***Василий Шукшин АРТИСТ ФЕДОР ГРАЙ Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходящее, что зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему Руководитель драмкружка, суетливый малый с конопатым неинтересным лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие ехидные слова — заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над ролью... А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и смотрел на партнеров исподлобья. Режиссер за кулисами кусал губы и громко шептал: — Верстак... Наковальня... Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался на него и шипел, как разгневанный гусак: — Где у тебя язык? Ну-ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя... Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал, что понимает в искусстве меньше его... И терпел. Только один раз он вышел из себя. — Где у тебя язык?.. — накинулся, по обыкновению, режиссер. Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб полезли. — Больше не ори на меня, — негромко сказал Федор и отпустил режиссера. Бледный руководитель не сразу обрел дар речи. — Во-первых, я не ору, — сказал он, заикаясь. — Во-вторых, если не нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне... герой-любовник. — Еще вякни раз. — Федор смотрел на руководителя, как на партнера по сцене. Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше он не кричал на Федора. — А погромче, чуть погромче нельзя? — просил он на репетициях и смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом. Федор старался говорить громче. Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал: — Хорошо играешь. Федор слегка покраснел. — Пьес хороших нету... Можно бы сыграть, — сказал он негромко. Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»... и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно было говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»... А режиссер требовал, чтобы говорил так, когда речь шла о «простых» людях. — Ты же простой парень! — взволнованно объяснял он. — А как говорят простые люди? Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь «теперича», Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился не промямлить, не «съесть» его, но когда подходило время произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно. — Стоп! — взвизгивал режиссер. — Я не слышал, что было сказано. Нести же надо слово! Еще раз. Активнее! — Я не могу, — говорил Федор. — Что не могу? — Какое-то дурацкое слово... Кто так говорит? — Да во-от же! Боже ты мой!.. — Режиссер вскакивал и совал ему под нос пьесу. — Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек. «Так не говорят»... Это же художественный образ! Актер!.. Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, замыкался, днем с ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию. ... Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности. Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показывал, как надо играть тот или иной «художественный образ». — Да не также!.. Боже ты мой! — кричал он, подлетая к Федору. — Не верю! Вот смотри. — Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и входил развязной походкой в «кабинет председателя колхоза». Лицо у него делалось на редкость тупое. — «Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен клуб... Чаво?» Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхищением. Выдает! А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссер, было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только этого сказать. А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая это, говорил деловым тоном: — Вот так примерно, старик. Можешь делать по-своему. Копировать меня не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь? Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В своем районе его считали очень талантливым. Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хотелось дать ему в лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по-своему. Раза два он перехватил взгляд режиссера, когда тот смотрел на других участников, обращая их внимание на игру Федора: он с наигранным страданием закатывал глаза и разводил руками, как бы желал сказать: «Ну, тут даже я бессилен». Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил «чаво?», но никто не смеялся. В этой пьесе по ходу действия Федор должен был приходить к председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать, чтобы тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и, используя свое «знание жизни», сверх всякой меры нашпиговал ее «народной речью»: «чаво», «туды», «сюды» так и сыпались из уст действующих лиц. Роль Федора сводилась, в сущности, к положению жалкого просителя, который говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека, которого играл. Наступил страшный день смотра. В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия. Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров: — Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо... Вот увидите: все будет отлично. Федор сидел в сторонке, в углу, курил. Перед самым началом режиссер подлетел к нему. — Забудем все наши споры... Умоляю: погромче. Больше ничего не требуется... — Пошел ты!.. — холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его. Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим. — ...Я уже не могу... — услышал Федор его слова. Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слушал стук собственного сердца. В груди становилось горячо и больно. И на этот раз, ожидая за дверью сигнала «пошел», Федор почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать. В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссера. Тот беззвучно показывал губами: «громче». Это решило все. Федор как-то странно вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену. Перед ним сидел лысый бюрократ-председатель. Первые слова Федора по пьесе были: «Здравствуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба, ххе... Поймите, Иван Петрович, молодежь нашего села...» На что Иван Петрович, бросая телефонную трубку, кричал: «Да не до клуба мне сейчас! Посевная срывается!» Федор прошел к столу председателя, сел на стул. — Когда клуб будет? — глухо спросил он. Суфлер в своей будке громко зашептал: — «Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я все насчет...» Федор ухом не повел. — Когда клуб будет, я спрашиваю? — повторил он свой вопрос, прямо глядя в глаза партнеру; тот растерялся. — Когда будет, тогда и будет, — буркнул он. — Не до клуба сейчас. — Как это не до клуба? — Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут — царь Горох! — Партнера тоже уже понесло напропалую. — Невелика птица — без клуба поживешь. Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки. — Будет клуб или нет?! — Не ори! Я тоже орать умею. — Наше комсомольское собрание постановило... Наше комсомольское собрание постановило... — с отчаянием повторял суфлер. — Вот что... — Федор встал. — Если вы думаете, что мы по старинке жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! — Голос Федора зазвучал крепко и чисто. — Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться... Я их видеть не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу! Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой. Режиссер корчился за кулисами. — Чего ты кричишь тут? — пытался остановить председатель Федора, но остановить его было невозможно; он незаметно для себя перешел на «ты» с председателем. — Сидишь тут, как... ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все было, если бы не такие вот... Сундук старорежимный! Пуп земли... Ты ноль без палочки — один-то, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу из тебя вытрясу, если клуб не построишь! — Федор ходил по кабинету — сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен. В зале стояла тишина. — Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край... к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь... — Выйди отсюда моментально! — взорвался председатель. — Будет клуб или нет? Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал, что Федор не выйдет отсюда, пока не добьется своего. — Я подумаю. — Завтра подумаешь. Будет клуб? — Ладно. — Что ладно? — Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще-то?.. — Председатель с тоской огляделся — искал режиссера, хотел что-нибудь понять во всей этой тяжелой истории. В зале засмеялись. — Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. — Федор встал и пошел со сцены. — До свиданья. Спасибо за клуб! В зале дружно захлопали. Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал переодеваться. — Что ты натворил? — печально спросил его режиссер. — Что? Не по-твоему? Ничего... Переживешь. Выйди отсюда — я штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя. Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью. Он решил порвать с искусством. Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Федор Грай. — Кхм... Может, еще какой Федор Грай есть? — усомнился отец Федора. — Нет. Я один Федор Грай, — тихо сказал Федор и побагровел. — А может, еще есть... Не знаю. © Copyright: Владимир Чадов, 2010.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
