствах, замечаю, что подружка моя прямо кипит о возмущения и уже готовится кинуться защищать мою честь. Еле успеваю поймать ее руку и крепко сжать, иначе остановить ее было бы уже не возможно: – Перестань, – говорю, – пусть идут. – Как ты можешь их отпускать? Надо этой курве волосы повыдергивать, чтоб не повадно было чужих мужей уводить! – Перестань, – повторяю. Говорю с трудом, но приходиться – только скандала мне не хватало. – Поздно! У них, по-видимому, все уже давно и серьезно. – И ты так спокойно об этом говоришь? Он же тебя обманывает – ты, что не понимаешь? – Пускай. Я подумаю об этом потом. Потом, понимаешь? А сейчас поехали ко мне. Лизка молча кивнула, и побежала оплачивать счет. Для меня же сейчас даже одно единственное неправильное движение может обернуться провалом в какую-нибудь гипотетическую пропасть. Машину ведет тоже она, не смотря на то, что у нее и прав-то никогда не было. Слава богу, этим вечером ни одному гаишнику не пришло в голову нас останавливать, не знаю что бы я делала в противном случае. Ее величество Черная меланхолия стояла за моей спиной с обухом наперевес. Не то, чтобы мне было сильно плохо – нет. Сказать, что я подозревала нечто подобное давно – тоже нет. Я не чувствовала ни обиды, ни злости – скорее опустошение и легкую грусть. И, тем не менее, я была на грани (сказалось напряжение рабочего дня и жизни в целом). Наверное, сегодняшняя встреча стала просто последней каплей – каплей холодной воды на голову средневекового сумасшедшего (их так лечить когда-то пытались, но вскоре этот метод признали пыткой и придумали электрошок – более гуманный способ вылечить душу!). Спасибо Лизке – она не дала мне окончательно расклеиться: купила по дороге бутылку коньяка, фруктов и отпаивала меня целый вечер. Я даже не знаю, когда она ушла, потому что заснула я прямо на кухонном диване в позе зародыша, ощутив на щеках, перед тем как окончательно уйти в Мир Снов, дыхание моего желанного гостя – теплого мятно-яблочного ветра с привкусом морского песка и слез. 4 Грета слушала мой сбивчивый рассказ о событиях последнего дня и поила меня холодным чаем со вкусом каких-то неизвестных мне ягод. Она сказала, что они называются «чахенти». И еще она угостила меня своим волшебным печеньем. Когда оно попадает в рот, оно тает – представляете? – оставляя в подарок яблочно-ванильный привкус! Я уже пробовала его раньше, в первый день нашего знакомства. Увидев, что выражение моего лица с восхищенно-восторженного сменилось более человеческим, Грета спрашивает: – Ты давно живешь в нашем городе, только постоянно куда-то пропадаешь... Иногда я прохожу мимо твоего сада и вижу, что цветы давно не поливались, трава выросла на несколько десятков сантиметров, а дверь немного приоткрыта, но не похоже, чтобы в доме кто-то жил. Ты много путешествуешь? – Нет, я совсем не путешествую... – Решаю рассказать Грете все как есть, не могу же я, в самом деле, врать во сне своему же сновидению. – Просто вы мне снитесь, – сказала и почему-то смутилась, а для того, чтобы скрыть смущение, улыбнулась. – Значит, мы тебе снимся, – повторяет Грета и тоже расплывается в искренней, немного ироничной улыбке, – Интересно. Скажи, мы выглядим как настоящие люди? – Да, – удивляюсь. – Только утром я все-равно просыпаюсь и вы исчезаете. – Так ТЫ просыпаешься или МЫ исчезаем, уточни, пожалуйста! – Грета смотрит на меня как на нерадивого ученика, который не может дать правильного ответа на простой вопрос. – Я просыпаюсь, – отвечаю, но никак не соображу, к чему ведет этот разговор. – Ты просыпаешься, но ведь мы никуда не исчезаем, понимаешь? За себя, во всяком случае, я это могу точно сказать. Я живу вместе с Грегом в этом доме много лет. У нас взрослые сыновья, которые сейчас в другом городе, но скоро приедут нас навестить. Не было ни одного дня, чтобы я куда-нибудь исчезала или не помнила бы, где я находилась накануне. Ее ласковые слова пробудили во мне какое-то странное давно забытое ощущение, но я никак не могла вспомнить какое именно. – То есть вы хотите сказать, что все это по-настоящему? И эти ягоды, название которых мне ни о чем не говорит, потому что нет там, где я живу таких ягод; и это светло-сиреневое небо с двумя солнцами; и облако в виде котенка над моим домом – это самая настоящая реальность? – Конечно, – Грета ласково улыбается и берет меня за руку, – Деточка, ты, что же решила, что это все может быть НЕ настоящим? – Не знаю, – шепчу, ибо все больше теряюсь от нашего диалога. – А почему вы называете меня деточкой? Обращение Греты меня немного задело, ведь у нас разница в возрасте всего – ничего, лет десять примерно. Какая же я ей деточка?.. – А как мне тебя называть? – переспрашивает она с каким-то восхищенным любопытством на лице. – Анна. Или Аня. – Хорошо. И сколько тебе лет, Аня? – спрашивает Грета и смотрит на меня так хитро, ну, примерно, как лиса на зайца. – Тридцать восемь. – Как мило. А знаешь, сколько мне лет? – У-у, – отрицательно мотаю головой. Я настолько ошеломлена полученной информацией, что просто не могу говорить нормально, только мычать и вертеть верхней частью туловища. – Сто девяносто четыре. Так что ты для меня именно деточка! – победоносно заканчивает Грета свой допрос и замолкает, давая мне время придти в себя. А я, вместо того, чтобы внять ее немой просьбе и привести мысли в порядок, просто от удивления, взяла и... проснулась! Мышцы ног задеревенели от долгого лежания на жестком кухонном диване в неудобной позе, посему первые десять минут меня ничто не занимает больше, чем попытка их размять. Оглядевшись, замечаю, что кто-то убрал всю посуду в раковину и накрыл меня пледом, который теперь валяется на полу – слишком уж резко я вскочила на ноги. Интересно, кто из них: Сашка приходил или Лизка постаралась? И вообще, сейчас вечер или раннее утро? И что это было, скажите на милость? Люди, ау, что происходит? Я что сошла с ума? Раньше мне эта мысль как-то не особо приходила в голову. Но теперь самое время задуматься о собственной вменяемости. Меня можно сказать муж почти бросил, а я не могу поверить в то, что мои сны – самая что ни на есть реальность, просто не моя. Или не реальность?.. Ладно, проехали. Разберемся. Выясняется, что все это время меня ждет – не дождется чашка холодного кофе. Кто-то позаботился обо мне – наверняка Лизка, Сашка бы до этого вряд ли додумался. Делаю небольшой глоток и глубоко задумываюсь. Вопросов – раз в сто больше чем имеющихся в моем распоряжении ответов. Стараюсь сосредоточиться, но понимаю, что полный бардак в голове на фоне ночи, проведенной в неудобной позе после тяжелого эмоционального стресса в «Эдеме» – не разобрать за чашкой кофе, да еще мобильный звонит не переставая... Не хотелось мне брать трубку, но пришлось: – Алло, – обращаюсь к невидимому собеседнику, в который раз, не удосужившись посмотреть на экран и выяснить кто звонит. – Солнцева, что вы себе позволяете? Что вы молчите, я вас спрашиваю! – голос у Николая Степановича сегодня – ну, точно как у, поминаемого мной всуе не далее как вчера, Бармалея – хриплый и очень-очень злой. – Вы на часы смотрели? – Еще нет, Николай Степанович, простите ради бога, но у меня неприятности... – Бесполезно, конечно, но попробовать-то можно?.. – Меня не интересует ваша частная жизнь, вы слышите меня? Я просто хочу видеть вас каждый день на работе в одно и то же время, а не звонить вам домой и за уши вытаскивать вас из постели! Это ваша прямая обязанность приходить на работу в девять часов, вам понятно? – Да, Николай Степанович, простите меня еще раз. Я скоро буду. – Солнцева, мне надоела ваша безответственность! У вас есть ровно полчаса, чтобы появиться в кабинете, в противном случае мне придется вас уволить! И не дай вам бог еще раз выкинуть такой номер, ясно? Ясно-ясно, куда уж яснее! С отвращением бросаю трубку на стол. Все бы были такими безответственными как я, честное слово! Тогда бы и текучки кадров в нашей фирме не было. А рисовать эскизы по ночам, когда глаза уже слипаются и голова как тыква; десять лет стиснув зубы заниматься всякой ерундой и уговаривать себя подождать еще немного. Еще месяц-два-три, а потом увольняйся – кто ж тебе не дает? – и начинай, наконец, рисовать для себя. Вставать каждый раз на два часа раньше – наверняка, шеф будет звонить в семь утра, дабы я появилась на работе не в девять, а в восемь! С ним это случалось примерно раз в два-три дня, но подвоха приходилось ждать всегда. Жить как на пороховой бочке и каждый раз, идя в кабинет главного, надеяться, что шеф не запустит в меня настольным вентилятором, как в свое время в Оксанку! Хорошо, что не попал, но ведь мог бы! И это сейчас называется безответственность, ага! Существует только один способ справиться с собой в таком, мягко говоря, не слишком радужном настроении. Одним глотком допив холодный кофе, решаю принять крайние меры – иначе, пожалуй, не успокоиться. Иду в душ и долго стою под обжигающими струями, пока кожа не становиться помидорно-красного цвета, а после выключаю горячую воду. Мне даже удается сдержать рвущийся на волю дикий возглас в момент, когда ледяные струи прикасаются к разгоряченному телу. И именно в этот момент в моей голове созревает четкое и лаконичное решение – НУ ИХ ВСЕХ НА ФИГ! 5 Начинаем с чистого листа. С первой страницы жизни, которая невинна, как только что вылупившийся росток пшеницы. Свежа и праведна. Она даже не требует, чтобы на ней кто-нибудь что-нибудь записал. Зачем? Это вполне самодостаточное явление – чистая страница. С одной стороны – ее можно исписать до такой степени, что не останется ни одного пробела. С другой – можно подождать несколько лет пока она немного пожелтеет и действительно не понадобится владелице. На ней можно нарисовать красивый рисунок и подарить кому-нибудь. А можно рисовать всякие закорючки, пока говоришь по сотовому. Еще можно сложить какое-нибудь животное или самолет и подарить плачущему ребенку, который встретился во дворе. Добиться от детей причины слез сложно, но попробовать развеселить очень даже реально. А можно написать мужу записку. Мол, не жди меня сегодня – я уехала, растаять в городских сумерках и больше никогда не вернуться, потому что каждая женщина мечтает отпустить себя на свободу, но только у некоторых из нас хватает мужества действительно сделать это. К счастью, у меня получилось. Правда, не с первой попытки. В первый раз мне стало стыдно и я порвала листок с письмом подобного содержания примерно через пять минут после написания. Я тогда года два как уже была замужем. Я любила Сашку, скучала за ним, если он уезжал в рабочие командировки, но не чувствовала его любви. Мужчина, я имею в виду, любой мужчина – завоеватель и охотник по натуре. Как только жертва поймана (завоевана, подстрелена, и так далее), к ней теряется интерес – главное это процесс охоты! А что делать с результатом им все равно. Еще несколько лет я просто надеялась, но горбатого, как известно, не исправит даже могила. Встречались мы по вечерам, болтали о том, о сем. Он был защитником и хозяином в доме и, в конце концов, я перестала дергаться по пустякам – повзрослела, наверное!.. И все-таки иногда, очень редко, мне хотелось убежать: начать жизнь заново, найти что-то, чего я думала мне не хватает... или знала, что не хватает... или чувствовала – фиг разберешь! Спустя несколько лет еще одно такое письмо постигла кара более жестокая – огонь. Помню, что стояла, смотрела, как чернеют и корчатся паззлы, из которых могла бы сложиться новая интересная жизнь, и плакала. Сначала плакала от жалости к Саше, представив что бы он почувствовал придя домой и найдя подобное сочинение. Потом – оплакивала свою трусость (вдвое дольше времени, между прочим). Чуть позже настала очередь слез осознания своего эгоизма и бессилия что-либо изменить одновременно. Наверняка нашлись бы на дне моего, обливающегося кровавыми слезами, сердца и муки совести, и жалость к себе, и желание все бросить вперемешку со страхом это сделать, но письмо было коротким – догорело быстро. Превратилось в черную пыль, а я, решив закончить не понятно зачем придуманный на ходу ритуал, вышла на балкон и выпустила пепел на свободу – хоть это я могла себе позволить. Если не себя, то хотя бы остатки того самого бывшего чистого листа. Ветер подхватил пепельные перышки и легко, не оставляя для меня надежды вернуть их, унес далеко-далеко. Я минут пять любовалась их полетом, пока они окончательно не исчезли из виду, не слились с новорожденной зеленью весенних деревьев. Третье из писем я даже не дописала до конца – в комнату влетела дочка. – Алиса, размахивая дневником, в котором наконец-то появилась первая оценка. Пятерка по рисованию! Конечно, яблоко от яблони падает не далее чем на метр! Я и сама всю жизнь только и делаю, что рисую. Сначала – мелом на асфальте и фломастерами в альбомах, потом – масляными красками на холсте и баллончиками на фасадах зданий. Теперь настала очередь компьютерных программ: рекламных баннеров, сити-лайтов, и прочей дребедени – бесполезная и скучная работа, благо, что хоть денежная. Помню, смотрела на ее счастливое личико и корила себя за то, что только что собиралась сделать. Как можно оставить такого ангелочка? Бесчувственная дура – вот, кто я! Ну, или что-то в этом роде – сейчас уже трудно вспомнить. Вечером с работы пришел Сашка и мы праздновали первую дочкину отметку, а рисунок поместили в рамку – из тех, предназначенных для моих эскизов, ни один из которых так и не превратился в картину. Всегда находились какие-то более срочные дела: очередной рекламный проект, обед, занятие танцами, куда дочку приходилось водить (далеко ведь) или выходные, посвященные походам в кино, зоопарк или соревнованиям, в которых моя малышка всегда занимала призовые места (танцевала она лучше всех!). Вот так – еще несколько лет сонного счастья и бесплодных попыток не скучать и не думать о свободе, канули в небытие. Так бывает, когда впадаешь в зависимость от чувств близких тебе людей – ну, конечно, как же они без меня? – мутная вялотекущая жизнь, лишенная настоящей радости, или хотя бы мук творчества, ну или на худой конец – страданий и боли. Каждодневный круговорот привычных событий и дел. Вконец отупевшее сердце, отвыкшее чувствовать и созерцать. Существование в каменном теле пятисотлетнего уставшего изваяния в центре суетного города: вокруг него жизнь, но ему уже давно все-равно. Изредка мне удавалось сорвать со своей грудной мышцы сонное оцепенение и заставить его биться быстрее, но это как ложка меда для умирающего диабетика. И если бы не моя малышка и мои сны, я давно уже была бы мумией. Четвертое из писем все-таки достигло своей цели. Но уже сейчас, когда Алиса выросла и уехала учиться в Академию Танца в соседнее зарубежье; когда Сашка наверняка решил начать новую жизнь со своей Безымянной Блондинкой. Она беременна – рано или поздно он придет ко мне с просьбой о разводе, а этого унижения я не потерплю, хватит и того, что я видела вчера. Наверное, я сама во многом виновата, но у меня уже нет желания выяснять правду. Другого шанса бросить все и уехать навсегда может уже не быть – действительно! – именно эту незамысловатую истину я осознала утром с пугающей ясностью. Поэтому, пусть Сашка будет счастлив в своей новой семье и пусть я буду счастлива в своем реально-нереальном солнечном городке под сиреневым небом. Именно сейчас у меня появилась ясная уверенность в том, что скоро, уже совсем скоро я найду его наяву. Надо просто протянуть руку, закрыть за собой дверь и уйти не оглядываясь – без слез и сожалений, не оставляя себе ни единого шанса струсить и вернуться и, самое главное, поверить в то, что у меня все получиться! 6 Закрываю ключом двери квартиры, но прежде чем спуститься по лестнице и окончательно сжечь все мосты, вспоминаю о своем желании подарить Грете собаку. И, поскольку, я твердо решила, что мне просто снились вещие сны и солнечный полусказочный городок действительно существует (не признавать же себя сумасшедшей по такому мелкому поводу, ей богу!), позвонила в дверь к Полине. – Привет, – говорю, когда заспанное лицо соседки появляется в дверном проеме. – Покажи мне своих щеняток, я, наконец, дозрела и хочу купить у тебя двух. – Сразу двух? Ну, ты человечище... – Полина не в силах поверить своему счастью – видно, уже и не надеялась продать щенков. А дело в том, что они получились не чистокровными кокер-спаниелями. На первый взгляд не заметно, но опытные кинологи никогда не заплатят деньги за не чистую породу. Она пригласила меня в комнату и жестом указала на детенышей в большой плетеной корзине без ручки. Их там как раз двое. – Девочка и мальчик? – переспрашиваю на всякий случай. – Да, как по заказу. – Отлично, – заключаю, – То, что нужно. Спасибо. Прощаясь, я всунула ей стодолларовую купюру и прямо так, спящих, забрала. Полина просто переложила полусонных щенков в корзину с большой ручкой, дабы мне было удобно их нести и все. Малыши были чудо как хороши: один черно-белый, другой рыженький, только я так и не поняла кто из них девочка, а кто мальчик. Ну и не важно, потом разберемся! Вот теперь точно все. Не успеваю я выйти из подъезда – звонит сотовый. Ну, конечно, Лизка! Кто ж еще додумается звонить в десять утра, когда все нормальные люди работают. Понимаю, что интересоваться моим самочувствием – не ее стиль, посему причина ее звонка мне практически ясна. Обреченно вздохнув, нажимаю на кнопку принятия вызова, все равно не отстанет, пока я не утру ее слезы, хотя бы виртуально. – Привет, – говорю. – Анюта, у меня такое случилось, – без предисловий начинает тараторить моя школьная подружка, – Ты представляешь, мой вчера, пришел домой пьяный, счастливый, и объявил мне, что больше не хочет делить жизнь с дохлой курицей, то есть со мной, классно, да? Оказывается я – сонная курица. На себя бы посмотрел, козел проклятый. – Говорит и всхлипывает, сначала редко, а потом прямо рыдает в трубку. – Что же я ему такое сделала? Кормлю его, стираю, убираю, в рот ему заглядываю... а он... а я... Курву себе какую-то нашел, рыжую... Фотографию в его сумке нашла. Что мне теперь что делать? Собрал вещи и ушел. Почему я такая несчастная-а-а-а-а-а-а... – Лизка, – говорю, изрядно оглохнув от ее причитаний, – перестань реветь. – Ну, ты же умница, ну, вспомни, сколько у тебя таких козлов было, пережила же. Ну, не плачь! А хочешь, я тебя со своим бывшим коллегой познакомлю? Хороший такой мужик, правильный. Живет один, никогда женат не был. Может, с ним у тебя, все будет не так... Ну, хорошая моя, перестань! Давай так: ты сейчас вытираешь слезки, одеваешься и идешь в салон красоты, ладно? Ну тот, в котором мы с тобой в прошлый раз маникюр делали. Так вот я тебе там поймаю, приведу в порядок, и пойдем по магазинам, хорошо?.. Вот, умница, до встречи! Вот так, в кои-то веки решила уехать и то – не дают. Сажусь в свою желтенькую подружку, кинув на заднее сиденье мольберт и сумку с вещами, и еду в салон красоты с дурацким названием «Адам и Ева». Кошмар! Интересно, кто додумался так называть подобные заведения? Следующие три часа помогаю Лизке предотвратить очередную депрессию. Впрочем, много ли нам женщинам надо?! По ходу докупаю необходимые в неизвестности вещи, и поскольку не знаю, в какую степь меня в конечном счете занесет, это довольно странный набор: большой чемодан на колесиках, зонтик, коробка с пастелью, бумага для нее и купальник. Бред, какой-то. Ну и ладно! Лизка так и не поняла, что я уезжаю, и тем более не поняла, что навсегда. А я не считаю нужным попрощаться, как следует... Ближе к полудню сотовый опять ожил. Лизка только-только ускакала довершать стандартную в ее жизни антидепрессивную программу в ресторан «Ренессанс» (очень символичное название, правда?) при новой прическе и в платье, которое мы только что купили на распродаже и заплатили за него – страшно сказать! – пятьсот баксов, а я только-только начала задумываться о том, в какую сторону мне двинуть. А тут – Моцарт, означающий, что звонит моя вторая школьная подружка – Ника. Они что, сговорились все? Выслушиваю ее, к моему счастью, короткий монолог, сводящийся к тому, что Нику только что назначили коммерческим директором и я должна ей жутко завидовать по этому поводу. Преодолевая равнодушие, высказываю вялые поздравительные фразы (Ника настолько зациклена на себе, что не чувствует фальши, а все принимает как должное), выражаю надежду на дальнейшее повышение до поста генерального и с облегчением вешаю трубку. Ника объявлялась в моей жизни только когда у нее появлялся повод похвастаться своими успехами. Такое бахвальство необходимо ей как воздух. Ее детство было не очень радужным, и сейчас она компенсировала комплексы появившиеся благодаря родителям – алкоголикам, нанизывая на нить своей жизни одно достижение за другим. Чтобы в конце получить блестящее ожерелье, наверное. И самое главное, чтобы об ее успехах знало как можно больше народу – это одно из необходимых условий. Даже замужество она превратила в один из блестящих камушков своих бус. Красивый и богатый мальчик, тратящий деньги своего отца на развлечения и азартные игры, для нее стал еще одной медалью за мужество, проявленное в детстве. А на деле – был пустым и избалованным созданием. Я не знаю, сколько времени продлиться ее замужество и знать не хочу. У меня начинается другая жизнь, а на старую мне наплевать. Теперь я точно знаю, что необходимо сделать в первую очередь! Доезжаю до Пешеходного моста, соединяющего два берега (левый и правый) родного города, и для того, чтобы у меня не возникло соблазна когда-нибудь вернуться, выкидываю ключи от квартиры в Днепр, свесившись через его перила. Смотрю, каким предопределенным и недолгим был их полет с легким плеском воды в конце. За связкой ключей в воду летит и сотовый телефон – в моей прямо сейчас начинающейся новой жизни он совершенно ни к чему. Постояв немного на холодном речном ветру, ощутив в полной мере счастье от подаренной себе свободы, осознав, в конце концов, что обратного пути нет и на секунду расстроившись, тут же испугавшись, а после беспредельно обрадовавшись – в итоге решаю, что неплохо бы для начала покинуть столицу и уехать куда-нибудь. Начинать новую жизнь в городе, в котором родилась и прожила большую часть жизни – по меньшей мере, предательство. Не такой уж и плохой была эта старая в меру удачливая жизнь, чтобы вычеркивать ее из памяти города. Лучше просто уехать, сделать вид, что та жизнь – не моя. Так, словно я умерла своей смертью среди плачущих родственников и воскресла совсем в другом месте. Немного подумав, ощущаю жгучее желание поставить памятник. Себе любимой – кому ж еще? Если мне не суждено уже вернуться в родной город, то пускай он помнит меня именно такой: освободившейся, немного испуганной и бесконечно счастливой. Эту окончательную точку решаю поставить совершенно детским способом. Покупаю баллончики с краской и, дождавшись вечера, когда темнота скрывает всякие хулиганские или романтические проявления жизни горожан, на одном из фасадов здания, стоящего вдоль крупной дороги, рисую картину. Большую. Грустный ангел с опущенными крыльями, поливающий слезами асфальт, а в месте падения его брильянтовых слез растет дерево. Маленькое пока, но уже понятно, что это вишня по небольшим бело-розовым цветам на ветках. Вот это памятник так памятник! Вряд ли кому-нибудь удастся стереть мое произведение, уж очень стойкую краску сейчас производят. Одна тоненькая сигарета, медленно выкуренная сидя на земле в позе лотоса прямо напротив испорченной стены – небольшой выдох перед большим путешествием – вот и все... Теперь мне точно пора! Думаю, что мой дальнейший путь ведет на вокзал – если и искать свой солнечный город из сна, то начинать надо с этой планеты, не правда ли?.. Рассмотрев внимательно вокзальное табло с расписанием следования ближайших поездов, понимаю: то, что оно предлагает – не совсем то, что необходимо мне. Для себя я решила, что начинать поиски нужно с Запада, но для того, чтобы попасть, например, в Польшу или Венгрию, обращаться принято к туроператорам, а не в кассу железнодорожного вокзала. Некоторое время задумчиво волочусь по привокзальной площади, пытаясь понять, что же делать дальше – в таком состоянии можно дойти до края мира и не заметить! К счастью я не успеваю уйти так далеко. Недалеко от вокзала замечаю приоткрытую дверь одного из турагенств, а ведь сейчас около десяти вечера – чудеса, да и только! За столом, наполовину прикрывшись компьютером, сидит девушка. Бейджик на ее блузе сообщает, что его обладательница носит совершенно пушкинское имя – Татьяна. Увидев меня, девчушка встрепенулась и спросила: – Чем я могу вам помочь? – Мне нужна какая-нибудь очень-преочень горящая путевка! – выпаливаю на одном дыхании. И пошло-поехало – как по маслу, за исключением того факта, что на оформление визы необходимо потратить как минимум несколько часов, но не ночью же?! Милая девушка Татьяна обещается оформление бумаг взять на себя – такая уж у нее работа, да и количество денежных единиц, превышающее стоимость ее услуг раза в два, повышает эффективность любого дела примерно как убойная порция допинга перед соревнованием. Мне остается меньше суток до поезда и я благоразумно решаю потратить их на то, чтобы запечатлеть на бумаге родной город – благо, мольберт, я все еще таскаю подмышкой. Хотя рисовать в темноте, стоя под фонарем – то еще удовольствие, скажу я вам!.. 7 Ближе к вечеру сажусь в поезд, следующий по направлению Киев-Краков. Почему-то именно этот польский город показался мне достойным быть моим Городком из Снов. Тот факт, что в моем сне был светло-сиреневый небосклон и два солнца нисколько не смущал меня. Подумаешь, не обязательно ведь все должно быть точно как в моем любимом сне! Имена Грета и Грег имели явно какое-то иностранное происхождение – скорее, конечно немецкое, чем польское, но последние двадцать четыре часа я только и делаю, что иду с собой на компромиссы. Краков так Краков, а оттуда и до Германии не слишком далеко. Главное, это начать поиски, а дальше как пойдет, правда ведь? А сейчас восемнадцать часов колыбельно-корабельного покачивания – именно то, чего мне хотелось уже лет десять как. Целенаправленное черепашье скольжение мимо однообразных пейзажей, со стандартным ежечасным чаем и железными подстаканниками с эмблемой Укрзализницы. Застревание во временных рамках здесь и сейчас. Представления о ближайшем будущем, которые можно отложить в очень дальние уголки фантазии за ненадобностью в ближайшие сутки – просто расслабиться и смотреть в окно. Ждать постель и таможенников. Попутчиков и ближайшей остановки, чтобы купить пирожков или клубники. Границы и новых свежих идей по поводу того, что следует сделать в первую очередь, добравшись до конечной цели следования экспресса. Или ничего не ждать, а просто скользить сквозь ночь; не засыпать ни на секунду, наслаждаясь легким покачиванием и стуком колес о рельсы. Даже храпом господина с соседнего купе, и то наслаждаться, потому что нет ничего радостнее дороги, ведущей в неизвестность... Не смотря на маниакально-возбужденное состояние, этой ночью мне все же удается заснуть. Первая, кого я вижу, едва переступив границу, где кончается реальность и начинают сниться сны – конечно же, Грета: она склонилась над моим лицом с полотенцем и стаканом холодной воды в руках. – Ну, ты деточка, меня перепугала! Говорили – говорили, и вдруг ты съехала со стула прямо на пол – сознание потеряла. – Здравствуйте, Грета, – аккуратно приподнимаюсь на локтях, нимало удившись факту, что рядом со мной стоит корзинка с собачатами. Совсем про них забыла – а ведь они в поезде сейчас, спят сном, извините за каламбур, младенцев. – А это вам с Грегом, – обращаюсь к своей спасительнице, кивнув в сторону корзины. – А откуда они здесь взялись? Пять минут назад их не было, – удивляется Грета. – И кто это такие? – Грета, это собаки – ну, животные такие. Собаки, это Грета – ваша хозяйка, – смеясь, представляю их друг другу. Ощущаю внутри своего организма такую легкость, такую бесконечную радость, что просто не могу говорить нормально. – Я везла их вам! – Не поняла, что значит везла?.. – Грета, по-моему, изрядно растерялась, но тут мы – квиты, потому что я и сама ничего не понимаю. Посему твердо решаю верить только собственным глазам: то есть, если сейчас я вижу Грету, значит, она – реальна, а все остальное – не имеет никакого значения. – Грета, я не могу этого объяснить. Зато могу рассказать, чем я занималась, пока мое тело здесь валялось без сознания, хотите? Ответом мне послужило ее растерянное молчание. Грета не произнося ни слова выслушивает мою сбивчивую тираду о том, как я все бросила и уехала, как я рисовала ангела на фасаде дома и села в поезд «Киев-Краков», как решила найти этот городок наяву, и, заснув, оказалась прямехонько на полу ее кухни. Пока я рассказываю, события прошлого дня мне и самой кажутся не слишком реальными. Доказательством служит лишь голодное удивленное повизгивание окончательно проснувшихся собак. – Вот оно как, – резюмирует Грета. – Значит, все-таки ты была права – мы действительно тебе снимся. – Да, снитесь, но не совсем. – Что значит не совсем? – Если бы вы мне снились по-настоящему... ну, то есть – просто снились, – я не знаю как выразить словами то, что думаю, поэтому несу полнейшую околесицу, – то я не смогла бы подарить вам собак – вот что я хотела сказать! – Да, действительно... – задумчиво качает головой моя соседка. – Хорошо, а ты хоть примерно представляешь, где сейчас находишься? – Неа. Тут я с ужасом осознаю, что, наверное, это не слишком удачная идея – ехать в Краков. Да и в любой другой город, скорее всего тоже. – Наш город называется Туйян, – говорит Грета. – Но это тебе вряд ли поможет... – Почему? – вяло интересуюсь, ибо подозреваю каким будет ответ. Однако для верности все-равно зажмуриваю глаза – как в детстве, чтобы не видеть очевидных вещей. Но эта уловка мне, конечно же, не помогла – Грета все-таки говорит то, что меня так пугало: – Ты, скорее всего, деточка, находишься совсем в другом мире. Так бывает, хоть и не часто. Собаки – лучшее тому подтверждение. У нас в Туйяне была всего одна собака, очень-очень давно. Я сама не помню, но мне бабушка рассказывала. А это значит что?.. – Что? – тупо переспрашиваю я, изрядно ошалев от навалившихся новостей. – Это значит, что ты не одна такая – кто-то уже нашел дорогу сюда! Значит, и ты найдешь. – Точно. Спасибо Вам, Грета, большое! А Вы случайно не знаете, как это сделать? Хотя, конечно, нет, откуда... – Я думаю тебе надо спросить об этом у старика Диллия, который живет в доме номер 10 по нашей улице. Он – правнук тех людей, у которых в свое время была собака. У них имена такие странные были – Хансен и Кристин... – последние слова Грета прокричала уже невежливо удаляющейся мне в спину, потому что ждать пока она закончит, было некогда. Я в любой момент могу проснуться в купе поезда и больше никогда не увидеть во сне ни Грету, ни своего одуванчиково-желтого домика – это я осознала с устрашающей ясностью и поэтому очень – ну просто очень! – спешила... Диллий действительно оказался глубоким стариком, удивительно бодрым для своего возраста. Сидел во дворе возле своего зеленого домика с остроконечной крышей – такой же, как и на любом другом здании моего солнечного городка – и тихо напевая себе под нос какую-то незнакомую мне мелодию, небольшим ножиком вырезает свистульки-птички для ребятишек, сидящих возле его ног. – Могу я с Вами поговорить? – обращаюсь к нему. – Конечно. Почему же не поговорить с такой милой девушкой? Интересно, где он тут девушку увидел? Ну да ладно... – Только не здесь, – тихо прошу его. Он с неподдельным интересом осматривает мою персону с ног до головы и, наконец, отвечает: – Ну, хорошо, давайте пройдемся по саду. Вы не возражаете? – спрашивает и галантно, одним движением предлагает мне взять его под руку. – Чем могу помочь? – интересуется Диллий, когда мы отходим от шумной компании ребятишек на несколько метров и останавливаемся под высоким плодовым деревом с темно-бардовыми листьями. Вот только название его мне не известно, да и плодов таких сроду не видела – маленькие сердцевидные ярко-малиновые плоды, размером примерно с вишню – красотища!.. – Понимаете, я не из вашего – как бы это сказать?.. – не из вашего мира, в общем, – еле выдавливаю из себя и замолкаю, не представляя как правильно задать вопрос, чтобы Диллий меня понял. Мне очень важно, чтобы он понял. Старик жестом показывает, что я могу не продолжать, ибо он сам уже обо всем догадался: – И Вы не знаете, как вам окончательно сюда перебраться – со всеми потрохами, так сказать?.. – Да, именно. Грета поведала, что Ваши дедушка с бабушкой тоже... то, есть, я хотела сказать... тоже – не местные... Странно: раньше я за собой такой нерешительности не замечала, а тут – робею на глазах или глупею?.. Какая-то я не такая: чувства другие; ощущения такие, словно я помолодела лет на двадцать... Может это потому, что я сплю? Впрочем, именно этот вопрос сейчас не является главным. Диллий вздохнул и продолжил: – Как тебя зовут, деточка? Ну вот, и этот туда же! То – «девушка», а теперь вообще – «деточка»! Странно это как-то. – Анна. Можно Аня. – Так вот, Анечка, – хитро улыбается старик и продолжает уже более серьезно: – Мне очень жаль. Но то, что я помню из рассказов бабушки Кристин, вряд ли тебе поможет, хотя... – Расскажите то, что Вы помните. Для меня это очень важно. Пожалуйста, – прошу его, благо хоть на колени упасть не додумываюсь. – Ладно. Слушай, как дело было. Они рассказывали, что была какая-то Великая Война. Дедушка Хансен был из тех, кто нападал, а бабушка Кристина, соответственно, наоборот. Но дед никого убивать не хотел, поэтому сбежал при первой же возможности, не смотря на то, что их войско находилось уже на территории противника. Хансен увидел Кристин и влюбился в нее. Бабушка тоже его полюбила. Потом им пришлось долго прятаться в лесу, хотя и там была опасность, что их найдут. Но самое главное, что в какую-то из ночей, бабушка Кристин рассказала деду, что ей все время сниться странный городок, где небо ярко-сиреневое, и два солнца, и почему-то совсем нет собак. – Диллий вдруг останавливается и пронзительно смотрит на меня. Не могу понять, почему, но не спрашиваю. – Так вот, дедушка Хансен тоже видел эти сны. Да, не удивляйся. Именно так и было. Той ночью они сидели на дереве, чтобы не нашел никто и дикие звери не достали, и мечтали о том, как хорошо было бы оказаться там, то есть здесь, в Туйяне. – И, что? – Нетерпению моему нет конца. – Они услышали внизу какой-то шорох. Перепугались они тогда очень. Да, видно зря. Прямо под веткой, на которой они сидели, стоял старик. Как он увидел их в полной темноте, не известно, но обратился он именно к ним. «Вам нужно найти дверь, – сказал он. – Найти ее нужно и во сне и наяву. Тогда вы окажетесь там, куда зовет вас ваше сердце». Дедушка и бабушка удивились безмерно, но для них важно было выяснить все до конца, так же как и тебе сейчас, поэтому они спросили его как выглядит дверь, которую они должны найти. Старик ответил, что это очень просто, если они проявят настойчивость. Дверь эту нельзя ни с чем перепутать, потому что, во-первых... – Диллий снова останавливается, поднимает глаза к небу, словно что-то вспоминает, и нажимая на каждое слово продолжает: – Во-первых, она имеет ни с чем несравнимый лиловый оттенок, как у неба на закате после грозы возле линии, где оно сливается с морем. Во-вторых, она очень старая, сделанная из какого-то металла, потемневшего от времени, который просвечивается сквозь облупившуюся в некоторых местах краску. И еще, на ней выбито изображение двух птиц с пышными хвостами, кажется, они называются «павлины». И, наконец, она всегда там, где ищет ее путник. Ключевое слово здесь – ищет. То есть нужно верить, что она существует, искать ее и вместе с тем, знать наверняка, где именно она находится... – Это как? – удивляюсь. – Верить и искать – это понятно. Но, вот – знать... Как я могу точно знать, где она и при этом искать? – Понятия не имею, – отвечает старик, – но раз моим бабушке с дедушкой удалось найти Лиловую Дверь, то и у тебя получиться. – А что значит найти ее «и во сне и наяву»?.. – Чем дальше, тем меньше я понимаю – чувствую уверенно подкатывающую усталость: глаза слипаются, а тело будто одеревенело и налилось свинцом. Даже говорю с трудом. Наверняка это означает, что мне пора просыпаться там, в поезде, но я стараюсь держаться из последних сил. Диллий, сочувственно глядя на мои мучения, заканчивает одной фразой: – Думаю, это значит, что ты должна искать эту неуловимую Лиловую Дверь и там, и здесь, в Туйяне... Его слова достигают моего сознания из далекого далека. Так бывает, если сквозь сон слышишь звонок телефона: ты его вроде бы слышишь, но настолько неуловимо и одновременно навязчиво, как будто он – всего лишь продолжение твоего сна... 8 Ласковое прикосновение мятно-яблочного ветра окончательно возвращает меня в Мир, сосредоточенный в душном купе поезда «Киев-Краков». Летом утро – самое прохладное время суток, когда воздух освежающе чист и прозрачен, но в поезде и зимой и летом одно и то же – душно, а окна не открываются. К счастью, мой ветер, не дает мне погибнуть в духоте – вместе с запахом яблок и мяты, он принес с собой прохладу речного утра. Не открывая глаз, наслаждаюсь свежестью, подаренной моим невесомым другом. Немного подумав, решаю окрестить его – Вир (сокращенно от «вiра», которое на моем родном языке означает «вера»). А, может быть, не я решила, а он сам мне нашептал свое имя, пока я спала... – Вир... – шепчу, наслаждаясь звучанием необычного имени, в котором сосредоточилось все: и благодарность за ласку, и радость от его существования рядом, и надежда на то, что мой ветер не оставит меня, хотя бы в ближайшее время. Немного погодя в голову пробирается шебушная мыслишка: в купе слишком тихо, а должно быть слышно, как минимум, повизгивание собачаток. Приподнявшись на локтях, оглядываюсь в поиске корзинки со спаниелями – на месте ее не оказывается! Мне ведь просто повезло, что в мое купе до сих пор не подсело ни одного попутчика. Мне ужасно не хотелось выслушивать чужие неинтересные истории или утешать незнакомого человека за бутылкой водки – сколько раз я ездила в поезде, всегда именно так и происходило! И мое сильное желание остаться в одиночестве все-таки было услышано кем-то всемогущим, поэтому корзинка со спаниелями стояла на соседней полке, когда я засыпала. Мало вероятно, чтобы их кто-нибудь утащил – значит, мне это удалось! У меня и в правду получилось подарить Грете двух чудных щенков! Жаль, что с людьми все не так просто... Почему интересно? Тут же вспоминаю то, что Диллий мне пытался объяснить во сне, и по-настоящему удивляюсь: я что, серьезно, собираюсь искать какую-то мифическую Лиловую Дверь, которую нужно искать, но при этом точно знать, где она находиться?.. Размышления мои прерывает настойчивый стук в дверь купе. Судя по напору, настало время разбираться с таможенниками. Тяжко вздохнув, мысленно готовая к нудному процессу заполнения таможенных деклараций, отодвигаю дверь. На мое удивление рядом с проводником стоит не таможенник, а обычный гражданин, примерно моего возраста. «Все-таки не удастся мне доехать без попутчика» – думаю с тоской, а вслух интересуюсь: – Что-то случилось? – Да, – мило улыбаясь, отвечает неизвестный гражданин. – У Вас, к моему глубочайшему сожалению, ближайшие несколько часов не будет возможности ехать в одиночестве. – И добавляет, сделав небольшую паузу, во время которой он во всю наслаждается выражением моего лица: – Извините... – Проходите, – отвечаю, от удивления потеряв дар речи. Это надо же, ведь видит меня первый раз в жизни, а уже мысли читает! А может у меня на лице все написано? – Давайте, в таком случае, познакомимся, – предлагает незнакомец, когда проводник закрыл за собой дверь, а сам гражданин бросил спортивную сумку на верхнюю полку и уселся ровнехонько на том месте, где пару часов назад стояла корзинка со щенками. – Меня зовут Дмитрий. Или Дима, это на Ваше, так сказать, усмотрение. – Аня, – представляюсь, не имея совершенно никакого желания вдаваться в подробности. Некоторое время мы просто молча друг друга разглядываем, надеясь, что собеседник этого не замечает. Дмитрий выглядит как персонаж бульварных романов: высокий, статный, мужественный, со светло-каштановыми волосами и серыми глазами, и при этом простой как три копейки. То, что нужно, если только что бросила мужа и решила завести себе любовника. В том случае, конечно, если нет других занятий. А я все еще безумно хочу найти дорогу в Туйян, поэтому мне его внешность и вежливость – до фени. Не знаю как он оценил мой довольно взъерошенный после ночных странствий вид, но сдаваться он, по-моему, не собирается: – У вас в Кракове родственники? – спрашивает немного погодя. – Нет. – Тогда вы, наверное, любите путешествовать? – Нет. Вот же пристал, на мою голову! – Значит, вы едете в командировку. – Тоже нет, – отвечаю, неожиданно улыбнувшись бессмысленности диалога. – Тогда я даже не знаю, что еще придумать, – смеется Дмитрий. – Я ушла от мужа, – признаюсь, безмерно удивившись собственной откровенности. – Купила билет на первый попавшийся ближайший поезд, и вот... – Интересно... – Что тут интересного? – переспрашиваю лениво. – По-моему, ничего интересного тут нет – обычная банальная правда жизни. – Не совсем обычная, хотя и в правду банальная. Дело в том, что я тоже ушел от жены... Видимо на моем лбу очень отчетливо прорисовывается огромный знак вопроса, ибо Дмитрий продолжает: – Она хорошая женщина. Мы были почти счастливы, но позавчера вечером она сказала, что ей надоело жить с мечтателем, ей нужен нормальный мужик, который будет зарабатывать достаточно денег, меньше спать и больше уделять ей внимания. Собрала мои вещи и выставила меня за дверь. Я переночевал у друга, надеясь, что она отойдет и я смогу вернуться... Но не сложилось... Утром я вспомнил, что забыл свой ноутбук, зашел за ним, а у нас в квартире уже поселился незнакомый мужчина. Вот так вот. – И что вы даже не всыпали им как следует? – почему я задала этот именно этот вопрос не понятно, но, с другой стороны, надо же было как-то поддержать разговор. – А какой смысл? – Не знаю. Я просто так спросила. – Смысла никакого. У нее – своя жизнь, у меня – своя. Я даже работу свою оставил, потому что решил изменить что-то вокруг себя. – И поэтому Вы едете в Краков?.. – сочувственно-утвердительно киваю я. – И поэтому тоже, – улыбается мой собеседник, явив миру две чудные ямочки на щеках. – А еще почему? – Как-то по детски задавать подобный вопрос, но мне действительно интересно. – Давайте, я лучше буду вас завтраком кормить, – совершенно неожиданно сворачивает тему мой новый знакомец. Не понятно, чем это, собственно говоря, лучше, но если Дмитрий не захотел отвечать на вопрос – значит, случайному попутчику мне, это знать не обязательно. Ну и ладно. И все-таки это само по себе приятно, когда почти незнакомый мужчина вбивает себе в голову накормить меня любимую. Хотя едок из меня еще тот. Но, если брать во внимание тот факт, что последний раз я ела позавчера вечером в том злополучном кафе «Едем», с которого начался мой вояж, а вчера у меня почти не было на это времени, то завтрак как раз кстати. Не дождавшись от меня утвердительного ответа, но прочитав его в моих глазах, Дмитрий достает из сумки коробочку с холодной курицей, овощи и термос с кофе. Последнее – как нельзя более во время, потому что мой уже изрядно проснувшийся организм, буквально вопит и требует кофеина. Воистину, привычка – вторая натура! Некоторое время мы молча пережевываем пищу. Дмитрий задумался о чем-то о своем, а я размышляю на тему «Что делать мне, когда я приеду в Краков, если мне там делать, по сути, нечего». С чего начинать поиски Лиловой Двери? И при чем здесь Краков? Когда я садилась в поезд, я хоть примерно представляла, зачем я туда еду. А сейчас?.. Ладно. Решаю пойти на еще один компромисс: если я уже села зачем-то в этот поезд – значит, это кому-нибудь нужно, правда? На месте разберемся кому и зачем! А пока суть да дело, стараюсь представить как должна выглядеть Дверь, которую я так хочу найти. Ведь, ей-богу, хочу! Престарелой художнице без работы и семьи, да и – чего уж там? – без определенного места жительства с недавних пор, самое время искать мифическую Лиловую Дверь, даже если ее не существует. А иначе остается решать свои проблемы более банальным путем, как все остальные нормальные люди: искать работу, квартиру, а после этого еще сорок лет продолжать свое бессмысленное существование. Круговорот вещей в природе! Мне это не подходит – я не для того вырывалась на свободу, чтобы в конце концов связать себя новыми обязательствами, снова заковать себя в цепи товарно-денежных отношений, общественных правил и так далее. Все это я успею, если не получиться по-другому. Посему, облокотившись о стену, откидываюсь на сидении, закрываю глаза и пытаюсь в меру своего скудного воображения представить «лиловую» «дверь». Какого оттенка из солнечного спектра может быть «небо на закате после грозы возле линии, где оно сливается с морем»? Я на море уже лет пять не была! Какая она на ощупь? Прохладная, шершавая, с небольшим трещинками в краске, которые не заметны глазу, но вполне ощутимы подушечками пальцев. А пахнет она, наверное, так же как и все старые вещи: ни с чем не сравнимая помесь запахов, о которой говорят, что вещь пахнет стариной. И, потом, это же не Дверь – Сама По Себе Дверь – она должна быть, как минимум, в какой-нибудь стене?! Еще Герберт Уэллс это знал наверняка. Какая-то смутная мысль мелькает своим маленьким хвостиком уже в который раз, когда я размышляю о Лиловой Двери, но я никак не могу поймать ее. Так бывает, когда пытаешь что-то вспомнить, но никак не можешь, потому что для этого нужно за что-то зацепить ассоциативную цепочку и потянуть на себя. Но вот за что? 9 Медитация наша грубо прерывается настойчивым стуком в дверь. На этот раз это именно таможенники. И где-то около получаса своего времени, и я и Дмитрий тратим на заполнение никому не нужных бумаг. – Когда мы будем в Кракове? – спрашивает Дима проводника за нас обоих. – Время прибытия – 12.30, – более лаконичного ответа придумать невозможно, но и на том – спасибо. – Еще кофе? – предлагает Дмитрий, когда назойливые визитеры оставляют нас, наконец, в покое. – Да, если можно. – Нет, ну, какой он все-таки милый. – Только можно, я сначала переоденусь? Попутчик мой коротко кивает и выходит из купе, осторожно притворив за собой дверь. Открываю свой новый чемодан и начинаю перебирать вещи в поиске подходящей для путешествия одежды, ибо до этих пор я пребывала в спортивном костюме. Можно было бы, конечно, в нем и остаться, но до прибытия поезда осталось чуть больше часа и значит другого времени переодеться уже может не быть. Спустя всего десять минут умывания питьевой водой, переодевания и причесывания, критически осматриваю в зеркале плоды своих трудов. Выбранная мной одежда не отличается оригинальностью: джинсы, легкие туфли без каблука, обтягивающая майка и кенгурушка с короткими рукавами цвета спелого абрикоса. Добавьте ко всему вышеперечисленному мое худосочное тело, светлые волосы, собранные в хвост, и большие голубые глаза с обрамляющими их густыми черными ресницами (единственная моя гордость, между прочим – все остальное так себе, ничего особенного), и получиться то, что получиться. Ладно, сойдет! Не на свидание же я собираюсь, а так, всего лишь по незнакомому городу погулять и Лиловую Дверь поискать. Надо же, почти стихи... Оставшееся до прибытия поезда время мы с Дмитрием допивали запасы его кофе, болтали, большей частью о всякой ерунде как старые знакомые, и смотрели как за окном медленно, словно с опасением знакомясь с нами, подплывает Краков. Этот город не описать словами, он выглядит, как бы так правильно сформулировать...как застывшая органная музыка. Чистая, ничем не испорченная, не разбавленная готика: «С крыш серебряных Краков упавшие звезды снимает...» Здесь так мало современных домов, старинные улочки мощенные камнями, много зелени, а еще больше туристов вроде нас. Их всегда можно узнать по застывшему удивлению с примесью легкого безумия на лицах и фотоаппаратах на шее. Дмитрий спрашивает меня уже перед самой остановкой поезда: – Вы уже примерно знаете, где остановитесь? Неопределенно пожимаю плечами – жест достаточно красноречивый сам по себе. Тогда он, растянув губы в радостной искренней улыбке, предлагает: – Я уже был в Кракове несколько лет назад, могу быть вашим гидом, если вы не возражаете. На том и порешили. Я резко почувствовала усталость и равнодушие, большей частью по двум причинам. Первая та, что я очень рано встала, а вот вторая – сводилась к тому, что я уже не понимала, что делать дальше. Поэтому все дорожные проблемы пришлось решать моему попутчику – сам напросился. Дмитрий повез нас в гостиницу на окраине Кракова с совсем не романтичным названием «Систем», зато в ней нас покормили обедом. Простые польско-литовские блюда: бигос (оказалось, что такое таинственное название имеет обычная смесь мяса, капусты и специй, приготовленных в таких маленьких чудных горшочках), пиво «Живец», а на десерт – сыромак (это такой пирог с сыром и маком). Обед совершенно добил мой, и без того вымотанный предыдущими событиями, организм. Дима сочувственно смотрел, как я вяло ковыряю вилкой ни в чем не повинный пирог с сыром: – Может быть вам, Анечка, отдохнуть? – спрашивает он, спустя несколько минут. – Мне нужно подумать над одной проблемой. А через пару часов мы встретимся, и я покажу вам город, договорились? – Хорошо, – энтузиазм во мне не появляется даже при слове «отдохнуть». – Дайте мне номер вашего мобильного, – просит он. – Не могу. Я выбросила его в Днепр. – лаконично сообщаю я, сдобрив ответ смачным зевком. Удивление на лице Димы служит мне наградой за то, что я нашла таки в себе силы произнести больше чем одно слово. – Ладно, – соглашается мой бедный бывший попутчик, – возьмите мой. Я перезвоню вам через два часа. Или наберите меня, когда почувствуете в себе силы двинуться в долгую экскурсию по Кракову, ибо короткими перебежками, вы не получите и четверти положенного вам удовольствия. – А как же вы без телефона? – А у меня их два, – улыбается Дмитрий. – Вот. Возьмите, – он достал из кармана небольшой аппарат и протянул мне. – Там в телефонной книге, забит номер моего второго мобильного, так что не потеряемся. Ищете на букву М – Мой 2.
Едва оказавшись в номере, толком не раздевшись и не оглядевшись по сторонам, валюсь на кровать и закрываю глаза. И почти мгновенно оказываюсь в саду Диллия. Я полулежу на траве, облокотившись спиной о то самое дерево, возле которого мы разговаривали, голова моя покоиться на мягкой подушке, а рядом прямо на земле скрестив ноги, сидит старик Диллий. – Как ты себя чувствуешь, деточка? – ласково спрашивает он, увидев что я открыла глаза. – Нормально, спасибо. Со мной это последние дни часто случается. Я мгновенно засыпаю от усталости в одном мире, чтобы тут же бодрячком проснуться в другом. – Понятно, что-то в этом роде я и подумал. – Диллий, мы остановились на том, что я должна найти свою Дверь наяву и здесь в Туйяне. Вы не знаете, случайно, с чего мне начинать поиски? – Думаю, для начала тебе нужно встать с земли, – смеется старик и подает мне руку. – Да, действительно, спасибо, – отвечаю скороговоркой, – и все-таки? – Попробуй расспросить соседей для начала. Я тебе вряд ли расскажу больше, чем уже рассказал. Я не имею представления, где может находиться Лиловая Дверь. Но это не значит, что другие жители Туйяна не знают. – Спасибо вам еще раз, большое пребольшое, – говорю старику на прощание и легонько касаюсь губами его морщинистой щеки. – Вы такое большое дело сейчас сделали – вы подарили мне надежду... Едва выйдя за ворота его сада через небольшую калитку, увитую странными, но от этого не менее прекрасными, цветами, решаю для начала навестить Грету и своих собачаток. Столько всего случилось, что я почти забыла о бедолагах. Вижу их всех троих в саду. Грета собирает оранжевые ягоды в маленькую разноцветную чашечку, имеющую форму цветка, похожего на тюльпан. Собаки резвятся вокруг, пытаясь поймать ее руку и тихонько повизгивают от удовольствия, когда у них это получается. Грета встречает меня как всегда милой приветливой улыбкой: – Уже поговорили, Анечка? Ну, и что тебе сказал старик Диллий? – Грета, как я рада вас видеть, вы себе даже не представляете! – обнимаю свою соседку как родную бабушку. Впрочем, она не очень удивляется. От избытка чувств, не могу говорить – беру обоих щенков на руки и чмокаю их прямо во влажные носики. Какие они все-таки симпотяжки! – Как вы их назвали? – интересуюсь, когда бедные собачки, присмиревшие от силы моей нежности, отпущены на свободу. – Тебя не было, чтобы подсказать мне кто из них мальчик, а кто девочка, поэтому я дала им универсальные имена – Олли и Полли, – засмеявшись, признается соседка. – Ну, и хорошо, потому что я тоже не знаю кто из них кто! – смеюсь. Беру из чашки без спросу одну ягоду и отправляю в рот. – Что-то я слишком легкомысленная становлюсь, вам не кажется? – Какие твои годы, деточка! Еще успеешь стать серьезной, – отвечает Грета и, хитро улыбнувшись, добавляет, – если захочешь, конечно. Пойдем, я угощу тебя чаем с дождевикой! – С чем-чем? – переспрашиваю недоверчиво. – Это – ягоды, которые ты ешь. Если на кустах появляются плоды, значит, вечером будет дождь. Поэтому они и называются – дождевика. Тебе ведь понравился их вкус? – Еще бы! – улыбаюсь. Пока длился наш недолгий разговор, я успела съесть с полчашки оранжевых ягодок. Вкус их можно сравнить разве что с клубникой со сливками, только они более сладкие и пахнут как арбуз – травой после дождя и немного малиной. Пока Грета готовила свой волшебный чай, я рассказывала ей о том, что узнала от Диллия. Как раз уложилась. Она поставила передо мной небольшую чашку с чаем, на которой был нарисован танцующий посреди цветочного поля единорог. – Лиловая Дверь, говоришь? Никогда о такой не слышала, – задумчиво качает головой Грета. Вижу, что она не знает как помочь и посему немного расстроена. Правда, после ее слов мое радужное настроение тоже начало постепенно испаряться. – Что же мне делать? – спрашиваю уже без особой надежды. – А ты сходи в чайную на соседней улице, – неожиданно предлагает соседка. – Она называется «Возвращение в Туйян». Хозяин там – Файян. Он раньше много путешествовал, изучал древние рецепты – он просто фанат своего дела! Кроме того, он печет такие вкусные пирожные к чаю, что завсегдатаев в его заведении столько, что ему пришлось вынести на улицу вдвое больше столиков, чем стоит в самом кафе. Впрочем, ты сама все увидишь. Если кто-нибудь и слышал о Лиловой Двери, так это он. – Спасибо, Грета, это действительно очень хорошая идея. Я только чай ваш допью, а потом, конечно – сразу в чайную, – смеюсь я, потому что грустить рядом с ней получается как-то не очень. Когда чашечка опустела, прощаюсь с Гретой и отправляюсь на соседнюю улицу. С самого детства не гуляла по солнечному городку Туйяну! Просто когда я выросла, я перестала верить в реальность моего города из сна, где небо светло-сиреневое с двумя небольшими солнышками и совсем нет собак. В своей взрослой реальной жизни я видела во сне только одуванчиково-желтый домик и сад, немного запущенный, потому что мне никогда не хватало ночи привести его в порядок, но от этого он не становился менее прекрасным. Дорожка, вымощенная серыми блестящими округлыми камешками, сама ведет меня куда надо. Оглядываюсь по сторонам, рассматриваю разноцветные домики с остроконечными крышами, над каждым из которых неподвижно висит какое-нибудь облако причудливой формы, и цветы возле небольших заборчиков – вот это воистину удивительное зрелище! Таких цветов в моем мире точно нет! Может быть, когда я переберусь сюда окончательно, у меня будет время составить гербарий и выучить названия этих удивительных представителей местной флористики. Думаю, на это уйдет не один год, но они того стоят, поверьте! Люди, которые мне встречаются – радостные и беззаботные. Машут мне рукой в знак приветствия и говорят какие-то слова. Одеты они в самую обычную одежду. Ничего такого, что могло бы мне показаться странным. Впрочем, Грета тоже носит привычную моему взору свободную юбку из пестрой и мягкой ткани, блузочку и передник. Несколько раз мне даже попадаются подростки в джинсах, посему и мой дорожно-транспортный прикид ни у кого не вызывает удивления. Вот и отличненько! К чайной подплываю примерно минут через десять. Файян – упитанный мужчина с небольшой сединой, выбивающейся из-под поварского колпака и ослепительно белым фартуком. Видимо, в Туйяне не принято держать официантов, поэтому он и его поварята, разносят угощение сами. Не успела я подойти и начать нерешительно топтаться возле пустого столика, хозяин, сначала улыбнувшись, а затем, указав одним еле уловимым жестом на стул, интересуется: – Чем вас угостить, леди? – А можно с вами поговорить? – присев спрашиваю я и добавляю: – Хочу попробовать пирожное. – Какое? – смеется Файян. – Могу предложить вам «Радужное сияние» – оно мне сегодня особенно удалось. Ну и себя в качестве собеседника, конечно. – Спасибо, – улыбаюсь в ответ. – Буду рада. Обмен любезностями закончен, Файян кивает мальчику-поваренку и тот – я не успеваю даже моргнуть – приносит поднос с двумя чашками чая и пирожным. Замечу вскользь, что оно и вправду напоминает радужное сияние. Такой маленький полупрозрачный кусочек радуги, где один цвет плавно переходил в другой, который светится каким-то теплым желтоватым светом. А на вкус... Боже, если вы думаете, что испытали уже все возможные гастрономические наслаждения, вы глубоко заблуждаетесь, друзья мои! Я даже онемела от восхищения – просто грех болтать о чем-то, если во рту такой праздник жизни. Файян снисходительно ждал, пока я приду в себя и изложу что-нибудь. Но это было выше моих сил. Время от времени я поднимала глаза к небу, а затем, опомнившись и виновато улыбаясь, косилась на повара, который даже не пытался отрывать меня от моего занятия. Впрочем, глядя на меня, он выглядел очень довольным. Думаю, именно ради такого эффекта повара и творят свои кулинарные шедевры. – Это просто чудо какое-то, – говорю, когда обретаю, наконец, дар речи, но не раньше, чем заканчиваю вкушать (да, это слово более подходит для того, чтобы описать события последних пяти минут) пирожное. – Очень рад, что вам понравилось! Однако у вас, по-моему, был ко мне какой-то разговор, – улыбается Файян. – Ваше пирожное чуть не вызвало у меня временный приступ амнезии, – смеюсь. Но тут же одергиваю себя потому как понимаю, что пора и честь знать – Файян и так потерял из-за меня много времени. Быстренько выкладываю ему свою проблему, интересуясь в заключении не знает ли он где я могу найти Дверь. – Я слышал о Лиловой Двери, – говорит повар, немного подумав. – Но не в Туйяне, а в соседнем городе – до него примерно три дня пешего пути, а если ехать на велосипеде, то, около полутора суток. Он называется Алвей. Если вы выедете из Туйяна через Стеклянный Мост, там будет земляная дорога. Она и приведет вас в Алвей. А там живет человек по имени Гринч, только я точно не помню где, но его там все знают. Спросите о Мастере Гринче любого, кого встретите, и вам подскажут как его найти. – А почему вы назвали его Мастером? – спрашиваю, уже чувствуя подкатывающую сонливость – первый симптом того, что мне пора обратно. – Он художник и действительно мастер своего дела, – улыбается Файян. – Когда вы попадете в Алвей, вы поймете о чем я говорю. Он расписывает крыши домов так, что красивее города в нашем мире найти невозможно. – Понятно, – стараюсь сосредоточиться, но от этого лишь зевать начинаю. Мне пока удается не отключиться прямо за столиком, но держусь из последних сил. – Так это он упоминал о Двери? – Да, он упомянул как-то вскользь о ней, только я уже не могу вспомнить, о чем именно мы говорили. Просто запомнилось словосочетание – я тогда так и не смог представить как может выглядеть лиловый цвет. А Мастер Гринч забыл уточнить. А потом все повода не было спросить, вы ведь знаете как это бывает? – Да, конечно, – вяло соглашаюсь. Глаза слипаются, а в голове стоит жуткий шум, и дабы не пугать такого милого человека зря, предупреждаю Файяна заранее: – Вы не удивляйтесь, я сейчас немного посплю... Занимайтесь своими делами, а мы договорим позже, хорошо? Ответа я уже не услышала. 11 «Нет, это никуда не годится. Если так дальше пойдет, я же в один прекрасный день... даже не знаю... могу, например, уснуть на ходу. Вот это будет номер!» – думаю и открываю глаза. Гостиничный номер выглядит вполне обыкновенно. Небольшая комната со светлыми обоями; деревянные жалюзи, цветастые занавески на окне, стол, шкаф, небольшой холодильник, телевизор в углу, и две тумбочки с двух сторон кровати, а на стене напротив – довольно милый натюрморт с сиренью в стеклянной банке. Немного оглядевшись, замечаю еще две двери. Одна из них – входная, а вот вторая – наверняка ведет в душ. То, что нужно! У меня уходят не меньше пятнадцати минут на то, чтобы насладиться процессом мытья своего тщедушного отдохнувшего тела, и еще примерно столько же, дабы выбрать подходящую для длительного пробега по Кракову одежду. Дмитрий обещал мне масштабную экскурсию – что ж хорошо, посмотрим, кто из нас первым свалиться от усталости! Не успеваю я вспомнить о своем заботливом попутчике, как начинает тренькать мобильный. – Вы готовы, Аня? – слышу в трубке. – Почти. – Ну, тогда, встречаемся в холе... скажем, минут через десять, договорились? – Хорошо, – улыбаюсь и нажимаю на кнопку сброса. Вот ведь как бывает. Мы познакомились около восьми часов назад, а ощущение такое, что прошел месяц. «Но, то ли еще будет, правда?» – говорю вслух и весело подмигиваю своему отражению в зеркале, а оно соответственно подмигивает мне в ответ... Дмитрий был в ударе. Весь остаток вечера он щедро кормил меня мороженым и легендами древнего Кракова. Мы гуляли по Королевской дороге мимо костелов Доминиканцев, Святого Петра и Павла, мимо Вавеля прямо к Рыночной площади, на которой мы около часа наслаждались кормлением голубей. Они здесь совсем ручные: стоит протянуть руку с хлебными крошками – слетается целая стая; садиться на плечи, на ладони, даже на голову, представляете? Все это возвращает какие-то детские давно забытые ощущения радости и бесконечного счастья. Но больше всего меня поразило даже не это. У подножия Вавеля стоит небольшой памятник дракону Краку. Так вот, для того чтобы из его пасти вырвалось пламя, нужно отправить смс. Вот это номер, правда? И еще было холодное мерцание Вислы, отражающей звезды и лунный свет, от чего вечернее небо без единого облачка буквально сливалось с ее водами. И мини-спектакль в исполнении механических фигурок под бой старинных часов в сумрачном каменном пространстве двора с узкой галереей и ректорской кафедрой-балконом Collegium Maius, где когда-то учился Коперник. И еще масса небольших приятных впечатлений, одно за другим, как будто не живешь, а перелетаешь от одного цветка радости к другому. Пол вечера я не могла привыкнуть звуку длинной старинной трубы, звучавшему каждый час с башни Мариацкого Костела, который каждый раз как-то неожиданно обрывался. Дима рассказал мне потом, что безымянный средневековый трубач, предупредив жителей города об опасности погиб от стрелы татар, так и не успев доиграть до конца сигнал тревоги. Именно поэтому меня до дрожи в коленках пугал этот звук. Это, пожалуй, единственные негативные воспоминания о Кракове. Дима, для того, чтобы успокоить меня легонько сжимал мою руку своей теплой ладонью и рассказывал очередную легенду, чтобы отвлечь меня. Так прошел целый вечер: в легком касании подошв о каменную дорогу, в смеси летних запахов и послевкусием древней истории, в легких пожатиях и тихих словах, предназначенных только для меня, в праздном созерцании сокровищ Кракова, которые он доверчиво выставляет на показ всем желающим. С первых часов прогулки я буквально влюбилась в этот город и за все время к своему стыду так и не вспомнила о Двери, которую хотела найти. Когда мы уже изрядно устали от количества сделанных шагов и впечатлений, Дима показал мне ресторан-хатку «Хлопское Ядло». Нам даже удалось найти свободный столик в одном из четырех его залов. Она, наверное, считалась гостиной – на стенах было много полочек с разными стеклянными и глиняными баночками и всего около пяти простых деревянных столов, за одним из которых нам предложил присесть официант в национальном польском костюме. Думаю, нет смысла описывать тот праздник живота, который мы себе закатили: простые крестьянские блюда – очень жирные впрочем, но где наша не пропадала! – полутьма и тихая народная музыка, очень похожая на песни моей родины. Но, главное, это все-таки Дима. Он как-то незаметно стал для меня чем-то вроде хорошего друга и заботливого папочки одновременно. Он все время спрашивал не замерзла ли я, не устала ли, в противном случае он грозился сразу же отвезти меня обратно в гостиницу. Думаю, дай ему волю, он бы пылинки с меня сдувал – хорошо, что пылью я покрываться не успевала, потому что двигалась все время. Единственным не слишком приятным событием этого вечера оказалась толпа цыган, которую мы встретили на той улице, где находилось наше временное пристанище. Грязные, одетые в лохмотья женщины, с детьми на руках в перевешенных через плечо на манер сумки засаленных простынях. Они что-то быстро болтали на незнакомом языке, хватали нас за руки. Один из детей (мальчик лет шести) плакал, вытирая нос грязной ладонью, от чего все лицо его было в черных разводах. Жуть, в общем. Дима прикрикнул на них, объясняя им что-то по-английски. Не знаю поняли ли они, но, слава богу отвязались. Не думала я, честно говоря, что даже в старинных польских городах встречаются цыгане. Об этом я и сказала своему попутчику, на что он полушутя-полусерьезно ответил: – А тебе не приходило в голову, что если наш мир столь не совершенен – значит, создан он каким-нибудь не слишком усердным богом-учеником, и значит, где-то есть миры, созданные его учителями: более гармоничные и пригодные для жизни? На дискуссию на заданную Димой тему, мы и потратили остатки этого вечера, который шаг за шагом превращался в ночь. В гостиницу мы возвращаемся ближе к полуночи. Дмитрий, проводив меня до двери, интересуется: – Какие на завтра планы? – Не знаю, – полусонно отвечаю, – мне вообще-то нужно одну вещь поискать. – Какую, если не секрет? – Не секрет, Дим, но объяснять долго. Давай завтра, а? Я себя чувствую как многолетняя курага, о которой повар давно забыл. – Хорошо, тогда созвонимся?.. – соглашается он, целует мне руку в знак прощания и исчезает за дверью комнаты напротив, в которой обитает. Ну, а я соответственно, без всяких сантиментов падаю на кровать и, наконец, позволяю себе закрыть глаза, ощутив перед тем как окончательно уснуть, дыхание мятно-яблочного ветра на где-то совсем рядом. 12 – Вы не знаете, случайно, где мне купить велосипед? – интересуюсь, едва разлепив глаза. – Что значит купить? – удивляется Файян. – У нас в городе только один мастер, который делает велосипеды. Он живет на улице Белых камней. Зовут его Ганн. Подойдешь к нему, попросишь, и все. – Спасибо вам за пирожное, за чай, за то, что выслушали меня. Я пойду. Не могу позволить себе и дальше отвлекать вас от приготовления шедевров кулинарного искусства... – Конечно деточка, удачи тебе в твоих поисках! – бросает повар мне в спину. Ну, вот опять, какая из меня «деточка», в тридцать восемь-то лет, а?.. Улица Белых камней тем и отличается от улицы, на которой живу я и Грета, что дорога подо мной вымощена белыми блестящими камушками, похожими на соль, только конечно гораздо тверже. Они отражают свет двух солнц и искрятся как снег в ясную погоду. Создается впечатление, что идешь не по дороге, а по облакам, усыпанным звездами, если конечно такое явление бывает в природе. Хотя здесь, в этом мире, наверное, и не такое возможно. Итак, под моими ногами переливаются камушки мостовой, над моей головой невесомо парит нежно-сиреневое небо, а организм мой наслаждается незнакомыми запахами и непривычным для глаз пейзажем. Мне еще предстоит познать каждую составляющую неповторимой атмосферы города из моих снов, пока что мне хорошо знаком только яблочно-мятный ветер – Вир – сопровождающий меня везде: и здесь, и в моем мире. Кружит вокруг, будто в жмурки играет, а я подставляю лицо его мятным ласкам и ловлю в ладони лепестки розовых цветов, который он приносит с собой. Такое ощущение, что Вир мыслящее и чувствующее существо! Он всегда появляется там и тогда, когда во мне назревает, желание, хоть и смутное, его ощущать. Любая дорога с ним рядом – короче в два раза, любая грусть – меньше и незначительнее, зато любая радость преумножается в несколько раз. Хотя, не смотря на присутствие моего ветреного утешителя, сейчас мне почему-то стало не хватать Димы. Ну вот, что за существо такое – человек, которому вечно для полного счастья чего-то не хватает?.. Дом Мастера Ганна узнаю издалека по стоящему на крыше велосипеду. Наверное, он считается чем-то вроде вывески. Самого мастера замечаю копошащимся среди кучи железок во дворе, которые наверняка вскоре превратятся в транспортное средство. Подхожу к невысокому забору и зову его по имени. Откликается мастер не сразу. – Что вам угодно, красавица? – самодовольно улыбаясь интересуется он, обратив на меня внимание аж минут пять спустя. «Ну вот, час от часу не легче: то деточка, а теперь еще и красавица! Что дальше будет?» – думаю, а вслух отвечаю: – Мне нужен велосипед... – Для вас все, что угодно, – шутовски кланяется Ганн и жестом приглашает меня войти. В уголке его дворика, поросшего какой-то необычной ярко-желтой травой, что-то вроде сарая с большой двустворчатой дверью. Но «сарай» – это не очень правильное слово для подобного строения, напоминающего скорее крытую беседку, по всем трем стенам которой вьется растение с маленькими голубыми и оранжевыми цветами. Сам Мастер – мой одногодка с довольно яркой внешностью, которую так любят голливудские режиссеры и которая опротивела мне еще в молодости. Впрочем, я же не замуж за него собралась! Ганн одним движением распахивает высокие кованые двери сарая и с улыбкой предлагает: – Выбирайте! И ведь есть из чего! Внутри – около трех десятков разнообразных двухколесных лошадок, впрочем, имеют место и трехколесные для маленьких детей. Выбираю железного не слишком громоздкого дружка, но с большими колесами и сумкой-багажником сзади. Для двухдневного путешествия – то, что надо, особенно если на поездке в Алвей оно не закончиться. Странно, конечно, но до сих пор, все с кем я знакомилась в Туйяне, принимали вместо платы просто вежливую благодарность. Здесь что вообще нет никаких денежных единиц? Ставлю галочку возле этой мысли, дабы позже поинтересоваться у Греты, а пока горячо благодарю Ганна и отправляюсь в сторону своего одуванчиково-желтого дома. Вещи собирать. Только не понятно есть ли там то, что можно и даже нужно собирать в дорогу! До сих пор, когда мне снился мой солнечный город, я не утруждала себя попытками изучить содержимое комода, ящиков, холодильного шкафа (он здесь тоже есть – не такой, конечно, как я привыкла, но предназначение сего предмета не вызывает никаких сомнений). Да и что там говорить, я даже дом толком не изучила! Не знала, что когда-нибудь мне это может понадобиться. Просто наслаждалась непривычным видом своего сада, людьми, проходящими мимо, запахами, пейзажем, небольшими разноцветными домиками с остроконечными крышами с железными флюгерами. На детальное изучение моего сна у меня никогда не хватало времени: звонил будильник, телефон, в детстве меня будила мама, в молодости голодная Алиса... И все это привело к тому, что этот мир, да даже отдельно взятый Туйян, мне совершенно не знаком, хотя я и люблю его всем сердцем с самого детства. Вот под такие не слишком радужные размышления, сама не замечаю как, доезжаю на своем новом голубеньком велосипеде до своего дома оттенка цветущих одуванчиков. Интересно, они в этом мире есть, хотя бы, эти самые одуванчики?.. В моей желтой хибарке, хвала неведомо кому, оказалось все, что мне нужно для поездки. Честное слово, понятия не имею, откуда здесь взялись овощные консервы, свежевыпеченный хлеб, вторая пара джинсов, дорожный рюкзак, пластмассовая бутылка для воды, и термос, в который я тут же заварила чай, который тоже, по милости неведомых богов, оказался в кухонном подвесном шкафчике. А еще неожиданно для себя, я обнаружила на тумбе из дерева, какого-то непривычного нежно-розового оттенка, в комнате, которая служила спальней (я даже не знаю засыпала ли я когда-нибудь здесь, в этом доме) мою старенькую полупрофессиональную фотокамеру «Зенит». Господи, много лет я не могла вспомнить, куда ее дела! С тех самых пор, как видела ее последний раз во время переезда со съемной квартиры в собственную! Все это время я думала, что просто забыла ее положить в коробки с вещами. А она – вот она! – моя любимая последняя игрушка. Сколько сладостных минут я провела, фотографируя все, что под руку попадется, а затем полночи, в темной кухне проявляя пленки и печатая фотографии. Фотограф из меня был, прямо скажем – не ахти, но в свою защиту скажу, что снимки получались довольно милые. Мне всегда удавалось найти нужный ракурс; люди, которых я снимала и с гордостью вручала результат на следующее утро, были довольны. А ведь это самое главное, да? В общем, «Зенит» тоже отправился со мной в путешествие, поскольку в тумбе, на которой он лежал, даже оказались коробочки с цветными и черно-белыми пленками. Спасибо Дедушка Мороз! Во-первых, ты все-таки существуешь, а во-вторых, ты самый лучший дед на свете! Еще минут пятнадцать, после столь грандиозного открытия, парю по своему домику так, словно у меня внезапно выросли крылья. Выясняя мимоходом, не смотря на не слишком адекватное состояние, что в моей волшебной обители четыре небольших комнаты, кухня и ванная. Что меня действительно радует, так это тот факт, что в этом мире существует привычная для меня форма водоснабжения. А одна из четырех комнат переделана в самую настоящая мастерскую – студию. Стены выкрашены в бледно-небесно-голубой цвет, а вместо одной из них, вообще – огромных размеров окно! Ровнехонько в центре стоит мольберт с неоконченным пейзажем. Вспоминаю, что когда-то мне действительно снилось это почти поднебесное чудо и я всю ночь (день?) рисовала пейзаж за окном. Но меня разбудил очередной призыв будильника, а следующей ночью, вымотанная бесконечно-бесмысленным рабочим графиком и всеми прочими радостями реальности, я так и не увидела продолжение этого сна. А затем некоторое время мой зачарованный город с бледно-сиреневым небом и двумя небольшими солнышками вообще мне не снился, пока однажды мой любимый волшебный сон не вернулся. В общем, я совершенно забыла о том, что не закончила картину. Ну и ладно! Скоро я найду свою Лиловую Дверь и вернусь в этот мир окончательно, вот тогда... Что тогда, я так и не успеваю додумать – замечаю на стене возле арочного входа в студию, где меня постиг неожиданный сеанс само-психо-анализа, большое зеркало. Такого культурного шока я не испытывала давно, смею вас уверить! Даже тогда, когда Грета сообщила, что мой любимый сон – самая что ни на есть настоящая, теплая, но все такая же волшебная реальность. В немом изумлении изучаю собственное отражение в зеркале, не в силах поверить в происходящее – я словно бы превратилась в улучшенную копию самой себя! Бухенвальдоподобные сорок семь килограммов образовали округло-женственные пятьдесят. Заостренный подбородок приобрел мягкие классические формы. Губы не слишком пухлые для того, чтобы считаться идеалом, стали вполне походить на голливудский эталон. Только глаза остались такими же – видимо к ним, у неведомого небесного Пигмалиона, претензий нет. Кроме того, в зеркале отражается не женщина предклиматического периода, а вполне себе почти юная девушка – лет двадцати пяти. И надо заметить, что при всем при этом я остаюсь самой собой: не какой-то смазливой голливудской курицей, а просто такой, какой я могла бы быть, если бы природа чуть больше постаралась при создании меня любимой! Первая более менее связная мысль констатировала, что это просто какое-то неправильное зеркало. Кто его знает, какие в этом мире зеркала – может, они показывают не то, что есть на самом деле, а то, что человек хочет видеть: как в культовом фильме о Гарри Потере? Я же, по сути, толком ничего не знаю об этом мире. Дабы покончить с вопросом о зеркалах раз и навсегда, начинаю искать какую-нибудь блестящую поверхность, в которой я смогла бы увидеть свое отражение. Оная обнаруживается в кухне в виде неправдоподобно блестящей сковороды. Такое ощущение, что ей никто никогда не пользовался. Хотя это-то как раз и понятно – кто же во сне еду готовит? Выяснив, что зеркала в этом мире вполне обыкновенные, то есть отражающие то, что есть на самом деле, равнодушно пожимаю плечами и отправляюсь заканчивать сборы. Удивляться уже просто нет сил. Ну, подумаешь, стала молодой и привлекательной – тоже мне, новость, если разобраться... Приготовления мои, тем временем, практически достигли логического завершения. И почти сразу же выясняется, что в Туяйне наступил вечер. Встречаю его сидя на крылечке одуванчикового домика, размышляя на тему «Чем в этом мире освещаются помещения?». Окна Греты и Грега темны – наверное, они пошли куда-нибудь гулять: грех сидеть дома, когда город словно застыл в сиреневых сумерках. Сколько я ни ожидаю черного звездного неба, мне так и не удается дождаться полной темноты. Бывает и такое, оказывается! Вечер густой и вязкий, будто нарисованный масляными красками, искрится и переливается, создавая ощущение сюрреалистичности, недостоверности окружающего пейзажа. Мятно-яблочный воздух, так похожий на мой ветер, можно хоть сейчас ложкой есть как мороженое. Прогуливающиеся медленно горожане, проходя мимо, приветливо улыбаются и машут рукой в знак приветствия. Отвечаю им полной взаимностью, хотя вступать в переговоры пока не хочется – успеется. Невысказанный и даже толком незамеченный мной вопрос с освещением улиц сам нашел на себя ответ, показав мне результаты своей невообразимой (от слова воображать) мыслительной деятельности. Все оказалось так просто! Утром, проходя по улице, я заметила высокие деревья с почти вертикальными ветками, на которых росли маленькие серые плоды размером примерно с абрикос. Ну, растут и растут себе – мало ли в этом мире не знакомых мне растений? Тем более, что деревья эти – не бог весть какой красоты. Сейчас их небольшие плоды светятся своим собственным светом, будто их заранее намазали как собаку Баскервиллей фосфорицирующим составом. Вся улица, на сколько видно с того положения, в котором я сижу, засажена этим необычным растением. В таком естественном освещении, можно различить отдельные камушки на дороге, и даже расцветку пролетающей бабочки! Мне еще предстоит когда-нибудь выяснить, как они называются, эти деревья, а пока нахожу садовые ножницы и аккуратно срезаю несколько веток со светящимися плодами. Ставлю этот осветительный букет в банку с водой возле своей кровати. Чувствую что в очередной раз начинаю засыпать, посему сворачиваюсь калачиком на мягком одеяле и мысленно прощаюсь с этим необыкновенным полусказочным миром в надежде, что он не оставит меня, а даст возможность очутиться в нем наяву. 13 Дима постучал в мою дверь около десяти утра. Я уже начала подумывать о том, что неплохо было бы ему позвонить. – Ты меня просто заинтриговала, вчера, – жизнерадостно сообщает он с порога. – Я всю ночь не спал, размышлял, что ищет Прекрасная Незнакомка, сбежавшая от мужа, в Старополье? – Ну, допустим, не в Старополье, а по жизни. А что ищу, я тебе сейчас расскажу. Со всеми подробностями – сам будешь не рад, что спросил. Только ты в курсе, что для этого тебе придется меня сначала покормить? – Слушаю и повинуюсь... – его комичный поклон на пару со знакомой фразой Старика Хоттабыча, заставил меня рассмеяться. Вот уж воистину: рассмеши женщину, и ты завоюешь ее сердце (или как-то так – точно не помню)! Дабы не останавливаться на достигнутом, Дима ведет меня в кафе метрах в ста от гостиницы и сует под нос меню. Несколько минут я старательно делаю вид, что внимательно изучаю то, что написано там по-польски и рядом – чтобы жизнь малиной не показалась! – по-английски. Для меня, выписанные готическим шрифтом на листах оттенка кофе с молоком, последовательности непонятных иностранных знаков – равнозначны каким-нибудь древнеегипетским скрижалям (ну, или как у них там назывались каменные таблички для письма?). Особенно вдохновляет польская часть меню, поскольку английскую его часть я могу хотя бы прочитать и пару раз за страницу увидеть знакомое слово. Что касается польского языка, то даже владение украинским, не слишком помогает мне в моей якобы исследовательской деятельности. – И что бы ты без меня делала? – смеется Дима, видя мою вполне адекватную задумчивость. – Не знаю. – улыбаюсь и пожимаю плечами. – А я знаю: во-первых – ты бы заблудилась, во-вторых – ты бы умерла с голоду, а в-третьих – у тебя не было бы телефона и вчерашней экскурсии. Наверное, это далеко не весь перечень моих гипотетических бедствий в незнакомом городе, но Дима от природы великодушен, посему не стал пугать зря бедного ребенка – то бишь меня, а просто заказал вполне европейский завтрак с кофе, глазуньей с помидорами и сыром, теплые круассаны и выжидательно уставился на меня своими ясными глазами. И что мне остается делать? Чувствуя себя полной идиоткой, рассказываю события последней недели, надеясь, что он не сочтет меня сбежавшей с Фрунзе пациенткой. А он ничего – смотрит на меня внимательно, медленно пережевывая завтрак, и даже санитаров со смирительной рубашкой не спешит вызывать. Хороший знак. Когда иссяк весь запас слов, которые мой организм накапливал несколько лет, я замолчала. Сижу как Видар – молчаливый скандинавский бог и боюсь пошевелиться, заранее готовясь к тому, что сейчас Дима покрутит указательным пальцем у виска и оставит меня на вечные времена пропадать в этом кафе. Но его первые слова застали меня врасплох. – Я думал это просто сон... Он. Думал. Это. Просто. Сон. Господи, неужели?.. – Ты говоришь, что в твоем городе из сна бледно-сиреневое небо? И два солнца? И еще мятно-яблочный ветер и никогда полностью не наступает ночь? – Да. Некоторое время мы удивленно молчим, глядя друг на друга. А что еще можно сказать в подобной ситуации? Правильно – ничего. Ни-че-го-шеньки! Дима приходит в себя первым – молодец, что тут еще можно сказать: – Значит, для того, чтобы попасть в тот мир, нужно найти Лиловую Дверь с изображением двух павлинов, и как там дальше... Искать ее, верить в то, что это получиться и при этом точно знать где она находиться. И еще она всегда там, где ее ищет путник, так да? – Да. – Вот это каламбур. Что же это означает?.. – Не знаю... Дима, расскажи мне о своих снах, пожалуйста. – Хочу обрести почву под ногами, а на это нужно время. Потому что новости, прямо скажем, сногсшибательные. С.Ног. Сшибательные... Хорошо, что я сидела, а не стояла в тот момент, когда выяснилось, что мой случайный попутчик оказался с такими же таракашками в голове. Я же была уверена, что одна такая неформатная... – Что тебе рассказать Анечка? То, что я точно так же как ты с детства вижу солнечный город с сиреневым небом во сне? То, что я не в силах сейчас поверить в то, что он самый что ни на есть настоящий? То, что моя жена выгнала меня из-за того, что я много лет словно неприкаянный? Что сны для меня гораздо прекраснее реальности и поэтому жизнь моя похожа на аэропорт из книги Кинга про лангольеров, где пустынно, где люди не отбрасывают тени и не слышат звука собственных шагов, а пища не имеет не вкуса, ни запаха? Только там были ужасные существа – лангольеры, поедающие людей. А в моей жизни лангольером являюсь я сам. Потому что не могу и не хочу смириться с тем, что сон – это просто сон. Потому что мне в моем солнечном городе так хорошо, как нигде в этом мире. И когда я месяцами не вижу этот сон, я просыпаюсь среди ночи и вою по ночам на луну – невербально конечно! И тогда я придумываю для начальства повод укатить в очередную служебную командировку (благо профессия журналиста это позволяет), а потом брожу по какому-нибудь незнакомому городу, оглядываясь по сторонам, пытаясь найти хотя бы тень города из своего сна среди незнакомых пейзажей... Ну, так ты это и без меня знаешь... Все рыдают. Занавес опускается. Аплодисменты. Даже завтракать перехотелось. 14 Тебе, несбывшийся мой читатель, невероятно повезло, что я начинаю свое повествование с самого конца, с невероятных событий, ставших началом моей долгой и счастливой жизни. В противном случае, ты не смог бы дочитать мою историю до конца, поскольку первая часть была бы длинной и скучной как всякая обыкновенная человеческая жизнь. Обыкновенная жизнь – брр! – мурашки по коже от такой перспективы! Тридцать восемь лет непроходимых густых однообразных дорог. Черепаший ход событий и нелепых случайностей... Каждый шаг моей гипотетической черепахи длинной в несколько лет... Вязкая, наполненная скукой и повседневностью реальность; пустая трата лет, скупо отсчитанных небесным калькулятором каждому из людей: на нахождение мужчины для продолжения себя любимой в новом человеке, на прозябание на службе в уверенности, что делаешь карьеру, на ведение хозяйства, которое и так и иначе приходит в упадок – ты только отдаляешь на один день его предсмертные конвульсии... Еще – на попытки наладить отношения с другими людьми в полном соответствии с твоими представлениями о том, что человек не может быть одинок, что это не в его природе. Ой ли? Да каждый из нас с детства как одинокостоящее дерево посреди мировой пустыни, окруженное химерами, которых оно почему-то принимает за теплых живых птиц. Все это, к слову сказать, является лишь предысторией конца. Что наша жизнь по сравнению с Вечностью? То-то же! Ничто. Капля воды, которая сама по себе не имеет никакого значения, потому что океан состоит из – господи, я даже чисел таких не знаю! – несчитанного количества этих самых капель. Но мы наивно полагаем себя Венцом Божественного Творения. Ну, не глупцы?.. Единственными в своем роде неповторимыми существами, имеющих свою совершенную судьбу, отличную от других, серых судеб. Иллюзии эти недолговечны, к сожалению. Каждого человека они покидают в свой срок. И тут хочется добавить – к сожалению... Ведь если бы мы всю жизнь жили с душой – зашоренными окнами – с таким себе своеобразным оптическим обманом вместо реальности, то были бы мы гораздо счастливее, чем в моменты, когда дымка ЯНЕТАКОЙКАКВСЕ рассеивается и остается выжженное поле вместо гипотетических возможностей. И тогда происходит вот что: либо человек на зло врагам старается соответствовать своим иллюзиям, либо сразу сдается и (тут кто во что горазд!) спивается, вешается, путешествует в поисках новых иллюзий, занимается экстремальными видами спорта (что бы уж наверняка!) и так далее. По счастью, мне удалось выкарабкаться... Это не моя личная заслуга – скорее уж подаренная в кредит милость, за которую мне, возможно, когда-нибудь придется расплачиваться: не здесь и не сейчас, но, например – в следующей жизни. А может быть, повезет, и не придется – так тоже бывает. Редко, но бывает. Сейчас только единственная секунда, проведенная вне этого круговорота, имеет для меня значение. Только она – одна единственная и неповторимая. А больше, пожалуй, ничего. И если спустя много лет какой-нибудь небесный мальчик на побегушках выставит мне счет за полученное удовольствие – что ж, я готова! Я на все готова, лишь бы не возвращаться назад – туда, где все до оскомины просто и ясно: там жизнь всегда заканчивается смертью, деньги – плата за любовь, здоровье и красоту, где технический прогресс превыше мира и покоя в душе и здоровья будущих детей, где всего одно солнце – уставшая, вымотанная постоянными стрессами звезда... 15 – И что теперь делать? – спрашиваю я Диму после паузы длиной в философский трактат. – Предлагаю, не откладывая начать поиски. Когда у тебя закрывается виза? – Завтра. Но возвращаться домой... Ты, понимаешь, я не хочу возвращаться в Киев. – Тогда давай поедем в какой-нибудь другой город, – предлагает Дима. – Например? – Ну, не знаю – я ведь тоже не слишком хочу возвращаться в родной город. А давай, махнем в Одессу? – Почему в Одессу, – смеюсь я. – А почему бы и нет? – пожимая плечами, парирует он. – Ладно. Тогда надо менять билеты. Но ведь мы еще не удостоверились что здесь, в Кракове, нет нашей Двери... – По логике сказочных вещей, ее здесь и нет. – С очень серьезным лицом сообщает мой попутчик. Попутчик – это значит, что нам по пути. По крайней мере, сейчас. – Почему ты в этом так уверен? – Просто уверен и все. Так бывает. – Хорошо. Ладно. Бывает так бывает. Другая б спорила... Первым делом мы поменяли билеты. Наш поезд отходит с Краковского вокзала в 19.30 вечера, посему с городом мы прощаемся не спеша, оставляя все разговоры и поиски для времяубийства в дороге. Сейчас, когда я обрела единомышленника, мне легко и спокойно. И как никогда верится, что все в конце концов кончиться так как я хочу. Просто не может быть в моей новой жизни по-другому! Дима нравится мне все больше и больше, но я пускаю все амурные дела на самотек. Потом, все потом. А сейчас – сладковатый летний воздух Кракова и пешая прогулка по узким улочкам; череда уличных кафе со странными польскими названиями; много зелени; много людей; перестук лошадиных копыт на соседней улице и скрип деревянной коляски, в которую запряжена пара белых лошадей. Почему белых? Я не знаю. Нормальные парадно-выходные лошади, просто обязаны быть белыми! Какой-то парк, в котором играет ансамбль народных инструментов с музыкантами в национальных костюмах, немного смахивающих на украинские. Гербовые врата. Висла, сверкающая на солнце. Не напрягающее Димино молчание, гораздо более естественное в этой ситуации, чем пустая болтовня. Даже, я – женщина, это понимаю. Солнечные зайчики, отражающиеся от стекол и приплясывающие на тротуаре. Короткий прощальный взгляд на гостиничный номер, который я так и не успела толком обжить. Такси до вокзала. И медленное – медленное исчезание Кракова за линией горизонта, которым любоваться было так же приятно, как и наблюдать жизнь этого города изнутри. 16 – Вот теперь пора начинать вырабатывать стратегию поисков, – с серьезной сосредоточенностью на лице резюмирует мой попутчик, едва мы успеваем умостить органы, созданные специально для этого, на жесткое сиденье купе. – Думаю, для начала не плохо было бы развести философскую дискуссию на тему: «Что значит искать и при этом точно знать, где находится». – Раз ты начала этот разговор, значит, у тебя созрела первая версия, – ликует Дима. – Версия – не версия – так, предположение. Возможно, когда-то давно я уже видела эту дверь, просто забыла об этом? – Что ж, неплохо. Давай тогда вспоминай! Твоя версия – сейчас ты ее или развеешь в пух и прах, или станешь на шаг ближе к результату своих поисков. – радуется Дима и смотрит на меня с надеждой. А я что, я ничего – молчу в тряпочку, поскольку в данный момент, мне добавить нечего. Попутчик мой некоторое время подпевает моему молчаливому монологу, затем, пробует мне помочь: – В Киеве тебе встречалось что-то похожее на Лиловую Дверь? – Неа. – Возможно у какой-нибудь из твоих бабушек в деревне, если у тебя, конечно, есть бабушки, которые живут в какой-нибудь деревне... – Бабушки-то были, только... Нет, определенно не там. – На море отдыхала? – Неоднократно. – И что? – Ничего такого не вспоминается. – В каком-нибудь другом городе, куда ты ездила в командировку, например? – У-у, – мотаю головой в знак отрицания. Дима замолкает, не зная, что еще придумать. – Хорошо, давай тогда попробуем пойти другим путем, – предлагает он в конце концов. – Каким? – интересуюсь. – Ну, например, есть такое полезное изобретение как Интернет... – Ты хочешь искать Дверь, ведущую в другой мир, через Интернет? – Не могу поверить, что Дима всерьез хочет это сделать. – Но ведь это только мы знаем, куда она ведет, правильно? Для других людей это просто старинная дверь странного цвета. Логика, мягко говоря, не слишком железная, но я предпочитаю с ней согласиться. Лучше уж так, чем сидеть и размышлять на отвлеченные темы. – Что ж, хорошо, Интернет так Интернет. У тебя ведь с собой ноутбук?.. – Да. – И беспроводная сеть, я ничего не перепутала? Вместо ответа Дима достает сумку с компьютером и раскладывает его на столике купе. Спустя два часа, листая страницы поисковика одну за другой, пропуская ненужные ссылки на агентство по трудоустройству с одноименным названием «Лиловая дверь» (довольно странное для подобного учреждения), на сайты фирм торгующих комнатными дверями, страницы с любительской прозой и стихами, в которых по отдельности мелькали слова «лиловый» и «дверь», мы, наконец, находим несколько страниц объявлений. Еще около часа тратим на изучение частных объявлений типа «куплю-продам». Потом Дима звонит по телефонам, указанным на страницах, выслушивая подробное описание. Напрасно – ничего похожего на то, что мы ищем. Впрочем, кто бы сомневался! – Отрицательный результат – это тоже результат, – подбадривает меня Дима. Но я в отличие от него понимаю, что путь, выбранный нами, ни к чему не приведет. Найти искомую Дверь, можно только случайно, и поиски эти затянуться на долгие годы. Шутка ли: объехать пол мира, расспросить половину населения земного шара, и лет через двести узнать, что искомый предмет сдан на переработку в пункт приема цветных металлов. Или находится в каком-нибудь старинном особняке, запертом на десять замков, открыть которые может только хозяин, который давно уже умер. И то – не факт, что Дверь эта соизволит найтись. Смеясь над моим приступом пессимизма, Дима, не отрываясь от монитора, продолжает поиски. В конечном итоге он размещает несколько объявлений с описанием Двери и просьбой сообщить о ее месте нахождения, и выключает бесполезное, в общем-то, в данный момент, чудо техники. Дальнейшие события не поддаются адекватному объяснению. Без предварительного стука дверь купе отворяется и на пороге возникает седовласый сгорбленный старичок в форменной одежде проводника. Похожий скорее на древнего мудреца, переодетого проводником, чем на проводника притворяющегося мудрецом. – Вы ищете Дверь, – говорит он без всяких предисловий и вопросительных интонаций, – вы на правильном пути. – Это означает, что она в Одессе? – интересуется Дима за нас обоих, потому что у меня нужных слов как-то не находится. – Это означает только то, что я сказал, – сердито сдвинув брови, ответствует наш неожиданный гость и внезапно исчезает. Ну, внезапно не внезапно, но... Прямо на наших глазах, словно играясь с нашим разумом, становиться полупрозрачным, потом почти прозрачным, а затем совсем пропадает. Тоже мне, чеширский кот! Вопросительно подняв бровь гляжу на Диму. Он пожимает плечами: – А что ты хотела? Чтобы он тебе дорогу указал? И вообще, если ищешь зачарованную Дверь в другой мир, немудрено, что по дороге может встретиться что-нибудь подобное. – То есть ты считаешь, это вполне нормальным явлением? – старая подружка Истерика уже приблизилась ко мне и остановилась в сторонке. – Анюта, не нервничай по пустякам! Ну, подумаешь, дедушка растворился в воздухе, с кем не бывает. Главное ведь не это! – А что? – вопрос мой звучит, прямо скажем, вяло. Что поделаешь, прозвучать по-другому ему, видимо, не суждено. – Главное, что мы на каком-то правильном пути – понять бы еще, что он имел в виду... – смеется Дима. Мда... жизнеутверждающее сообщение – что ж, могло быть и хуже! После его слов нет никакого смысла продолжать дискуссию. Тем более, что Его Величество – Сон уже стоит у изголовья жесткого ложа и исполняет нежным баритоном еле слышную колыбельную для меня любимой. И кто я такая, чтобы отказывать ему?.. 17 Просыпаюсь с невесомыми лучами перового – ярко оранжевого солнышка, выхожу на деревянное резное крыльцо дома. Пахнет чем-то сладким с примесью ментолово-мятной свежести. Туйян еще спит. Даже ветер, мой верный спутник во сне и наяву, как-то очень лениво теребит красно-желтую траву возле моих ног у подножья лестницы. Воздух – влажный и густой как в горах моей настоящей родины, искрится и переливается, нежась в лучах восходящего второго солнца. Будь моя воля, я бы провела остатки своих дней сидя на крыльце и подставляя лицо ласковым душистым прикосновениям Вира, встречая каждый двойной рассвет и провожая небесных близнецов до тех пор, пока они не исчезнут за горизонтом и на город не опустится сиреневая полутьма. Но пора ехать. Моя верная металлическая лошадка уже готова в дорогу, рюкзак собран еще накануне и приторочен к ее сумке сзади, осталось только взять в руки свою тушку и наконец-таки встать. Дорога до окраины города занимает примерно минут сорок. Пока я еду, замечаю только что проснувшихся горожан с полу сонными – полу мечтательными улыбками, поливающих разноцветные палисадники возле своих домов; слышу как поют местные птицы, затерявшиеся в ветвях тех самых деревьев, которые светятся по ночам. Это не просто песни – скорее, гармоничные, построенные по всем правилам музыкальные произведения, похожие на сочинения Моцарта и Вивальди, если их играть деревянными палочками на ксилофоне. Остановившись всего на минуту, срываю с небольших деревьев темно-бордовые плоды почти правильной овальной формы размером с большие яблоки, вкус которых отдаленно напоминает кокосовое молоко и хурму одновременно. Проезжаю разного размера улицы, о названии которых сообщают небольшие таблички перед каждым новым поворотом: уже знакомую мне улицу Белых камней, и небольшую тенистую улочку с поэтическим названием Улица Летних ветров. И еще – широкий, пока еще пустынный, проспект с чередой летних кафе, укрытых вместо привычных моему глазу пластиковых навесов, естественными живыми изгородями, который носил название Чайный. Едва зеленый лабиринт улиц и разноцветных домиков с остроконечными крышами заканчивается, моему, и без того чересчур восхищенному, взору открывается вид на широкую реку, отделяющую черту города от начинающегося прямо за ней леса. Не могу себе отказать в удовольствии ненадолго слезть с велосипеда и постоять на полукруглом, прозрачном, хрустальном – почти сказочном – мосту, облокотившись о его перила. Из воды, отражающей сиреневое небо, то и дело появляются головки любопытных зеленых рыбок. Они небольшими стайками выныривают на поверхность, несколько секунд немигая смотрят на меня большими прозрачными глазами, а затем, сделав небольшой кувырок над поверхностью реки, уплывают, уступая дорогу следующей партии любопытствующих. Причем взгляд их глаз кажется осознанным – точь-в-точь как у восьмимесячных детей, которые пока не умеют говорить, но взором выражают все что угодно, и это, честно сказать – великолепное зрелище! Мне приходится буквально насильно сажать себя на велосипед, дабы продолжить путь. Иначе я бы так и простояла до вечера, не имея сил оторваться от прозрачной водной глади реки, название которой я не помню, но зато точно знаю, что уже видела этот великолепный мост в детстве во сне. Дорога на Алвей то и дело меняет свой облик, будто играет со мной. Сначала она имела вид лесной тропинки, очень ровной впрочем; затем – земляной дорожки из чуть примятой травы сквозь поле, засеянное какой-то разновидностью местной пшеницы, а затем до самого вечера – широкой каменистой дороги, голубенькие камни которой, были настолько гладкими, что мой велосипед буквально летел вперед. Ближе к первому из закатов, решаю остановиться передохнуть. Не то, чтобы я сильно устала. Наоборот, с каждым новым километром (или как там это у них называется?..) сил у меня, наоборот, прибавляется. Очень странно, поскольку последний раз, когда я осуществляла длительные велопрогулки, датируется пятым курсом Института Культуры. Просто пришло время устраиваться на ночлег и кинуть что-нибудь съедобное в бурчащий на мою безалаберность желудок. А тут на моем пути как раз возникает небольшой деревянный домик с соломенной крышей, стоящий чуть поодаль от моего каменного проводника в Алвей. Возможно, конечно, в нем кто-нибудь живет, однако дверь приоткрыта, забора или хотя бы зеленой изгороди вокруг домика не наблюдается, цветов не растет: только трава, не кошенная лет триста и потому достающая мне до пояса. Наверное, какой-то перевалочный пункт общего пользования между двумя городами. А что, отлично, не на открытом же воздухе ночевать?.. В этой импровизированной гостинице-избушке находится все, что необходимо, дабы разогреть еду и отдохнуть. Однако есть в домике нечто, что вызывает у меня еще больший энтузиазм, чем поспать-поесть – книги. Странно, но до сих пор у меня не было повода выяснить, существуют ли в моем сказочном мире из детских снов печатные тексты. Оказалось, что есть, таки. А здесь, так вообще – целая полка! А ведь в моем одуванчиково-желтом доме книги мне не попались. Может быть, это потому, что я там и не жила никогда толком?.. Отлично, у меня появилась уникальная возможность, познакомится с особенностями местного словосложения – оно и к лучшему, когда же, если не сейчас!.. Я так увлеклась исследованиями, что даже об ужине забыла. Спустя несколько десятков минут, даю себе гипотетический пинок под зад (не читать же я сюда приехала, в самом деле!), и прихожу к компромиссу, пугающему своей новизной – обеспечить себя горячей пищей и только потом обследовать библиотеку. Исполнив первую часть установленной, мысленно подписанной и закрепленной воображаемой печатью самоинструкции, приступаю ко второй. Взяв с полки стопку книг, роняюсь в небольшое мягкое кресло возле окна едва прикрытого прозрачной, вышитой микроскопическими рисунками занавеской. Возле кресла обитает небольшой столик, на него я и поместила поднос со своим ужином: разогретый хлеб, консервированный салат из каких-то местных овощей, джем, и большая чашка с ягодным чаем. После тщательного обследования корочек и предисловий, оказывается, что местные литераторы пишут книги двух типов: романы и исторические хроники. Детектива или, например, фантастики как жанра в этом мире либо не существует вовсе, либо неизвестный обитатель дома обошел их своим вниманием. Романы – так себе, ничего особенного: самые обыкновенные истории о чувствах и взаимоотношениях людей, а вот историческая часть библиотеки вызывает в глубинах моего организма, как ни странно, более живой интерес. Все хроники, которые я нахожу, начинаются с карты мира, который, как оказалось, именуется Иллийон. Что это – название планеты или так, имя собственное я так и не поняла. Выясняется, что в этом мире всего два материка, а вся остальная поверхность планеты покрыта океаном. Много столетий назад это вообще была одна земля, но крупное землетрясение разделило ее на две части. Один из них, на котором располагается Туйян и несколько десятков других, более-менее крупных городов и около сотни небольших поселений, называется Аран. Другой – носит название Суфир. Выходит, что войн или подобных тому распрей между жителями мира никогда не было, никаких упоминаний о восстаниях или сменах правлений я так и не нашла, наверняка у обитателей Илийона напрочь отсутствует в ДНК ген агрессии – по-другому объяснить их миролюбие не возможно. Поэтому хроники напоминают скорее географический атлас с описанием городов, когда они возникли, как развивались и чем занимаются их жители. Еще – краткие очерки о паре – тройке землетрясений, всего несколько за всю историю Иллийона. Вот собственно и все. Оказалось, что Туйян славится Мастерами гончарных и ковровых изделий (еще бы – то, что делает Грег и Грета вообще никакому примитивному описанию не поддается), их в Туйане всегда было несколько династий. А Алвей, куда ведет мой путь, – Мастерами совершенных изображений, то есть художниками и скульпторами. И еще в нем живут несколько династий стеклодувов, делающих зеркала и знающих секрет специального состава, из которого сделаны мосты, в том числе и тот – так потрясший мое воображение утром. Пока я разбиралась в основах местного мироустройства, опустилась мягкая сиреневая полутьма. Выйдя на улицу, обнаруживаю на небе еще одно светило – огромную синеватую луну, занимающую одну шестую его поверхности. Теперь понятно, почему мне никогда не удавалось дождаться полной темноты как на моей исторической родине. Звезд видно не было, но шарообразного неправдоподобно огромного небесного светильника вполне достаточно, дабы даже буквы в книге разглядеть. Это так здорово, что словами не передать!.. Засыпаю этой ночью с невесомым ощущением радужного удовлетворения, ибо мир, который столь любезно являлся мне в детских снах и великодушно оказавшийся настоящим – само совершенство. 18 Пыльный приморский город встречает нас с Димой не слишком радушно. Начать с того, что несколько раз я почти спотыкаюсь о сумки кишащих на платформе в немыслимом количестве курортников. На пути от поезда к выходу с вокзала, через каждые два метра встречаются неряшливого вида попрошайки, и каждый второй из является немытым, одетым как попало ребенком. Тополиный пух забивается в рот и нос, от чего я все время чихаю. А температура воздуха, несмотря на то, что времени всего-ничего (около десяти утра приблизительно), зашкаливает за отметку тридцать два градуса, от чего мозги плавятся и сил едва хватает, чтобы добраться до ближайшей гостиницы. Едва зайдя в номер, побросав сумки, лечу в душ, включаю холодную воду и стою под ледяными струями, аж пока организм не возвращается к нормальному функционированию. Благо, что хоть пар от меня не идет, когда прохладная вода прикасается к телу. Где-то через минут сорок после того, как я, наконец, привела себя в более-менее божеский вид, и уже начала размышлять на тему «как бы что-нибудь где-нибудь много-много съесть», звонит Дима, коротко сообщает, что у него есть новости и предлагает встретиться в холле гостиницы. Накинув на себя самое легкое из моих платьев из разноцветного невесомого шифона, водрузив на голову соломенную шляпу с широкими полями, без которой существует вполне реальная опасность зажарить думающую часть организма, превратив ее тем самым в некое подобие не слишком вкусного костлявого бифштекса, спускаюсь вниз. Дима в теплой компании с ноутом, нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Заметив меня на горизонте, попутчик мой, весело подмигнув, декламирует: – Соломенная шляпка золотая... еще не раз пленять собой могла, но лошадью какой-то офицерской с гримасою какой-то изуверской, она внезапно съедена была... – Ага, – ответствую, приблизившись, – все так и было. А теперь корми меня быстро! А то одну лошадь не накормили своевременно и в результате хозяйка без шляпки осталась... Что же касается меня, то я сейчас, не то что шляпку, я бы и саму лошадь целиком съела! – Круто, – смеется Дима, – придется мне спасать какую-то неизвестную лошадь, вместо того, чтобы Дверь искать! В общем бедной неизвестной лошадке повезло. Дима отвел меня в какое-то летнее уличное кафе, заказал огромную тарелку с салатом, жареную картошку и куриный шашлык. И только когда огромное, даже для нас двоих, количество еды съедено, перед нами оказывается мороженое и обалденно пахнущий кофе, только тогда я соизволяю спросить у Димы, что за новости такие он мне приготовил. – Вот, – он показывает мне бумажку с двумя адресами, оба из которых находились в этом городе, – описание отдаленно подходит, будем звонить? – Давай, а я пока мороженое съем! Терпеть не могу, когда оно, бедное, тает в ожидании... Пока Дима болтает по телефону, я курю, ибо изрядно нервничаю, одновременно отправляя в рот нечеловечески громадные ложки мороженого. Затем, наспех покончив с кофе, кое не только на запах, но и на вкус оказывается сногсшибательным и посему не заслуживает такого, мягко говоря, безалаберного к себе отношения (се ля ви – что еще тут можно сказать?!), мы направляемся по первому адресу. Частный дом, на окраине Одессы, один из многих обыкновенных каменных сооружений, утопающий в зелени цветущих фруктовых деревьев, ни чем не отличается от других домов рядом. Хорошо, хоть табличка с названием улицы и номером прибита к забору. Хозяин – пожилой радушный еврей, встречает нас на крыльце дома. Дабы поздороваться и высказать свою просьбу, нам сперва приходится пройти мимо злобно настроенной собачатины. Это тем более подвиг, что на заборе со стороны улицы прибита табличка, красноречиво сообщающая следующее: «Собака не злая – у нее просто слабые нервы!» – То, что вы ищете, – выслушав наш вопрос, сообщает хозяин, – находится в погребе. Спускаемся? – Я, пожалуй, воздержусь, – шепчу Диме. Он кивает и направляется вслед за хозяином, а я остаюсь нервно коситься на собаку, не проявляющую, кстати, никакой агрессии, и теребить край шляпы. Когда они возвращаются, Дима, не произнося ни слова, отрицательно мотает головой. – Может, чаю? – широченно улыбаясь, предлагает хозяин дома. Я равнодушно пожимаю плечами, но он не успокаивается. Устраиваемся на летней кухне, обвитой со всех сторон виноградом, чай аппетитно пахнет земляникой, а по двору снуют гусята и цыплята – райское место, если разобраться, а если не разбираться, то чужая жизнь всегда сказка, если не особо присматриваться. – Что бы вы делали с дверью, если бы она оказалась той, которую вы ищете, – интересуется хозяин, сменив все возможные темы, на которые только можно общаться с малознакомыми людьми. – Мы бы ее купили, что же еще? – шутливо отвечаю хозяину, отправив в рот сладкую землянику. С удивлением отмечаю, что я ощутимо расслабилась в городе, где все говорят на знакомом мне языке. То ли сама обстановка располагает (все-таки сюда нормальные люди отдыхать ездят, в море купаться), то ли какие-нибудь другие причины руководят моим настроением – непонятно. В общем, не смотря на неудачу, во мне с каждой секундой крепнет уверенность, что все, в конце концов, будет хорошо и замечательно и уверенность эта действует на меня как кальян на бабуинов. Но суть не в этом. Проведя полчаса в бесполезной болтовне с разговорчивым евреем, отправляемся по второму из адресов. Но и там Лиловая Дверь, оказалась просто лиловой дверью. На ней, конечно, было изображение двух павлинов, но они скорее дрались друг с другом, чем «сплелись в танце», как рассказывал мне один милый старичок во сне. Но – надежда – самое последнее, что мы позволили бы себе потерять. Поэтому развлекались, как могли. Обошли все скопления туристов, ибо до сих пор за всю свою жизнь, я не умудрилась почтить своим присутствием этот южный город – родину Остапа Бендера, Соньки Золотой Ручки и Жванецкого. Посмотрели памятник основателю. Надо сказать, что он оказался почти крошечным, по сравнению с собственной фотографической копией, кою мне с гордостью демонстрировал один мой знакомый когда-то давно. Погуляли по главному бульвару и длинной лестнице, ведущей в порт, рядом с которой вяло функционирует фуникулер. Пожалуй, из всего, что в Одессе могло бы потрясти воображение праздного путешественника, меня лично поверг во взаправдашний глубокий шок один единственный памятник на входе в порт: огромных размеров чрево, почему-то без матери, в котором вверх головой расположен упитанный медный, еще не родившийся, но уже улыбающийся, младенец с распростертыми к небу ручонками. Понять я так и не смогла, зачем ЭТО стоит при входе в место скопления судов. Тапок веником приплыл, короче! А рядом, как назло, ни одного гида, чтобы спросить, и Дима оказался не в курсе. Ну и, Бог с ним, с этим памятником! Сам город очень напоминает того старичка-еврея, у коего мы гостили утром – благородная седина облупившихся фасадов дореволюционных построек, радушность гостеприимного хозяина и вежливая отстраненность благородного, но бедного выходца из дворянской семьи одновременно. Если отойти от центра на достаточно большое расстояние, то старые, почти старинные дома, предстают во всей своей недолговечности: с облупившейся побелкой, рассыпающимися барельефами, простынями на балконах, а иногда – и вовсе заброшенными и никому ненужными. Жалкое зрелище. Закат мы с Димой встречаем сидя на песчаном пляже, заворожено, и от этого молча, наблюдая, как красноватое солнышко медленно опускается за линию, где море встречается с небом. Мы почти приговорили бутылку красного крымского вина и килограмм клубники, купленной у местной аборигенки не понятного возраста в безразмерном растянутом платье. Она, однако, утверждала, что она сама ее вырастила. Ну, и пусть, с ней! Когда уже совсем стемнело, мы решаем проверить входящие письма в электронной почте, и тут же выясняем, что еще одна дверь нашлась и опять же в этом городе. Бред какой-то! Почему здесь, а? Впрочем, не имея возможности ответить на этот вопрос, мы оставляем посещение неизвестного на утро следующего дня. А пока, пока никто не видит, меня неудержимо тянет искупаться под светом звезд. Дима интеллигентно покинул меня и скрылся за каменным рифом. Чувствую себя новорожденной новоиспеченной ведьмой, купаясь голышом в почти идеальной искрящейся темноте (купальник-то в гостинице остался!). Вода обжигающе холодна, но это скорее плюс, чем минус. Особенно, если учесть температуру воздуха, которая днем чуть не сбила меня с пути истинного, потому как в такую жару, я предпочла бы скорее спрятаться в погребе дяденьки-еврея, чем бродить по городу. Если бы не комары, я бы так и уснула на прохладном песке во влажном от остатков морской воды не теле платье, не давая себе труда подняться и ехать куда-то, даже если это «куда-то» приведет меня к кровати. Но... Не все коту масленица, к сожалению. Дима волок меня куда-то полусонную – полупьяную (не смотря на количество выпитого, потому что бокал вина для меня – доза почти сногсшибательная, а уж два...). Он проявил не дюжее упорство, заставляя меня сначала встать с песка, а затем идти по каменной мостовой прямиком в объятия Морфея и мятно-яблочного ветра с привкусом морского песка и слез. 19 Утром, отправляясь дальше, прихватываю одну из книг-хроник, кою я не успела дочитать накануне. Я, конечно, не имею возможности спросить разрешения у хозяина хибарки, но и отказаться от этого соблазна не в моей власти. Не известно, сколько дней пути мне еще предстоит. А так – есть реальный шанс узнать побольше о том мире, куда я собиралась вскоре перебраться. И ведь действительно, вдруг мой сон – место, куда и в страшных снах лучше не соваться, хотя до сих пор все шло, больше чем даже отлично... То же ничего себе отмазка для начинающего воришки, правда? Широкая дорога, укрытая гладкими голубоватыми камешками, упорно несет меня вперед, не предлагая ни свернуть, ни остановиться. Яблочно-мятный ветер играет с моими волосами и периодически незаметно подталкивает велосипед, чтобы тот быстрее катился. А ведь он это делал специально, да еще так, чтобы я не поняла?! Странно, но Вир, кажется, обладает вполне человеческим характером: он настойчив, но при этом невероятно застенчив; он ласков, но и суров, если я не прислушиваюсь к его ярым призывам; он совершенно бескорыстно сопровождает меня везде, напоминая время от времени, что останавливаться на пол пути к Двери, по меньшей мере, глупо. Если бы не он, я бы в свое время вообще не смогла бы вспомнить свой волшебный сон: каждое утро Вир провожал меня как дорогую гостью до самого порога Реальности, не оставляя тем самым ни одного шанса потерять драгоценные воспоминания о моих ночных похождениях. Вот и сейчас он твердо, стараясь, тем не менее стать неосязаемым для меня, показывает, что я просто обязана завершить когда-нибудь свои поиски. А я и не возражаю, собственно говоря. Несусь себе вперед с невероятной скоростью, краем глаза замечая особенности ландшафта, а также биосферы, гидросферы, атмосферы, и тому подобных – сфер. Мне бы зарисовать всю окружающую меня красоту, да времени нет, хотя... Почему я только сейчас вспоминаю о лежащем в сумке Зените? Ничего себе провалы в памяти! Это ж кем надо быть, чтобы забыть о самой любимой с самого отрочества игрушке, лежащей к тому же в рюкзаке, а не где-то – не понятно где? Ради нее не грех и остановиться – что я, собственно говоря, и делаю, с не присущим мне обычно изяществом. Отщелкав несколько великолепных кадров, возвращаюсь к своему основному занятию – крутить педали. Однако с этого момента, я еще не раз прерываю его, дабы запечатлеть понравившийся мне бело-розовый камень, стоящий невдалеке от дороги; разноцветное поле, на сколько видно глазу, пестреющее представителями местной ботаники (сколько раз обещала себе начать собирать гербарий, эх!); великолепный дом на холме, засеянном такой же красноватой травой, что и мой газон, с невероятно огромным флюгером на остроконечной крыше, над которым остановилось облако, имеющее форму необычного зверька – такая себе помесь белки с зайцем... А уже вечером, остановившись на ночлег в еще одном брошенном кем-то деревянном домике, успеваю запечатлеть ночное небо с огромной голубоватой луной. Весь день об этом мечтала – и вот, сбылось-таки! Судя по приблизительным расчетам кулинарного кудесника Файяна, пути мне оставалось от силы несколько часов, посему я без зазрения совести трачу остаток вечера на чтение книги, которую я так легкомысленно стащила с предыдущего перевалочного пункта для путешественников. Летоисчисление Илийона, судя по сведениям, указанным в Хрониках, ведется примерно как в нашем мире, только в илийонском году 415 дней. И сейчас, судя по всему, 4891 год от дня Создания первого Календаря и 3459 год от дня Разделения Материков. Средняя продолжительность жизни людей – около четырехсот лет. Умирают в этом мире редко и главным образом оттого, что устают жить, но и дети здесь рождаются гораздо реже – для равновесия, видимо. Выяснилось также, что на Аране и Суфире отсутствует какая-либо форма государственного управления. Совсем. Потому что государства как понятия в Иллийоне просто-напросто нет. Ну, нет, и все тут! Равно как и причины для его возникновения – казны с кучей денежных единиц. При отсутствии денежного оборота, видимо, теряется всякий смысл борьбы за власть, разделения территорий или какой-нибудь формы управления. Если нужно принять какое-либо решение, важное для горожан, каждый из них имеет право голоса, даже ребенок. Причем проблемы местных жителей, как правило, ограничиваются тем строить ли, например, второй мост, или нужна ли общая система орошения или достаточно небольших фонтанчиков возле каждого из домов, какой вид хлебных зерен сеять в этом году или перемешать все существующие виды и посмотреть что получиться. Простые незамысловатые проблемки. Прелесть просто! Кроме того, люди в этом мире сами выбирают город, где хотят жить, и зависит их выбор главным образом от рода занятия, который они избирают для себя. А у горожан принято помогать вновь прибывшим в постройке и обустройстве жилища. Браки здесь не регистрируются, у илийонцев (илийонов?..) даже мысли не возникает о том, что для того, чтобы любящие друг друга люди были вместе, необходима бумажка с печатью. В общем, просто чудо какое-то, а не мир! Самое время начать замаливать свои грехи, ибо именно здесь и находится Рай, которым так любят хвастаться лежепроповедники и лжеправедники моего мира. Однако, здесь мои грехи, всем по-барабану. Вот и хорошо, а то не видать мне Туйяна в реальности как своих маленьких ушек с сережками без зеркала. На этом, господа хорошие, изучение особенностей местного мироустройства можно считать законченным, потому что Хроники, которые я так недолго читала, подошли к концу. Распрямив слегка затекшие от долгого сидения ноги, решаю прогуляться перед сном. И дабы совместить приятное с полезным, иду по небольшой тропинке, ведущей в пролесок. Когда я остановилась около этого домика несколько часов назад, я заметила, что в пролеске этом краснеют, синеют, розовеют ягоды на кустах. Но есть хотелось больше, чем собирать неизвестные плоды – вот и не заморачивалась. А сейчас я прихватила небольшую баночку из какого-то непривычного для меня материала (то ли картон, то ли стекло, то ли смесь того и другого), и решила перепробовать все, что найду – благо светло почти как днем, а дикие звери мне до сих пор не встречались. Но до вожделенного скопления съедобных разноцветных шариков, я так и не дохожу. В мерцающей сиреневой полутьме на той самой дороге, по которой я ехала, появился силуэт в белых одеждах. Заворожено наблюдаю за процессом сближения двух точек пространства – его и моей. Несколько минут – без всяких мыслей в голове, просто смотрю, как он приближается до того самого момента, пока не осознаю, что странник, одетый в длинный белый балахон, опоясанный обыкновенной веревкой (местный Христос – подумалось мне вдруг), кого-то мне смутно напоминает. – Рад приветствовать, – говорит он и легонько кланяется. Внезапно как обухом по макушке вспоминаю, что товарищ этот жутко перепугал меня пару дней назад, ворвавшись в купе, сообщив нам с Димой, что мы на правильном пути, а затем непочтительно растворившись в воздухе. – Где-то я уже видел ваше милое личико, – сообщает тем временем Христос местного разлива шелестящим голосом. – Я даже знаю где, – улыбаюсь. – Вы испугали меня до полусмерти, исчезнув на моих глазах из поезда. – Откуда, простите? – переспрашивает старик, изрядно озадачившись моим ответом. – Из поезда, – повторяю. Пару секунд он смотрит на меня ну точно как смотрел бы Толкиен на воочию увиденного орка или хоббита: – Не понимаю вас, извините, – признается он в конце концов. Пришлось разжевывать ему, что такое «поезд» и чем он меня испугал. По мере моих объяснений, непонимание в его глазах рассеивается, а на лице появляется улыбка с явной примесью облегчения. – Простите, – жизнерадостно сообщает он, когда я замолкаю, – все, что вы мне сейчас рассказали, действительно имело место, только... Как бы объяснить поточнее... Вы сейчас в точности рассказали сон, который мне снился два дня назад. Сказать, что я опешила от неожиданности его заявления – это ничего не сказать. Я удивилась безмерно, безразмерно, бесконечно, безбрежно, без..., без..., без... – Как сон?.. – выдавливаю из себя, понимая впрочем, что прежде чем удивляться, надо бы вспомнить как я сама оказалась этой теплой сиреневой ночью на этой длинной голубоватой дороге. – А что вы так удивляетесь? – продолжает тем временем дедушка. – Людям время от времени свойственно видеть сны, и ничего нет удивительного в том, что сон может стать началом новой реальности. Посему нет никакой гарантии, что все это... – он проводит рукой длинную горизонтальную линию в воздухе, смотрит на меня многозначительно и продолжает: – все, что вы видите сейчас, не снится какой-нибудь выжившей из ума старушке в каком-нибудь жутком месте вроде того, где мы с вами встретились в первый раз, и она как раз не размышляет на тему «проснуться ли или можно еще поспать»! То-то и оно, что именно сниться и именно в каком-то жутком месте... – А почему вы сказали тогда, что мы, дескать, на правильном пути? – Последний на сегодня важный для меня вопрос прозвучал сам собой, я даже не успела поймать его за кончик дужки знака вопроса – так стремительно он хотел быть высказанным. – А... Не бери в голову, дочка. Во сне нет никаких цензоров. Все, что должно сказаться или сделаться, все произойдет само. Видимо для тебя было важно получить какую-то информацию и ты ее получила, а каким образом – уже не суть важно. Я в этом деле только сыграл роль переводчика или почтового голубя... как хочешь, так и называй. Вот так, милая. Добавить ко всему вышесказанному нечего, а думать о том, о чем он сообщил с такой милой философической улыбкой на лице, совершенно не хочется, поэтому я предлагаю: – Давайте я напою вас чаем? В том домике, где я оставила свои вещи, две небольших кровати – можете отдохнуть с дороги! На том и порешили. Хотя заснуть в этот раз мне удалось ой как не скоро – немудрено, после таких-то разговорчиков! 20 Будит меня звонок мобильного. Приоткрываю один глаз и вглядываюсь в буквы на экране (научена наконец-то горьким опытом!) – Дима. – Солнышко, пора вставать, а то без тебя утро не наступит, – слышу я в трубке. – Наступит, наступит, даже не сомневайся! – хихикает мое второе я, ибо первое все еще дрыхнет без задних ног. – Ладно, тогда не буду тебе мешать, – притворно вздыхает абонент. – Подожди, Дима, я уже встаю, – вторю его интонациям. – Какие у нас планы на сегодня? – Да так, ничего особенного. Выпить кофе, посмотреть одну дверку, покупаться в море, пообедать... Продолжать? – Да нет, я поняла, – улыбаюсь, в надежде, что моя улыбка достигнет абонента находящегося всего через две двери от меня. – Буду готова минут через двадцать. Продержишься без меня и кофе? – Я очень-очень постараюсь дотерпеть. Зайду за тобой в десять, о\'кеу? – Океюшки, – отзывается мой автопилот. Затем он же поднимает меня с кровати, зашкирки отводит в душ, и, предварительно включив прохладную воду, отключается. За время, которое мне было отпущено щедрой рукой Димы, я успеваю не только проснуться, умыться и одеться, но еще и почти соскучиться. Одним из неоспоримых достоинств моего гостиничного номера, чуть ли не единственным, является очень широкий подоконник возле старомодного арочного окна, выходящего на главную площадь города. На его подоконнике вполне естественно сидеть, поджав колени к животу, опереться спиной на оконную коробку и курить, размышляя о чем-нибудь глядя в это самое окно. Там внизу, на расстоянии всего четырех этажей от меня – жизнь: играет музыка, выступает мим на ходулях, и тут же, всего в нескольких метрах, собрались любители попеть караоке, устроившие прямо с утра песенное состязание и там очень-очень жарко. А у меня в номере – естественная для дореволюционных построек прохлада и почти осязаемая тишина. Так бы и просидела всю оставшуюся жизнь на этом подоконнике, жалко Дима на нем не поместится! Словно подслушав мой мысленный монолог, попутчик мой тихонько поскребся в дверь номера. – Не заперто, – сообщаю достаточно громко, дабы он услышал. Вставать-то – леньки! Он заходит и восхищенно замирает на пороге. Что это с ним?! – Картина маслом, просто! – отвечает Дима на мой невысказанный вопрос: – Так бы и нарисовал тебя, сидящую на подоконнике с тоненькой сигаретой между пальцев, – В легком цветастом платье, сквозь полупрозрачную ткань которого, виднеются невероятно женственные изгибы. Задумчивую и расслабленную. Солнечный свет просачивается сквозь прядь золотых волос и лик твой светится своим особенным светом, как у Мадонны. – Дима, ну, хватит, – смеясь, обрываю явный приступ логодиарии. Мне конечно приятно, но он явно не то что-то несет! – Где ты видел почти сорокалетнюю Мадонну с сигаретой в зубах? – Ну, вот, всегда так! – вздыхает Дима. – Только начинаешь девушке комплименты делать, как она находит в своем неповторимом совершенстве тысячу недостатков и сбивает мужчину с пути поэтического... – Пошли уж, горе мое, кофе пить! – Легонько спрыгиваю с подоконника, накидываю сандалии и, конечно, шляпу и увожу Диму из номера. Буквально силой, а то ишь ты – замечтался, бедняга! Доходим до уличного кафе, столики которого стоят в тени раскидистых каштанов. Аппетитно пахнут горячие булочки с повидлом, кофе и туалетная вода Димы. Рассказываю ему о том, что было – снилось? – ночью. Он задумчиво качает головой – вот, оно, дескать, как оказывается. Все, что я слышу от него во время своего монолога – это «м-м-м», «а-а-а» и «ммда». В конце концов, он выдавливает из себя более-менее членораздельные звуки: – Так, значит, мы ему снились, этому дедушке? – Ага, представляешь? – Классно, он снится тебе, ты ему – путаница какая-то. – Да, ладно, – неопределенно машу рукой. – Я уже, честно говоря, ничему не удивляюсь. Если брать за аксиому, что существует бесконечное множество непознанного в этом мире, а также приплюсовать сюда тот факт, что существуют еще и другие миры – о чем я знаю наверняка! – то такая мелочь как взаимосвязь чужих сновидений вообще берется на веру без пререканий. – Какая ты, однако, мудрая, с ума сойти можно! – смеется Дима. – А то! Я еще на швейной машинке могу... – улыбаюсь невольно всплывшим в голове словам Кота Матроскина. – Пойдем, – внезапно став серьезным, говорит Дима, – Я хочу увидеть тот мир своими глазами. Наяву, а не во сне. Раньше мне не приходило в голову обследовать его, я просто радовался тем снам как ребенок. Только там я чувствую себя по-настоящему счастливым, уверен, что и ты тоже, поэтому нам нужно обязательно найти Дверь! – Конечно, ты прав... Кстати, ответь мне на один вопрос. – С удовольствием! – До сих пор еще ты не упоминал, видишь ли ты сейчас сны о Туйане... – Не хочу тебя разочаровывать, но в последний раз я видел сон о городе, над которым ясное сиреневое небо, около месяца назад. Перед этим, накануне, мы очень повздорили с женой в очередной раз. Такое себе затянувшееся на годы начало конца. Ругались мы до самого рассвета по поводу и без повода. Не хочу вспоминать, в общем. Ну и когда мы, наконец, успокоились, и я заснул на диване в гостиной, то увидел во сне чудный двойной рассвет и гладкие белые искрящиеся камушки какой-то улицы. – Улицы Белых камней! – продолжила я за Диму. – Ты не знал, что она именно так и называется? – Не знал, – удивляется он, а я продолжаю: – Только я понять не могу, почему я вижу эти сны, а ты нет? – У меня есть предположение – спорное, конечно, но на безрыбье... – комично разведя руками, смеется Дима, но почти сразу становиться серьезным: – Может быть, мое время сбежать в другой мир еще не настало? Может быть, ты поэтому и не можешь найти свою Дверь? – Глупый ты, Димка, – успокаиваю его. – Если бы это было так, то я не поехала бы в Краков и не встретила тебя, понимаешь? Я ведь не собиралась ехать именно туда, так случайно получилось. Я хотела просто убраться из столицы подальше. А раз так случилось, то значит это кому-нибудь нужно. Понял, дубина? – закончив свою тираду, я легонько бью его ладонью по макушке. Он смеется и, резко поднявшись, подает мне руку: – Вставайте, граф, нас ждут великие дела! Мы последнее время прямо фонтанируем цитатами, но так даже интересней!.. По указанному в электронном письме адресу нас встречает обыкновенный зеленый дворик с детской площадкой в центре, окруженный со всех сторон типовыми пятиэтажными домами хрущевских эпохи. Дверь квартиры, куда мы звоним, поднявшись на третий этаж, открывает миловидная барышня в длинном шелковом халате. Она даже не сразу понимает, о чем мы толкуем и зачем пришли. Могло быть и хуже, девушка могла просто не открыть дверь двум подозрительным незнакомцам, а так – обошлось. Она объяснила нам, что искомый объект, находится у мужниной тетки в частном доме, а затем окликнула супруга: – Коля! Из комнаты выполз здоровенный восточнообразный субъект с золотой цепью толщиной в палец на волосатой груди. Выслушав нашу просьбу, он как-то весь подобрался и выпалил: – Так поехали, чего ж мы ждем? И как был – в одних пестрых шортах, майке и вьетнамках, схватил ключи (от машины, по-моему) и рванул вниз по лестнице, не слишком заботясь о том, успеваем ли мы за его бешеным галопом. Пока мы преодолеваем семь лестничных пролетов и, пыхтя, выскакиваем на свет божий, он уже машет рукой из приоткрытой двери черного блестящего джипа. Вот это я понимаю скорость – обзавидоваться можно! Николай привез нас в частный сектор на окраине города. Дом его тетки сравним разве что с собором Св. Петра в Риме. Огромный, белый, с колоннами и кованой железной дверью изобилующей вычурными закорючками, стилизованными под орнамент забора. Такую роскошь, я первый раз вблизи вижу. Впрочем, смотрится этот продукт архитектурного безумия достаточно безвкусно. Слава Аллаху, мы не жить здесь собираемся! – Вот, – указывает Николай на небольшую постройку в глубине сада, что-то вроде домика для гостей. Ее входная дверь очень смахивает на ту, которую мы ищем – издалека, конечно. Спрашиваем разрешения, подходим ближе. Металлическая дверь, выкрашенная в самый, что ни на есть лиловый цвет. На ее торце – два сплетающихся в танце павлина с расправленными веером хвостами. Красотища... – Надо попробовать войти в нее, – незаметно шепчет Дима мне на ухо. – Можно?.. – робко спрашиваю я Николая, взявшись за круглую резную ручку двери, на что он благодушно ответствует: – Дверь закрыта на ключ, к сожалению... Я вас пока оставлю, наверное: посмотрите, пощупайте, можете сфотографировать, если нужно. А я пойду с теткой поздороваюсь, если она проснулась, конечно. Да, и, кстати, – добавляет он, уже отойдя на приличное расстояние, – она – не продается! Дима пожимает плечами вслед исчезнувшему за углом дома хозяину: – Мы же не покупать ее собрались! Лукаво подмигнув, он берет меня за руку и всем своим видом выражает непомерное любопытство и непомерную же надежду предлагает: – Ну, что, пробуем? – Закрой глаза, – прошу его. – Я не знаю, зачем это нужно. Просто чувствую, что если это и есть та самая Дверь, то... не знаю, как объяснить... другому миру нужно время, чтобы «поймать» нас с другой стороны... как-то так! В общем, просто закрой глаза, ладно? Ответом мне стал его согласный кивок. Вот и чудненько! Берусь за ручку двери, зажмуриваюсь и толкаю. Не смотря на то, что дверь, по словам Коли, была заперта на ключ, она легко поддается на мой толчок. В лицо ударяет порыв холодного пряного ветра, какой бывает только промозглым дождливым вечером во время цветения жасмина и сирени Внутри меня все холодеет от внезапной догадки и первая осознанная мысль, которая приходит в голову в этот момент: «Господи, что же я наделала?»... 21 – Где мы? – стараясь не обращать внимания на панические мысли, спрашиваю Диму. Открываю глаза и бросаю беглый взгляд на окрестности в надежде, что ничего страшного, возможно, пока не случилось. – Это явно не Туяйн, – поразмыслив несколько секунд, говорит он, – но это и не Одесса вообще-то! – Я вижу, – вздохнув, констатировал великодушно вернувшийся автопилот, потому что с меня сейчас можно было взять только прядь волос для каких-нибудь ведовских обрядов или кровь на анализы, но никак не ответов на вопросы. Действительно окружающее нас пространство совсем не похоже на двор нувориша Николая. И на его домик для гостей тоже. Впрочем, кто бы сомневался! Перед нами раскинулась широкая улица с приземистыми уродливыми зданиями в два этажа. Сирень и жасмин действительно имеют место, но только вид у них какой-то странный: высотой эти, в общем-то – кусты, примерно с двадцатилетнюю елку, да и форму имеют соответствующую. Мимо нас, уложившись в одну секунду, просвистело и прочухало одновременно странной формы передвижное средство – вытянутая горизонтально (как пирога) колымага, с закрытым шарообразным верхом, оставляющая облачка красного дыма за собой. Тем не менее, прохожие выглядят вполне обыкновенно. Правда, одеты как-то странно, но с кем не бывает? Широкие штаны до колен, свободные рубахи на манер украинских национальных, только без вышивки, подпоясанные множеством скрученных между собой веревочек, концы которых свисали почти до земли. Никакого цветового разнообразия в одежде горожан не наблюдается: все кого имеем честь наблюдать, пока стоим на зеленом тротуаре – и мужчины и женщины – одеты в данные бесформенные тряпища жуткого серо-синего цвета. Женщины отличаются от представителей мужской части населения только наличием блестящих обручей на волосах и множествам браслетов на руках. – Мне надо было сначала найти Дверь в Туйяне, понимаешь? – удрученно резюмирую я, оправившись от первого шока. – Нельзя нам было открывать Дверь до этого момента, а теперь... Что нам теперь делать? – от отчаяния я не могу сдержать рвущихся на волю слез. Дима обнимает меня крепко, гладил по волосам, пока я не успокаиваюсь и не приобретаю способность говорить связно. – Ну, успокойся, пожалуйста, – утешает он. – Может быть, все не так страшно? Пойдем, пройдемся и посмотрим что да как, раз уж нас сюда занесло... Действительно, какой смысл стоять на месте? Тем более, что, оглянувшись дабы проверить наличие присутствия Двери за спиной, мы дружно констатируем, что ее нет! Кроме того – нет ничего похожего на то, где могла бы находиться Дверь, наша или любая другая, не важно. Самое время по-настоящему испугаться! Мне становиться ясно и понятно, что пути назад просто нет, но рядом Дима и его присутствие действует на меня как лошадиная доза успокоительного. Словно почувствовав это, он берет меня за руку и мы идем куда-то вперед по дороге, разглядывая незнакомую местность. Промозглый ветер; пыль, несущаяся в лицо с бешеной скоростью; люди в странных одеждах, говорящие на непонятном языке, пресыщенном шипящими и свистящими, которые разглядывали нас с беззастенчивым любопытством – такая вот Реальность. В пору головой об стенку в истерике биться, но мы почему-то этого не делаем, а просто идем. Странно, что речь туяйнцев я всегда понимала и даже использовала их язык, хотя только сейчас осознала, что говорила с ними не на родном мне языке и даже не на двоюродном. Во сне ведь все как-то относительно. А здесь – полный don\'t understand какой-то. Немного погодя, нам попадается что-то похожее на столовую или кафе – во всяком случае, аборигены сидят за столиками и ковыряют что-то странными железными палочками, кои лишь отдаленно напоминают вилку, в металлических квадратных тарелках. Мы немного постояли в стороне, наблюдая за тем, как они себя ведут, что едят и чем расплачиваются – это как раз самый актуальный в данный момент вопрос, ибо есть хочется нечеловечески. Местные денежные знаки, так же как и все здесь, разительно отличаются от наших: они сделаны из какого-то зеленоватого металла оттенка болотной тины, а формой напоминают полумесяц. – Дима, у тебя деньги остались? – шепчу я. – Да, есть какая-то мелочь – остальное на кредитке, а здесь я думаю, отсутствуют банкоматы. Не могу поверить своим глазам – он улыбается! Везет же человеку, даже в такой странной ситуации оптимизма не теряет. – А как ты думаешь, мы сможем за эти деньги что-нибудь здесь купить? – Давай попробуем, – жизнерадостно ответствует Дима и подходит к человеку, обслуживающему столики. Показывает ему медные кругляшки, достоинством в гривну, пятьдесят, десять копеек и еще несколько пятикопеечных монет и пальцем указывает на тарелку с едой. Официант (или это хозяин – не понятно!) судя по выражению лица, несказанно удивился, но, тем не менее, берет несколько монет с руки Димы и кивает, указав нам на пустующий столик. Через несколько минут он приносит нам такие же квадратные тарелки с вязким серым кашеобразным содержимым, стаканы с какой-то синей жидкостью и непонятные столовые приборы. – Может быть, нам это нельзя есть? – указав на тарелку, спрашиваю я Диму. Вид местной пищи, во всяком случае у меня лично, не вызывает никакого желания пробовать. Однако, гарантии того, что у нас вскоре появится еще одна возможность поесть, нет, и я подковыриваю железной палочкой содержимое тарелки. Дима, глядя на мою нерешительность, делает то же самое и, не размышляя ни доли секунды, отправляет серую кашицу в рот. Внимательно смотрю на его выражение лица, однако оно не выражает ничего кроме сытого спокойствия удава после разделки с добычей. И только утвердившись в съедобности сего гастрономического чуда, я решаюсь попробовать. Впрочем, все оказывается не так страшно: вкус конечно непривычный (такая себе помесь манки с луком, травой и колбасой), но есть можно. Отметив помесь недоумения и удовлетворения на моем лице, Дима, лукаво улыбнувшись, отхлебывает синей жидкости из стакана: – Теперь Вы, мадам, – предлагает он, все еще улыбаясь. Синяя жидкость оказалась всего лишь местным аналогом фруктового сока. Не знаю уж, из чего его делали, но вкус был скорее кисло-сладкий, чем противный. «Ладно, не умру же я, в самом деле! – решаю я, расслабляюсь и налегаю на угощение с новой силой. – Вон – местные жители имеют вполне себе цветущий вид, а, значит, и со мной ничего не случится!». Спорное предположение, вообще-то, но где наша не пропадала... Потом мы гуляем по улице, рассматривая низкие однотипные постройки чуждых жилищ, небо, сплошь укрытое густой темной пеленой, не пропускающей солнечных лучей (впрочем, есть ли здесь вообще солнце?) и местных хиппиподобных жителей. Просто идем по улице от нечего делать. А что нам еще остается? Позже ветер, холодный пряный ветер города (мы все еще боялись признаться себе, что это другой мир и называли окружающее пространство – городом) стал усиливаться и становиться более морозным. – Скоро здесь наступит ночь, – вербализирует Дима мои собственные мысли, – нам надо искать где переночевать, иначе мы превратимся в две необычные ледовые статуи посреди дороги. Вот, местные жители удивятся! – И как ты себе это представляешь? Мы же даже объясниться толком не можем; у нас нет их денег; да даже представления о том, есть ли здесь вообще гостиницы! – Анюта, ты слишком много нервничаешь по пустякам, – вещает Дима улыбнувшись. – Сейчас постучим в какой-нибудь из домов и попробуем жестами объяснить чего нам надо. Авось разговор и сладится. – У тебя все так просто... – укоризненно качаю головой. – Ну, а что тут сложного, Анечка? Не людоеды же тут живут, судя по той баланде, которую мы ели! Представь, что мы просто попали в какую-то страну третьего мира и все: все страхи отпадут за ненадобностью. – Хорошо, Дим, я постараюсь. – Сказать, правда, – легче, чем сделать, но он прав – стоит только назвать вещи не своими, а другими именами и становиться ясно, что могло быть и хуже. Господи, а ведь действительно могло быть гораздо хуже!.. Не долго думая, Дима останавливается возле одного из домов и стучит в узкую, высотой метра четыре, дверь. Никто и не думает нам открывать. Плетемся дальше по улице до следующего дома, на двери в который болталось кольцо из какого-то местного метала. Дима берется за это кольцо и несколько раз довольно громко стучит – никакого намека на присутствие хозяев: глухо как в танке. Уже не особо надеясь на другой результат, мы тарабаним в еще несколько домов с тем же эффектом. Тем временем на улице становиться совсем холодно – по нашим меркам градусов двенадцать выше, слава богу, нуля – и у меня зуб на зуб не попадает. Дорога, по которой мы плетемся, уже ярко синие от сырости и холода, приводит нас к какому-то еще более уродливому зданию. Однако в отличие от домов вдоль дороги, оно гораздо шире и выше. Из аборигенской мега-хибары доноситься какое-то подобие музыки и гул местных жителей. Молятся они там что ли?.. Зайти внутрь мы не рискуем – нашли ведь ответ, куда делось население городка: наверняка оно все здесь, полным составом. Изрядно устав уже любоваться прозрачной синевой и благородной бледностью моего лица и рук, Дима предлагает: – Выберем самую нежилую с виду комнату и ляжем спать! Может, пронесет, и хозяева до утра не заметят нашего присутствия? – Мне уже все равно, у меня все серое вещество превратилось в ледовые полусферы, поэтому делай, как чувствуешь, ладно? – отвечаю сквозь зубы, ибо они, и не думают разжиматься. Кивнув, Дима решительно толкает дверь одного из домов, которая неожиданно легко распахивается. Щелкнув зажигалкой, дабы рассеять стоящий в доме полумрак, Дима осторожно продвигается вглубь жилища, не выпуская моей ледяной руки. Окружающая обстановка не блистает разнообразием: простая мебель из чего-то напоминающего на ощупь дерево. Ни цветов, ни картинок, ни фигурок каких-нибудь, ни фотографий. Такое ощущение, что это не жилище, а музей древней крестьянской мебели. Пройдя несколько однотипных комнат, мы оказываемся в маленьком помещении – с потолка свисают длинные веревки, которые с четырех сторон крепятся к широкой длинной деревяшке. С большой натяжкой это можно назвать гамаком. Таких штук здесь висит несколько и все разных размеров. Видимо, это все-таки спальня. Открыв единственный в этой комнате шкаф, обнаруживаем что-то вроде подушки круглой формы и даже несколько плотных кусков шершавой материи – очень мягкой, правда. – Наверное, это все-таки одеяла, – заключает Дима. – Одеяла так одеяла, – устало откликаюсь я. – Давай будем спать, хорошо? Заставить себя лечь на эти раскачивающиеся штукенции, не внушающие доверия, я не рискую. Поэтому Дима устраивает нам на полу что-то на манер гнезда: стелет несколько одеял вместо матраса и окружает их подушками, дабы не дай бог, кто-нибудь войдет – хоть не споткнется о наши спящие тела. Вот, собственно и все. Последними моими ощущениями в этом странном городе были: теплое прикосновение живота Димы к моей спине, его дыхание, теряющееся в моих волосах и его рука на моей талии, потому что согрев меня таким милым способом, Дима сладко засопел. Ну, и я вместе с ним. 22 Сиреневый двойной рассвет застает меня уже на дороге в Алвей. Мне не удалось заснуть этой ночью больше, чем на несколько часов, и, чем мучатся от размышлений и бессонницы, я решила уехать еще засветло. Где-то за несколько километров пути, меня ждет новый волшебный – я в этом уверена – город и нет смысла проводить эти несколько часов, ворочаясь с боку на бок в придорожной хижине. Мысленно попрощавшись с сопевшим в углу дедушкой, я села на свой велосипед и двинула вперед по голубеньким камушкам дороги. Действительно, и двух часов не проходит, как на горизонте появляются, словно бы сотканные из всех детских снов одновременно, белые двухэтажные домики с невероятно красочными крышами. Никаких сомнений в том, что это именно Алвей, ведь об этом и говорил мне Файян: «Мастер Гринч творит чудеса с крышами домов, поэтому другого такого города во всем мире не сыщешь!». Я еле дотерпела до того момента, пока мой железный возница не приблизился к этому чуду местной архитектуры. Фотоаппарат висит у меня на шее, дожидаясь пока соизволю, наконец-таки, им воспользоваться. А у меня и без его тяжести на шее, руки чешутся. Предвкушаю и предвосхищаю момент, когда смогу слезть с велосипеда и начать фотографировать все ближе и ближе подкатывающий город... Описать не возможно, в какую сказку я попала спустя всего десяток минут! Крыши в Алвее – высокие и ровные как холст и повернуты торцом к дороге. То есть когда прогуливаешься по улице, словно находишься в картинной галерее. Каждая из них отличается своим неповторимым стилем и изображением: там и пейзажи, и невероятной красоты букеты цветов, и изображения полу-мифических животных (хотя возможно и существующих в этом мире, но для меня, например, белый грифон с серебряными крыльями – создание сказочное). Это просто удивительно! Слезаю с велосипеда и, нежно ступая по дороге, фотографирую каждую из крыш в свете восходящего второго солнца. Дорога, по которой я иду, заслуживает отдельного описания. Она не каменная, а... как бы так описать поточнее... под моими ногами – золотая полу застывшая вата. Идешь, как по снегу – по очень теплому и мягкому. Хочется взлететь, чтобы ненароком не испортить эту красоту, да не приспособлена, к сожалению! Я буквально пьянею от окружающего великолепия, пропитанного сладким запахом каких-то цветов цвета кофе с молоком, которые здесь повсюду: оплетают небольшие деревянные заборчики каждого из домов, и даже некоторые деревья. Пьянею и готова расцеловать этот город – восхищенная и благодарная за то, что в мире есть место для такого чуда! На пару вечностей я даже почти забыла, зачем я сюда приехала. Слава Управляющим Мирами, что почти! Дом Мастера Гринча нахожу без всяких проблем, мне даже не приходится ждать, пока горожане оторвутся от своих сладостных сновидений, дабы можно было у кого-нибудь из них спросить дорогу. Он находится в центре той улицы, по которой я шла, задыхаясь от восторга – той самой с золотой дорогой. Она-то и выводит меня к небольшой площади, в центре которой возвышается достаточно большое по меркам этого мира здание – совершенно круглое, этажа в три и около трехсот метров в диаметре с резной дощечкой при входе «Мастерская – школа Гринча». Дверь в Мастерскую-школу пока закрыта, скорее всего, все-таки рано. Хотя часов у меня при себе нет, мои внутренние часики натикали около семи утра. Для того чтобы отдохнуть немного от переполняющих меня эмоций, следую дальше по улице, которая как написано на кованой дощечке, стоящей на разветвлении трех дорог, называется Улица Золотых Облаков. Умеют же люди придумывать столь точные названия! Не проходит и нескольких минут, как я замечаю открытые настежь двери маленькой чайной. За столиками, стыдливо прячущимися в тени окружающих ее деревьев с большими оранжевыми листьями, уже сидит несколько таких же ранних пташек как я. Они приветливо здороваются со мной, да и я в долгу не остаюсь: «С рассветом вас!» – так звучит наше обоюдное приветствие, сопровождающееся искренними улыбками. Хозяин чайной грациозно подплывает к моему столику – интересуется, чего я желаю этим солнечным утром больше всего. Ну, как тут не улыбнуться? Что я и делаю – кто я такая, чтобы отказывать себе в столь невинном удовольствии: – Мне бы хотелось кофе... Но... – Никаких но, будет вам самый лучший кофе, милая барышня! Господи, неужели в этом сказочном мире, еще и кофе растет – вот это номер! Через пару минут хозяин, предварительно одарив мою персону самой лучезарной из своих улыбок, ставит возле меня небольшой серебристый поднос с махоньким стеклянным кофейником и небольшой чашечкой. Рядом с кофе обитает небольшая тарелочка с печеньем: очень миниатюрным. Каждая белая печенюшка посыпана разноцветной пудрой и украшена маленькой желтой ягодкой. А на вкус... В общем, поверьте мне на слово, это нечто! Закончив завтрак, возвращаюсь обратно к Мастерской. Двери уже отрыты настежь, как бы приглашая войти. Что я, собственно говоря, и делаю незамедлительно, прислонив велосипед к перилам небольшой лестницы и взяв с собой на всякий случай свою фотографическую машинку. Внутри здание смотрится еще более великолепно и внушительно, нежели снаружи. По всему периметру окружности очень большой комнаты – огромные распахнутые настежь окна. Из мебели – только небольшое количество стульев и мольбертов. Прибавьте также винтовую лестницу на верхний этаж, так как холл (не знаю, как еще можно назвать это совершенное пространство) высотой этажа в два – и вы получите точную копию одного из моих сладостных предрассветных мечтаний. Не решаюсь отказать себе в удовольствии сфотографировать эту наполненную светом и радостью пустоту. Увлекшись, я не сразу замечаю Мастера, который, стоя на вершине лестницы, с удивленным удовлетворением созерцает мои стремные манипуляции. – Позвольте узнать, чем вы занимаетесь? – притворно строго провозглашает громовой голос, пробегаясь эхом по всему зданию. Сердце мое с перепугу едва не решило сбежать в далекие края под названием Пятки. Однако я, набравшись решимости и оглядевшись в поиске источника звука, вижу милое улыбающееся морщинистое лицо Мастера, который бесшумно, словно тень Отца Гамлета, спускается по лестнице. – Простите, – блею я, когда он окончательно спустился и остановился в полуметре от моей заикающейся тушки. – Я не должна была вламываться без спросу в ваше жилище и фотографировать, не спросив разрешения. – Чем-чем вы занимались? – недоуменно подняв одну бровь, вопрошает Мастер. – Фотографировала. Вот это, – снимаю с шеи Зенит и вкладываю ему в руку, – называется фотоаппарат. Он делает быстрые картинки. Вот здесь, – я показала ему на заднюю часть машинки, – находится пленка, с которой потом печатаются фотографии. – Интересно, – заключает Мастер Гринч, – то есть это почти как рисовать? – Не совсем. Фотоаппарат передает изображение предметов такими, каковы они на самом деле, а когда рисуешь, то стараешься передать настроение. И в зависимости от своего собственного видения предмета, получается либо реалистичное, либо идеализированное, либо нестандартное изображение. – Да-да-да, что-то в этом роде, – обрадовался он. – Вы художник? – Это очень громко сказано. Я видела ваши творения на крышах и не смею называть себя художником, – застенчиво улыбнувшись, отвечаю Мастеру. Видно, что ему приятна моя похвала. – Покажите мне фо-то-гра-фии, – просит он. – К сожалению сейчас это невозможно: нужны специальные составы, чтобы проявить пленку и напечатать их, и еще бумага – все это находится у меня дома. Но, как только я сделаю снимки, я привезу вам их. – Вы не из Алвея? – Нет, я приехала специально к вам, – говорю. – А позвольте узнать причину вашего приезда? Кажется, я за последние пару минут побила все мыслимые рекорды в жанре доведения ближних до крайней степени изумления. И это только начало, господа хорошие, что дальше-то будет?! – Вы только не удивляйтесь... – предварительно предупреждаю Мастера. Вместо ответа он приоткрывает небольшую стеклянную дверь – точную копию окон, кстати, так что если не знать, то и не найдешь – и жестом приглашает присесть за плетеный столик в саду. Затем устраивается в кресле напротив, всем своим видом выражая готовность слушать. Сама того не желая, рассказываю ему все: и то, что я из другого мира, и что сбежала от мужа и встретила Диму, и о своих снах. Слова помимо моей воли выдуваются, изливаются на бедного ни в чем не повинного Мастера. Рассказываю ему о разговоре с Файяном и о том, что именно он подсказал мне к кому обратиться за помощью. Заканчиваю свой монолог вопросом о Лиловой Двери. Мастер молчит, задумчиво качая головой, затем, словно что-то вспомнив, сообщает: – Да, я видел дверь, о которой вы говорите. Только она не в Алвее. Она украшает вход в Театр Белых Теней в Ллине. Я расписывал его свод лет, эдак, пятьдесят назад. Заодно подкрасил. Невообразимо прекрасная вещь – эта дверь. Она мне запомнилась не столько неповторимым цветом, сколько изображением каких-то странных птиц с большими распущенными хвостами. Я таких никогда не видел, а они, словно бы танцуют друг с другом. – Да, это точно она. Именно. С переплетающимися в танце павлинами. – Я чуть не плачу от радости. – А как мне добраться до Ллина? – О, это просто. Ты ведь на велосипеде приехала? – интересуется Мастер. – Да, – выдыхаю. – Ну, вот, доедешь до южной окраины Алвея, увидишь Цветочный Холм, за которым начинается Голубой лес. Он называется так, потому что засажен исключительно керниями – это деревья с жесткими треугольными светло-синими листьями. Езжай по земляной дороге, она выведет тебя на другую, которая выложена квадратными бледно-желтыми камнями, которая и приведет тебя сперва в небольшой городок под названием Биллей, ну а через два дня пути, окажешься в Ллине. – А вы случайно не знаете, у кого в Алвее я могу остановиться? – робко спрашиваю его. – Мне бы хотелось привести себя в порядок... кроме того, у меня почти закончились припасы, в общем... – С вами все ясно, барышня, – улыбается Мастер моей нерешительности. – Можете остановиться у меня. Жена испечет вам филисных коржиков в дорогу, а пока комната на втором этаже и ванна в вашем распоряжении. – Ой, спасибо вам огромное! – радуюсь такому простому и, чего там скрывать, желаемому решению моей маленькой проблемы. – Я вам не помешаю? У вас же, наверное, занятия... – После обеда. Кстати, если вам интересно, можете присоединиться. – Это не передать как здорово! С большим удовольствием! Мастер провожает меня в небольшую светлую комнату. Видимо, жители мира из моих волшебных снов, не подозревают о существовании такой удобной и совершенно бесполезной, если речь идет о настоящем искусстве, вещи как обои, посему округлые стены комнаты представляют собой изображение бесконечного зеленовато-голубого моря и сиреневого неба над ним. Такое ощущение, что находишься на пляже и наблюдаешь эту необыкновенную красоту вживую. Даже запах какой-то особенный. Мастер удовлетворенно хмыкает, видя мое восхищенно-пораженное выражение лица, и неслышно удаляется, оставив меня наедине с моими эмоциональными переживаниями и Виром, протиснувшимся в слегка приоткрытое окно комнаты. – Привет, – говорю тихонько, дабы, не приведи господь, не спугнуть своего невесомого яблочно-мятного спутника. Он лепечет что-то невразумительно-шелестящее мне в ухо и облетает вокруг моей, старающейся не шевелиться тушки, оставляя за собой шлейф неповторимого запаха с привкусом морского песка и слез. – Если я когда-нибудь проснусь и вдруг забуду все это: и Туйян, и Алвей, и Грету, и этот радужный мир с сиреневым небом и двумя солнышками, и фиолетовые сумерки с огромной синей луной на беззвездном небе... Вернись за мной, ладно? Не оставляй меня одну, очень тебя прошу... Вир возмущенно выдыхает в мое лицо порыв мятно-яблочного недоумения, потом внезапно успокаивается и, улетая, небрежно цепляет оконную ставню, что с полной ответственностью можно принять за утвердительный ответ. Мне становится немного грустно. Грусть эта – скорее светлая, чем похожая на черную меланхолию, неоднократно посещавшую меня в худшие моменты моей странной жизни. Она сродни летнему ветру – теплая и легкая. Впрочем, времени, даже для такой приятной метафизической грустинки, у меня не так уж и много – я не могу не использовать уникальную возможность попасть на занятие к Мастеру. Посему, приняв ванну с цветочными лепестками, переодевшись в легкое платье, спускаюсь в сад, где жена Мастера Гринча уже заставила плетеный столик какими-то офигительно ароматными яствами. За время пребывания в Иллионе я привыкла и восприняла как данность, что мясо его жители не употребляют ни в каком виде, поэтому на столе присутствуют фрукты, небольшие воздушные коричневатые хлебцы, а главным блюдом выступают тушеные овощи. Разбираться с названиями угощений мне не хочется, да и непосвященной хозяйке было бы странно слышать вопросы типа «Как называется вот этот красный в желтую полосочку шестиугольный фрукт?», посему я просто наслаждаюсь невероятной вкусноты обедом. После, меня торжественно усаживаю за один из мольбертов перед самой кафедрой и предлагают порисовать. И кем бы я была, если бы отказалась?.. Кроме меня на занятии у Мастера присутствует около десяти молодых людей и девушек, даже одна малышка, лет семи, коя с самым серьезным видом рассматривает мою персону с ног до головы. У них у всех настолько одухотворенные лица – куда там Марии Магдалене! – Сегодня мы рисуем РАДОСТЬ, – к моему глубочайшему изумлению произносит Мастер, садится за мольберт и начинает творить. Я-то, простая сельская девушка, думала, что мы будем рисовать что-нибудь с натуры; на худой конец, пейзаж за окном. А тут... Несколько часов искусства, приправленного шелестящей тишиной кистей и бумаги – просто райское наслаждение (куда там тому «Баунти», прости господи!). Не скажу, что мне легко дается это задание, но в целом, я довольна. Когда работа окончена, ученики разворачиваются к Мастеру Гринчу и комментируют свои рисунки. Отмечаю про себя, что в мастерской принято хвалить друг друга за отдельные моменты и рисунок в целом и указывать на неточности и никого духа соперничества. На мой не слишком профессиональный глаз, все рисунки учеников, можно смело отправлять на выставку в Лувр какой-нибудь. Они просто идеальны, но когда я вижу рисунок Мастера... честное слово, я испытываю настоящий шок! Невозможно предать простыми человеческими словами то, какой он красочный и эмоционально насыщенный: наверное, если бы радость была чем-то на что можно смотреть или до чего можно дотронуться, она бы выглядела именно так и никак иначе. Понимаю, что мне после Высшей Художественной школы института культуры еще есть чему учиться. И я собираюсь незамедлительно начать это делать, как только буду уверена, что не проснусь однажды утром в своем мире, напрочь забыв о своем волшебном сне. Чем дольше я нахожусь на Иллионе, тем больше страшусь этого, и ничего не могу с собой поделать, к сожалению. Дабы не думать всяких грустностях, даю себе обещание вернутся в Алвей и научить Мастера пользоваться фотоаппаратом, а также печатать фотографии. Возможно, мне даже удастся объяснить ему устройство этой машинки или найти способ привезти ему такую же. А еще лучше – научить его самого делать фотоаппараты, ведь это достаточно простой механизм. Вдруг ему понравиться? Размечталась так, что чуть не забыла поблагодарить Мастера Гринча за науку. Он, лукаво улыбаясь, интересуется, о чем я так задумалась. Ну я и выкладываю ему последовательно все свои скрытые и тайные мысли. – Ты правильно решила. Если такие машинки возможно собрать, то это могло бы меня избавить от необходимости рисовать портреты деток, которые растут быстрее, чем я успеваю их закончить, – смеется он. – Да действительно, – соглашаюсь я. – В моем... то есть, на моей родине, они именно для этого и изобретались, а позже фотография стала таким же искусством, как и живопись. – Вот и отлично, – заключает Мастер. – Во всяком случае, тебе будет, чем заняться на досуге, после того, как найдешь свою Дверь. – Спасибо вам, – зевнув, благодарю старика. – Мне так понравилось на вашем занятии, и в вашем городе. Говорю это на случай, если уеду рано утром и не успею вас поблагодарить. – Не за что, девочка. Буду ждать твоего возвращения с большим нетерпением. И фотографий кстати тоже. – Особенно фотографий, – улыбаюсь. – Не без этого, конечно, но ты и сама по себе – очень приятная барышня. В эту ночь, засыпаю как миленькая: положительные эмоции – лучше снотворного. 23 Звонок мобильного сродни грому звучащему солнечным безоблачным утром. – Солнышко, пора вставать, а то без тебя утро не наступит, – слышу я в трубке. – Наступит, наступит, даже не сомневайся! – выпаливаю, не особо задумываясь. Что-то – не так в окружающей меня обстановке, но понять, что именно пока не нахожу в себе способности. – Ладно, тогда не буду тебе мешать... – Абонент на том конце провода на полном серьезе тяжело вздыхает, старясь скрыть не слишком радостное настроение притворно-шутливым тоном. – Подожди, Дима, я уже встаю, – прошу его. Ощущение дежавю явственно колышется в воздухе, но я стараюсь не обращать внимания ни на него, ни на свое поганое настроение. – Какие у нас планы на сегодня? – Да так, ничего особенного. Выпить кофе, посмотреть одну дверку, покупаться в море, пообедать... – вяло ответствует он. – Продолжать? – Да нет, я поняла. – Где-то я все это уже слышала... – Я буду готова минут через двадцать. Продержишься без кофе? – Я очень-очень постараюсь дотерпеть. Зайду за тобой в десять, о\'кеу? – Океюшки. Прощаюсь с Димой и задумчиво плетусь в душ. Времени после шильно-мыльных процедур остается целый вагон, поэтому я вытаскиваю из сумочки тоненькую сигарету R1 и мощусь на подоконник. Курю я очень-очень редко, но успокоительные белые палочки все равно везде таскаю с собой – мало ли что, где и когда. Что-то из области того, как говорила моя бабушка: «Даже идя в уборную нужно красить губы, ибо неизвестно где встретишь свое счастье!» Из высокого гостиничного окна, выходящего прямо Дерибасовскую, доносятся звуки синтетической музыки, фальшивые голоса любителей караоке, рукоплескания толпы миму на ходулях. В другое время я бы радовалась, глядя на душную шумную улицу, сидя в прохладном гостиничном номере, но сейчас у меня то и дело возникает ощущение неправильности, нереальности происходящего. Вялая непродолжительная попытка провести сеанс самопсихоанализа, так и не выявила причин для такого странного настроения. Да и не успела бы – в номер стучит Дима. – Не заперто, – откликаюсь задумчиво. Отмечаю, что попутчик мой тоже выглядит как-то нерадостно. Ага, не одна я такая! – Пошли-ка кофе пить, – предлагает он, не вдаваясь в сантименты, всеми силами стараясь улыбнуться. Однако его лицевые мышцы, видимо, объявили бойкот своему хозяину. Посему он устало машет рукой и бросает это неблагодарное занятие – выдавливание из себя улыбки. Оно и правильно – если настроения нет, чего лишний раз напрягаться... Спрыгиваю с подоконника, надеваю легкие сандалии, хватаю шляпу в руки и выхожу вслед за Димой из номера. Позже, сидя за столиком уличного кафе, мы оба вяло ковыряем ложками в кофейных чашках, стараясь не смотреть друг на друга. Почему – бог его знает! Все сегодня как-то ненормально с утра. В конце концов, потеряв надежду нормально позавтракать – аппетита-то нет! – Дима предлагает проехаться в город, мы садимся в маршрутное такси, которое направляется прямехонько на улицу, указанную в электронном письме. Доехав, мы находим дом номер 4, поднимаемся на третий этаж. Нам открывает смазливая длинноногая барышня в пестром шелковом халате. Зачем мы пришли, она понимает не сразу, а, уразумев суть проблемы, зовет супруга: – Коля! Из глубины квартиры выползает здоровенный кавказец с золотой цепью толщиной в палец на волосатой груди. На наши, не слишком складные объяснения о поисках двери лилового цвета, он отвечает одним возгласом-движением: – Так поехали, чего ж мы ждем? Находясь в одних пестрых шортах, майке и вьетнамках, хозяин хватает ключи и срывается вниз по лестнице, затем приглашает нас проехаться в своем джипе и везет на другой конец города в частный сектор. – Вот, – указывает Николай рукой на небольшую постройку в глубине сада, входная дверь которой сильно смахивает на ту, которую мы ищем. Спрашиваем разрешения, подходим ближе. Металлическая дверь действительно выкрашена в лиловый цвет, а на ее торце два сплетающихся в танце павлина с расправленными веером хвостами. – Надо попробовать войти в нее, – незаметно шепчет Дима. – Можно?.. – робко спрашиваю Николая, взявшись за круглую резную ручку двери, на что он благодушно отвечает: – Дверь закрыта на ключ... Я вас, пожалуй, оставлю: посмотрите, пощупайте, можете сфотографировать, если нужно. А я пойду с теткой поздороваюсь, если она проснулась, конечно. Да, и, кстати – она не продается! – Мы же не покупать ее собрались, – недоуменно пожимает плечами Дима и берет меня за руку, – ну, что, идем? – Закрой глаза, – прошу его. – Не знаю, зачем это нужно, просто чувствую. Хорошо? Взявшись за ручку двери, зажмуриваюсь и толкаю ее на себя. Дверь поддается – спасибо ей за это большое от всех прошлых и будущих путешественников в иные миры! И тут меня с головой накрывает водопад воспоминаний. В долю секунды приходит осознание, почему у меня все утро было какое-то странное ощущение, словно все какое-то ненастоящее. Естественно – мы же засыпали совсем в другом мире, после того как уже открыли эту дверь вчера! Опять тоже самое!.. Я совсем запамятовала, что уже забыла вчера о том, что необходимо сначала найти Лиловую дверь в Иллионе. Куда нас опять несет, Господи?!. Все эти мысли, собравшись в одну кучу в какую-то персональную вечность, вполне способны свести с ума по отдельности, а уж вместе... Думаю, и с Димой происходит нечто подобное, потому что он как-то неестественно сильно сжимает мои пальцы. Если бы его пожатие продлилось больше одной секунды, он бы вполне мог их сломать, а так – только синяки оставил! Когда мы открываем глаза становиться ясно, что оказались в совершенно другом мире: отличном от нашего, во-первых, и отличном оттого, в котором мы засыпали накануне, во-вторых. Светит яркое солнце. Земля под нашими ногами укрыта сочной травой. Везде, куда обращаются наши взоры, пестреют цветы и деревья. Невдалеке – поселок, сплошь состоящий из маленьких беленьких домиков. Обернувшись, видим огромную гору, вершина которой укрыта густым туманом. Ноздри приятно щекочет запах моря. И пару секунд мы с Димой дружно пребываем в молчаливой уверенности, что попали в какой-нибудь райский уголок. Даже разговаривать не хотелось, пока мимо нас не пробежал (проскакал?) кентавр. Резко затормозив, он останавливается в нескольких метрах от нас и сердито рассматривает нас с ног до головы. – Как вы здесь оказались? – интересуется персонаж мифов нашей далекой родины немного хриплым басом на вполне себе человеческом русском языке. – Мы... – начинаю я, и останавливаюсь. – Мы случайно здесь оказались, простите, – отвечает Дима за нас обоих, потому как моего словарного запаса в данный момент хватает только чтобы произнести первое слово. – Ладно, разберемся, – бурчит кентавр и оставляет нас недоумевать в одиночестве. Понять что-либо можно только одним способом – идти дальше, что мы, собственно говоря, делаем незамедлительно. В нашем нелегком пути к понимаю хоть чего-нибудь нас сопровождают маленькие существа, похожие при беглом осмотре на стрекоз. Однако когда одно из них садится мне на руку, оказывается, что никакие это не стрекозы, а люди с крыльями. Миниатюрная девушка, удобно устроившись на моем пальце, что-то стрекочет очень быстро и очень не понятно. Тут уж я ничего не могу поделать – ну нет у меня опыта общения с херувимками!.. Проспект, на который нас приводит дорога, усыпанная гравием с цветущими кипарисами по обеим сторонам, казалось, совсем пуст. Никаких намеков на жителей. В конце проспекта – большая круглая площадь с бассейном в середине, в центре которого на маленьком острове растет многолетняя яблоня, усыпанная плодами золотого цвета – так обычно рисуют Эдем вообще-то. Доходим до бассейна, останавливаемся в нерешительности, стараясь придумать, что делать дальше. Справа от нас появляются мужские голоса, говорящие по-французски. Хорошо у меня персональный переводчик рядом, а то даже не знаю, что я могла бы подумать: – Мишель, подожди! – кричит один из них. – Рауль, – отзывается другой, – потом, ладно? Позже поговорим. Не нравиться мне эта игра Игрек. Совсем не нравиться. Тот, которого зовут Мишель, пробегает мимо нас, всколыхнув воздух краями ослепительно белой тоги, и скрывается в одном из домов, расположенных вдоль проспекта, а мы подходим ближе. Улица Олив, 142 857 – гласит табличка на торце одного из нескольких десятков одинаковых белоснежных домов с красными черепичными крышами. Его собеседник пожимает плечами, разворачивается и уходит в противоположную сторону, не обратив на нас никакого внимания. – Дима, что это было? – спрашиваю в надежде, что хотя бы мой спутник чего-нибудь эдакое придумал. – Не знаю, – жизнерадостно ответствует он. – Странно все это и уж очень сильно что-то напоминает. Вот только не могу вспомнить что... Хотя, по-моему это очень смахивает на Едем. – Странно, конечно, но у меня те же ощущения. Впрочем, последнее время я уже ничему не удивляюсь! Почему-то мой последний фразеологизм страшно рассмешил Диму. Через пару секунд и я к нему присоединяюсь – так, за компанию. Отсмеявшись, он констатирует: – К чудесам легко привыкнуть, вот только отвыкнуть сложновато... Дима не успевает закончить свою мысль. Из домика выходит Мишель и направляется прямиком к нашей развеселой кампании. – Что-то я не помню вас среди богов-учеников, – на одном дыхании, то ли спрашивает, то ли утверждает он. – И одеты вы по-другому... Вы кто? Странно, но я вдруг – можно сказать, ни с того ни с сего – начинаю разуметь иноземный тарабарский язык. Чудеса!.. – Меня зовут Дима, – тем временем сообщает мой попутчик новому знакомцу, как всегда жизнерадостно, – а это – моя девушка, Аня. Мы оказались здесь случайно, я вам все расскажу, если позволите. Мишель одним взмахом руки останавливает Диму, нервно озирается по сторонам и предлагает: – Заходите в дом. Вам не стоит вот так гулять по Олимпу. «По Олимпу?»... Мои мысли принимают совершенно определенные очертания, но я пока молчу в тряпочку – такое невероятное предположение не стоит выдвигать вот так, без всяких доказательств, особенно себе любимой, ибо голова у меня одна и ее надо беречь!.. Внутри жилища Мишеля довольно светло, в центре единственной комнаты – красный диван и стол из черного дерева, на белой стене висит экран плоского телевизора. Сбоку – библиотека, справа от книжных шкафов – кресло и бюро с множеством ящиков, на котором стоит чернильница и возлегает взаправдашнее гусиное перо. Короче – ничего особенного, если не принимать во внимание тот факт, что наш новый знакомый носит тогу и огромный золотой жезл на поясе. – Теперь можете рассказывать, – усадив нас на белые стулья за белым столом (явно на Олимпе белый цвет в этом сезоне – в моде), предлагает Мишель. Дима, как самый разговорчивый из нас двоих сегодня, начинает говорить, вербализируя сокращенный и неполный вариант наших поисков лиловой двери и, соответственно, того, как мы попали сюда. Куда – сюда? Ну, в общем, куда-то... Мишель слушает не прерывая и не вставляя никаких замечаний, качает головой как китайский болванчик, а когда Дима заканчивает, интересуется: – Вы хоть понимаете, куда попали? – Причем вопрос его звучит сочувственно – мол, дети неразумные, что же вы делаете-то?! – Нет, но, судя по вашей одежде, мы – в Греции! – говорит Дима не очень уверенно. – Греция... да, мне знакомо это название. Раньше я жил в мире, где существует страна с таким названием. – Но... – удрученно и растерянно одновременно говорит Дима – скорее себе, чем нашему собеседнику. – Вы сказали, что мы попали на Олимп, а Олимп – это гора, на которой жили греческие божества... – Все так. Но вы не в Греции, – спокойно признается Мишель, – вы попали в Школу Богов. Я один из 194 богов-учеников, танатонавт и исследователь – Мишель Пэнсон, к вашим услугам! Когда наш знакомец произнес свое имя, я шумно вдыхаю, стараясь одновременно не упасть со стула. Все так, как я и думала, но только я не могу поверить в то, что такое вообще возможно. Оглушенная, я молчу, почти не вслушиваясь в диалог мужчин, сидящих рядом. Дима с явной заинтересованностью на лице интересуется, как у них все устроено и почему это учебное заведение носит название «Школа богов». Мишель кое-что, конечно, рассказывает Диме, но далеко не все – самого главное утаивает, а может, просто не знает. Он указывает рукой на телевизор и, достав жезл, нажимает на какую-то кнопку, комментируя происходящее: – Здесь всего три канала. По каждому из них показывают жизнь человека – от начала до конца. Это души, за которые я отвечал, когда был ангелом, сейчас они реинкарнировали, но я все равно продолжаю наблюдать за их развитием... Господи, это же бред какой-то! Такого просто не может быть, потому что быть не может, и все тут... – В школе нас учат создавать жизнь и управлять целыми племенами на экспериментальной площадке, которая называется «Земля 17». Она выглядит как большой стеклянный шар, который толкает пред собой Титан. Ему перед каждым занятием приходится перекатывать ее из хранилища в место, где проходят наши уроки. Однако является этот шар – проекция настоящей планеты, за развитие которой отвечаем мы – боги-ученики... Тут раздается очень громкий удар гонга. Мишель поднимается и бегло прощается: – Простите, но мне уже пора – нас зовут к ужину. Лучше было бы, если бы вы не выходили отсюда. Нельзя, чтобы вас видели учителя. Я скоро вернусь и принесу вам поесть. К сожалению это все, что я могу для вас сделать в данную минуту, простите. – После этих слов Мишель стремительно исчезает за дверью, а я молча созерцаю свои сандалии. – Что-то ты последние полчаса выглядишь как-то уж слишком пришибленно, – улыбается Дима. – Есть от чего, – бурчу я. – Ты хоть понимаешь, что происходит? – А что происходит? Мы попали в другой мир; к людям, которые возомнили себя Богами и их учениками, что тут такого? Пусть развлекаются несчастные, нам-то что? – Дима, – объясняю вкрадчиво, дабы дошло, – все дело в том, что ты не читал Бернарда Вербера. – Не помню, – легкомысленно отмахивается мой попутчик. – И кто это? – Это французский писатель-фантаст, наш современник, кстати. Живет и процветает. Так вот – мы попали в его книгу! – Бред какой-то, – изумляется он, и я соглашаюсь: – Вот именно – бред, поэтому и выгляжу, как ты выразился, «пришибленно». Представь: все, что тебе рассказывал Мишель Пэнсон – персонаж серии книг Вербера о танатонавтах, между прочим, – я читала не далее как месяцев пять назад. – Как такое может быть? – растеряно спрашивает Дима. – Откуда мне знать? – пожимаю плечами. – Я сама пребываю в глубоком шоке. То-то мне окружающий пейзаж казался знакомым: кентавры, всякие, херувимы, Мишель Пэнсон, Рауль Разорбак... – Слушай, а что происходит? – Дима никак не может понять, к чему я все это ему рассказываю. – Не знаю. Тут одно из двух: либо мы попали в книгу Вербера – что, прямо скажем, – маловероятно; либо мир, который он придумал и описал – существует. – Может быть еще и третий вариант, – монотонно-устало говорит мой попутчик. – Мир, который придумал и описал Вербер не «существует», а СТАЛ существовать, когда он его описывал во всех подробностях и когда люди, читающие книги этого писателя, на малюсенькую долю секунды допустили мысль, что все, происходящее в книге – ПРОИСХОДИТ НА САМОМ ДЕЛЕ! – То есть ты хочешь сказать, что одной веры достаточно, чтобы оживить придуманный мир? Это уже чересчур... – Да ничего я не хочу сказать – это было просто предположение. – Дима, так ведь и свихнуться не долго, ты понимаешь? – спрашиваю тихо, однако Дима меняет тему: – Давай лучше подумаем, как нам выбраться отсюда, – предлагает он. – С этим, я думаю, проблем не будет, – улыбаюсь я, наконец, найдя в себе силы расслабиться и махнуть на все рукой. Действительно, какая разница, что это за мир и как он появился! Правды все равно не узнать. А у нас, вообще, совсем другие проблемы. – Думаю для того, чтобы попасть домой, нам достаточно всего лишь заснуть. – Думаешь, прокатит? – с сомнением переспрашивает Дима. Что за жаргон – фи! – нам девушкам тяжелого поведения такие слова мама слушать не велит! Шутка... Эту сомнительную шуточку я, конечно же, не вербализирую, а просто стараюсь успокоить Диму, и так постепенно приходящего в себя. Ну и слава богам, чего он там – в себе – забыл-то? – Я уверена, что получиться. До сих пор для того, чтобы вернуться домой, мне нужно было просто заснуть. – Так чего мы откладываем? – ощутимо повеселел Дима и улыбнулся. И чего он, спрашивается, переполошился? Даже меня попустило быстрее, а ведь я, в отличие от своего попутчика, читала произведения господина Вербера!.. Не откладывая поиск ответов на неопределенное «потом», роняемся на единственную в этом домике кровать и закрываем глаза... 24 Утро встречаю с пустой головой после вчерашней попойки на пляже и вялым удивлением по поводу периодически расплывающегося на глазах гостиничного номера. Рядом почему-то сопит Дима. Неужели мы вчера?.. Блин, ну не столько же я была пьяная, ей богу, чтобы не вспомнить, что делала ночью! Дима с минуту ворочается с боку на бок, и, в конце концов, садится: – Ни фига себе! – так звучат его первые слова. Выходит, что для него наше совместное пребывание в кровати – тоже новость! И то хлеб – не одной же мучится. – Я же не пил вчера почти, я... то есть мы... что?.. – Дим, я не помню. В любом случае это не так страшно! – не в силах больше сдерживаться, смеюсь я. – Может быть, мы просто заснули рядом. Не волнуйся! – Ага, легко сказать, не волнуйся, – расстраивается он. – Я всего лишь провел ночь с прекрасной милой женщиной и забыл об этом. – Прощение ты можешь заслужить только одним способом... – делаю многозначительную паузу, во время которой не могу не улыбнуться. Дима выглядит растеряно – точно ребенок увидевший живого Карлсона. – Закажи кофе, ладно? – Секунду. – Дима берет в руки телефон, а я, воспользовавшись случаем, выскальзываю с кровати, не слишком удивившись даже, что спала в платье, кое чисто теоретически должно находиться в сумке. Вернувшись из душа, замечаю, что Димы в комнате нет. Наверное, переодеваться побежал. Впрочем, соскучиться я не успеваю. Он появляется на пороге с подносом, на котором стоят две чашечки кофе и булочки. Буквально спустя минуту – я как раз вертела в руках телефон, размышляя позвонить ему или подождать некоторое время. – Завтрак подан, – улыбается он. – Какие у нас планы на сегодня? – спрашиваю, а он вздрагивает, услышав мой вопрос. К его чести сказать, я и сама изрядно удивлена этим, вылетевшим помимо моей воли, буквосочетанием с вопросительным знаком на конце. – Да так, ничего особенного. Выпить кофе, посмотреть одну дверку, покупаться в море, пообедать... Ой, у меня такое ощущение, что я это все уже где-то слышал или говорил?.. – Да, ладно тебе! – отмахиваюсь. – Ну – слышал, ну – говорил, подумаешь. У меня, если хочешь знать, тоже ощущения более чем странные. Какое сегодня число? – Почему ты спрашиваешь? – удивляется Дима. – Не знаю. Вчера было 12. А твой мобильник, – машу трубкой перед его носом, – показывает 15. Поэтому я и спрашиваю, какое сегодня число. – 13. – Ты уверен? – Конечно. – Покажи мне твой второй телефон, – прошу Диму, сама не понимая, почему так прицепилась к числу на дисплее. – 15, – бросив беглый взгляд на экран, растеряно констатирует Дима. – Это что же получается, мы проспали двое суток из-за одной маленькой бутылки красного вина?.. – А, мелочи. Даже если это и так, какая разница! – Мне сегодня все – как с гуся вода, не понятно только с чего бы... Веселость моя даже мне кажется не совсем здоровой и естественной в данной ситуации. Стараемся завтракать очень быстро – по южному городу надо передвигаться либо рано утром, либо ближе к закату, когда спадает жара. А мне не терпится посмотреть на очередного представителя из семейства лиловых дверей. Моим организмом овладевает какое-то почти лихорадочное возбуждение – не могу усидеть на месте и дождаться момента, когда мы, наконец, выйдем из номера. Меня несет куда-то без малейшего намека на траекторию – просто хочется бежать, а куда, зачем, почему – значения особого не имеет. Для того, чтобы хоть как-то себя привести в божеский вид, достаю тоненькую сигарету и закуриваю, умастившись на подоконник. Дима, наоборот, задумчиво пережевывает круассан, не слишком пытаясь заговорить, а только молча наблюдает за моими метаниями. – Дай мне тоже, – просит он, когда комната наполняется отравленным дымом. – Ненавижу себя за это, но мне надо сосредоточиться, хотя бы таким способом. – Дима, не переживай, – прошу его, протягивая травительную палочку. – Ну, чего ты нервничаешь, а? – Говорит та, которая сама не может взять себя в руки, ага... – Да не нервничаю я. Просто странно это все как-то. Проснулись вместе, как засыпали не помним, к тому же куда-то пропали два дня из нашей жизни. Она и так слишком короткая, а тут целых два дня. – Не целых два дня, а всего лишь два. Мы же не завтра умирать собрались, правда? Наверстаем еще – какие наши годы! – Ладно, ты права, – нехотя соглашается Дима. – Действительно. Поехали? – Вот это уже другой разговор, – улыбаюсь и беру шляпу. Добираемся мы достаточно быстро. И к дому Николая, написавшего нам электронное письмо, и к дому его тетки, во дворе которой находилось приземистое здание типа домика для гостей, украшенное лиловой дверью. – Закрой глаза, – шепотом прошу Диму, когда Николай покинул нас и отправился здороваться со своей теткой, а мы, воспользовавшись случаем, решили открыть дверь и проверить то ли это, что мы ищем или нет. Дима согласно кивает, берет меня за руку, а я, в свою очередь берусь за ручку двери... Воспоминания о множестве открытий и событий, кои мы в очередной раз утеряли и в очередной раз обрели открыв Дверь, умещенные в одну секунду, – могли бы стать неплохим способом провести Вечность. Но у нас ее нет. Все, что у нас есть – это одна единственная секунда, в течение которой перед нами маячит лишь одна задача – устоять на ногах и не сойти с ума. На этот раз я даже испугаться не успеваю. Ну, подумаешь, нам предстоит еще одно путешествие, в еще один мир. Мы обязательно вернемся назад, когда заснем. Такая философская позиция – не что иное, как спасательный круг в той буре, в которой мы оказываемся всего на одну секунду. Описывать – и то, дольше, чем длилось наше путешествие!.. Глаза мы открываем уже в другом мире. – Что это? – восхищенно вопрошает Дима, рассматривая белые домики с почти вертикальными крышами, на которых написаны прекрасные волшебные картины. Затем его взгляд опускается под ноги, где размещается золотая вата, называющаяся почему-то дорогой: – Мы что попали в рай? – задыхаясь от избытка чувств, спрашивает он. – Дима, ты не поверишь! – облегченно смеюсь я. – Это Алвей – город в мире, который тебе снился. Понимаешь – нам это удалось! Мы попали сюда по-настоящему! – Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой, – улыбается Дима. – Ну, хорошо, раз уж ты здесь уже была, будь тогда моим гидом. Рассказывай! – Думаю, что нам сейчас не разговоры надо разговаривать, а ехать в Ллин. Там, по словам Мастера Гринча – я тебе уже рассказывала, помнишь? – при входе в Театр Белых Теней, находиться Лиловая Дверь. Если мы ее откроем и в этом мире тоже, то, возможно, навсегда останемся здесь. Поехали? – Ты права. Сейчас я многое готов отдать, чтобы ни в коем случае не проснуться... – Слушай Дима, я подумала... может нам нельзя спать, а? Вдруг мы опять проснемся в гостиничном номере и все забудем? – эта мысль, внезапно пришедшая мне в голову, почему-то едва не способствует возникновению у меня панического синдрома. – Я не знаю... – Дима тоже перестает выглядеть счастливым – скорее озадаченным. – Ладно, попробуем не спать. Сколько времени ехать в Ллин? – Мастер Гринч сказал два дня. – Ого... – Тебе нужен велосипед, а мне нужно забрать свой, – обрываю несостоявшийся диспут, дабы отвлечься от неподобающих окружающему великолепию грустных мыслей. Идем к дому Мастера – возле его входа меня верно и преданно ждет не дождется велосипед и рюкзак с вещами, в котором, кстати, еще и фотоаппарат обнаруживается. И когда я успела сложить все свои вещи?.. Впрочем, не в этом сейчас дело. Диму необходимо срочно занять делом, а то он буквально онемел от восхищения, пока разглядывал дорогу, по которой мы шли, сиреневое небо с двумя небольшими солнышками – все, что для меня сейчас уже выглядит привычно. К хорошему, ведь, быстро привыкаешь, не правда ли? Мимо, покачивая бедрами, идет миловидная женщина примерно моего возраста с небольшой корзинкой, наполненной зелено-желтыми ягодами размером примерно с землянику. Она улыбается нам: – С новым рассветом, вас! – и собирается идти дальше, но я ее останавливаю: – Простите, вы не подскажете, где нам достать еще один велосипед? – О, это просто, – охотно пускается она в объяснения. – Через два квартала отсюда живет Канней, он как раз их делает... – Спасибо вам большое-пребольшое, – улыбаюсь и попрощаюсь с незнакомкой. – Ну что, пойдем? – обращаюсь к своему спутнику. Он стоит зачарованный, огорошенный и сосредоточенный на чем-то своем, видимо, никак не может поверить в происходящее. У меня же – наступила деловая фаза. Как только я поняла, что мы оказались в Иллийоне, поисковый инстинкт взял верх над эмоциями: во что бы то ни стало найти Лиловую Дверь и, наконец, оказаться в этом прекрасном радужном мире навсегда! Несемся по дороге с несвойственной для велосипедов скоростью, ветер играет с нами в прятки: то – исчезая, то – внезапно появляясь, освежая мой разгоряченный от быстрой езды лоб своими мятно-яблочными порывами. Вир – мой верный спутник вне границ и пределов, которые мне постоянно приходиться преодолевать во сне и наяву. «Не давай мне спать, ладно?» – шепотом прошу я его, когда он в очередной раз оказывается рядом. Дима удивленно смотрит на меня, но я, улыбнувшись, пожимаю плечами и ничего не объясняю – успеется. Все выглядит именно так, как рассказывал Мастер: за пределами города начинается земляная дорога какого-то странного блекло-коричневого цвета, почти как песок. Невдалеке пестреет Цветочный Холм. Подъезжаем ближе, не в силах просто взять и проехать мимо такого чуда. Он похож на профессионально созданный букет, только гораздо больших размеров. Ни одного лишнего цветка, ни одной несимметрично расположенной травинки – автономное гармоничное, чуть ли не разумное творение, ей богу! Даже я от удивления чуть не врезаюсь в ближайшее дерево, а на Диму вообще смотреть жалко! Спускаемся со своих железных лошадок и подходим к подножью. Жаль, мне не хватает слов описать то, что мы увидели. Множество странных для нас разноцветных прекрасных цветов, переплелись друг с другом, образовав неповторимую единую структуру. Насколько я поняла, холм этот является не земляной насыпью с растущими на нем цветами. Это – пирамида с округлой вершиной, размером с двухэтажный дом, сплошь состоящая из паутинообразного сплетения стеблей, соцветий, листьев и травы. Думаю, при желании, можно было бы залезть внутрь, только жалко ломать это чудо. Такое ощущение, что цветы по какой-то своей прихоти решили собраться вместе, дабы им не было скучно расти порознь. Волшебство какое-то! Буквально за шиворот, оторвав себя от созерцания чудесного холма, тычу локтем в Димин бок, чтобы он побыстрее пришел в себя, а то он в последние несколько часов всерьез вознамерился напрочь потерять дар речи. Что же я буду делать, если он лишится своего божьего дара – говорить? Сколько прекрасных слов от него я тогда не услышу? Нет, так точно не пойдет: – Дима, – зову его. – Дима, ты что – онемел от счастья? Димочка, мне скучно без твоего болтливого язычка, верни его на место, а? – Ага, – улыбается он. – Стоило мне замолчать и ты стала называть меня Димочкой – как мило! – Я тебя всегда буду так называть, если ты перестанешь молчать. Хватит уже, два часа – твой абсолютный непреодолимый рекорд! – Хватит, так хватит. Я не только разговаривать, я на руках тебя готов носить за то, что ты подарила мне такое счастье – находиться здесь. Честное пионерское! – Принимается. Можешь начинать прямо сейчас, – серьезно заявляю своему попутчику. – Что начинать? – удивляется Дима. – На руках меня носить, что ж еще? Я не против. Мы с тобой знакомы уже... Господи, ужас какой! – Ты чего? – смеется он. – Вспомнила, сколько мы с тобой знакомы? – Ну, да, представляешь? Даже десяти дней не прошло, а ощущение такое, что мы знакомы уже лет двадцать... И ты до сих пор не носил меня на руках, между прочим, – улыбаюсь. Вместо ответа, Дима легко поднимает мою тушку над землей и несет куда-то. Отойдя метров на двадцать, он осторожно усаживает меня на небольшой пенек и опускается на колени рядом. А потом, по-прежнему не говоря ни слова, наклоняется и целует. Сначала медленно и нежно, а потом все более настойчиво и страстно. Я могла бы умереть от счастья и нежности в его объятиях, но – хвала богам! – выжила. – Нам надо ехать, – шепчу, наконец, найдя в себе силы оторваться от его губ и заговорить. – Действительно, прости, – шепчет он в ответ. – Не извиняйся, это было прекрасно. Обещаю тебе при случае повторить это и многое другое, – говорю ему на ухо, ловя себя на том, что действительно готова пойти дальше, ибо Дима – самое лучшее, что могло бы со мной случиться в этой жизни. И во многих других жизнях и мирах тоже. Но ему я пока этого не говорю, а то наше путешествие закончиться прямо здесь и прямо сейчас, поскольку я – не железная, да и он, кстати, тоже. И, тем не менее, он все понял и без лишних откровений, потому что перед тем как сесть на свой велосипед, прошептал нежно, наклонившись прямо к моему уху: – Я буду ждать этого случая с большим нетерпением, чем ты думаешь. Ты мне безумно нравишься, но я готов ждать столько, сколько ты думаешь надо ждать... Сколько я думаю надо ждать... Да не думаю я вовсе, что надо ждать! Хотя с другой стороны... И тогда я целую его сама. Чтобы не думал, что он один такой среди нас смелый. Но после этого я все-таки сажусь на велосипед, потому что впереди – длинная дорога, вымощенная желтоватыми квадратными камнями и великолепная фиолетовая ночь с огромной луной... 25 В Биллей мы приезжаем когда небо уже готовится поменять свой цвет, а великолепная синяя луна с достоинством древнего светила выкатывается из-за горизонта. Меня немного клонит в сон от быстро сменяющихся пейзажей дороги. Но спать нам нельзя. Абсолютно. Посему приходится вести неравную борьбу со сном, в которой пока одерживаю победу я. Надолго ли? Главная отличительная особенность Биллея – дома и, усыпанные мелким красным гравием, улицы, отличаются строгой геометричностью. Даже деревья и кусты с сочно-розовыми листьями – и те подстрижены соответственно. А может они так и растут? Такое ощущение, что мы оказались среди гигантских кубиков из детского конструктора. Вдоль дороги гордо возвышаются дома треугольной, квадратной, пятиугольной и округлой форм. На мой взгляд, это немного слишком, но если жителям города нравиться, то... Двигаясь вдоль этих – ни дать ни взять! – шедевров урбанистической шизофрении, достигаем большой площади, идеально круглой. Ровно в центре (гигантским циркулем что ли отмеряли?!) – самый настоящий лабиринт, также идеальной плоскосферической формы, созданный живыми изгородями из тех же самых бело-розовых растений. Похоже, только эта разновидность декоративной растительности и обитает в этом городе. Исключение составляют небольшие огородики возле каждого из домов и фруктовые деревья в садах за каждым из этих геометрических кубиков. В центре лабиринта – самая настоящая обсерватория с огромным телескопом и куполообразной прозрачной крышей. Интересно, зачем нужен телескоп, если звезд на этом волшебном сиреневом небе я до сих пор не видела. А может все-таки они есть?.. Из Виллея мы выезжаем часа через полтора – все-таки города в этом мире такие же миниатюрные, как и домики, их составляющие. Останавливаемся лишь на несколько минут возле уличного кафе странной (читай – неправильной) геометрической формы – такой себе ломаный шестигранник с округлыми столиками и стульями. Невысокий лысоватый дяденька в фартуке, расчерченном линиями разных размеров, как на миллиметровой бумаге – хозяин кафе, приветливо улыбается, осведомившись по ходу дела, чем он может нас угостить. – Кофе, – выкрикиваем мы с Димой хором. Правда, спохватившись, прошу уже более вежливо: – Вы варите кофе? На секунду мне показалось, что хозяин ответит отрицательно. Я же не знаю наверняка, вдруг это очень редкий здесь напиток – до сих пор я только в Алвее его пила. – Вам две чашки? – немного подумав, интересуется хозяин. – Если это возможно, сделайте нам кофе столько, чтобы поместилось сюда, – показываю ему литровый термос, который я нашла в свое время в одуванчиково-желтом доме, и который до сих пор валялся бесхозный в рюкзаке за моей спиной. Хозяин немало удивился, но кивнул, и исчез за дверью кафе. – Мы так долго не продержимся, – удрученно качает головой Дима. – А выход?.. – Ну, не знаю, может, попробуем поспать. Вдруг мы все-таки никуда не исчезнем, мы ведь нашли Лиловую Дверь. – Ага, не исчезнем. Еще как! Давай не будем рисковать, хорошо? В конце концов, нам осталось потерпеть еще одну небольшую прекрасную ночь и не слишком длинный и такой же прекрасный день. Прощаемся с радушным хозяином сразу же, как он возвращает нам полный термос, и выезжаем из города, пока соблазн переночевать в каком-нибудь из «кубиков» не овладел нами окончательно. Всю ночь мы измеряем колесами бледно-желтую дорогу, освещенную ярким светом местного ночного дозора нереально синего цвета. Гоним как сумасшедшие, прямо на ходу из горлышка глотая обжигающий кофе. То еще удовольствие! Некоторое время нам почти удается не думать о мягкой подушке и кроватке. Ага...пусть даже она смахивает на ту «люльку» в неизвестном мире, на которой мы тогда так и не отважились заснуть, лишь бы...Ох!.. В итоге усталость берет свое: невозможно сутки напролет крутить педали, даже если очень хочешь. Решаем единогласно, одним коротким взглядом в глаза друг другу, ненадолго сойти на твердую землю и отдохнуть. Сперва мы просто разминаем уставшие мышцы. Затем – присаживаемся на мягкую бледно-зеленую травку попить кофе. Прислонившись спиной к деревьям с голубыми листьями, которые называются кернии (хоть это я выучила, благодаря Мастеру Гринчу), расслабленно созерцаем окружающий пейзаж: неподвижные облака самых разных форм и размеров, фиолетовое небо, невероятно синюю луну без каких-либо пятен на поверхности. Слушаем песни ночных птиц и щелкающие звуки, которые, как оказалось, издают темно-бордовые бабочки, размер которых можно сравнить разве что с ростом-весом среднестатистического птеродактиля. Заканчивается тем, что мои предательские глаза все-таки закрываются: всего на долю секунды, но ее хватает, дабы случилось то, что должно было случиться. Не знаю, сколько я проспала. Глаза я открываю, конечно же, в гостиничном номере в центре Одессы. Рядом сопит Дима, обняв меня за талию и улыбаясь во сне – это обстоятельство меня скорее удивило, чем раздосадовало. Неужели я так напилась вчера на пляже, что забыла что-то очень важное?.. Тихонько, чтобы не разбудить своего верного спутника, отодвигаю его руку и иду в душ. Знойный влажный воздух даже ночью не дает дышать в полную силу, а сейчас, не смотря на очень раннее утро, от него только одно спасение – прохладная вода. Дав своему телу возможность почувствовать себя замерзшим и обновленным, возвращаюсь в кровать, сворачиваюсь калачиком и неожиданно для себя снова засыпаю. 26 Слегка приоткрыв веки, удивленно обнаруживаю, что сплю, прислонившись спиной к дереву возле дороги. Помотыляв головой из стороны в сторону, дабы сбросить остаток сна и потерев глаза ладонью, замечаю стоящий рядом велосипед и термос с недопитым кофе. Кажется очень странным то обстоятельство, что велосипедов почему-то два. «Два так два» – пожимаю плечами и поднимаюсь на ноги. Первое из солнышек уже выкатилось на светлеющий сиреневый небосвод и на горизонте показываются робкие лучи второго, спешащего вслед за своим оранжевым близнецом. Совершенно случайно опустив взгляд себе под ноги, обнаруживаю квадратные желтоватые камни. Вспоминаю, что именно так Мастер Гринч описывал дорогу, которая приведет меня в Ллин. Не долго думая, не теряя ни одной драгоценной секунды, допив холодный кофе и съев несколько невесомых печенюшек, которые мне заботливо завернула жена Мастера Гринча в блестящую бумагу, сажусь на велосипед и еду дальше. Надо же хоть когда-нибудь это сделать?.. Следующие несколько часов, сосредоточено кручу педали своего железного скакуна, не особо обращая внимание на окружающий пейзаж. Чувствовала, что необходимо спешить. Почему? На это у меня нет ответа. Покоя мне не дает огромное такое шило в том самом месте, которое уже почти окаменело от битвы с жестким сидением велосипеда. Бурлит и не дает остановиться ни на минуту непреодолимое желание приехать побыстрее в Ллин. Оно – единственное, что обитает в данный момент в моем организме, потому что даже мысли – и те куда-то пропали! Вир появляется несколько неожиданно, взъерошив мне то, что нормальные женщины называют прической, в моем же случае – просто длинные волосы, достающие почти до пояса. Когда они успели так отрасти?.. А ведь стриглась я последний раз всего за неделю до того дня, когда покинула сломя голову свой родной город. Со времени посещения земной парикмахерской прошло, наверное, около двух недель, а волосы мои стали длиннее в два раза! Ладно уж, проехали... По сравнению с некоторыми последними событиями, изменения в моей прическе – просто детский лепет, прости господи!.. Вир наматывает круги вокруг скользящего по дороге велосипеда. Я ощущаю его легкие мятно-яблочные прикосновения то на лице, то на спине, то, вообще в районе лодыжек. Он остужает взмокший от интенсивного вращения педалей лоб, подгоняет меня, когда я прекращаю двигать ступнями, чтобы немного дать им отдых. Шепчет мне что-то на ухо на своем тарабарском языке, то шелестя как осенняя листва под ногами, то свистя словно паровоз за сто километров отсюда. А затем его порыв доносит далекую песню, похожую на перезвон хрустальных бокалов или маленьких колокольчиков. Может быть это какой-нибудь местный инструмент, может – диковинная птица, но эта волшебная мелодия сопровождает меня до самых ворот Ллина. Когда на горизонте показывается город, окруженный со всех сторон не очень широкой речкой с прозрачной голубой водой, переливающейся на солнце, Вир оставляет меня. На прощание он пролетает, как бы сквозь мое тело – меня захлестывает такая волна бодрости, что в пору начинать путешествие заново. Честное слово, в таком состоянии я бы добралась сюда за несколько часов – столько сил он мне подарил! – Спасибо тебе, – шепчу ему на прощание. После моих слов, Вир прикасается легонько к моей щеке и тут же исчезает, растворяется, оставив после себя свой неповторимый аромат как напоминание о нашей дружбе. Преодолеваю навесной мост, сделанный из какого-то очень прочного стекла, или его аналога (я же, в сущности, так мало знаю об особенностях местной индустрии), въезжаю в Ллин через высокие арочные ворота. Они стоят здесь для красоты, потому как никакого намека на существование забора или изгороди нет и не предполагается. Они похожи на ледовую скульптуру: величественные, с мелкими изящными узорами на полупрозрачных стенках. Отражая свет заходящих солнц, они буквально сияют оранжево-желтым светом. Врата в Эдем на конце бледно-желтой дороги, которая сразу за мостом превращается в широкий проспект, выложенный мелкими цветными бисеринками! По такой дороге даже ходить жалко – не то, что ехать на велосипеде, поэтому принимаю единственно верное в данной ситуации решение – прислоняю металлическую конячку к полупрозрачной стенке ворот и вхожу в город. Пешком и с рюкзаком на спине – как и подобает каждому уважающему себя путешественнику. Ллин напоминает хрустальную сказку, ну или на последнее, и потому теплое и счастливое, пристанище Снежной Королевы – это как вам больше нравиться! Дома вдоль проспекта построены из матового разноцветного материала. Они напоминают витражные композиции в костелах Кракова и Рима, только очень прочные. Каждый из них переливается оттого, что сочный красный свет уходящего второго солнышка, преломляется от стен каждого из домиков и создает неповторимую зрительную иллюзию – не дома, а огромные цветные свечи! Даже их остроконечные крыши, и те – сверкают и искрятся как драгоценные камни, ибо вместо черепицы, они выложены грандиозными по своей красоте узорами из маленьких стеклянных кусочков. Не исключено, что они и являются чем-то вроде этого, но сейчас я предпочитаю не разбивать окружающее волшебство на составляющие. Я почти бегу по дороге, задыхаясь от восторга, едва не сбивая прохожих с ног. Но они милы, и на мои сбивчивые извинения всегда улыбаются и отвечают что-то вроде: «Деточка, так и коленку расшибить недолго». Две прогуливающиеся старушки, в коих я едва не врезаюсь засмотревшись на очередное чудо местной архитектуры, говорят полушутя: «Где же ты забыла свои прекрасные глазки, милочка?». Курносый юноша, после того как я совершаю попытку, слава богу – неудачную, споткнуться о его ногу, застенчиво улыбается и интересуется: «Вы к любимому так спешите, или всегда так быстро бегаете?». Господи, за что такое великолепие и мне одной? Я же лопну, задохнусь от восторга в этой ожившей сказке об Изумрудном Городе! Влюбляюсь в этот город с первого взгляда, с первого шага по махоньким бисеринкам дороги, с первого вдоха его медово-ягодного воздуха с небольшой примесью запаха речной воды той самой голубой речки. Мое сердце громко бьется о диафрагму, будто пытается с помощью давно забытой азбуки Морзе что-то важное сообщить, но не от быстрой ходьбы, а от беспричинной радости и благодарности к этому великолепному городу... Ллин оказывается велик настолько, насколько вообще может быть велик город в Иллионе. Насколько я могу судить, это – мир с очень малой плотностью населения, поэтому некоторые города в полнее реально пройти пешком всего за несколько часов. Но здесь, в Ллине я в первый раз чуть не потерялась. Несусь без оглядки, а улочки перетекают одна в другую как ягодный кисель. Искрятся и переливаются. А у меня и без этого, голова от восхищения кружиться – в какой-то момент я даже не сразу вспоминаю, каким ветром меня сюда занесло! Наконец, я останавливаюсь на какой-то очень большой разноцветной, как и другие улицы, площади. В центре площади возвышается здание, похожее как две капли воды на половинку ореховой скорлупы, только не коричневое, а ярко зеленое. Даже бороздки такие же. Мимо проходит молодой человек в очень странной шляпе, сильно смахивающей на популярный на моей исторической родине колпак Пьеро, хорошо хоть без черных балабонов, а просто с венком из живых цветов, вместо козырька. Останавливаю его жестом, сглатывая, дабы собраться с мыслями: – Что это за здание? – спрашиваю. – Театр Белых Теней, – улыбнувшись во все тридцать два зуба, ответсвует парень. – А что такое Белые тени? – в полнее закономерно интересуюсь. Так как я уже достигла цели своего приезда, это – единственный вопрос, который все это время у меня вертится на языке. – Завтра будет представление – зайдите, посмотрите. Это неповторимое зрелище! – Может и зайду, но все же? – Ну вот, чего я пристала к человеку, а? – Белые тени – это такие животные с материка Суфир, – терпеливо пускается в объяснения юноша, – они похожи на облака, только обладают разумом и формой человеческого тела. Они даже способны издавать звуки человеческой речи. Бывает очень весело, если они начинают говорить. «Приведения что ли?» – задаю себе риторический вопрос. С другой стороны этот юноша вряд ли знает, что такое призраки и откуда они берутся – не у него же спрашивать. Моя вполне себе бесшабашная веселость сменяется каким-то удивленным недоумением. Хочется расспросить его о многом, но внезапно я осознаю, что все – время вышло. Мне пора. – Спасибо, – успеваю крикнуть вслед парню, потому что он успел удалиться на довольно приличное расстояние. Он разворачивается, машет мне рукой и исчезает за поворотом. А я медленно приближаюсь к той стороне стеклянного грецкого ореха, на коей виднеется совершенно неповторимая Лиловая Дверь. Останавливаюсь возле нее и уже хочу взяться за ее ручку, как вдруг вспоминаю о Диме. Если я открою Дверь без него, то наверняка больше никогда его не увижу. Он не сможет добраться сюда сам, а я смогу вернуться сюда следующей ночью, когда в очередной раз усну в Одессе. С другой стороны, следующего раза может и не быть, ведь так?.. В первый раз за долгое время не знаю, что делать. Стою в нерешительности с совершенно пустой головой и вяло тикающим сердцем: ничего не предпринимая и не стараясь разобраться в себе. Время как бы замедлилось, а пространство вокруг меня готово было съежиться и исчезнуть, оно стало похоже на водную гладь потревоженную водомеркой. И я жутко перепугалась, что если сейчас не сделаю что-нибудь, то пропаду, исчезну, вместе с Изумрудным Городом и Лиловой Дверью. Поэтому я решительно берусь за ручку и в подступающей к горлу панике дергаю дверь на себя. Она оказывается заперта! Попробую толкнуть дверь в обратную сторону – не поддается! И вот здесь я пугаюсь окончательно... Выходит, что у меня нет никаких шансов оказаться в этом волшебном мире наяву, а не во сне! Я и сейчас не совсем понимаю – сплю или бодрствую. За последнее время сон и явь перемешались, образуя странный сладковатый винегрет, любой кусочек которого прекрасен своим неповторимым привкусом. Мир вокруг меня закачался и я начала терять сознание, ощутив, прежде чем исчезнуть из всех миров сразу, как медленно съезжаю вниз, стараясь ухватиться рукой за Дверь, но она тает от моего прикосновения... Слышу, кто-то кричит не своим голосом. Открываю глаза и понимаю, что сама только что орала как недорезанная свинка. Дима в темноте нащупывает выключатель и включает ночник. – Что, родная, что с тобой случилось? – с тревогой в голосе спрашивает он. – Эта Дверь... Я нашла ее... Она не открывается. Понимаешь, НЕ ОТКРЫВАЕТСЯ! – сквозь всхлипывания пытаюсь объяснить ему все. Хватаю горлом воздух, но его мало; судорожно стискиваю плечи Димы, а он пытается меня успокоить: гладит по голове, шепчет какие-то утешительные слова. В конце концов, он целует меня и, видя, что его способ борьбы с женской депрессией – работает, продолжает в том же духе... Ему удается меня не только успокоить, но почти заставить забыть из-за чего весь сыр-бор. Я тону в его нежных объятиях и поцелуях, растворяясь в его теплой мужской силе и безмерной любви. Знаю, что Дима любит меня – мне даже не надо слышать от него подтверждения, достаточно его успокоительного шепота и ласк, сначала несмелых, а потом уверенных и дарящих безмерное блаженство. На много сладостных минут я забываю обо всем: о Двери, о своих прошлых бедах, о почти законченном и одновременно бесконечном путешествии. В Диминых объятиях верится, что все обязательно будет хорошо. Потом. Потому что сейчас для меня существует только он... Насладившись друг другом, мы засыпаем, так и не разомкнув объятий. На этот раз я действительно засыпаю – настоящим крепким сном без сновидений... 27 Еще не открыв толком глаз, улыбаюсь наступившему утру, как умеют только дети. Прикасаюсь рукой к подушке рядом и понимаю, что Димы рядом нет. Предчувствуя подвох, приоткрываю глаза и констатирую прискорбный, в сущности, факт, что постель рядом со мной действительно пуста. Ладно. Нащупываю мобильный телефон на столике рядом с кроватью, ищу в телефонной книге номер именуемый «Мой 2». Набираю. Слышу противный голос тетки-оператора. Настроение мое радужное постепенно тает как снег на ладони. Быстро и навсегда. Уговариваю себя как могу, но разум – гораздо глупее мудрого сердца, которое всегда знает правильный ответ на невысказанные вопросы, и не в его власти сдержать подступающую к моему горлу панику. Снова и снова набираю номер Димы, но раз за разом слышу жестокий приговор сетевого автоответчика «Абонент находится вне зоны действия сети». Черт-черт-черт! И еще триста пятьдесят раз, если это дурацкое заклинание вернет мне Диму. Внезапно пришедшая в голову мысль поднимает меня с кровати быстрее, чем это мог бы сделать сигнал воздушной тревоги. Как была, в одной шелковой ночнушке, бегаю по гостиничному номеру, пытаясь отыскать следы Диминого пребывания. Тщетно – ни единого волоска, даже вторая половина двуспальной кровати не примята. Ни записки, ни его зубной щетки в ванной комнате, ни сумки с ноутбуком на стуле, где он его оставил. Господи, ну почему?.. Тебя только что опять бросили, дорогая – второй раз за этот месяц! Ну, что вешаться будем, или может башкой об асфальт, чтоб уж наверняка? Ни фига, поживем еще! Дрожащими пальцами сражаюсь с кнопками мобильного, но результатов, что роз на елке. Снова и снова «Абонент находится...». Знать бы, где он находится, этот абонент, своими б руками... Обняла бы... А вы что подумали? Так, ладно, спокойствие – только спокойствие, может он вернется через час. Пошел человек за сигаретами с утра пораньше, а я панику подняла. Все, хватит! Десять ведер холодной воды на мою дурную голову, а затем кофе в лошадиных дозах. Ясно тебе, дорогуша? Странно, но внутренний диалог, сопровождающийся мысленным пинком под... ну, вы поняли!., возвращает мне слабую тень душевного равновесия. И то хлеб. Одеваюсь, спускаюсь в кафе-бар, обитающий на первом этаже гостиницы. Вяло тереблю серебряную ложку, создавая видимость, что перемешиваю сахар. Какой там сахар, прости господи – только горечь кофе без всяких примесей. Молодой официант косится на меня с сочувствием, видно у меня на лице все написано. Видел нас, небось, вечером вдвоем с Димой. Где-то на третьей чашке эспрессо до меня доходит, что не вернется мой попутчик НИКОГДА, просто потому что никогда не вернется. От такого не слишком логичного вывода на меня обрушивается невыносимая тяжесть. Вялое равнодушие ко всему, что будет дальше, даже к тому найду ли я Дверь, не дает мне даже приподнять чашку над блюдцем. Кофе постепенно превращается в холодную горькую отраву, но вряд ли это меня впечатлит в ближайшие несколько минут. Тупо пялюсь на блестящую, почти зеркальную поверхность черного напитка, в надежде увидеть за спиной своего невомого ускользающего двойника Димино отражение. А ведь могла бы этим утром рассматривать лукавые смешинки на радужной оболочке его серых глаз, прямо рядом с отражающимся в них собственным лицом. Глупо и пошло, вот что я вам скажу! Осознание того, что исчезло этим утром, давит на грудь, не давая сделать ни одного полноценного вдоха. Задерживаю дыхание, в надежде на то, что страх умереть от недостачи воздуха, будет сильнее, чем желание умереть от боли в сердце. Помогает. Ей богу, помогает! Кислородное голодание быстро возвращает все на круги своя. Потому что страх смерти – единственный повод жить не смотря ни на что. Вот так вот. Понимаю, что если сейчас не начать срочно что-то делать, то расклеиться можно не на один день, поэтому я залпом допиваю холодный эспрессо и выхожу из стен гостиницы. Послеобеденное солнце раскалило асфальт до такой немыслимой температуры, что даже сквозь толстую подошву своих сандалей, ощущаю его горячее прикосновение при каждом шаге. Воздуха в городе практически не осталось. Понятно, что для меня это – всего лишь лишний повод отключить эмоции и заняться борьбой за выживание в этой стихийно возникшей городской пустыне. Улица, по которой я иду, совершенно пуста – ни одного прохожего, ни одной собаки или кошки, двери кафетериев и окна жилых домов закрыты наглухо. Впадаю в бессознательное оцепенение жертвы змеиного гипноза – такое особое состояние покоя, расслабленности и равнодушия. Это – благо, дарованное мне неизвестно кем, неизвестно за какие заслуги. В таком состоянии можно не то, что беду какую-нибудь и одиночество игнорировать, но и смерть, стоящую совсем рядом, не заметить. Обернувшись назад, вижу, что здание гостиницы выглядит совершенно не так, как должно: парадная дверь закупорена здоровенным ржавым замком, боковые стеклянные двери, ведущие из гостиничного бара на улицу, заколочены деревянными балками. Но я только равнодушно пожимаю плечами. Подумаешь! И просто продолжаю идти, куда глаза глядят, не оборачиваясь и не пытаясь найти объяснение происходящему. Тем временем погода разительно меняется. Сперва начинает дуть сильный прохладный ветер, который является скорее подарком, чем наказанием за мое равнодушие к окружающему. Затем небо заволакивают густые черные тучи – именно черные, а не темно-серые как перед грозой. Улица, по которой я иду, и очертания которой мне были знакомы, становиться какой-то совершенно иной. Могло, конечно, сказаться наше недолгое пребывание в городе, если бы вчера Дима не обратил мое внимание на несколько старинных зданий. Мы как раз говорили о том, что хорошо бы приобрести какой-нибудь особнячок и отреставрировать, потому что городским властям, видимо, все до фени, а особенно историческо-художественная ценность зданий, находящихся на их попечении и имеющим злую участь находиться не в центре города. Так вот – тех зданий, которые дали нам накануне пищу для размышлений и наездов на правительство, нет и в помине. Вместо них грозно возвышаются обыкновенные обезличенные жилые дома, без балконов даже – одни окна, в которых отражается наступающая неестественно быстро темнота. А мне даже в голову не приходит вернуться назад в гостиницу, хотя город становился похожим на черно-былые негативы. И выглядит это, прямо скажем, жутко, словно я по недомыслию оказалась персонажем саги о Сайлент-Хиле. Мне бы бежать сломя голову от греха подальше, но моя мозговая деятельность измеряется единицами, приближенными к нулю. Вот и бреду по пустынной улице. Окружающий пейзаж меркнет с каждым моим шагом, который, кстати, дается мне с большим трудом. Так бывает, когда человек пытается бежать во сне – на ноги словно привешены стокилограммовые гири и даже если хочешь, удается лишь слегка приподнять ногу над дорогой, а сделать шаг – событие и вовсе за гранью человеческих возможностей. Все, что мне удается разглядеть сквозь густой вязкий туман, кажется каким-то не настоящим. А может быть и не кажется. Здания какие-то размытые, словно неведомый начинающий художник изобразил их как попало, не заботясь о том, чтобы придать им реалистичность. Небо – излишне черное и на нем ни единого облачка, ни единой завалящей звездочки или хотя бы намека на существование Луны. Просто – разлитая черная тушь на деревянной поверхности – кое-что впиталось, а остальное небольшой лужицей размером с это самое небо так и осталось само по себе. Вот так примерно и выглядит явление природы, которое и небом-то назвать язык не поворачивается. Преодолевая немыслимую тяжесть в ногах, прогоняя усталость от бесплотных поисков, стараюсь не оставаться на месте, иду вперед как полумертвая черепаха. Ежесекундно сгущающаяся вокруг меня густая тьма уже не дает мне ничего разглядеть на расстоянии вытянутой руки. Шаг за шагом, сквозь черный непроглядный туман, ничего уже толком не видя, продвигаюсь, словно вагон за собой тащу. Почему-то для меня сейчас очень важно хотя бы попытаться идти вперед. В конце концов, наступает момент, когда глаза мои становятся просто бессмысленной частью моего тела, и тогда, я закрываю их всего на секунду. Но этой секунды оказывается достаточно. Открываю глаза на собственной кухне. На столе чашка с холодным кофе, которое не известно кто сварил для меня, в надежде ослабить мои физические мучения после вчерашней попойки. Лизка ушла, предварительно утерев мои слезы и дождавшись пока я засну прямо на жестком кухонном диване. Хвала неведомым богам за то, что мои мысли сейчас где-то в отпуске на Гавайях. Потому что когда они вернуться, они констатируют факт, что все мои скитания в поисках Лиловой Двери, мой сладостный солнечный город с сиреневым небом и двумя солнышками, мой невероятный попутчик Дима – все это лишь очередной сон, фантазии предклиматического организма. А пока блаженная пустота и легкий шум в голове – дают мне уникальный шанс умереть прямо сейчас, не дожидаясь открытия, которое и так убьет меня. Всего секунда этой сладостной амнезии. Но... Воспоминания обрушиваются на меня как ледяная вода Ниагарского водопада. Корчусь на жестком диване от какой-то метафизической боли в груди, которая, тем не менее – самая, что ни на есть настоящая. Сглатываю с большим трудом колючий твердый ком, поселившийся у меня в горле, но ощущения усиливаются, не оставляя мне надежды выйти победительницей в этой борьбе. Знаю, что даже когда я встану, приведу себя в порядок и уйду на работу, буду заниматься какими-то обыденными повседневными делами, моя душа так и останется бесформенным бестелесным комком, лежащим в позе зю на плюшевой поверхности кухонной мебели. Я даже знаю, что гости, заходя на кухню, никогда не сядут на это место, испытывая суеверный инстинктивный ужас от одной мысли об этом. Но сейчас это бесполезное знание лишь кусочек маленькой рассыпанной на полу мозаики моей реальности. Единственной и неповторимой, потому что другой мне, как оказалось – не дано. Не заслужила, видимо, другой. Огромная уродливая жаба, сидящая на моем теле в районе груди, все-таки достигла своей цели. Поток слез, пролившийся из моих глаз в то утро, можно сравнить разве что с водами горной реки, несущейся по каменистой поверхности земли со скоростью чокнутого мотоциклиста. Я оплакивала свои волшебные сны, потому что знала, что больше никогда их не увижу. Почему? На это у меня ответа нет. Просто это знание сродни теореме Пифагора, доказательство давно забыто, но факт остается фактом: квадрат чертовой гипотенузы равен...равен не равен, кому какая сейчас разница? Оплакивала Диму, потому что поняла, что не было никогда моего веселого заботливого попутчика. Он был очередным сладким сновидением, моим неудавшимся проводником на дороге, которой не никогда не было. Затем я оплакивала свой будущий бывший брак и будущую бывшую работу одновременно, потому что поняла, что все это никогда не было по-настоящему моим. Чужая судьба, украденная мной на одном из перекрестков Несбывшихся Жизней. Для кого-то она могла быть радостной, но у меня какой-то свой путь, который мне еще придется найти. А попутчики в этом деле – помеха. Слезы не приносят мне облегчения, но это – необходимый ритуал, сопровождающий любое рождение нового человека. Остается гадать, о чем кричит младенец, едва вырывается из материнского лона прямо в руки акушерок! Они, как и все в этом мире, где нет ничего долговечного, наконец, иссякают. Нахожу в себе силы встать и подойти к плите, на которой стоит наполовину пустая джезва. Кое-как, сквозь пелену застелившую мои глазные яблоки после двухчасового плача, мне удается увидеть спички и даже неплохо справиться с процессом зажигания огня на плите. Пока греется кофе, нащупываю в кармане домашних штанов мобильный и отключаю его от греха подальше – не дай бог кому-нибудь сейчас позвонить! Осторожно переливаю остатки кофе в чашку, которую даже не удосуживаюсь помыть и выхожу в коридор. И так и замираю с чашкой в руке, потому что пошевелиться становиться не в моей власти. Вместо черной металлической входной двери в мою квартиру, красуется входное отверстие странного сиреневого оттенка с изображенными на ней переплетающимися в танце павлинами. Сердце мое устало дергается, вяло стукнув последний раз о диафрагму, и застывает. На негнущихся от накатившей слабости ногах, подхожу к Двери и берусь за металлическую резную ручку, в тайне опасаясь, что это лишь галлюцинация. Тяну за нее и тут же реальность, сосредоточенная в пространстве лестничной площадки жилого дома съеживается, тает, смытая порывами мятно-яблочного ветра с привкусом морского песка и слез. Падаю в его объятия не в силах поверить своему счастью, а он подхватывает меня, кружит в живительном танце. Не в силах сопротивляться его ласковым прикосновениям, ощущаю, что растворяюсь в его мятном дыхании. Закрываю глаза и просто наслаждаясь свободным полетом вне времени и пространства, вне вечной формулы, что человек не может летать как птица. Несусь неведомо куда, потому что Вир, мой неотлучный спутник в путешествиях из Сна в Реальность и обратно, наполняет меня изнутри немыслимой легкостью и силой, достаточной для того, чтобы лететь, кружить и падать в... Падать?... Полет мой становиться столь стремительным, что действительно сильно смахивает на падение. Надеюсь, это не Кроличья нора и я в итоге не шлепнусь в центре обеденного стола прямо в объятия безумного кролики и не менее безумного мартовского зайца?.. Вопреки законам физики, мое тело не шмякнулось с диким грохотом на землю, а мягко опустилось на чьи-то теплые руки. Все еще не находя в себе сил открыть глаза, молча делаю свои вдохи-выдохи и прислушиваюсь к гулким стукам в груди, похожим сейчас на барабанный бой. – Думаю, ты уже можешь открыть глаза и встать на землю, – обращается ко мне до боли знакомый бархатный голос моего настоящего – выдуманного попутчика. – Впрочем, я не возражаю, даже если ты собираешься всю жизнь провести у меня на руках... ... Туйян, 412 день 3459 года от дня Разделения Материков
1 Карфаген должен быть разрушен ( лат .) 2 Макс Фрай – псевдоним писательницы Светланы Мартынчик. Так же Макс Фрай – имя главного героя серий «Лабиринты Ехо», «Хроники Ехо» и книг о накхах. 3 Хумгат – коридор между мирами (Макс Фрай, серия «Лабиринты Ехо») 4 Бернард Бербер – современный французский писатель-фантаст. Автор серии книг о танатонавтах, муравьях, и др... 5 Басня сказывается о тебе, изменено только имя ( лат .) 6 Всех ожидает одна и та же ночь ( лат .) © Copyright: Владимир Чадов, 2012.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
