***И в море водятся крокодилы
Фабио Джеда И в море водятся крокодилы Афганистан
Подлинная история Энайатоллы Акбари.
— Энайат-_джан_, никогда в жизни, ни в коем случае не делай трех вещей. Первое: не употребляй наркотики. Есть такие, у которых приятный аромат и вкус, они словно шепчут тебе на ушко, что такого удовольствия, как они, ничто тебе не доставит. Не верь им. Обещай мне, что не станешь этого делать. — Обещаю. — Второе: не используй оружие. Даже если кто-то оскорбит твои чувства, твою память или твои воспоминания, проклиная Бога, землю, людей, обещай мне, что твоя рука никогда не сожмет рукоять пистолета или ножа, не возьмется за камень, не схватит деревянную ложку для _горма_палав,_ даже ложку, чтобы причинить вред человеку. Обещай мне. — Обещаю. — Третье: не воруй. То, что твое, тебе и принадлежит, а что не твое — то не твое. Деньги на жизнь ты всегда сумеешь заработать, даже если работа будет тяжелой. И никогда никого не обманывай, Энайат-джан, хорошо? Будь радушным и терпимым со всеми. Обещай мне это. — Обещаю. Вот. Даже если твоя мать говорит что-то подобное, а потом, глядя в окно, начинает рассказывать о своих мечтах, по-прежнему обнимая тебя, например, о луне, при свете которой можно ужинать, о желаниях, которые лучше всегда держать перед глазами, как морковку перед осликом, о том, что, по-настоящему желая чего-то, мы находим в себе силы подниматься и идти дальше, а если желание, любое, какое угодно, становится путеводной звездой, то тогда и стоит жить — в общем, если твоя мать, обычно такая немногословная и собранная, потому что в жизни ей приходится несладко, баюкает тебя и говорит все это голосом тихим и странным, сжимая горячими руками твои руки, и заполняет тишину словами, даже в этот момент непросто понять, что она тебе говорит: «_Хода_негахдар,_ прощай». Вот так. Проснувшись утром, я потянулся, чтобы прогнать остатки сна, и пошарил рукой справа от себя, ища поддержки у мамы. Ее запах всегда внушал мне уверенность в себе, он словно будил меня: просыпайся, вставай! Но ладонь наткнулась на пустоту, и рука лишь сжала белое хлопковое одеяло. Я потянул его на себя. Повернулся, открыл глаза пошире. Приподнявшись на локте, негромко позвал: «Мама». Но она не ответила, и вообще никто не отозвался. Ее не было ни на тюфяке, ни в комнате, где мы спали, еще жаркой от ворочавшихся в полутьме тел; не было ее ни в дверях, ни у окна, где она порой стояла, наблюдая за запруженной автомобилями, повозками и велосипедами улицей; не оказалось ее ни у кувшинов с водой, ни в углу для курения, где все эти три дня она часто с кем-нибудь разговаривала. Снаружи доносился гул Кветты, города куда более шумного, чем моя маленькая деревня в окрестностях Газни, эта полоска земли с домами и светлыми потоками, откуда я родом, самое прекрасное в мире место (и я говорю это не бахвальства ради, а потому что это правда). Маленький, большой. Мне и в голову не приходило, что уровень шума зависит от размеров города, я верил, что все дело в различиях между народами, например в способах готовить мясо. Я думал, что в Пакистане шум не такой, как в Афганистане, и что каждый народ шумит по-особенному, в зависимости от множества разных вещей — от того, что люди едят, или как они двигаются, или от чего-то еще. — Мама! Никакого ответа. Тогда я выбрался из-под одеяла, сунул ноги в башмаки, протер глаза и отправился искать хозяина, чтобы спросить, не видел ли он маму, поскольку три дня назад, когда мы приехали, он сказал, что никто не сможет переступить порог _самавата_ Кгази незаметно для него. Это показалось мне очень странным: ведь нужно же ему когда-то спать, подумал я. Солнце разрезало надвое вход в самават Кгази. Такие заведения в этих краях иногда даже называют отелями, но они ничем не напоминают отели, какими вы их себе представляете. Самават Кгази скорее походил на склад тел и душ, камеру хранения, где люди ожидают фасовки и отправки в Иран, Афганистан или бог еще знает куда; это было место встреч тех, кто нелегально перевозил людей через границу. В самавате мы жили три дня, никуда не выходя: я играл в подушках, мама разговаривала с группами женщин с детьми, иногда с целыми семьями, людьми, которым, как ей казалось, можно довериться. Помню, все время, пока мы были в Кветте, мама носила бурку, закрывавшую ее с головы до ног; у нас дома, в Наве, ни мама, ни тетя, ни их подруги бурку никогда не носили. Я даже не подозревал о том, что она у нее есть. На границе, когда я впервые увидел, что мама ее натягивает, я спросил, зачем она это делает, а она ответила улыбаясь: — Это игра такая, Энайат, иди сюда, вниз, — и подняла подол одежды. Я пролез между ее коленками под голубую материю, словно в бассейн нырнул, и задержал дыхание, но не поплыл. Прикрывая рукой глаза от яркого света, я приблизился к почтенному Рахиму, хозяину самавата, и попросил прощения за беспокойство. Я спросил его, где моя мама, не видел ли он, как она уходила, ведь никто не может выйти или войти так, чтобы он не заметил, верно? Дядя Рахим читал газету на английском языке — шрифт красный и черный, без картинок — и курил сигарету. У него были длинные брови и покрытые тонкими волосками, словно персик, щеки; на столике у входа, рядом с газетой, стояло блюдо, а на нем кучка абрикосовых косточек, три ярко-оранжевых плода, которые он еще не успел съесть, и горсть тутовых ягод. Мама говорила, что в Кветте целые горы фруктов. Она рассказывала это, чтобы заинтересовать меня, потому что я очень люблю фрукты. Кветта на пушту означает «укрепленное торговое поселение» или что-то вроде того, место, где обмениваются товарами: вещами, рабами и так далее. Кветта — столица Белуджистана, фруктовый сад Пакистана. Не повернув головы, дядя Рахим выпустил струйку дыма и ответил: — Да, я ее видел. Я улыбнулся. — Куда она пошла, почтенный Рахим? Скажите, пожалуйста. — Прочь. — Прочь куда? — Прочь. — А когда вернется? — Она не вернется. — Не вернется?! — Нет. — Как — не вернется?! Дядя Рахим, что значит — не вернется? — Она не вернется. На этом вопросы закончились. Вернее, может быть, и остались какие-то еще, подходящие к данному случаю, но я их не знал. Только молча смотрел на щеки в волосках, но толком ничего не видел. Потом хозяин снова заговорил: — Она просила кое-что тебе передать. — Что? — _Хода_негахдар._ — Только это? — Нет, еще кое-что. — Что, дядя Рахим? — Она сказала, чтобы ты никогда не делал трех вещей, которые она велела тебе не делать. Мою мать я буду называть «мама». Моего брата — «брат». Мою сестру — «сестра». Но селение, где мы жили, я буду называть не «селение», а Нава: это его название, и означает оно «водосточный желоб», потому что расположено оно на дне долины, зажатое между двумя горными грядами. Поэтому-то, когда однажды вечером я вернулся с поля, где играл, и мама сказала: «Собирайся, мы уезжаем», — я спросил ее: «Куда?» — а она ответила: «Мы уезжаем из Афганистана», — я подумал, что нам нужно просто пересечь те горы, потому что для меня Афганистан весь и состоял из этой узкой долины да двух горных хребтов по обе ее стороны. Я и представить себе не мог, насколько он большой. Мы взяли полотняный мешок и сложили в него смену одежды для меня и для нее, немного еды — хлеба, фиников. Я страшно разволновался перед путешествием, мне хотелось побежать и рассказать всем о нашем отъезде, но мама не разрешила и просила меня быть молодцом и вести себя спокойно. Пришла моя тетя, мамина сестра, они отошли в сторону поговорить. Потом появился мужчина, старый друг папы, он не захотел входить в дом; сказал, что надо пошевеливаться, пока луна еще не взошла и темнота скрывает нас от глаз талибов или всех тех, на кого мы могли наткнуться по дороге. — Мой брат и сестра не поедут с нами, мама? — Нет, они останутся с тетей. — Брат еще маленький, он не захочет оставаться с тетей. — Твоя сестра позаботится о нем. Ей почти четырнадцать лет — уже взрослая женщина. — А когда мы вернемся? — Скоро. — Скоро когда? — Скоро. — У меня турнир по _бузуль-бази._ — Ты видел звезды, Энайат? — При чем тут звезды? — Посчитай их, Энайат. — Это невозможно. Их слишком много. — Ну, ты начни, — сказала мама, — иначе никогда и не досчитаешь. Район, где мы жили, в округе Газни, населяют только хазарейцы, то есть афганцы вроде меня, с миндалевидными глазами и приплюснутым носом, вернее даже не приплюснутым, а немного более плоским, чем у остальных, более плоским, чем, например, твой нос, Фабио, — у нас монголоидные черты. Говорят, мы потомки воинства Чингисхана. Говорят, что отцами наших отцов были кушаны, древние жители этих земель, легендарные строители статуй Будды в Бамиане. А еще говорят, что мы рабы, и обращаются с нами как с рабами. Выезжать из округа или провинции Газни было для нас смертельно опасно (говорю «было» только потому, что не знаю, как обстоит дело сейчас, но вряд ли что-то сильно изменилось), потому что в окружении талибов и пуштунов — хоть они не одно и то же, но причиняют нам одинаково много зла — следует вести себя очень осторожно. Мне кажется, именно поэтому мы выехали ночью, втроем: я, моя мать и мужчина — мужчину я буду называть просто мужчиной, — которого мама попросила проводить нас. Мы вышли пешком и три ночи под покровом темноты и при свете звезд — а их свет в тех краях, где нет освещения электрического, действительно очень ярок — шли к Кандагару. На мне был мой обычный серый _пирхан,_ широкие штаны и куртка длиной до колен из такой же ткани. Мама шла в хадоре, но в мешке несла бурку; она ее надевала, когда мы встречали кого-нибудь: хороший способ скрыть, что она хазара, а заодно и спрятать меня. В первый день на рассвете мы остановились на отдых в караван-сарае, который талибы или кто-то еще использовали как тюрьму: на окнах стояли решетки. Внутри было пусто, и это оказалось нам на руку, но вскоре я заскучал и приметил колокол, подвешенный на решетке. Набрал камешков и стал целиться в него с сотни шагов. Наконец я попал в колокол, и мужчина подбежал ко мне, сжал мое запястье и велел немедленно прекратить. На второй день мы видели, как хищные птицы кружатся над трупом осла. Осел был дохлый (это понятно), у него нога застряла меж двух камней. Для нас он не представлял никакого интереса, потому что есть его было нельзя. Я помню, как мы очутились неподалеку от Шахджоя, самого неподходящего места для нас, хазара, во всем Афганистане. Рассказывали, что там путников-хазара вроде нас талибы хватали и бросали живьем в глубокие колодцы или отдавали на съедение бродячим собакам. Так по пути в Пакистан пропали девятнадцать человек из моего селения. Брат одного из этих пропавших отправился на поиски; он и рассказал про бродячих собак. Как бы то ни было, он нашел только остатки одежды брата, а среди лоскутьев — кости, и больше ничего. Вот так они с нами поступают. У талибов есть поговорка: для таджиков — Таджикистан, для узбеков — Узбекистан, а для хазарейцев — Гористан. Так они говорят. «Гор» значит могила. На третий день мы встретили множество людей, идущих непонятно куда, как будто убегающих от чего-то: длинный караван повозок, а в них — мужчины, женщины, дети, живность, ткани, бочки с водой и прочее. Когда приближались грузовые машины, следовавшие в попутном направлении, мы просили водителей подвезти нас хотя бы немного; хорошие люди останавливались и подбирали нас, а злые или сердитые на себя и на весь мир, придавив педаль газа, торопливо объезжали нас, окутав облаком пыли. Как только слышался шум мотора за спиной, мы с мамой кидались прятаться в канаве, или в кустах, или за камнями, если попадались достаточно большие. Мужчина стоял неподвижно на обочине дороги и знаком просил приближающуюся машину остановиться, но не просто поднимал большой палец, как те, что путешествуют автостопом, а изо всех сил размахивал руками, чтобы его наверняка увидели и не задавили. Если грузовик останавливался и все шло как надо, он кричал, чтобы мы вылезали из канавы, и мы с мамой забирались в кабину (так случалось дважды) или в кузов, где лежал груз (так получилось только однажды). В тот раз, когда мы залезли в кузов, оказалось, что он забит матрасами. Я чудесно выспался. К тому времени, как мы добрались до Кандагара, преодолев реку Аргандаб, я насчитал уже три тысячи четыреста звезд (мне кажется, приличное количество), из которых как минимум двадцать были здоровенные, как косточки персика, и очень устал. Но не только из-за звезд. Я также посчитал количество мостов, взорванных талибами, сгоревших машин и черных танков, брошенных военными. И мне ужасно захотелось вернуться домой, в Наву, чтобы играть в бузуль-бази со своими друзьями. В Кандагаре я перестал считать звезды. Перестал потому, что я впервые очутился в таком большом городе и свет домов и фонарей отвлекал меня; впрочем, хватило бы и одной усталости, чтобы я сбился со счета. Дороги в Кандагаре были заасфальтированы. Повсюду были машины, мотоциклы, велосипеды, магазины и куча мест, где можно попить чаю и поговорить с мужчинами, стояли здания высотой больше трех этажей с антеннами на крышах, и носились по улицам ветер и пыль, и по тротуарам ходило столько народу, что в домах, думал я, наверное вовсе никого не осталось. Мы некоторое время шли по улицам, потом мужчина остановился и приказал нам подождать, пока он пойдет договариваться. Он не сказал ни куда, ни с кем. Я присел на ограду и принялся считать проезжающие машины (только покрашенные), а мама замерла рядом не шевелясь, словно в бурке никого не было. Рядом что-то жарили. Радио передавало новости: сообщили, что в Бамиане пропала без вести уйма людей и что в каком-то доме нашли много трупов. Мимо нас прошел старик, воздев руки к небу и крича _ходайа_хаир_ — он просил у Бога милосердия. Мне хотелось есть, но я не просил еды. Мне хотелось пить, но я не просил воды. Мужчина вернулся, улыбаясь, вместе с каким-то человеком. — Сегодня вам везет, — сказал он, — это Шаукат, он доставит вас в Пакистан на своем грузовике. — Салям, ага Шаукат, — сказала мама. — Спасибо. Пакистанец Шаукат промолчал. — Выезжаете прямо сейчас, — произнес мужчина. — До скорого! — Спасибо за все, — поблагодарила мама. — Я с радостью вам помог. — Сообщи моей сестре, что все прошло гладко, пусть она не беспокоится. — Хорошо. Удачи, маленький Энайат. _Ба_омиди_дидар._ Он обнял меня и поцеловал в лоб. Я улыбнулся, как бы говоря: «Ну, конечно, скоро увидимся, будь здоров». А потом подумал, что «удачи» и «до скорого» не слишком-то сочетаются: зачем нужна удача, если скоро увидимся? Мужчина ушел. Пакистанец Шаукат махнул рукой, давая знак следовать за ним. Грузовик стоял в пыльном дворе, огороженном металлической сеткой. В кузове лежали десятки, наверное, даже сотни деревянных столбов. Приглядевшись с близкого расстояния, я понял, что это фонарные столбы. — Зачем ты перевозишь фонарные столбы? Пакистанец Шаукат промолчал. Ответ на свой вопрос я получил позднее. Из Пакистана приезжали в Афганистан воровать — красть все, что только можно украсть. Фонарные столбы, например. Приезжали на грузовиках, валили столбы на землю и перевозили за границу, чтобы использовать самим или перепродать, вот так. Но тогда для нас было важно только то, что у нас появилась хорошая попутка, вернее, даже не хорошая, а великолепная, потому что пакистанские грузовики на границе проверяют реже. Поездка была долгой, даже не описать, насколько долгой: часы среди гор, тряска, камни, тряска, шатры, маленькие базары и опять тряска. Облака. В какой-то момент — уже в темноте — пакистанец Шаукат остановился поесть; вышел он один, нам лучше не высовываться. На всякий случай, сказал он. Шаукат принес нам какие-то мясные объедки, и мы снова тронулись в путь, ветер свистел в окне, стекло опущено на два пальца, чтобы пропускать хоть сколько-то воздуха, но как можно меньше пыли. Обозревая пейзаж по сторонам от машины я, помнится, думал об отце: он тоже водил грузовик. Но у него все было по-другому. Ему пришлось. Отца я так и буду называть — «отец». Даже если его уже нет. Потому что его уже нет. И я расскажу его историю, хотя могу ее рассказать только так, как рассказывали ее мне, поэтому я не очень-то в нее верю. Суть в том, что пуштуны заставили его — и не только его, но и многих других хазарейских мужчин из нашей провинции — ездить в Иран и обратно на грузовиках и закупать товары для их магазинов: одеяла, ткани или какие-то тонкие матрасы из губки, непонятно зачем нужные. Дело в том, что жители Ирана — шииты, как и мы, хазара, а пуштуны — сунниты, а отношения между братьями по вере, как известно, лучше; к тому же пуштуны не говорят на персидском языке, а мы его немного понимаем. Чтобы принудить отца, они сказали ему: если ты не поедешь в Иран за товаром для нас, мы убьем твою семью; если ты сбежишь с товаром, мы убьем твою семью; если по прибытии окажется, что чего-то не хватает или товар испорчен, мы убьем твою семью; если ты попытаешься нас обмануть, мы убьем твою семью. В общем, если что-то пойдет не так, мы убьем твою семью. По-моему, это не лучший способ вести дела. Мне было лет шесть, когда мой отец погиб. Вроде бы в горах шайка бандитов напала на его грузовик, и отца убили. Когда пуштуны узнали, что на грузовик моего отца напали и похитили весь товар, они пришли к моим родным и сказали, что он остался им должен, что их товар пропал и теперь мы должны возместить его стоимость. Сначала они пошли к моему дяде, брату отца. Они сказали ему, что теперь он отвечает за все и должен компенсировать им убытки. Мой дядя какое-то время пытался решить эту проблему, разделить поля или продать их, но у него ничего не вышло. А потом однажды он заявил, что у него не получается возместить убытки и вообще это не его дело, ведь у него своя семья, о которой нужно заботиться — и это, кстати, была чистая правда, — а потому он не в состоянии взять на себя такие обязательства. Тогда однажды вечером пуштуны пришли к моей матери и сказали, что, если у нас нет денег, они заберут меня и моего брата и мы будем трудиться на них как рабы, что во всем мире запрещено и в Афганистане тоже, но такое уж сложилось положение. С тех пор моя мать жила в постоянном страхе. Она приказала нам с братом всегда находиться вне дома, среди других детей, потому что в тот вечер, когда к нам приходили пуштуны, нас тоже дома не было, они нас не видели, а потому не знали в лицо. В общем, мы оба целыми днями играли на улице, и это не вызывало никаких проблем; пуштуны, встречавшиеся нам на пути, спокойно проходили мимо, не догадываясь, кто мы такие. Еще мы вырыли яму рядом с тем местом, где хранился картофель, чтобы прятаться там по ночам, и, когда кто-то стучал в дверь, мы ныряли в эту яму еще до того, как мать шла спрашивать, кто пришел. Мне эта мера казалась ненадежной: я всегда говорил маме, что если пуштуны придут за нами ночью, они вряд ли будут стучаться. Так жизнь и текла до тех пор, пока мама не решила увезти меня из дома, потому что мне было десять лет (примерно) и я стал слишком большим, чтобы прятаться, уже не помещался в нашей яме и мог раздавить моего брата. Уехать. Сам-то я никогда не хотел уезжать из Навы. Мне очень нравилось мое селение. Ни тебе современных технологий, ни электричества, и для освещения мы пользовались керосиновыми лампами. Зато в Наве росли яблоки. Я наблюдал, как рождаются фрукты: сначала у меня на глазах распускались цветы, затем они становились плодами. Здесь, в Кветте, цветы тоже превращаются в плоды, но никто этого не видит. Звезды. Мириады. Луна. Помню, для экономии керосина иногда ужинали во дворе при свете луны. Мой дом был устроен так: общая комната, где все спали, комната для гостей и уголок с очагом для готовки в углублении, чтобы зимой тепло от огня, поднимаясь вверх по специальным трубочкам, нагревало пол. На втором этаже хранились корма для животных. Снаружи — еще одна кухня, летняя, чтобы в жару дом не нагревался еще больше, и огромный сад с яблонями, вишнями, гранатами, персиками, абрикосами и тутовыми деревьями. Толстые стены, очень толстые, больше метра, глинобитные. Мы ели домашний йогурт — он похож на греческий, но намного вкуснее. У нас были корова и две овцы, а еще поля, на которых мы выращивали пшеницу, а затем везли ее на мельницу. Такой была Нава, и я совсем не хотел оттуда уезжать. Даже когда талибы закрыли школу. — Фабио, можно я расскажу тебе о том, как талибы закрыли школу? — Ну, конечно. — Тебе интересно? — Мне все интересно, Энайатолла.
Учитель рассказывал о цифрах и учил нас считать, когда мы услышали звук мотоцикла, кружившего вокруг школы, словно пытаясь отыскать въезд, хоть его совсем нетрудно было найти. Потом мотор заглушили. В дверях появился огромный талиб с длинной бородой, как они носят. У нас, хазара, таких не бывает, ведь мы сродни китайцам или японцам, у нас растет мало волос на лице. Один талиб даже дал мне пощечину, возмутившись, что у меня нет бороды, но я тогда был еще ребенком, а даже у пуштунов, не то что у хазара, в таком возрасте не растет борода. Талиб с ружьем зашел в класс и громко объявил, что школу нужно закрыть — и точка. Учитель спросил почему. Тот ответил: — Так решил мой командир, а вы должны повиноваться. И вышел вон, не дожидаясь ответа и не дав никаких объяснений. Учитель ничего не сказал, постоял неподвижно, дождался, пока стих рокот мотоцикла, и принялся объяснять математику ровно с того места, на котором его прервали, тем же спокойным голосом и с той же мягкой улыбкой. Потому что мой учитель был человеком мягким, никогда не повышал ни на кого голос и, когда отчитывал кого-то, казалось, будто ему самому хуже, чем тому, кому он делает выговор. Через день вернулся тот же талиб, на том же мотоцикле. Увидел, что мы все так же сидим в классе и учитель ведет урок. Он вошел и спросил у учителя: — Почему вы не закрыли школу? — Потому что для этого нет никакой причины. — Причина в том, что так велел мулла Омар. — Это неубедительная причина. — Ты богохульствуешь. Мулла Омар приказал закрыть все хазарейские школы. — А в какую школу тогда пойдут наши дети? — Ни в какую. Школа не для хазарейцев. — Эта школа — для хазарейцев. — Эта школа существует против воли Бога. — Эта школа существует против вашего желания. — Вы учите тому, чему Бог не велит учить, — вранью. Тому, что идет вразрез с его словами. — Мы учим детей быть хорошими людьми. — Что значит «быть хорошими людьми»? — Давайте присядем и обсудим. — Нет необходимости. Я сам тебе объясню. Быть хорошим человеком — значит служить Богу. Мы знаем, чего Бог хочет от людей и как служить ему. А вы — нет. — Мы тоже здесь учим кротости. Талиб прошел через класс, громко сопя, как однажды случилось со мной, когда мне в нос попал камешек и у меня не получалось его вытащить. Не сказав больше ни слова, он вышел и сел на мотоцикл. Прошел еще один день, и наступило утро — осеннее утро, когда солнца еще хорошо греет, и первый снег, кружащийся на ветру, не создает ощущения холода, а просто напоминает, что скоро наступит зима; в такой день лучше всего запускать воздушных змеев. Мы учили стихотворение на хазарейском языке, чтобы подготовиться к _шерьянджи,_ стихотворному поединку, когда прибыли два джипа, набитые талибами. Мы подбежали к окнам посмотреть на них. Все разом высунулись наружу, хоть нам и было страшно, потому что страх притягателен, пока не познакомишься с ним поближе. Из джипов высыпали два, а то и три десятка вооруженных талибов. Тот мужчина, что приезжал сюда раньше, зашел в класс и сказал учителю: — Мы велели тебе закрыть школу. Ты не послушался. Теперь мы тебя будет учить. В просторном здании школы нас было много, сотни две или даже больше. Школа у нас появилась несколько лет назад, все родители работали на стройке по нескольку дней, кто сколько мог, сделали крышу и поставили окна, чтобы внутрь не задувал ветер и можно было проводить занятия даже зимой; но на самом деле от ветра особо не защитишься: он все время рвал занавески, висящие на окнах. В школе было несколько классов и был директор. Талибы заставили всех выйти — и детей и взрослых. Приказали нам построиться во дворе в круг — дети впереди, потому что они меньше ростом, взрослые — позади. Потом в центр круга завели нашего учителя и директора. Директор комкал ткань пиджака, будто хотел его порвать, плакал и поворачивал голову то направо, то налево, словно искал что-то и не находил. Учитель же, напротив, как обычно, стоял спокойно и молча, опустив руки, и его широко открытые глаза словно бы смотрели внутрь себя — его прекрасные глаза, светившиеся добротой. — Ба омиди дидар, дети, — сказал он. — Прощайте. Они расстреляли его. На глазах у всех. С того дня школа стояла закрытой, но жизнь без школы — это прах. — Фабио, это очень важно. — Что именно? — Что афганцы и талибы — это не одно и то же. Я хочу, чтобы люди это поняли. Знаешь, кем по национальности были те, кто убил моего учителя? — Нет. Кем? — Двадцать человек приехало на джипах, верно? Хм, ну не все двадцать были разных национальностей, но почти так. Некоторые даже не могли общаться между собой. Пакистанцы, сенегальцы, марокканцы, египтяне. Многие думают, что талибы — это афганцы, но это неверно. Разумеется, там есть и афганцы, но не только они. Это невежды, невежды со всего света, запрещающие детям учиться, потому что боятся, как бы те не поняли, что талибы творят всё не во имя Аллаха, а ради собственной выгоды. — Мы скажем об этом четко и ясно, Энайат. Где мы остановились? — В Кандагаре. — А, ну да. В Кандагаре.
Утром мы выехали из Кандагара — я ведь об этом уже говорил? — на грузовике, забитом фонарными столбами, и прибыли в Кветту транзитом через Пешавар. Ни мама, ни я не выходили из машины. В Кветте мы отправились искать место для ночлега, из тех, что называются _самават_ или _мосафир_хама,_ дом для гостей с огромными комнатами, где путешественники, направляющиеся в Иран, отдыхают и ищут провожатых на остаток пути. Мы никуда не выходили три дня. Мама общалась с разными людьми, готовясь пуститься в обратный путь, хотя тогда я об этом и не догадывался. Возвратиться в Афганистан совсем не сложно — намного проще, чем уехать оттуда. А я тем временем бродил по новому для меня месту. И вот однажды вечером перед сном она обхватила мою голову ладонями, потом крепко обняла меня и сказала о том, чего я не должен делать, а еще сказала, что я должен хотеть чего-то очень сильно, всем своим существом. А на следующее утро ее не оказалось на матрасе рядом со мной, и я отправился узнавать у почтенного Рахима, хозяина самавата Кгази, не знает ли он, где мама. И он мне сообщил, что она вернулась домой, к моим брату и сестре. И так я сидел в углу меж двух подушек, но не на них, а прямо на полу, на пятках, и думал, что мне нужно подумать и еще подумать о самой необходимости думать — а это великое дело, как говорил мой учитель. Но в голове моей было пусто, ни единой мысли, только свет, который слепил, не давая ничего разглядеть, — так бывает, когда смотришь на солнце. Когда свет погас, зажглись фонари вдоль улиц.
В Кветте жило очень много хазарейцев, в предыдущие дни я видел их в самавате, они ходили и выходили; тогда еще мама была со мной, она подолгу общалась с ними, словно хотела доверить им огромную тайну. Я сунулся было к ним, но понял, что эти хазара отличаются от тех, кого я знал; даже самые простые слова моей земли в их устах превращались из-за произношения в неизвестные иностранные слова. Ни я их, ни они меня не понимали, поэтому вскоре они переставали обращать на меня внимание и Возвращались к своим делам, видимо, куда более важным, чем состояние брошенного ребенка. Я ни-чего у них не узнал, не сумел Перекинуться ни единым словечком, ни единой фразой, которая вызвала бы у них желание хоть как-то помочь мне, например пригласить к себе домой, угостить чашкой йогурта или кусочком огурца. А если ты недавно Приехал (а это становится понятно, едва ты откроешь рот), если толком не знаешь, где очутился и что тут происходит, если плохо себе представляешь, как следует себя вести, то, может статься, кто-нибудь попробует тебя обмануть. Больше всего на свете (помимо разного прочего, вроде смерти) мне бы не хотелось, чтобы меня бесстыдно обвели вокруг пальца. Я выбрался из подушек, среди которых прятался, и отправился на поиски почтенного Рахима, хозяина самавата Кгази: как ни странно, с ним мне удавалось общаться, возможно, потому что он привык принимать множество постояльцев и вследствие этого знал много языков. Я спросил, не найдется ли у него для меня работы. Я готов делать что угодно, от мытья полов до чистки обуви, заниматься любым делом — а все потому, что, сказать по правде, я очень боялся, что он выкинет меня на улицу. Кто знает, что там, на улице? Он выслушал меня, делая вид, что не слушает, потом сказал: — Сегодня можешь остаться. — Только сегодня? А завтра? — Завтра тебе придется найти другое место. Всего один день. Я посмотрел на его густые брови, щеки в тонких волосках, сигарету, зажатую в зубах, пепел с которой падал на землю, на башмаки и белый пирхан. Я подумал, что мог бы подскочить к нему, вцепиться в полу куртки и ныть до тех пор, пока легкие не взорвутся (у меня) или не лопнут барабанные перепонки (у него), но решил, что не стоит этого делать. Я поблагодарил сто несколько раз за великодушие и спросил, можно ли мне на кухне взять картофелину или луковицу: он кивнул, и я ответил на это _ташакор,_ что означает «спасибо». Спал я, свернувшись калачиком. Тело мое спало, но сам я бодрствовал во сне. Шел по пустыне. С утра я встал уже озабоченный тем, что мне придется покинуть самават и выйти на улицу, на эту улицу, вид которой из двери и из окна туалета на втором этаже мне совершенно не понравился. По ней сплошным потоком двигались машины и мотоциклы, так что дышать было нечем, а между проезжей частью и тротуаром, буквально в нескольких метрах от дверей самавата, по бетонному желобу бежали сточные воды, скрытые от глаз и обоняния. Я попил воды и ополоснул лицо, чтобы собраться с духом и броситься в эту сутолоку. Затем пошел попрощаться с дядей Рахимом. Он взглянул на меня мельком. — Куда ты идешь? — спросил он. — Я ухожу, дядя Рахим. — Куда? — Не знаю, — пожал я плечами. — Я не знаю города. По правде сказать, я даже не знаю, направо мне идти или налево, — не вижу никакой разницы. Поэтому я посмотрю туда и сюда и выберу вид, который покажется мне лучше. — В Кветте нет никаких видов. Только дома. — Я так и думал, дядя Рахим. — Я передумал. — Насчет чего? — Я не могу дать тебе работу здесь и платить. Имею в виду — платить деньги. Вас слишком много. Я не могу дать работу всем. Но ты хорошо воспитан. Поэтому, если хочешь, можешь остаться здесь, спать и есть до тех пор, пока не найдешь настоящую работу, работу, где можно зарабатывать и все такое. А пока что будешь исполнять мои поручения весь день, с раннего утра и до темноты, делать то, что я тебе скажу. Понятно? Я улыбнулся так широко, как только мог: — Пусть жизнь твоя будет долгой, как жизнь вековых деревьев, почтенный Рахим. — Хода кана, — ответил он. Конечно, я обрадовался, обрадовался и воспрянул духом, однако не могу сказать, что с самого начала все пошло гладко; должен заметить, что первый день работы в самавате Кгази в Кветте стал настоящим адом: мне сразу же дали кучу поручений (это во-первых) и, давая эти поручения, не объясняли, как их нужно выполнить, как будто я сам все знал, но я-то ничего не знал, а главное, не знал, как выполнить данные мне поручения (это во-вторых); кроме того, я ни с кем не был знаком (это в-третьих) и не мог разговаривать или шутить с незнакомыми людьми, так как боялся, как бы мои слова не были ими превратно истолкованы, ведь я говорил на их языке очень плохо (это в-четвертых), да к тому же поручения никак не кончались (это в-пятых), и я все ждал, когда же взойдет луна: я не видел, как она поднимается, и стал гадать, не встает ли луна в Кветте только тогда, когда этого захотят хозяева, чтобы заставить людей подольше работать. Когда я вечером пошел спать, я был не просто «хаста кофта», а скорее напоминал корм для скота. Прежде чем лечь, я немного посидел на матрасе; только теперь я обратил внимание, как убог самават: потрескавшиеся стены, вонь, пыль везде и в пыли вши. С минуту я сравнивал это место с моим домом, но тут перестал. Чтобы не испугаться слишком сильно, я руками разогнал в воздухе это сравнение, как делал один мой приятель в Наве, постарше меня, когда тайком курил корешки разных растений, чтобы этот запах не впитался в одежду. — Энайат, Энайат, иди сюда, скорее… — Что случилось? — Возьми ведро, Энайат. Канализация на улице снова засорилась. Принеси ведро и тряпки. — А палку захватить, дядя Рахим? — Ведро и тряпки, Энайат! Палка у меня уже есть. Бегом! — Бегу, бегу. — Энайат, мне нужна помощь. — Я не могу, дядя Заман. Канализация забилась. Уже нам в дверь заливает. — Опять? — Опять. — _Ланат_ба_шайтон!_ Все время по колено в дерьме! Но кухня-то все равно должна работать, а у нас закончился лук и арбузы. Сходи на рынок, Энайат-джан. Как только освободишься. Что это за вонь? — Чувствуете, дядя Заман? — Чувствую ли я? Да она с ног валит! — Это от канализации, сюда уже почти добралось. — Беги, Энайат. Рахим-ага стоит на улице, зажав нос, и ждет тебя. — Ну, ты где, Энайат? — Я здесь, дядя Рахим. Ведро и тряпки. — Да не новые тряпки, дурак. Те, что за домом висят. — Уже бегу, дядя Рахим. — Энайат, что случилось? — Канализация, Лалех. Уже почти залило _самават._ — Вот откуда эта вонь. — Прости, я должен принести тряпки. — Потом зайди ко мне, Энайат, я хочу попросить тебя кое-что сделать. — Энайааат!.. — Да, бегу, дядя Рахим. Я побежал за старыми тряпками, висевшими на веревке в глубине двора, и палками. Тряпками мы должны были заткнуть пространство между тротуаром и дверью, а для чего нужны были деревянные палки, я понятия не имел. Но я это понял, когда Рахим велел мне спуститься босиком в нечистоты, чтобы помочь ему протолкнуть все то, что засорило канализацию. Я отказался, потому что есть вещи, которые я не стал бы делать ни за что на свете. Никогда. Он принялся кричать на меня, заявил, что если это делает он, взрослый мужчина и хозяин такого большого самавата, то я, маленький мальчишка, тем более могу это сделать и что я не оказался на улице только благодаря ему. Я ответил, что действительно я маленький и что среди нечистот плавают всякие гадости куда крупнее меня. В конце концов прибежали другие мужчины и помогли Рахиму. Но еще несколько дней я старался не попадаться ему на глаза. Те, кто работал на кухне, и я в том числе, жили вместе в одной комнате. Было нас пятеро, и среди нас — пожилой мужчина, который мне сразу пришелся по душе: его звали Заман. Он был добр ко мне и давал всякие ценные советы, например, как не убиться ненароком и как работать таким образом, чтобы почтенный Рахим был всегда доволен. В самавате были отдельные комнаты для тех, у кого деньги водятся, большие помещения для семей с детьми, где я жил с мамой, и общая спальня для мужчин. Я никогда не заходил в отдельные комнаты, ни в первые дни, ни позже. Убирались в них другие. Там бывали люди, язык которых я не понимал. Дым. Шум. Но я не особо интересовался, что там происходит, мне было не до этого. Когда прошло уже довольно много времени и дядя Рахим убедился, что я не влипаю ни в какие неприятные истории, мне поручили разносить чай в лавки. Поначалу я боялся, что ошибусь или меня обманут, потом приспособился, и это занятие мне так пришлось по душе, что о лучшем для себя я и не мечтал. Было одно место, которое мне особенно нравилось: обувная лавка, куда каждое утро, около десяти часов, я приносил _сир_чай_—_чай с молоком — и _нан_тандури,_ приготовленные специально для _оста_саиба,_ владельца лавки. Лавка эта располагалась рядом со школой. Я входил, ставил поднос на столик, здоровался с оста саибом, как научил меня дядя Рахим, брал деньги, быстро их пересчитывая и делая вид, будто меня это нисколько не заботит, чтобы оста саиб не подумал, что я ему не доверяю (это дядя Рахим велел мне так делать, я даже специально тренировался), затем снова желал ему здоровья, выходил из лавки, но не сразу возвращался в самават, а гулял неподалеку, у стены школьного двора, и ждал перемены. Мне очень нравилось, когда после звонка двери распахивались и во двор с шумом и гамом выбегали дети. Пока они играли, я представлял себе, как кричу и играю с моими друзьями в Наве: я звал их по именам, бил ногой по мячу, возмущался, что кто-то неосторожным движением порвал нитку воздушного змея или что овечья косточка для бузуль-бази все еще варится в казане, а старую я куда-то забросил и не могу найти и поэтому в ближайшем турнире я не участвую, но как же это все-таки несправедливо — оставаться вне игры на такое долгое время. Я нарочно шагал очень медленно. Дядя Рахим, думал я, увидев, что я иду, хоть и медленно, разозлится куда меньше, чем если застанет меня торчащим на одном месте. Иногда по утрам я отправлялся разносить чай немного раньше обычного и видел, как дети, чистые, ухоженные и причесанные, входят в двери школы. Тогда они вызывали у меня раздражение. Я вертел головой во все стороны, не желая на них смотреть. А потом, во время перемены, мне снова хотелось услышать их голоса. — Никогда не думал об этом, Энайат, представляешь? — О чем? — О том, что «слушать» так сильно отличается от «смотреть». Слушать не так болезненно, правда? Можно поиграть воображением, изменить реальность. — В общем да. Со мной примерно так и было. — Балкон комнаты, где я работаю, выходит на начальную школу. Иногда в перерывах, пока пью кофе, я наблюдаю за родителями, которые в четыре часа забирают своих детей. Классы в определенном порядке собираются кучками во дворе, по звонку дети робко делают шажок-другой к воротам, поднимаются на цыпочки, силясь разглядеть своих родителей в толпе взрослых и поймать их ласковый взгляд, а они, родители, завидев детей, раскрывают объятия, распахивают глаза и шумно дышат. Эта встреча как общее дыхание — людей, деревьев, зданий вокруг. Дыхание всего города. Начинаются вопросы об уроках, о домашнем задании, о бассейне; мамы застегивают молнии курток, чтобы дети не простудились, и натягивают им шапочки на лоб и уши. А потом — в машины, группами, вместе с друзьями. И по домам. — Да, я тоже такое видел. — Теперь ты можешь смотреть на это, Энайат?
Шли дни, недели, месяцы, дядя Рахим понял, что я молодец (это я говорю не из бахвальства, вовсе нет), что я хорошо продаю чай, что стаканы и терракотовая сахарница у меня не падают, что я не делаю глупостей, например не забываю поднос в лавке, куда ходил, и, что самое главное, всегда приношу все деньги. И даже немного больше. Ну да, было несколько приятных лавочников из тех, к кому я ходил постоянно, каждое утро около десяти и днем, ближе к трем или четырем часам; они давали мне чаевые, которые я мог оставлять себе, но тогда я не знал, правильно ли это; не то чтобы я не знал, что делать с этими деньгами, но в самого начала, стал и их тоже отдавать дяде Рахиму. Так было лучше. Если бы потом я ошибся в счете и взял больше денег, чем положено, дядя Рахим перестал бы мне доверять, а я не хотел остаться без места для ночлега и воды, чтобы чистить зубы. Но. Одним пыльным и ветреным днем почтенный владелец лавки, тот, что продает лепешки, сандал или чаплай, оста саиб, о котором я уже рассказывал и которому был симпатичен, попросил меня присесть с ним и выпить чаю. Я был не уверен, что мне можно сидеть рядом с ним, но он сам меня пригласил, и я подумал, что отказываться было бы невежливо. Я сел на пол, на циновку, скрестив ноги. — Сколько тебе лет, Энайат? — Не знаю. — Ну примерно? — Одиннадцать. — Ты ведь уже какое-то время работаешь в самавате, верно? — Почти шесть месяцев, оста саиб. — Шесть месяцев. — Он поднял глаза к небу, раздумывая. — Никто так долго не оставался у Рахима, — проговорил он. — Значит, он тобой доволен. — Почтенный Рахим никогда не говорил, что он доволен мной. — _Афарин,_ хвала Аллаху, — ответил он. — Если Рахим не жалуется, Энайат, значит, он очень доволен и даже более того. — Надеюсь, оста саиб. — Теперь я тебе задам один вопрос. И ты должен ответить честно. Хорошо? Я кивнул. — Ты доволен своей работой в самавате? — Доволен ли я работой, которую дает мне почтенный Рахим? Ну, разумеется! Он покачал головой: — Нет, я спросил не «доволен ли ты, что Рахим дал тебе работу». Конечно, ты доволен. Благодаря ему у тебя есть кров и постель, тарелка похлебки вечером, чашка йогурта на обед. Я спросил, нравится ли тебе твоя работа. Не думал ли ты когда-нибудь сменить ее. — Делать другую работу? — Да. — Какую? — Продавать. Например. — Продавать что? — Разные товары. — Как те мальчишки с деревянными ящиками на базаре, оста саиб? Как они? — Как они. — Да, я думал об этом. Еще в первый день. Но я почти не знал языка. Теперь я мог бы попробовать, но не знаю, как купить товар. — А ты не откладывал деньги? — Какие деньги? — Те, что тебе платит Рахим за работу в самавате. Ты их посылаешь домой или тратишь? — Оста саиб, я не получаю денег за работу в самавате. Мне просто разрешают там жить. — Ты не врешь? — Да чтоб мне провалиться! — Этот скупердяй Рахим не платит тебе даже полрупии? — Нет. — _Ланат_ба_шайтон._ Слушай, я делаю тебе предложение. Ты работаешь в самавате только за постель и еду, я же, если ты будешь работать на меня, буду платить тебе деньги. Я буду покупать тебе товар, ты станешь его продавать, потом будем делить доход. Если ты заработаешь двадцать рупий, я забираю пятнадцать, а ты получаешь пять. Твои собственные деньги. Что скажешь? Сможешь делать с ними все, что захочешь. — Но почтенный Рахим не разрешит мне тогда ночевать в самавате. — Это не проблема. В городе полно мест, куда ты можешь пойти спать. — Правда? — Правда. Я немного помолчал, потом спросил у оста саиба разрешения встать и пойти немного прогуляться, чтобы поразмыслить обо всем этом. Началась перемена и, быть может, крики детей подсказали бы мне правильное решение. Меня одолевали сомнения: я же маленький, очень маленький, просто мальчик-с-пальчик. Любому раз плюнуть украсть у меня товар или обмануть меня. Но в Кветте целые толпы мальчишек работают на улицах, покупают товары оптом, потом их перепродают, так что в целом идея не выглядит странной. А кроме того, иметь свои деньги — это ведь совсем неплохо. Да, я не знал, где буду ночевать, но оста саиб сказал, что это не проблема, и я подумал: ведь все эти мальчики где-то ночуют, а еду, например, можно покупать на заработанные деньги. А умываться — у мечетей. Ну вот. Итак, в то утро, даже не завершив свою одинокую прогулку, я принял предложение оста саиба. Я вернулся к дяде Рахиму и сказал, что ухожу, и объяснил ему почему. Я думал, он разозлится, но он сказал, что я молодец и что, если ему понадобится, он найдет какого-нибудь парня для работы. И добавил, что, если мне понадобится, я могу прийти к нему попросить совета. Я очень благодарен ему за это. С оста саибом мы отправились на окраину, в Сар Аб (два слова, которые означают голова и вода), чтобы приобрести товары. Сар Аб — это большая площадь, где рядом со своими владельцами покорно стоят десятки машин и фургонов, изъеденных ржавчиной. Багажники открыты, все продают свой товар. Мы покружили немного, выбирая что купить, подыскивая оптовиков, у которых цены получше и товар поинтереснее. Оста саиб отчаянно торговался. За каждую пачку. Он был прирожденным коммерсантом. Купил фасованных булочек, жевательной резинки, носков и зажигалок. Мы сложили все в картонную коробку, перетянув бечевкой так, чтобы было удобно нести, и вернулись обратно. Оста саиб дал мне несколько наставлений. Рассказал, с кем я должен и не должен разговаривать, где я могу торговать, а где не стоит, что мне делать, если встречу полицейских, и так далее. Среди всех наставлений самым важным было такое: не дай украсть товар. Мы попрощались, и оста саиб пожелал мне удачи, воздев руку к небу. Я подумал, что либо где-то там существуют запасы удачи на разные случаи жизни, либо эта та же удача, которой мне пожелал старый друг отца при расставании в Кандагаре. Я резко развернулся и побежал на улицу, надеясь, что, если я буду бежать достаточно быстро, эта удача достанется кому-нибудь еще, а мне было бы лучше обойтись и вовсе без нее. Поскольку уже наступила послеполуденная перемена, я, чтобы не изменять своей привычке, сделал крюк и прошел мимо школы. Мне хотелось услышать звук мяча, отскакивающего от стены, и голоса детей, бегающих друг за другом по школьному двору. Я забрался на ограду. Когда учителя загнали детей обратно в классы, я направился в сторону базара, стараясь держаться поближе к домам, чтобы защититься хотя бы с одной стороны; от страха, что у меня могут что-нибудь украсть, я крепко сжимал в руках картонную коробку. Базар, на который оста саиб велел мне идти, назывался Лиакат и располагался в центре города. Главная улица Лиакат-базара — Шар-Лиакат, и цвет этой улицы — это мешанина из множества рекламных щитов, наползающих один на другой, — зеленых, красных, белых, желтых, желтых с надписью «Call Point Рсо» и нарисованным телефоном, синих с надписью «Rizwan Jewellers» и прочих; под надписями на английском стоят надписи на арабском, а под надписями на арабском клубится пыль, в которой преломляются лучи солнца и бурлит людской муравейник: велосипеды, машины, голоса, звонки, дым, запахи. Первый день был просто ужасным, едва ли не хуже первого дня работы в самавате Кгази. Вычеркнуть бы его из жизни, вообразить, будто его и не было никогда, этого дня. Надо бы мне бежать еще быстрее, чтобы фортуна меня не догнала. Настал вечер, а я так ничего и не продал. В общем, или у меня не было способностей к коммерции, или никого не интересовал мой товар, или все уже были сыты по горло носками, платками и булочками, или для того, чтобы сбывать товар, следовало знать некоторые тонкости, о коих я не имел ни малейшего представления. В какой-то момент я, отчаявшись, оперся на фонарный столб и стал смотреть, что показывают по телевизору, выставленному в витрине магазина электротоваров. Увлекшись уж не помню какой телепередачей — выпуском новостей, сериалом, документальным фильмом про животных, — я не замечал ничего вокруг, клянусь, только заметил руку, скользнувшую в картонную коробку и схватившую пачку жевательной резинки. Я обернулся. Группа из шести-семи мальчишек-пуштунов — да, они разговаривали на пушту, но, вероятнее всего, были белуджами — остановилась посреди дороги. Они смотрели на меня и смеялись. Один из них, мне показалось, главный, играл с пачкой жвачки — _моей_ пачкой жвачки, — удерживая ее вертикально на тыльной стороне ладони. Мы начали ругаться — я на своем языке, они на своем. — Жвачки так захотелось! — заявил главный. — Верни! — потребовал я. — Подойди и забери! — Он поманил меня рукой. Забрать, но как? Они были старше меня, к тому же их было много. Выглядели они как настоящие разбойники, таким нельзя доверять. Готов побиться об заклад: если бы я бросился на главного, они бы мне в ту же минуту все кости переломали, а весь мой товар оказался бы у них в коробках. Как бы я объяснил оста саибу, что у меня все украли в первый же день? Короче, не из страха, нет, скорее наоборот — потому что я из тех, кто думает в первую очередь о важных вещах, — я решил, что лучше потерять пачку жевательной резинки, чем зубы и все остальное, и уже собрался уходить. — Отдай! — Верни ему жвачку! Рядом со мной внезапно, ниоткуда, материализовались несколько хазарейских мальчишек. Сначала один, потом второй, третий — казалось, конца им не будет, — некоторые еще младше меня. Они спускались с крыш, выныривали из переулков. Через пару минут нас стало больше, чем их. Поняв, что дело пахнет керосином, некоторые белуджи пустились наутек. Главный остался с двумя верными товарищами — один слева, другой справа, но на шаг позади; они явно нас боялись. Я почувствовал себя снежным барсом. С этим небольшим войском за спиной я приблизился к главному белуджу, чтобы забрать пачку жевательной резинки, но он вдруг бросился наутек. По крайней мере, попытался. Я его схватил. Мы повалились на землю вместе с товаром и всем остальным. Я ощущал его мускулы под тканью пирхана, два раза он меня ударил. В неразберихе мне удалось выхватить из его коробки пару носков, потом я получил удар ногой под дых, и у меня перехватило дыхание. Он подобрал коробку и кинулся наутек. Унося с собой жевательную резинку. Но у меня остались носки, которые стоили дороже. Один из мальчиков-хазара помог мне встать. — Я бы не отказался от вашей помощи, — сказал я, — могли бы вмешаться. — Да, но в следующий раз было бы хуже. А так ты хотя бы показал, что можешь защищаться сам. — Правда? — Правда. Я пожал ему руку: — В любом случае спасибо. Меня зовут Энайатолла. — Суфи. Я подружился с хазарейскими мальчишками, с одним особенно крепко — с Джомой по прозвищу Суфи, потому что он всегда держался в стороне, спокойный и молчаливый как монах, хотя порой создавал проблем куда больше, чем остальные. Однажды вечером, например, мы прогуливались по улице, и он подошел к грязному и неприятно пахнущему мужчине, какому-то бродяге, спящему на земле, и высыпал пригоршню камешков в металлическую банку для милостыни. Бедняга, еще окончательно не проснувшись, вскочил посмотреть, кто это отстегнул ему столько денег; я готов поспорить, что он уже представлял себя богачом и был готов отправиться в лучший ресторан города или купить целую кучу опиума у своего дилера. Видимо, поэтому, осознав, что ему достались только камешки и мы смеемся над ним, спрятавшись за углом мечети, он погнался за нами, чтобы задать нам хорошую трепку, но мы мигом смылись. Впрочем, он едва держался на ногах, так что вряд ли сумел бы нас поймать. В другой раз Суфи увидел мотоцикл, прикованный цепью к столбу, и залез на него. Не для того, чтобы угнать. Просто, чтобы посидеть и почувствовать, как это — быть за рулем: он всегда мечтал иметь мотоцикл. Но как только он вцепился в рукоятку акселератора и нажал на рычаг сцепления, непонятно почему мотоцикл завелся. Он прыгнул вперед, описав дугу вокруг столба, к которому был прикован, а Суфи слетел с седла и угодил в лоток с фруктами. На сей раз он легко не отделался: повредил спину и ногу и некоторое время с трудом вставал на колени для молитвы. Целыми днями мы были на рынке вместе с другими мальчиками хазара, и на обед мы скидывались на греческий йогурт, зеленый лук, несколько штук нан тандури — круглых лепешек, выпеченных в глиняной печи, еще покупали какие-нибудь фрукты или овощи, если хватало денег. В общем, так. Я по-прежнему работал на Лиакат-базаре, потому что ничего лучше найти не мог. Я никогда бы не вернулся в самават Кгази, потому что потерял бы Суфи и других друзей, — но работа на базаре мне совсем не нравилась. Это же не то, что иметь свой магазин, куда люди приходят и просят то, что им нужно, а тебе только надо встречать их и быть любезным. Нет, здесь ты подходишь к людям, становишься с ними рядом, пока они работают или думают о чем-то другом, и твердишь: «Купите, купите, пожалуйста». Тебе приходится быть назойливой мухой. Разумеется, это никому не нравится и к тебе относятся плохо. Мне не нравилось вести себя назойливо. Мне не нравилось, что ко мне относятся плохо. Но всем (и я не исключение) хотелось жить, а чтобы жить, мы иногда вынуждены делать то, что нам не нравится. Как-то мне пришла в голову оригинальная мысль, как заставить покупать мой товар, и дела пошли в гору. Я подходил к тем, кто был с детьми, надкусывал булочку, не раскрывая ее, оставлял след зубов на обертке и, пока взрослые смотрели в другую сторону, совал в руки ребенку, а затем говорил родителям: «Смотрите, он взял булочку без разрешения. И надкусил ее. Вы должны заплатить». Или же я щипал малыша за руку — легонько, чтобы следа не осталось, но ребенок заплакал, — и говорил родителям: «Возьмите что-нибудь, чтобы ребенок успокоился». Но все это шло вразрез с третьей заповедью мамы: не обманывай. Кроме того передо мной постоянно вставал вопрос: где ночевать? Когда наступала ночь, мы с ребятами отправлялись в разные мрачные трущобы на окраинах Кветты и там прятались. Заброшенные дома, почти руины. Наркоманы за машинами. Костры. Мусор. Я был очень грязен, но каждое утро, прежде чем искать, что бы поесть, я шел в мечеть помыться, а потом проходил мимо школы — той самой. Я не пропустил ни одного дня. Как будто не хотел прогуливать. Однажды вечером я поговорил с оста саибом, хозяином магазина, на которого я работал: сообщил ему, что хочу уйти и поискать другую работу, но спать на улице я больше не могу. Он молча взял лист бумаги и сделал расчет. Сказал мне, сколько я заработал за это время. Я ушам своим не верил. Из сумки он вытащил банкноты и монеты и протянул мне. Порядочная сумма. Никогда в жизни у меня столько не было. Потом добавил: — Если проблема только в ночлеге, приходи по вечерам в магазин, перед закрытием. Я разрешу тебе здесь спать. — В магазине? — Да, в магазине. Я огляделся. Чистота, ковры на полу, подушки, прислоненные к стене. Воды и туалета нет, но рядом мечеть, куда я мог бы ходить по утрам. Я согласился. По вечерам, около семи, я появлялся в магазине, он опускал железные ставни и запирал меня на всю ночь до его возвращения утром, даже если он приходил в десять или позже. Ключей мне, разумеется, не оставлял. Ожидая, пока он вернется и выпустит меня, я от нечего делать, помнится, пытался читать газеты, которые он оставлял на стойке. Они были на языке урду. Надо сказать, я так и не научился толком на нем говорить. Читал я медленно, так медленно, что к середине страницы забывал, о чем говорилось в начале. Я искал новости об Афганистане. — Кстати, может, расскажешь еще что-нибудь об Афганистане, а потом продолжишь свою историю? — И что же тебе рассказать? — О твоей матери, о твоих друзьях. О родственниках. Как живется в твоей стране? — Я не хочу рассказывать о них, и о стране тоже рассказывать не хочу. Это все не важно. — Почему? — Факты — вот что важно. Важна история. То, что меняет твою жизнь и что случилось с тобой, а не где или с кем.
— Сначала скажи, кто ты: шиит или мусульманин? Понятно, что в теории это одно и то же, поэтому вопрос сам по себе изначально был идиотским. Я разозлился. У любого терпения есть предел, даже если ты ребенок ростом с сидящую собаку. Я сказал: — Первым делом я шиит, затем мусульманин. Даже не так, — добавил я, — сначала я хазара, затем шиит и потом мусульманин. Конечно, я мог просто сказать, что я мусульманин, но назло ему сказал то, что сказал. И тогда он схватил метлу и принялся безжалостно, жестоко избивать меня. Удары сыпались на голову и спину. Я вылетел из лавки с громким воплем, отчасти от злости, отчасти от боли, а вокруг стоял народ и наблюдал, не вмешиваясь в происходящее. Я нагнулся, схватил камень и запустил им в лавку, бросок получился сильный и точный: если бы меня увидел американец, он несомненно взял бы меня играть в бейсбол в какую-нибудь команду. Я не хотел попасть во владельца лавки, только разбить тарелки и стаканы. Он пригнулся, спрятавшись за прилавок, и камень разнес вдребезги все, что было выставлено внутри деревянного шкафа. А я бросился наутек. Никогда больше я на ту улицу не возвращался. Вечером того же дня — не знаю, где был Суфи, куда-то он запропастился — я отправился поесть индийский _аш._ Это суп из фасоли и длинной тонкой лапши, он немного похож на минестроне. Так вот, отправился я поесть аш — я заработал немного больше и хотел потратить деньги с толком, нан тандури и греческий йогурт меня уже достали — и только взял миску, как появился какой-то мужчина с бородой и злобно спросил: — Почему ты ешь аш у индийцев? Гм, а надо сказать, Фабио, что есть аш — это грех, не знаю почему, но это так. Однако я его уже попробовал, и он мне очень понравился — клянусь тебе, он очень вкусный. Если еда такая вкусная, то я ни за что в жизни не поверю, что есть ее — грех, понимаешь? Поэтому я ответил: — Мне он нравится. Почему я не могу его есть? Я сидел не за столиком ресторана, поэтому бородач меня и заметил. Я сидел на пыльной площади, а в центре этой маленькой площади стоял индиец с кастрюлей. Ты платишь за порцию аша, он дает тебе миску аша и ложку, и ты стоишь где-нибудь в уголке и ешь, а потом возвращаешь ему посуду. Для вас такое невозможно; вы скажете: это негигиенично. Не знаю, кем точно был этот бородач. На голове у него красовался огромный белый тюрбан, такой плотный, что он не почувствовал бы даже тысячу ударов палкой. Рот его совсем спрятался в бороде и усах, так что, когда он говорил, движения губ не было видно, только щеки чуть заметно шевелились, — в общем, он напоминал чревовещателя. По всей видимости, он был ваххабитом, одним из тех фундаменталистов, что постоянно кричат о джихаде и тому подобном. Короче, что он сделал? Схватил миску и опрокинул ее. А я же заплатил за суп — это мой суп! Но я только и мог, что стоять да смотреть, как бульон впитывается в землю, а кот жрет мою фасоль. И я подумал: все, хватит. Мне надоело, что ко мне плохо относятся. Меня достали фундаменталисты, достали полицейские, которые тебя останавливают и требуют паспорт, а когда ты им говоришь, что паспорта нет, они забирают у тебя все деньги и кладут себе в карман. И ты должен сразу все отдать, а если нет, то они отведут тебя в участок и изобьют до полусмерти — кулаками, ногами. Мне надоело рисковать жизнью, как в тот раз, когда я чудом спасся от ваххабитского теракта. Мы, мальчишки с Лиакат-базара, не пошли, как обычно, молиться в самую большую шиитскую мечеть Кветты. Я теперь уже не припомню, почему мы туда не пошли, но в какой-то момент послышался очень громкий хлопок, и мы побежали смотреть, что произошло. Нам рассказали, что в мечеть хотели войти два камикадзе; одного остановили, а второй вошел в здание. Оба взорвали себя. Из тех, что были внутри мечети и снаружи, погибли, как мне сказали, девятнадцать человек. В общем, я на улице встретил несколько ребят, которые решили уехать в Иран. И тех, кто вернулся из Ирана. Они говорили, что в Иране лучше, чем в Пакистане (в этом я почти не сомневался; я готов был поклясться, что любое место на земле лучше Кветты, даже несмотря на то, что я там и не бывал никогда), и что в Иране больше работы. И с религией там проще. Иранцы, они ведь тоже шииты, а для нас, хазара, это хорошо, ведь по какому-то дурацкому принципу у братьев по религии отношения лучше, притом что сам я уверен, что следует быть любезным со всеми: для этого не надо разглядывать паспорт или спрашивать про вероисповедание. Я внимал этим голосам, они разносились в воздухе, словно усиленные громкоговорителем на минарете, как голос муэдзина, созывающего на молитву; они слышались мне в шелесте крыльев птиц, и я им верил, потому что я был маленький, а когда ты маленький, что ты вообще можешь знать о мире? Слушать и верить для меня было одно и то же. Я верил тогда всему, что мне говорили. Итак, я услышал о том, что в Иране живут шииты, что они хорошо относятся к хазарейцам и что там есть работа. Я увидел идущих по улице мальчишек, возвращавшихся из Тегерана или Кума в Афганистан, с деньгами в кармане, с чистыми волосами, в новой одежде и кроссовках вместо стоптанных башмаков, в то время как мы, мальчишки хазара с Лиакат-базара, воняли как козы. Так вот, когда я увидел этих мальчишек, которые остановились на ночлег в самавате Кгази и наутро отправились домой, я подумал, что когда-то они были такими же, как я, а сейчас носили джинсы и рубашки, и решил, что мне тоже надо ехать в Иран. Я пошел к дяде Рахиму и попросил у него совета, потому что из всех моих знакомых именно он больше всех знал о путешествиях. Без намека на улыбку, затянувшись сигаретой и выпуская дым, который собирался облаком в его густых бровях, дядя Рахим заявил, что поехать в Иран — хорошая идея. Однако произнес он это так, словно на самом деле идея представлялась ему и хорошей и плохой одновременно — что-то вроде состоящего из двух слоев бутерброда, который в любом случае придется съесть целиком, не задумываясь, с чем он. Он написал какое-то имя на листке бумаги и протянул его мне. Сказал: — Иди поговори с ним. Этот человек занимался тем, что перевозил людей. Я должен был представиться как друг Рахима, чтобы он отнесся ко мне хорошо и не попытался надуть меня, а в подобных случаях такое частенько случалось. Затем он сходил на кухню и собрал мешочек поджаренного нута и изюма и отдал мне его со словами, что не может подарить мне больше ничего, кроме своего благословения, чтобы я добрался в Иран живым и здоровым. Решено, пути назад уже не было. Я отправился попрощаться с Заманом и пообещал ему, что всегда буду читать Коран, если вдруг мне случится найти книгу. Я сходил к оста саибу и поблагодарил его за все. Потом пошел искать мальчишек с Лиакат-базара и рассказал им о своем решении уехать. — Куда? — В Иран. — И как ты туда поедешь? — С человеком, который перевозит людей. Мне дал его имя почтенный Рахим. — Если тебя поймают, ты окажешься в Телизии или в Санг-Сафиде. Как тот сумасшедший старик с рынка, что целыми днями трет друг о друга камни, считая, что внутри они золотые. О Телизии и Санг-Сафиде, лагерях для беженцев, ходило множество слухов. И все это были истории о насилии. Я сказал: — В любом случае я больше не хочу здесь оставаться. — Говорят, многие до места не добираются: на иранской границе полицейские могут тебя пристрелить, — опасливо произнес один. — Говорят, там есть хорошая работа, — мечтательно проговорил другой. — Слухами земля полнится, — заключил я. — Единственным верным решением будет увидеть все своими глазами. Суфи жевал финики, двигая челюстью, как верблюд. Вытер рот рукавом пирхана, снял с плеча мешок и поставил его на землю. Задом запрыгнул на ограду, спугнув гревшуюся на солнце ящерицу. Несколько минут он, по своему обыкновению, сидел молча, поджав под себя ноги и скрестив руки на груди. Потом произнес: — Ты уверен, что это хорошая идея? Я пожал плечами: — В одном я полностью уверен: хочу уехать отсюда. — _Ба_омиди_хода._Я тоже не хочу здесь больше оставаться, — сказал Суфи. Я не вымолвил ни слова, надеясь, что он сам это скажет. — Я еду с тобой, Энайат, — услышал я слова, которых ждал. Когда мы отправились к перевозчику, в полутемное помещение, наполненное дымом _тарияка,_ где множество мужчин пили чай и разогревали опиум на горелках, тот сразу спросил у нас про деньги. Но столько денег, сколько он хотел получить, у нас не было. Мы вывернули карманы пирханов, собрали все монеты и скомканные банкноты, спрятанные по отдельности, и вывалили все на стол: получилась горка денег. — Это все, что мы можем заплатить, — произнес я, — больше у нас даже полрупии не найдется. Он окинул нас долгим взглядом, словно снимал мерку, чтобы сшить костюм. — Вашей кучки сбережений не хватит даже на автобусный билет до границы, — проворчал он. Мы с Суфи переглянулись. — Есть один вариант, — продолжал он, закончив нарезать яблоко и поднося ломтик ножом ко рту. — Я отвезу вас в Иран, не вопрос, но в Иране вы будете работать там, где я скажу. — Работать? Это отлично, — обрадовался я. Я не мог поверить своим ушам: он не только отвезет нас в Иран, но и найдет нам работу. — Три или четыре месяца, в зависимости от того, во сколько мне обойдется ваша дорога. Заработок буду забирать я, — заключил перевозчик, — потом вы будете свободны и сможете делать, что вам заблагорассудится. Остаться там, если понравится. Или уехать, если нет. Суфи оставалось лишь закрыть глаза и встать на колени в молитве — настолько он был спокоен и молчалив. От дыма и темноты я плохо соображал и безуспешно пытался прикинуть, где нас могут провести, потому что контрабандисты известны своим коварством, но ведь, по сути, больше денег у нас все равно нет, а ему нужно заплатить белуджам, а потом иранцам, чтобы они разрешили нам пересечь границу, и это самая большая статья расходов. Получается, он прав: мы ж ему не родственники, зачем ему терять деньги, перевозя нас? К тому же я представился другом Рахима, а он не абы кто, и это-то меня успокаивало больше всего. В общем, мы с Суфи сказали, что мы согласны. — Завтра утром в восемь приходите сюда, — сказал он. — Хода негахдар. Восемь утра. Дверь заведения. Но ни у меня, ни у Суфи часов нет, более того, ни у меня, ни у Суфи никогда, повторяю, никогда в жизни часов не было. В Наве, чтобы узнать время, я шагами измерял тень, а когда было пасмурно, пытался угадать. В моем селении меня будил крик муэдзина и кукареканье петухов, а в Кветте — шум города в начале рабочего дня. Вот именно поэтому мы с Суфи той ночью решили вообще не ложиться спать. Мы гуляли. Прощались с городом. Утром перевозчик отвел нас в какое-то место, недалеко, минут двадцать пешком, где мы сидели до полудня и смогли поесть йогурта и огурцов: наш последний обед в Пакистане я запомнил во всех подробностях. А потом мы тронулись в путь. Сначала мы ехали на рейсовом автобусе до границы, одном из тех автобусов, где можно с удобством сидеть, и ехали не как беженцы, спрятавшись под сиденьями, а как важные персоны — по билетам. Мы были на седьмом небе от счастья. Представить себе не могли, что наше путешествие в Иран будет таким комфортным; впрочем, на самом деле оно оказалось совсем другим, но на начало грех было жаловаться — началось все просто великолепно. На границе мы присоединились к другой группе людей. Теперь нас стало семнадцать. Мы сели в фургон «тойота» с открытым кузовом: впереди было четыре места, занятых перевозчиком и его товарищами, а сзади набились мы, плотно, как сельди в бочке. С нами в кузове ехал и один бородач, которого тоже собирались провезти через границу, толстый и взъерошенный; я ему, видимо, сразу не понравился, хоть ничего плохого я ему не сделал, и он всю дорогу пытался выбросить меня на дорогу, все время пихая меня коленом и делая вид, будто ничего не происходит, так что в какой-то момент я вынужден был сказать ему: «Прекрати, прекрати сейчас же» — но это было все равно, что разговаривать со стеной, притом что мотор громко ревел, а колеса гремели. «Тойота» карабкалась по дорогам, проложенным по краю пропасти, и я вполне мог вывалиться и без всяких тычков. Я начал просить бородача утихомириться, говорил, что я не сделал ему ничего плохого. Суфи тоже не знал, что делать, он хотел мне помочь, но как? В этот момент не говоря ни слова с места поднялся другой мужчина, вероятно, таджик, поднялся спокойно, как будто решил попить воды, и заехал кулаком в лицо бородачу, приказав оставить меня в покое и объяснив, что я не сделал никому ничего плохого и что мы оба по своей воле отправились в это путешествие и нет никакой причины мешать друг другу. И тогда тот тип успокоился. После многих часов дороги мы наконец приехали, и нам разрешили выйти из машины. Я не смог бы определить, где мы очутились: остановились мы среди сухих, голых, выжженных солнцем гор. Было темно, ни лучика света, даже луна спряталась. Перевозчики спрятали нас в пещере, потому что по правилам можно привозить в город не больше пяти человек. Когда очередь дошла до нас с Суфи, перевозчики посадили Суфи назад, а меня вперед, на место пассажира рядом с водителем. Сказали, что я должен пригнуться. Вперед сели еще два человека, поэтому этот кусок пути до города — а я так надеялся посмотреть в окна — я проделал в ногах у двух других пассажиров, подошвы их башмаков стояли у меня на спине. Город, в который мы прибыли, назывался Керман.
Там были не только мы с нашим личным перевозчиком, но и другие группы людей, прибывших неизвестно откуда, такие же беженцы, как и мы. Кто спал, кто ел, кто тихонько переговаривался; кто-то подстригал ногти; какой-то мужчина успокаивал ребенка, который лежал в уголке на земле и отчаянно ревел; наш перевозчик, сидя за столом, чистил длинный нож; многие курили, и кольца дыма заполняли комнату. Ни одной женщины. Мы с Суфи присели к стене, чтобы отдохнуть. Нам принесли поесть: рис с жареной курицей. Очень вкусный рис, и жареная курица тоже. И, должно быть, оттого факта, что мы все еще живы, что мы в Иране в этом замечательном доме, и от этого такого вкусного риса и жареной курицы, в общем, из-за всех этих волнений и переживаний меня стало колотить. Мне было жарко и холодно одновременно. Я потел. При выдохе из меня вырывался тонкий свист и по всему телу пробегал такой озноб, что даже от землетрясения все мое основание не могло бы содрогнуться сильнее. — Что с тобой? — спросил Суфи. — Не знаю. — Тебе плохо? — Похоже на то. — Правда? А что болит? — Иди позови мужчину. — Какого мужчину? — Того, что защитил меня от бородача. Мужчина, который не позволил, чтобы во время путешествия на «тойоте» мои переломанные кости оказались где-нибудь на дне ущелья, опустился на колени и положил мне на лоб руку — она была такая большая, что закрыла его от уха до уха — и сказал: — Горячка. У него жар. Суфи прикусил палец. — Что мы можем сделать? — Ничего. Ему надо отдохнуть. — А вдруг он умрет? Мужчина неопределенно хмыкнул: — _На_ба_омиди_хода,_ маленький хазара. Кто может сказать? Будем надеяться, что нет. Ладно? Надеюсь, он просто очень устал. — А мы не можем позвать кого-нибудь, ну не знаю, доктора? — Об этом они позаботятся, — сказал мужчина. И кивнул в сторону белуджей. — А я пока схожу за тряпкой и намочу ее в холодной воде. Я помню, как открыл один глаз. Веко тяжелое, как железная ставня магазина оста саиба. — Не уходи, — попросил я Суфи. — Да я никуда не ухожу, успокойся. Мужчина вернулся с мокрым куском полотна. Мягко положил мне его на лоб, сказал что-то, чего я не понял, несколько капель воды просочились сквозь мои волосы и покатились по шее, по щекам, за ушами. Я услышал музыку и вроде бы что-то спросил, наверное, кто это играет. Помню слово «радио». Помню, что я был в Наве, шел снег. Помню, как мама ерошила мне волосы. Помню добрые глаза моего убитого учителя, я стоял и читал стихотворение, и он попросил меня повторить, а у меня не получилось. Потом я провалился в сон. Один за другим, маленькими группками, дом покинули все, за исключением двух перевозчиков. Уехал и добрый мужчина с большими руками. Я все еще болел, несколько дней совсем не помню, только ощущение влажной духоты и страх упасть, скользнуть в бездну, потому что не за что уцепиться. Я так плохо себя чувствовал, что не мог даже пошевелиться: кто-то словно отлил из цемента мышцы моих ног и рук; даже сосуды и вены не работали, кровоснабжение нарушилось. Целую неделю я ел только арбузы. Я очень, очень хотел пить. Я непрерывно пил, чтобы загасить пожар, яростно пылавший в моем горле. — Выпей это. — Что это? — Открой рот. Теперь глотай. — Что это? — Лежи, лежи. Отдыхай. _Рахат_баш._ Ну ясное дело, перевозчики не могли отвезти меня в больницу или к врачу. И это самая большая проблема беженца: ты нелегал даже в вопросе здоровья. Они мне давали лекарства, которые знали, которые были в доме, маленькие белые пастилки, их нужно было запивать водой. Понятия не имею, что это за снадобье, задавать вопросы в моем трижды бедственном положении больного, должника и афганца я не мог — как бы то ни было, в конце концов я выздоровел, ну и славно. Через неделю я уже почувствовал себя лучше. Однажды утром наш перевозчик велел нам с Суфи собирать свои вещи, чем страшно рассмешил меня, поскольку собирать-то было нечего, и следовать за ним. Мы отправились на вокзал Кермана. Я впервые оказался днем на иранской улице и пришел к выводу, что мир куда менее разнообразен и загадочен, чем я себе представлял, живя в Наве. Вокзал, как я помню, был длинным приземистым строением, с каменной лестницей, волнообразной аркадой и вывеской под кровлей, наполовину синей, наполовину прозрачной, на которой было написано желтыми буквами «Kerman Railway Station» и то же на фарси красным. Нас ждали два других перевозчика-белуджа, компаньоны нашего перевозчика, и маленькая группка афганцев, которых я видел накануне днем в том доме. Мы зашли в вагон в разные двери. Поезд на Кум. Кум — большой город, между Исфаханом и Тегераном, святое место для мусульман-шиитов, потому что в нем находится могила Фатимы Масумы. Теперь я был на земле шиитов. И даже если меня это особо не заботило, я все равно чувствовал себя как дома, или, по крайней мере, надеялся, что это так, что я там, где ко мне будут хорошо относиться, а это в конце концов одно и то же. Я пребывал в эйфории. Я был здоров. Я чувствовал себя сильным. Кроме того, был чудесный солнечный день, и мы оба, Суфи и я, находились в Иране. — Ты говоришь, что ты чувствовал себя великолепно, Энайат. Во время лихорадки ты еще и вытянулся. Говорят, дети растут, когда у них жар, представляешь? — Да, я знаю. — Какой у тебя рост сейчас? — Где-то метр семьдесят пять, полагаю. — А когда ты был в Иране? — Как у обычно ребенка одиннадцати-двенадцати лет. Не знаю, какой там у них рост. — Сколько времени прошло со дня твоего отъезда до того момента? — Ты имеешь в виду с тех пор, как я покинул Наву? — Да. — Полтора года. Да, примерно полтора года. — А мы решили, что ты отправился в путь в десять лет. — Ну да, решили, что так, Фабио. Но это мы только предполагаем. — Ну, разумеется, только предполагаем… — Ага. — А в какое время года ты приехал в Иран? — Весной. — Замечательно. Хотя бы со временем мы определились. — Нет, Фабио. Невозможно ни с чем определиться наверняка. — Со временем можно, Энайат. Оно идет с одинаковой скоростью во всем мире. — Думаешь? Знаешь, Фабио, я бы не был в этом так уверен.
Наш перевозчик и его компаньоны заняли места в трех или четырех рядах от нас с Суфи и от других афганцев, чтобы в случае чего предотвратить любой инцидент с пассажирами. На вокзале Кермана, еще до того, как закрылись двери вагона, они нам сказали: — Что бы ни случилось, мы не знакомы. Ясно? Вы никогда, ни при каких обстоятельствах не должны говорить, что вы с нами. Если зайдут полицейские и после проверки прикажут вам следовать за ними, вы должны слушаться. Если вас отвезут на границу, сохраняйте спокойствие, мы приедем и заберем вас. Поняли? Мы сказали «да» и кивнули. Они посмотрели на нас и спросили еще раз, поняли ли мы, и мы опять хором повторили «да». Чтобы быть совершенно уверенными, они нас спросили и в третий раз. Думаю, они немного нервничали, впрочем, мне, наверно, показалось. Как бы то ни было, когда зашел контролер, они сразу заговорили с ним и стали показывать бумаги: видимо, все же дали ему денег. В Куме мы вышли. Для некоторых путешествие там и заканчивалось: перевозчики позвонили каким-то людям, чтобы те пришли забрать афганцев. А Суфи, я и еще несколько человек сели на рейсовый автобус, курсирующий по маршруту Кум — Исфахан. Судя по всему, наш перевозчик и водитель были знакомы, потому что когда они встретились, то пошли навстречу друг другу и расцеловались. На середине дороги автобус неожиданно затормозил. Суфи сжал мне руку: — Мне плохо. — А что случилось? — Я выглянул за занавеску, которую мы задернули от солнца. Овцы, — сказал он. — Что?! — Там овцы. Мы остановились из-за стада овец. Суфи рухнул на сиденье, зажав уши руками. Через час мы добрались до Исфахана. Первое: я везу вас туда, куда хочу. Второе: вы работаете там, где я хочу. Третье: четыре месяца вашу зарплату забираю я. Таковы условия договора. Вот почему до этой минуты все шло как по маслу: обо мне заботились, когда я болел, поезд был комфортабельным, автобус остановился не на полицейском (иранском) блок-посте, а всего лишь из-за перегородившего дорогу стада овец (иранских). Правда, теперь предстояло понять, где мы с Суфи проведем ближайшие четыре — минимум — месяца нашей жизни и какую работу будем выполнять. Поэтому путешествие от автобусной станции Исфахана до нашего предназначения — «предназначение» и «место назначения» ведь очень похожие выражения? — показалось мне, клянусь, самым длинным и опасным среди всех переездов на поездах и автобусах, предшествовавших неизвестности. А оказалось… Оказалось, что мы приехали в малолюдный район на южной окраине города, наш перевозчик отвел нас на строительную площадку, где возводили какое-то здание, жилой дом высотой в четыре этажа, но очень, очень длинный, с огромным количеством квартир, совершенно одинаковых, как сестры-близнецы. Несколько компаний-застройщиков, каждая выиграла подряд на жилой блок. Жара. Мы бродили в пыли вокруг строения до тех пор, пока высокий иранец с маленькими глазками не вылез из контейнера, набитого плиткой, и не велел нам войти. Перевозчик пожал руку иранцу, который был очень похож на прораба, поскольку носил аккуратную бородку и чистую рубашку, коротко представил нас, только назвав имена, и все — как будто нас уже ждали и обо всем заранее договорились, — потом повернулся к нам и сказал: — Вы остаетесь с ним, поняли? Вы остаетесь здесь с ним. Поднял с земли сумку и ушел. Прораб склонил голову набок и спросил: — Что делать умеете? — Ничего, — ответили мы. В таких случаях честность — лучше всего. — Я так и думал, — кивнул прораб. — Идите за мной. Мы с Суфи переглянулись и последовали за ним. Здания пока не было, только скелет без окон и дверей. Прораб отвел нас в одну из квартир с полом без плитки — просто голый бетон, весь в трещинах. — У нас живут там же, где работают, — сказал он. Я вышел на середину комнаты и огляделся. Окна и двери заклеены пленкой. Воды нет, газа тоже. — Воду, — сообщил прораб, — привозят в цистерне, для готовки используют газовые баллоны, которые можно наполнить в магазине рядом. Электрический кабель, закрепленный скотчем, тянулся по внешней стене здания, заползал в окно, бежал по потолку и свисал с лампочкой на конце рядом с дверью в коридор. — Ступайте принесите песка, — приказал прораб. — Песок вон там. Мы вернулись, притащив по два ведра песка на брата: да, хоть мы с Суфи и маленькие, но сильные. — Высыпьте его в том углу. Так, хорошо. Разровняйте метлой и расстелите сверху ковер. Да, один из тех. Разверните его там. Будете спать здесь до тех пор, пока не построим дом. Потом перейдем на другую площадку. Не мусорьте и помните, что вы не одни. Воспитанность каждого — залог спокойного существования остальных, ясно? Вы быстро освоитесь со здешней жизнью, поймете, что тут с едой, водой, намазом и всем остальным. Если будут проблемы, обращайтесь непосредственно ко мне, не пытайтесь решить их сами. Теперь спускайтесь вниз, во двор, познакомлю вас с другими рабочими. Делайте то, что они вам скажут. Все они беженцы. Каменщики, плотники, слесари — все без документов. Жили они там же, в строящихся квартирах большого жилого комплекса. Разумеется, не потому, что если живешь там, то строишь лучше или работаешь больше — даже если в каком-то смысле и то и другое отчасти верно. Если ты строишь чужой дом, но на это время он как будто становится твоим, ты к нему привязываешься и вроде как больше о нем заботишься, к тому же тебе не приходится терять время, возвращаясь вечером домой и приходя на стройку утром, ты можешь приступать к работе, едва только проснулся, и заканчивать незадолго до отхода ко сну или ужина, если у тебя еще остались силы поесть. Конечно, все эти причины очень важны, но главная состояла в том, что это было для нас самое безопасное место. Действительно, никто никогда не выходил со стройплощадки. Строительная площадка была не просто домом. Строительная площадка была миром. Строительная площадка была Солнечной системой. Первые месяцы ни Суфи, ни я и носа не показывали со стройплощадки. Мы боялись иранской полиции. Мы боялись оказаться в Телизии или Санг-Сафиде, и если вы не знаете, что это такое, то только потому, уж поверьте, что вы никогда не были афганским беженцем в Иране, потому что все афганские беженцы в Иране прекрасно знают, что такое Телизия и Санг-Сафид. Центры временного пребывания. Легендарные. Два концлагеря, судя по тому, что я позднее узнал о концентрационных лагерях: не знаю, понятно ли я объясняю. Территория без надежды. В Афганистане достаточно было лишь произнести их названия, чтобы высосать из комнаты весь воздух, как из вакуумного пакета для продуктов. Солнце меркло, листья опадали. Рассказывали, что полицейские там заставляют людей подниматься на холмы — а они там очень высокие, — неся на плечах покрышку от грузовика, а потом забираться в нее, и толкают ее с вершины вниз на камни. Когда я был в Афганистане, я встретил на улице двух мальчишек, сошедших с ума. Они разговаривали сами с собой, кричали, мочились под себя. И кто-то, если я правильно помню, сказал мне, что они побывали то ли в Телизии, то ли в Санг-Сафиде. Примерно три дня спустя после нашего с Суфи приезда я увидел группу рабочих, которые обсуждали, кто из них должен куда-то пойти и что-то сделать. Я шел быстро, с ведром в руке. Но остановился послушать. — А куда вы собираетесь пойти? — спросил я. — За покупками. — За покупками? Наружу? — Ты когда-нибудь видел магазины на стройплощадке, Энайат-джан? Каждую неделю кто-то должен ходить за покупками, — сказал один из пожилых. — За последние пару месяцев я ходил три раза. Теперь очередь Халеда. Он всего лишь один раз ходил. — Да. Но три недели назад! Сколько времени не ходил Хамид? А? Сколько? Два месяца! Даже больше! — Неправда! Я в прошлом месяце ходил, забыл, что ли? — Тебе, Хамид, от пыли совсем память отшибло. Вот оно как, получается, только один в неделю, один из тех, кто здесь уже давно, один из тех, кто знает город, покупает продукты на всех. Берет такси и отправляется покупать все, что необходимо, в особый магазин, склад, где есть всего понемногу, а хозяин его — друг, и затем сразу же возвращается. Даже нет времени выпить чая или перекусить. Он возвращается, и расходы делятся на всех. Готовят вместе, едят вместе, убирают вместе. У каждого свое дело. У каждого своя очередь. В конце концов в тот день поехал Хамид. Я видел, как он садился в такси. Я крикнул: — Удачи, почтенный Хамид! — _Ба_омиди_хода,_ Энайатолла-джан. — Берегись полиции, — сказал я. — А ты берегись извести. Мешок дырявый. Известь сыпалась мне на башмак. Я побежал к прорабу. В конце дня я остался ждать дядю Хамида у ворот, я был уверен, что его поймали — даже представлял его катящимся вниз с холма в Телизии внутри покрышки, — когда увидел облако пыли за поворотом, и то же самое такси, в которое он садился днем, промчалось вдоль стены стройплощадки и остановилось передо мной. Багажник до отказа был забит пакетами. Я помог Хамиду выгрузить их и отнести наверх. — Спасибо, Энайатолла-джан. — Не за что, дядя Хамид. Все прошло гладко? Ты видел полицию? — Никого не видел. Все хорошо прошло. — Страшно было? Хамид на мгновение бросил раскладывать коробки с рисом и бобами. Застыл в неподвижности. — Я никогда не боюсь, Энайат, — сказал он, — и боюсь всегда. У меня уже давно не получается отделить одно от другого. — Ты когда-нибудь был в Исфахане, Энайат? — Нет. — Мне говорили, он очень красивый. — Как-то я искал фото в Интернете. Нашел много фотографий площади, носящей имя Имама Хомейни, мечети Шейха Лютфаллы и моста Хаджу. А еще узнал, что не очень далеко оттуда находятся руины Бама. Это крепость построена из самых больших в мире кирпичей. Вскоре после того как я уехал, ее разрушило землетрясение. — Должно быть, это удивительные места. — Но я в то время об этом не знал. В Иране есть такая поговорка: «Исфахан несфе джахан», что означает «Исфахан — центр мира». — Ну да. Твоего тоже, Энайат?
Мы очень много работали, это да. Мы работали по десять-одиннадцать часов в день без перерыва. Но больше там особо и делать было нечего. Что касается денег, все закончилось благополучно. Через четыре месяца начальник стройки прекратил отдавать наше жалованье перевозчику, как было условлено, и начал платить нам. Я хорошо помню свою первую зарплату: сорок две тысячи _туманов._ Когда я заплатил свою часть ежемесячного взноса на покупки, у меня еще осталось тридцать пять тысяч, что примерно составляло тридцать пять евро, потому что в то время тысяча туманов равнялась, если не ошибаюсь, одному евро. Эти тридцать пять тысяч туманов были все в банкнотах. Тогда я первый раз вышел со стройплощадки, озираясь по сторонам, заглядывая за каждый угол, держась как можно ближе к домам, и, несмотря на страх, тайком отправился в ближайший магазин, где обменял все банкноты на монеты; так мне казалось, что у меня намного больше денег. Я нашел железную коробочку с замком, чтобы хранить деньги. По вечерам, когда работа заканчивалась, я забивался в свой уголок, открывал железную коробку с навесным замком, доставал из нее все монеты и пересчитывал их — одна, две, три, — хоть я и пересчитал их уже миллион раз. Бумажки считать легче, но зато из монет можно выстраивать башни. Это восхитительно. Когда денег начало становиться больше — каждый месяц я получал свою зарплату, но способов потратить ее было не так уж много — и гора монет перестала помещаться в коробке, я сменил тактику. Я брал банкноты, клал их в полиэтиленовый пакет и туго перетягивал его резинкой, а затем прятал в разных местах на стройплощадке, так чтобы знал об этом только я. Заворачивал деньги тщательно, чтобы они не промокли или мыши их не погрызли. Суфи вдруг решил уехать. Мы даже поссорились из-за этого. Не помню точно, как это получилось, помню только, что мы даже не попрощались, и я потом долго-долго переживал. А вдруг мы виделись в последний раз? Никогда не знаешь, какое коленце выкинет жизнь в следующее мгновение. — Я уезжаю, — сообщил он однажды вечером. — В Исфахане слишком опасно. — И куда ты поедешь? — В Кум. — А почему в Кум? Чем он отличается от Исфахана? — В Куме много афганцев. Они обрабатывают камень. Держатся вместе, и все такое. Он хотел бросить меня. Я не мог поверить своим ушам. — Ты не можешь уехать, — заявил я. — Поехали со мной. — Нет. Мне хорошо и на стройке. — Ну тогда я один поеду. — Кто тебе вообще рассказал эту историю про афганцев в Куме? А если это неправда? — Парни, которые работают на стройке другой фирмы. Смотри, они даже номер телефона мне дали. Он протянул мне листок бумаги. Зеленым фломастером на нем был написан телефон. Я попросил ручку у дяди Хамида и переписал его себе в тетрадь, которую он мне когда-то подарил, — тетрадь с черной обложкой, я записывал в нее то, что все равно мог забыть, хоть это и было записано. Это он, дядя Хамид, научил меня читать и писать намного лучше, чем раньше, когда я только приехал на стройку. На следующее утро, когда я проснулся, то обнаружил, что Суфи нигде нет. Я подумал, что не стоило мне засыпать. Что, возможно, ночью лучше бодрствовать, а то близкие люди могут вот так кануть в никуда. Отсутствие человека чувствуется во множестве мелочей. Отсутствие Суфи я чувствовал в основном по ночам, когда ворочался во сне и руки больше не наталкивались на него рядом на ковре. Его отсутствие я чувствовал и днем, в перерывах между работой: с тех пор как он уехал, я больше не бросал камешки, целясь в банки, ведра и тому подобные мишени. Однажды вечером я вернулся с работы совсем грустный и уселся перед маленьким черно-белым телевизором, одним из тех, где антенну надо руками настраивать, так что больше времени проводишь ловя сигнал, чем смотря передачи. По какому-то из каналов шел фильм, где падали башни. Я переключил, но по другому каналу шел тот же фильм. Еще раз переключил — опять то же самое. Я позвал дядю Хамида, чтобы он мне помог, но он сказал, что это не фильм. В Америке, в Нью-Йорке, два самолета врезались в башни Всемирного торгового центра. Говорили, что это сделали афганцы. Потом говорили, что это дело рук бен Ладена и что афганцы его укрывают. Говорили, что это «Аль-Каида». Я еще посидел немного и послушал, потом съел похлебку и отправился спать. Должно быть, это было действительно важно, то, что произошло, и теперь я знаю, что это было важно, ужасная трагедия, но в тот момент я думал, что для меня намного тяжелее жить без Суфи. Когда у тебя нет семьи, друзья — это все. Шло время. Секунды, минуты, часы, дни, недели. Месяцы. Тик-так, тик-так. Я хотел купить часы, чтобы придать форму течению времени, часы, которые показывали бы время и дату, которые сообщали бы мне, насколько у меня выросли волосы и пальцы, насколько я постарел. Затем наступил особенный день — день, когда мы закончили работать в здании, потому что там уже нечего было делать: все установили, даже дверные ручки, оставалось лишь сдать квартиры хозяевам. И мы поехали работать в другое место. Два владельца строительной фирмы разделились, и я остался с тем, кто был мне более симпатичен. Мы перебрались в пригород Исфахана, в Бахарестан. К тому времени я уже много чему научился, я уже умел перетаскивать разные грузы и делать разную другую работу, и скоро мне стали доверять обязанности, которые требовали еще большей ответственности и компетентности (так мне говорили, может, просто подшучивали надо мной), например, поднимать на верхние этажи дома на веревке строительные материалы. Правда, несмотря на то что я становился более ловким в работе и все мне доверяли, я был все таким же маленьким. И в чем проблема? Проблема в том, что те материалы, что я поднимал на веревке, часто оказывались тяжелее меня. И тогда груз начинал опускаться, а я — подниматься. Все вокруг смеялись, и, прежде чем кто-либо приходил мне на помощь, я некоторое время кричал и бранился, кричал и бранился, не ослабляя хватки, чтобы груз не упал и не испортился по моей вине. Но самым приятным было то, что я называл моей собственной маленькой бахарестанской революцией: я начал выходить со стройплощадки. Бахарестан, маленький пригородный поселок, таил куда меньше опасностей, чем Исфахан. Кроме того, я хорошо научился говорить на фарси, и многие люди обращались со мной вполне любезно, особенно женщины. Когда я видел, как они возвращаются из магазинов с сумками, полными покупок, я предлагал им поднять их по лестнице на нужный этаж. Они доверяли мне, гладили по голове, а иногда дарили сладости или что-ни-будь в этом роде. Я уже подумывал о том, не остаться ли мне здесь навсегда. А вдруг это место я смогу назвать своим домом? Там, на стройке, мне дали прозвище Фельфели, что значит «перчик». Хозяин лавки, куда я ходил за покупками и время от времени за мороженым, часто повторял мне: «Фельфель нагу че ризе, бохор бебин че тизе», что примерно значило: «Не смотри, что перчик маленький, ты попробуй, какой он острый». С этим господином, уже довольно пожилым, мне очень приятно было общаться. Прошло несколько месяцев, и я решил навестить Суфи. После его отъезда мы больше не разговаривали, но я получал кое-какие весточки о нем от некоторых общих знакомых, работавших на той же фабрике в Куме. Я хранил номер телефона, записанный в тетради, как хранят ценные вещи, и однажды вечером позвонил на фабрику. Ответил телефонист. — Какой еще Суфи? — спросил он. — В нашей компании нет никакого Суфи. — Джома, — вспомнил я наконец. — Джома, не Суфи. — Джома Фаузи? — спросил телефонист. — Да, он. Разговор по телефону получился скомканным. Но, несмотря на его обычную невозмутимость, я чувствовал, что он был взволнован не меньше меня. Я пообещал, что непременно навещу его. В общем, одним жарким безветренным утром я сел на автобус до Кума. В этот момент мне показалось, что я уже бесконечно долго живу в Иране. Со мной за это время ничего плохого не произошло, поэтому я даже не подумал, что меня могут остановить на блокпосту или задержать обычные полицейские, — короче, что мое путешествие может закончиться плохо. Я вообще об этом не думал, и, как часто случается, когда ты не особенно беспокоишься, все прошло гладко. Суфи встретил меня на автовокзале. За эти месяцы мы оба (он все же больше) выросли, и теперь долго оглядывали толпу, прежде чем узнали друг друга. Мы обнялись. Я прожил в Куме неделю, тайком ночуя на фабрике. Мы гуляли по городу и играли в футбол с другими афганскими мальчишками. Там было действительно замечательно, но я пока не решился сменить место жительства, уехать оттуда, где мне хотелось бы остаться навсегда. Поэтому на исходе недели я начал скучать по работе и вернулся в Бахарестан. Как раз вовремя, чтобы меня депортировали на родину. Все произошло в один день. Мы работали. Я собирался приготовить штукатурку, смешивал известь с цементом и не смотрел по сторонам, только в бадью и в себя — со мной такое часто бывает, я ухожу в себя. Помню только шум подъезжающих машин: я тогда подумал, что это поставщики — их прораб ждал. В Иране часто дома стоят вплотную друг к другу, а между ними располагается небольшая площадь, и с этой площади всего два выхода. С учетом этого полиция и поставила машины. Стратегически грамотно — полицейские всегда большие стратеги — две машины и фургон заблокировали один выход, а агенты пешком обогнули дома и перекрыли другой вход. Сбежать нереально. Никто и не пытался. У кого в руках были кирпичи и мастерки, отложили их; кто сидел на корточках и соединял электрические провода, положил их на землю и встал; кто забивал гвозди и все еще держал в руке молоток, а во рту — гвозди, чтобы не нагибаться постоянно к коробке, бросил молоток, снял перчатки, выплюнул гвозди на песок (просто выплюнул, и все) и без лишних слов пошел за полицейскими. Ни единого возгласа недовольства. Телизия. Санг-Сафид. Когда я увидел рассредоточившихся по стройке, орущих полицейских с оружием в руках, я сразу об этом подумал. Телизия. Санг-Сафид. Я вспомнил двух сумасшедших, которых я встретил в Афганистане. Один из полицейских приказал мне все бросить и идти за ним. Они построили нас в центре площади, а затем понемногу начали выпускать в заблокированный машинами выход, и по мере того, как мы выходили, они загружали нас в фургон. Они выдернули дядю Хамида, и я испугался, как бы они не стали мучить его на глазах у всех, просто чтобы показать, что они способны сделать это, если захотят. Но они просто ему сказали: «Иди принеси деньги». Дядя Хамид пересек двор и зашел в «дом», мы молча ждали. Он вернулся, неся конверт с деньгами, которых хватало для нашего возвращения в Афганистан. Это потому, что в Иране, когда тебя депортируют, ты сам должен платить за возвращение домой. Не будет же платить за это государство. Если тебя поймали в группе, как произошло с нами в тот день, тебе повезло: полиция освобождает одного из группы и велит ему принести деньги для оплаты депортации всех. Если же тебя поймали одного и у тебя нет возможности оплатить дорогу до границы, тогда тебе приходится по-настоящему плохо: ты остаешься в центре временного пребывания и деньги на дорогу зарабатываешь рабским трудом. Ты становишься рабом у полицейских в центре временного пребывания: тебя заставляют вычищать грязь — я говорю сейчас о самом грязном месте в мире, мне говорили, это место, где даже воздух — это грязь Земли, где даже таракан не захотел бы жить. Если ты не заплатишь, есть вероятность, что центр временного пребывания станет твоим домом. В тот день мы заплатили. И даже больше, чем следовало. Дядя Хамид уже потом, в фургоне, сообщил мне, что, когда он пошел собирать деньги, он обнаружил двоих наших, спокойно готовивших обед и ничего не заметивших. Он попросил их остаться там и последить за нашими вещами до тех пор, пока мы не вернемся. Если только нас не отвезут в Телизию. Или в Санг-Сафид. К счастью, нас отвезли в другое место. В лагере нас обрили наголо. Чтобы мы почувствовали себя голыми. И чтобы потом таким образом люди поняли, что мы нелегально находились в Иране и были депортированы. Сбривая нам волосы, они смеялись. Они смеялись, а мы стояли сбившись в кучу, как овцы. Чтобы не заплакать, я пристально смотрел на пряди волос, копившиеся на полу: они так странно выглядят, когда не на голове. Потом они затолкали нас в грузовик, и машина рванула с места. Казалось, водитель нарочно ищет выбоины в дороге, потому что попадать в них так часто, если только не делать это специально, почти невозможно. Я подумал, что так, наверное, всегда обращаются с депортированными, и сказал об этом остальным, но никто не засмеялся. В какой-то момент полицейские приказали нам выходить, потому что мы приехали. Если бы у них был самосвал для перевозки песка, они бы с удовольствием нас в него затолкали, а потом из него вывалили, чтобы мы катились как можно дальше. Но они только несколько раз наугад ударили кого-то дубинками. Герат. Афганистан. Ближайший к границе населенный пункт между Ираном и Афганистаном. Каждый старается побыстрее договориться о возвращении обратно, благо это не проблема. Герат полон перевозчиков, только и ждущих депортированных. Между последним пинком полицейских и отъездом обратно в Иран времени почти нет. Если с собой у тебя денег нет, заплатишь позже. Они знают: хотя бы недолго проработав в Иране, ты наверняка накопил и припрятал деньги в каком-нибудь тайнике или можешь занять их у кого-то, причем без риска попасть в долговую яму на долгих четыре месяца, как случилось со мной и Суфи. Это они знают точно. Чтобы попасть обратно в Иран, мы снова воспользовались фургоном «тойота». Но на этот раз поездка была опаснее, потому что мы ехали той дорогой, по которой контрабандисты перевозят свои запрещенные товары. В том числе наркотики. И в «тойоте» они тоже были. В Иране тех, кого ловят с килограммом опиума или больше, вешают. Разумеется, многие полицейские на границе подкуплены, и, к счастью, они тебя запросто пропускают, если ты им заплатишь, но если ты встретишь какого-нибудь серьезного (а таких там встречается довольно много), короче, считай, ты пропал. В тот раз нам повезло. Мы вернулись в Бахарестан. Я сразу же отправился на стройку искать дядю Хамида, но он еще не успел вернуться. Мои деньги лежали на месте, в тайнике. Двое оставшихся рабочих присматривали за нашими вещами. Но с этого дня все переменилось. Ходили слухи, что в Исфахане теперь небезопасно, и в Бахарестане тоже, что полиция получила приказ депортировать всех. В общем, я позвонил Суфи в Кум, на его фабрику, и он мне сообщил, что там все тихо. Вот я и решил отправиться к нему. Дождался, когда вернется дядя Хамид, чтобы попрощаться с ним, собрал свои вещи и пошел на автовокзал. — Как можно так резко изменить жизнь, Энайат? За одно утро. Раз — и попрощался. — Меняешь — и все, Фабио. — Однажды я читал, что желание эмигрировать рождается из необходимости дышать. — Так и есть. А надежда на лучшую жизнь сильнее любого из чувств. Моя мать, например, решила, что мне вдали от нее, в опасности, но в поисках другого будущего, будет намного лучше, чем в опасности рядом с ней, но в постоянном страхе перед всем на свете.
День был прекрасный, я удобно расположился в кресле, прислонившись виском к стеклу, чтобы немного подремать. Я купил иранскую газету. Мне казалось, что если вдруг полицейские нас остановят для проверки и увидят меня мирно спящим с иранской газетой в обнимку, они подумают, что все в порядке. Рядом со мной села девушка в парандже, от которой шел приятный аромат. Через три минуты мы тронулись в путь. Мы проехали уже полдороги. Две женщины болтали с моей соседкой, они разговаривали о своих замужествах; мужчина читал книгу, а маленький ребенок, сидевший рядом с ним, возможно, его сын, напевал какую-то песенку, что-то вроде скороговорки. Итак, мы уже проехали полдороги, когда автобус начал притормаживать, сначала понемногу, затем все сильнее и наконец совсем остановился. С моего места ничего не было видно. Я подумал, что это опять овцы и спросил: — Что случилось? Девушка ответила: — Блокпост. Телизия. Санг-Сафид. Водитель автобуса нажал кнопку, и двери со свистом открылись. Прошли века, воздух застыл в неподвижности, все молчали, даже те, кому бояться было нечего, потому что они иранцы или потому что у них документы в порядке. Потом в автобус зашел первый полицейский. В одной руке он аккуратно держал за дужку солнечные очки, другой прикрывал рот, зевая. Эти полицейские, они никогда не проверяют документы у всех подряд, потому что прекрасно видят, кто иранец, а кто нет. Они натренированы узнавать афганских нелегалов и всяких других. Заметив такого, они сразу тычут в него пальцем, подходят и приказывают показать документы, хотя прекрасно знают, что документов нет. Мне хотелось превратиться в невидимку. Но у меня нет таких способностей. Я притворился спящим, потому что, когда ты спишь, тебя как будто нет, ну или почти нет, и еще потому, что, когда ты притворяешься спящим, ты вроде как ничего не делаешь, надеясь, что все разрешится само собой. Но полицейский оказался не дураком и увидел меня, даже несмотря на то, что я спал. Потянул меня за рукав футболки. Я продолжал делать вид, что сплю и даже слегка повернулся, как это иногда случается во сне. Полицейский пнул меня по голени. В этот момент я проснулся. — Пошли со мной, — приказал он. Даже не спросил, кто я такой. — Куда? Он не ответил. Посмотрел на меня и нацепил солнечные очки, хотя внутри автобуса царил полумрак. Я взял свою сумку. Извинился перед девушкой рядом со мной, прося разрешения пройти, и снова ощутил ее аромат. Я брел по проходу автобуса, чувствуя на спине тяжелые взгляды всех пассажиров, и эти взгляды жгли мне шею. Как только я ступил на землю, автобус все с тем же пневматическим свистом закрыл двери и уехал. Без меня. Рядом стояла небольшая казарма, перед ней — машина. Телизия. Санг-Сафид. Барабаны в ночи. Телизия. Санг-Сафид. — Я могу заплатить, — сразу сказал я, — я могу оплатить депортацию. У меня действительно была пачка денег, заработанных на стройке. Но они то ли не слышали меня, то ли не хотели слышать. Один из полицейских, здоровенный иранец, втолкнул меня в дверь. На короткое мгновение я представил пыточную камеру, всю заляпанную кровью, с рассыпанными по полу обломками костей, колодец, заполненный черепами, яму, достигающую центра Земли, маленьких черных насекомых, снующих по стенам, и брызги кислоты на потолке. Что они могли делать в этой комнате? Готовить, вот что. Горы грязных тарелок и кастрюль, которые следовало помыть. — Советую постараться, — заявил огромный иранец. — Губки вон там. Я потратил не один час, сражаясь с остатками соуса и прилипшего к тарелкам риса. Кто знает, сколько лет эти кастрюли дожидались меня. Когда я мыл приборы и тарелки, привели еще четырех афганских мальчишек. После того, как мы закончили уборку на кухне, они собрали всех пятерых и отвели разгружать и загружать машины и фургоны: когда был багаж или прицеп, который надо досмотреть, полицейские звали нас, и мы бросались разбирать его. Закончив досмотр, они снова звали нас: поставить ящики и чемоданы на место, расставить коробки и так далее. Я пробыл там три дня. Когда уставал, садился на землю, прислонившись спиной к стене, опустив голову на колени. Если приезжала машина, и ее нужно было разгрузить или загрузить, приходил полицейский. Он поднимал нас пинками, приговаривая: «Подъем!» Мы вставали и шли работать. Вечером третьего дня меня отпустили. Не знаю почему. Четыре остальных мальчика остались там, и я никогда их больше не видел. В Кум я пришел пешком. В Куме живет как минимум миллион человек — это я узнал позже, — но если посчитать всех нелегалов на фабриках, где обрабатывают камень, полагаю, это число удвоится. Фабрики по обработке камня здесь повсюду. Я тоже благодаря Суфи устроился работать на одну из них, ту же, где работал и он. Нас было человек сорок-пятьдесят. Меня поставили на кухню — готовить обед и ходить за продуктами. В отличие от Исфахана, в Куме я был единственным, кто выходил с фабрики — как раз чтобы купить продуктов. Я подвергался большой опасности, но как я мог этого избежать? Помимо готовки, я мыл пол и протирал пыль в офисе директора фабрики. А если надо было сделать что-то еще, например заменить заболевшего или перенести какую-нибудь вещь, тоже звали меня. Кричали «Эна!» иногда даже не оборачиваясь, кричали и все, как будто я уже был рядом, словно я обладал способностью материализоваться по первому зову. Короче, я был мастер на все руки. Думаю, можно и так сказать. На эту фабрику привозили каменные глыбы, и нужно было разрезать их, используя гигантские машины, некоторые больше моего дома в Наве. Там стоял ужасающий грохот и повсюду текла вода. Все носили сапоги (обязательно) и пластиковые фартуки, а кто-то даже закрывал уши наушниками, но со всей этой водой на земле и каменной пылью в воздухе находиться в добром здравии и не болеть, как всем бы хотелось, было очень сложно. Не только сохранить здоровье, но и остаться живым здесь было непросто. Или целым. Время от времени случалось, что какой-нибудь рабочий, поставленный управлять машинами, этими огромными машинами, которые дробили камни, как глину, которые нарезали их, как масло, по невнимательности совал в них руку или ногу. Мы много работали, иногда по четырнадцать часов в день, а когда ты так устаешь, рассеянность неизбежна. Однажды ко мне подошел афганский паренек, ненамного старше меня, и спросил: — Как тебя зовут? — Энайатолла. — В футбол играть умеешь, Энайатолла? Я подумал, что, наверное, умею, хотя лучше я, конечно, играю в бузуль-бази, да и вообще ни во что толком не играл с тех пор, как покинул Наву. И я ответил: — Да, умею. — Правда? Тогда приходи завтра вечером в пять к проходной фабрики. Будет турнир. Нам нужны новые игроки. — Турнир? — Ну да. Между фабриками. Турнир по футболу. Придешь? — Конечно! — Отлично. Дело в том, что следующим днем была пятница. Уточняю это, потому что там, на фабрике по обработке камня, вся жизнь состояла из сна, еды и работы и единственным временем отдыха был вечер пятницы: кто-то стирал свою одежду, кто-то шел в гости к друзьям. С того самого дня я играл в футбольной команде, состоявшей, как вы можете себе представить, из одних афганцев, рабочих трех или четырех ближайших фабрик. Всего афганцев, обрабатывавших камень, было больше двух тысяч. Участвуя в тех матчах, я очень старался. Даже если иногда чувствовал себя немного усталым, потому что мой рабочий день заканчивался в десять вечера. Я уже работал на фабрике несколько месяцев, когда однажды вечером, поднимая тяжеленный камень, потерял равновесие, и камень длиной больше двух метров упал, и в тот миг, когда этот огромный камень с грохотом, слышным даже в конторе, разбивался вдребезги об землю, его кусок раздробил мою ногу. Он располосовал мне штаны, разрезал сапоги, ободрал голень и разорвал подъем ноги, оставив глубокий разрез, в котором виднелась кость. Я закричал. Я сидел, сжав руками ногу. Один из управляющих прибежал посмотреть, что случилось. Он заорал, что это очень ценный камень, что мы должны были отгрузить его и что кто-то за него заплатит головой, за этот разбитый камень. А я тем временем истекал кровью. — Вставай, — приказал мне начальник. Я указал ему на свою рану. — Сначала надо разобраться с камнем. Собери осколки. Быстро. Я спросил, нельзя ли сначала оказать помощь мне. — Немедленно! — закричал он. И он имел в виду камень, а не оказание помощи. Я принялся все собирать, прыгая на одной ноге, кровь пропитала штанину и закапала из сапога. Я даже сознания не потерял, представляешь? Не знаю, как это мне удалось, сегодня, думаю, у меня бы не получилось. Я закончил собирать с пола разлетевшиеся обломки, потом, все еще прыгая на одной ноге, отправился обрабатывать и перевязывать рану. При этом пришлось отрезать у меня лоскут мяса. До сих пор шрам остался. И какое-то время я не мог играть в футбол. Поскольку рана еще кровоточила, некоторое время я был вынужден работать на кухне. Однажды по пути за покупками в какой-то витрине я видел очень красивые часы, из металла и резины, и стоили они не очень дорого. Кажется, я уже говорил, что мечтал иметь часы, чтобы они придали форму времени, показывали дату, сообщали мне, насколько я постарел. В общем, когда я их увидел, то пересчитал деньги, что были у меня в кармане, и хотя их оказалось не очень много, я понял, что могу купить себе эти часы. Короче, я зашел в магазин и сделал это. Купил их. Когда я вышел из магазина, я был вне себя от радости, клянусь. Первые часы в моей жизни. Я смотрел на них, любовался ими, крутил запястьем, чтобы солнце отразилось на циферблате. Я отправился бы пешком в Наву, лишь бы показать часы моему брату — вот он бы обзавидовался! Но пешком идти до Навы слишком долго, поэтому я побежал благословить их в мечеть Фатимы Масумы, одно из самых священных мест шиитского ислама и одно из самых подходящих (по крайней мере, мне так казалось) для благословения того, чем ты очень дорожишь, — в моем случае часов. Эта мечеть находится в самом Куме. Я потер часы о стену, чтобы освятить их, но стараясь не поцарапать. Я был так счастлив, что в какой-то момент даже подумал, что, несмотря на опасность нажить неприятности, я, возможно, остался бы в Куме надолго. Потом однажды ночью на фабрику приехали полицейские. Они были хорошо подготовлены, с грузовиком, чтобы отвезти нас до границы, даже не заезжая в Центр временного пребывания. Депортация. Снова. Я не мог в это поверить. Просто несчастье! Полиция узнала, что на этой фабрике работает много нелегалов. Они взломали дверь барака, где мы спали, и разбудили нас пинками. — Собирайте вещи. Мы вас депортируем в Афганистан. Я едва-едва успел забрать свои вещи из шкафчика и конверт с деньгами, как меня выволокли на улицу. Как обычно, за депортацию платили мы сами. Правда, на этот раз дорога в грузовике была чудовищной. В кузов затолкали столько народу, что люди, стоявшие по краям, рисковали вывалиться под колеса грузовика, а находящиеся в центре — задохнуться. Пот. Вздохи. Крики. Во время этой поездки многие могли умереть, и никто бы этого даже не заметил. Нас выгрузили за границей, как мусоровозы выгружаются на помойках. Мгновение я размышлял, не податься ли дальше на запад; на западе была Нава, моя мать, сестра, брат; на востоке был Иран, опять то же ненадежное положение, те же мучения. Мгновение я размышлял, не вернуться ли мне домой. Потом вспомнил слова мужчины, с которым пытался передать письмо моей матери, еще когда жил в Кветте, почти три года назад. В этом письме я просил ее приехать и забрать меня. Но мужчина прочитал письмо и сказал: — Энайат, мне хорошо известно, что происходит в провинции Газни и как там относятся к хазарейцам. Ты должен быть счастлив, что живешь здесь. Здесь плохо, ясное дело, но ты по крайней мере можешь утром выходить из дома с надеждой, что вечером вернешься живым, а там ты, когда уходишь, даже не знаешь, вернешься ли домой ты сам или же придет весть о твоей смерти. Здесь ты можешь общаться с людьми, торговать, в то время как хазара в твоей деревне не могут даже спокойно пройти по улице, потому что если какой-нибудь талиб или пуштун, идущий навстречу, заметит его, то всегда найдет к чему придраться: борода слишком короткая, тюрбан не так повязан, свет в доме горит после десяти вечера. Им постоянно грозит гибель, их могут убить ни за что ни про что — за одно лишнее слово или нарушение какого-нибудь бессмысленного правила. Ты должен быть благодарен своей матери, что она увезла тебя из Афганистана, — сказал тот мужчина, — еще и потому, что много людей тоже хотели бы уехать, да не могут. Я поплотнее запахнул куртку, сунул руки в карманы и отправился искать перевозчиков. Но в тот раз на одном из блокпостов на обратном пути — одном из блокпостов, где все подкуплены перевозчиками, — что-то пошло не так. Взяв условленные деньги, полицейские начали нас обыскивать и отбирать ценные вещи. Ты спросишь: «А что с вас взять? Вы же оборванцы». Но даже у того, кто ничего не имеет, можно что-нибудь взять. У меня, например, были часы. Это были _мои_ часы, и я ими дорожил больше, чем какой-либо другой вещью. Да, конечно, можно было их снова купить, но это были бы _другие_ часы, а те были моими _первыми_ часами. Полицейский построил нас в ряд вдоль стены и медленно пошел мимо, проверяя, все ли мы вытащили из карманов. Когда он замечал, что кто-то ведет себя странно или шевельнулся без разрешения или лицо у кого-нибудь напряженное, а значит, он что-то скрывает, он подходил к этому человеку вплотную и орал, выплевывая ему в лицо угрозы и кусочки ужина, а если угрозы и плевки не помогали, он осыпал его пощечинами и бил прикладом ружья. Он уже почти прошел мимо меня, но вдруг остановился и вернулся назад. Встал передо мной, широко расставив ноги, и спросил: — Что у тебя? Что ты скрываешь? Он был на тридцать или сорок сантиметров выше меня. Я посмотрел на него снизу вверх. — Ничего. — Врешь. — Я не вру, _дженаб_сарханг._ — Хочешь, чтобы я доказал тебе, что ты врешь? — Я не вру, дженаб сарханг. Клянусь вам. — А я думаю иначе. Вот чего я терпеть не могу, это когда меня бьют, поэтому, увидев, как он бьет других, я подумал, что смогу в каком-то смысле удовлетворить его. В ремне, в самодельном кармашке, у меня лежали две банкноты на всякий случай. Я вытащил их и протянул ему. Я надеялся, что этого хватит. Он же сказал: — У тебя ведь еще что-то припрятано, верно? — Нет. Больше у меня ничего нет. И он влепил мне пощечину. Попал по щеке и по уху. Я даже не видел, как она летела, его рука. Щека горела, в ухе несколько секунд звенело, а потом у меня появилось ощущение, что оно раздувается, как шарик. — Ты врешь, — сказал он. Я прыгнул ему на грудь, вцепился зубами в кадык, рвал волосы… Конечно нет: я показал ему запястье. Гримаса разочарования отразилась на его лице. Эти часы для него не имели никакой ценности. Со скучающим видом он расстегнул ремешок и положил их себе в карман, даже не посмотрев на меня. Они нас отпустили. Я слышал их смех, когда они удалялись в блеклом утреннем свете. Пройдя эту таможню, мы несколько часов добирались до ближайшего города, но уже тогда стало понятно: что-то идет не так. Действительно, внезапно показалась машина, полицейский джип, из-под колес которого летели камни, из него выскочили полицейские и закричали: — Всем стоять! Мы бросились наутек. Они начали стрелять из «Калашникова». Я бежал и слышал свист пуль. Я бежал и думал о состязаниях по запуску воздушных змеев на холмах провинции Газни. Я бежал и думал о том, как женщины Навы помешивают деревянным черпаком горма палав. Я бежал и думал, что мне сейчас очень пригодилась бы яма, яма в земле вроде той, где мы с братом прятались от талибов. Я бежал и думал об оста саибе и дяде Хамиде, о Суфи, и о мужчине с большими руками, и о прекрасном доме в Кермане. Я бежал, и, пока я бежал, похоже, пуля задела мужчину рядом со мной, он покатился на землю и больше не встал. В Афганистане я много раз слышал выстрелы. Я мог отличить звук «Калашникова» от звука других автоматов. Я бежал и думал, какой он, этот автомат, что стреляет в меня. Я был мал. Я подумал, что я меньше пуль, быстрее их. Я подумал, что я невидимый или даже бестелесный, как дым. Потом, когда я остановился, потому что убежал достаточно далеко, я подумал, что надо уезжать. Я больше не хочу бояться. И как раз в этот миг я решил попробовать добраться до Турции.
С того дня, как я уехал, прошло примерно четыре с половиной года: год и несколько месяцев в Пакистане и три года в Иране; ну, это «для ровного веса», как говорит одна женщина, торгующая луком на рынке рядом с домом, где я сейчас живу. Мне исполнилось четырнадцать и, возможно, даже больше четырнадцати, когда я решил, что из Ирана мне надо уехать: я по горло был сыт этой жизнью. После второй депортации мы с Суфи вернулись назад вместе, но он покинул Кум через несколько дней, потому что, по его мнению, там стало слишком опасно, короче, он нашел работу на стройке в Тегеране. Я — нет. Я решил остаться работать на той же самой фабрике, работать много и не тратить ни единой медной монетки, чтобы накопить на дорогу в Турцию. Но сколько стоило уехать в Турцию? Вернее, добраться до нее, что намного важнее (уехать туда все могут). Сколько мне придется потратить? Иногда, чтобы что-то узнать, необходимо задавать вопросы. Я и спросил у некоторых проверенных людей. — Семьсот тысяч туманов. — Семьсот тысяч туманов? — Да, Энайат. Десять месяцев работы, сказал я Вахиду, который однажды хотел уехать, но так этого и не сделал. На фабрике я зарабатываю семьдесят тысяч туманов в месяц. — Десять месяцев работы и ни одной потраченной монеты, — сказал я. Он кивнул, поднося ложку бобовой похлебки ко рту и дуя на нее, чтобы не обжечься. Я тоже погрузил ложку в похлебку. Маленькие черные семена беспорядочно плавали на лоснящейся поверхности вместе с хлебными крошками, сначала кончиком ложки я перемешал их, создавая водовороты и течения, затем собрал, проглотил и закончил обед, выпив остатки прямо из миски. Как найти такую сумму денег? Наступил очередной пятничный вечер. Я уже говорил, что это был единственный день, когда мы могли делать что хотели, и я проводил его, играя в постоянном и нескончаемом — можно так сказать? — чемпионате по футболу против команд других фабрик. Короче, однажды в пятницу мой друг, с которым я разговаривал за ужином о перевозчиках, подошел к камню, на который я присел, чтобы восстановить дыхание, и спросил, могу ли я его выслушать. Я напрягся. Мой друг был не один. Вместе с ним подошли еще несколько афганцев. Он произнес: — Слушай, Энайат, мы тут поговорили. Хотим поехать в Турцию. Мы накопили достаточно денег, чтобы оплатить дорогу, и тебе в том числе, если хочешь. Мы тебе это предлагаем не только из братских чувств и тому подобного, — продолжал он. — Когда ты едешь вместе с друзьями, вероятность, что все пройдет успешно, намного больше, чем когда ты один, когда тебе не у кого попросить помощи в минуту опасности. — Он сделал паузу, поскольку команда, сменившая нас на поле, забила гол, и все заорали от радости. — Что скажешь? — Что я скажу? — Угу. — Я вас благодарю и принимаю ваше приглашение. Что я еще могу сказать? — Это очень опасное путешествие, ты понимаешь? — Понимаю. — Намного более опасное, чем другие. Мяч отскочил от камня и замер у моих ног. Я отправил его обратно ударом ноги, с носка. Солнце освещало каждый уголок неба, оно было не голубым, а желтым, и у золотых облаков края были рваными от ран, нанесенных горами. Где трещат и дробятся скалы. Где режет и душит снег. Тогда я еще не знал, что горы убивают. Я сорвал стебелек сухой травы и принялся его жевать. — Я никогда не видел моря, — сказал я. — И вообще есть еще куча всего, чего я никогда в жизни не видел, но хотел бы увидеть. К тому же здесь, в Куме, выходить за ворота фабрики стало очень опасно. Ну и как вы думаете, что я вам отвечу? Я готов ко всему. Я произнес это очень уверенно. Но совершенно безотчетно. Если бы я знал, что меня ждет, я бы не поехал. А может, поехал бы. Не знаю. Но наверняка сказал бы это как-нибудь по-другому. Мы слушали. Мы все слушали. Слушали рассказы тех, кто побывал там и вернулся. И узнавали о тех, кто совершил это путешествие, из рассказов их спутников, которые, похоже, и выжили-то лишь ради того, чтобы поделиться с нами всеми этими ужасными историями. Можно было подумать, что правительство нарочно оставляет в живых одного или двоих из каждого каравана, чтобы напугать остальных. Кто-то замерз насмерть в горах, кто-то был застрелен полицией на границе, кто-то утонул в море между Турцией и Грецией. Однажды в обеденный перерыв я разговаривал с парнем, у которого, можно сказать, не было половины лица, правда, от него осталась отбивная. Как котлета из «Макдоналдса», если ее долго подержать на плите. — Из «Макдоналдса?» — Да, из «Макдоналдса». — Забавно. Иногда ты говоришь что-то типа: «Он был ростом с козу». А в другой раз, когда приводишь пример, упоминаешь «Макдоналдс» или бейсбол. — Почему это забавно? — Потому что это из разных культур, из далеких друг от друга миров. По крайней мере, мне так кажется. — Даже если и так, Фабио, эти два мира теперь оба во мне.
— Я бы одолжил тебе денег на поездку, но не сделаю этого, потому что не хочу быть ответственным за твою боль. И многие другие говорили как он, но я не уверен, были ли они искренни, возможно, просто жадины, и все. А мне хватило бы одной-единственной хорошей новости о человеке, который подался в Турцию. Мне достаточно было услышать: он это сделал, у него получилось, он добрался до Турции, попал в Грецию, в Лондон, — это сразу придало бы мне уверенности. Если смог он, то и у меня получится, думал я. В итоге отправиться в путешествие решилось четверо. Потом мы узнали, что Фарид, парень с соседней фабрики, тоже задумал покинуть Кум. И не только это. Еще мы узнали, что перевозчик, к которому он хотел обратиться, приходился ему двоюродным братом. Мы рассудили, что такую возможность упускать нельзя, и если перевозчик действительно его двоюродный брат, на него можно положиться, и если мы поедем с ним, мы сами станем друзьями его брата, и отношение к нам будет соответствующее. Однажды после окончания смены, таким же обычным днем, как и остальные, мы сложили наши вещи в брезентовые рюкзаки, попрощались с директором фабрики, получили причитающееся жалованье и на рейсовом автобусе (как обычно, боясь блокпостов) приехали в Тегеран. На автовокзале мы встретили уже ожидавшего нас двоюродного брата нашего друга. Он отвез нас к себе домой на такси — одно из тех мини-вэнов, куда набивается много народу. В гостиной, держа в руках чашку чая, он сообщил, что у нас есть два дня, чтобы запастись пищей на дорогу — пищей легкой, но питательной, вроде сушеных фруктов, миндаля, фисташек — и купить пару тяжелых горных ботинок и теплую непромокаемую одежду: особенно важно, чтобы она была непромокаемая, подчеркнул он. А еще обычную одежду, которую можно носить в Стамбуле. Мы же не могли бродить по городу в потрепанной и вонючей дорожной одежде. Нам следовало непременно все это купить, но, разумеется, важнее всего была обувь. Двоюродный брат нашего друга особо на этом настаивал. Мы отправились на базар за покупками, испытывая такую эйфорию, что не передать словами. По возвращении мы показали новые ботинки перевозчику, чтобы узнать, подходят ли они. Он повертел их, осмотрел швы, согнул подошву, заглянул внутрь и подтвердил, что да, они отлично подойдут. Это была неправда. Он говорил это по неведению — относительно двоюродного брата моего друга у меня нет сомнений, — он полагал, что знает, какой путь нам предстоит, но на самом деле он не знал, потому что никогда не был там, в горах. Он должен был просто перепоручить нас другим. Он был посредником. Именно ему, добравшись до Турции, нужно было позвонить и сказать: мы добрались. Чтобы друзья, которым мы здесь, в Куме, оставили деньги, их ему передали. Держа ботинки на вытянутой руке и разглядывая их на свету, он произнес: — Дорога займет три дня. Ботинки крепкие и подходящие. Молодцы. Отличная покупка. На следующее утро за нами на такси приехал иранец. Он отвез нас в дом за городом, где мы остались ждать. Примерно через час подъехал автобус — водитель тоже был свой — с пассажирами внутри, которые не могли толком понять, где они оказались. По сигналу клаксона мы выбежали из дома и забрались в автобус на глазах удивленных женщин и детей, а также нескольких мужчин, которые попытались было протестовать, но их заставили замолчать. Мы направились в сторону Тебриза (знаю это, потому что спросил). Мы двигались к границе и, миновав Тебриз, поехали по берегу озера Урмия. Для тех, кто не знает, это в иранском Азербайджане, самое большое озеро в Иране: в период полного разлива оно достигает ста сорока километров в длину и ста пятидесяти пяти в ширину. Я уже почти успел задремать, как один из моих спутников толкнул меня коленом: — Смотри! — Куда смотреть? — спросил я, не открывая глаз. — На озеро. Посмотри на озеро. Я повернул голову и медленно приоткрыл один глаз. Глянул в окно. Вода освещалась заходящим солнцем, и в его лучах можно было разглядеть десятки и сотни маленьких скалистых островков, а на них, как и в воздухе над ними, — какие-то точки. Тысячи точек. — Что это? — Птицы. — Птицы? — Перелетные птицы. Мне это сказал мужчина, сидящий впереди. Правда, это птицы, оста саиб? — спросил он, постучав по спинке кресла впереди. — Фламинго, пеликаны и еще куча других разновидностей, — перечислил тот, — на одном из этих островов покоится Хулагу-хан, внук Чингисхана и завоеватель Багдада. В общем, птицы и призраки. Вот почему в озере не водится рыба. — Совсем нет рыбы? — Ни единой рыбешки. Дурная вода. Полезна только при ревматизме. Уже в темноте мы приехали в Салмас, последний иранский город, ближе всего к горам. Нам велели выходить, держаться вместе, идти молча, и без факелов или другого освещения мы тронулись в путь. Ранним утром в тишине и в бледных лучах восходящего солнца мы вошли в маленькое селение. Там стоял маленький домик, и мы вошли в него, словно он был наш, но на самом деле он принадлежал какой-то семье. Что-то вроде пункта сбора всех беженцев, собирающихся переправиться через горы. Одна маленькая группа уже находилась там, и мало-помалу прибывали другие, тоже афганцы. В конце концов нас набралось тридцать человек. Мы были напуганы. Мы спрашивали друг у друга, как можно перейти через горы так, чтобы нас не заметили. Мы спрашивали, но не получали ответа, и, когда мы стали настойчивее, нам дали понять, что лучше было бы не продолжать, и вот так, в ожидании, мы провели в этом убежище еще два дня. Вечером второго дня, на закате, нам приказали собираться. Мы вышли под звездное небо с полной луной, так что не было необходимости в фонарях или факелах и не нужно было видеть в темноте, как сова. Мы все прекрасно различали. Полчаса мы шли по каким-то узким, почти невидимым, никому не известным тропинкам в полях. В конце первого подъема из-за огромной скалы показалась другая группа людей. Мы испугались, и кто-то даже закричал, что это солдаты. Оказалось, это тридцать беженцев. Мы не верили нашим глазам. Теперь нас стало шестьдесят: шестьдесят человек шли гуськом по горным тропам. Но оказалось, это еще не все. Полчаса спустя к нам присоединилась еще одна группа. Они распластались по земле, ожидая нашего прибытия. Когда мы наконец во время короткого привала глубокой ночью сумели всех пересчитать, нас оказалось семьдесят семь. Нас разделили по национальностям. Помимо самых молодых — нас, афганцев, — еще были курды, пакистанцы, иракцы и несколько бенгальцев. Нас разделили, чтобы избежать проблем, поскольку они вполне могли возникнуть. Мы шли день за днем, плечо к плечу, локоть к локтю, разной походкой, но с одинаковой скоростью. Когда ты постоянно испытываешь усталость и дискомфорт, когда не хватает еды и воды и негде укрыться от непогоды, когда вокруг тебя вечный холод, а вернее сказать, вечная мерзлота, понятное дело, перебранки, ссоры и даже поножовщина могут возникнуть на каждом шагу. Поэтому враждующим народностям лучше держаться по отдельности. Через час у заброшенного рудника на склоне нас остановил пастух с собакой, крутившейся вокруг своей оси и пытавшейся поймать свой хвост. Он хотел поговорить с главным в экспедиции, который недолго думая достал из куртки деньги и отдал их ему, чтобы нас не разоблачили. Пастух медленно, очень медленно пересчитал деньги. Потому засунул их под шапку и дал знак следовать дальше. Когда я проходил мимо него, старик посмотрел мне прямо в глаза так, словно хотел что-то сказать. Но я не понял что. По ночам мы шли. Днем отсыпались. Вернее, пытались это сделать. Под конец третьего дня, вспомнив, что в Тегеране перевозчик, двоюродный брат нашего друга, сказал нам, что путешествие продлится три дня и три ночи, мы захотели узнать, долго ли еще идти до вершины горы — нам казалось, что она все так же далека — и когда мы начнем спускаться к Турции, но всем задавать этот вопрос было страшно, поэтому мы бросили жребий. Идти пришлось мне. Я подошел к одному из контрабандистов и спросил: — Ага, скажи, пожалуйста, сколько еще до вершины горы? Не глядя на меня, он бросил: — Несколько часов. Я вернулся к друзьям и сообщил: — Пару часов. Мы шли до первых лучей рассвета, затем остановились на привал. Ноги налились тяжестью. На закате мы, как всегда, двинулись в путь. — Он обманул тебя, — сказал Фарид. — Спасибо, я догадался, — разозлился я. — Твой брат тоже не очень точно сказал нам, сколько времени это займет. — Спроси у кого-нибудь еще. Через полчаса я подошел к другому иранцу, с «Калашниковым» на плече, приноровился к его шагу и спросил: — Ага, скажи, пожалуйста, сколько еще до вершины горы? Не глядя на меня, он ответил: — Немного. — Что значит немного, ага? — До рассвета. Я вернулся к друзьям и сообщил: — Осталось немного, если будем идти в хорошем темпе, доберемся до рассвета. Все улыбнулись, но никто ничего не сказал. Сила вся ушла на ходьбу и дыхание и спряталась в облачках пара из носа. Мы продолжали сбивать ноги до тех пор, пока у моего дома, в направлении Навы, не встало солнце. Вершина горы была совсем близко, буквально в двух шагах. Мы кружили вокруг нее. Она не давалась. Мы отдыхали. Когда лучи солнца золотили неровные гребни гор, напоминавшие позвоночник трупа, караван останавливался. Все принимались искать скалу, под которой можно было прилечь, чтобы поспать несколько часов в тени. Ноги и ступни мы оставляли на солнце, чтобы они согрелись и высохли. Кожа обветривалась, ну и ладно. На закате нас поднимали, и мы снова отправлялись в путь. Пятая ночь. — Ага, скажи, пожалуйста, сколько еще до вершины горы? — Пара часов, — ответил он, не глядя на меня. Я вернулся к своим. — Что он сказал? — Ничего. Замолчи и иди. Мы, афганцы, были самыми молодыми и самыми привычными к камням и большой высоте. К палящему солнцу и ледяному снегу. Но эти горы были бесконечными, лабиринт какой-то. Вершина вздымалась все там же, и мы никак не могли добраться до нее. Один за другим, как ледышки, мы текли друг за другом десять дней и десять ночей. Одному бенгальцу рано утром — было еще темно и мы карабкались вверх, цепляясь за скалы руками и ногами, — стало плохо, не знаю почему, наверное, кислорода не хватало или сердце подвело, и он заскользил вниз по снегу. Мы закричали, что человек умирает, что нужно остановиться и помочь ему, подождать, но перевозчики, все пятеро, начали стрелять из «Калашниковых» в воздух. — Кто сейчас же не пойдет дальше, останется здесь навсегда! — заорали они. Мы пытались помочь тому молодому бенгальцу, поддержать его за руки и подмышки, помочь ему идти, но это было слишком: он слишком тяжелый, мы слишком усталые. Невозможно. Мы его бросили. Когда мы свернули за угол, еще мгновение я слышал его голос. А затем его унес ветер. На пятнадцатый день произошла поножовщина между курдом и пакистанцем, не знаю, по какой причине, возможно, из-за еды, может, вообще без причины. Курд потерпел поражение. Мы оставили и его. На шестнадцатый день я первый раз заговорил с пакистанским парнем немного старше меня (обычно афганцы и пакистанцы толком не общаются). На ходу — мы оказались в зоне слабого ветра и могли разговаривать — я спросил у него, куда он направляется и чем будет заниматься, куда отправится потом, после того, как мы окажемся в Стамбуле. Он не сразу ответил. Он был сдержан и немногословен. Посмотрел на меня так, будто засомневался, правильно ли понял вопрос, с таким выражением, словно говорил: ну что за идиот?! — Лондон, — сказал он, ускоряя шаг, чтобы оторваться от меня. Позднее я понял, что все пакистанцы такие. Они не говорили о Турции или Европе. Они говорили «Лондон», и точка. Если же кто-то из них был в хорошем настроении, то в ответ спрашивал меня: — А ты? Я отвечал: — Куда-нибудь. На восемнадцатый день я увидел сидящих людей. Я увидел их в отдалении и не сразу понял, почему они остановились. Дул ледяной ветер, снежная крошка забивалась в нос и рот, а когда я пытался смахнуть ее, оказывалось, что она исчезла. После нескольких поворотов они неожиданно очутились прямо передо мной, те сидящие люди. Они там присели навсегда. Замерзли. Мертвы. Черт знает, сколько времени они сидели там. Все остальные затаили дыхание, примолкли. Я у одного украл ботинки, потому что мои порвались и пальцы ног стали фиолетовыми и ничего не чувствовали, даже если бы ударил по ним камнем. Я снял с него ботинки и надел на себя. Подошли. Они были намного лучше моих. Я махнул ему рукой в знак благодарности. Иногда он мне снится. Дважды в день перевозчики давали нам яйцо, помидор и кусочек хлеба. Припасы доставлялись на лошади. Но теперь мы были на слишком большой высоте, чтобы подниматься и спускаться. На двадцать второй день нам последний раз привезли провизию. Они сказали нам разделить эту порцию на маленькие части, чтобы растянуть, даже несмотря на то что яйцо, вареное яйцо, очень сложно разделить на несколько частей. Наши подталкивали меня, подбадривали: — Давай спроси. — Зачем? — удивлялся я. — Не важно, ты спроси. — Мы почти дошли? — спросил я у перевозчика. — Да, почти, — ответил он. Но я ему не поверил. Как ни странно, на двадцать шестой день восхождение закончилось. Шаг, другой, еще один — и вдруг мы прекратили подниматься. Дальше идти вверх было некуда, мы достигли вершины и места обмена между иранцами и турками. И только в этот момент, впервые с начала похода, мы снова всех пересчитали. Не хватало двенадцати человек. Двенадцать, из группы в семьдесят семь человек, умерли во время перехода. В основном бенгальцы и пакистанцы. Исчезли в безмолвии, а я даже этого не заметил. Мы смотрели друг на друга, как будто раньше никогда не видели, как будто совершали поход не мы. Обмороженные, красные лица. Глубокие морщины. Кровоточащие трещины в коже. Турки, ждавшие нас на перевале, усадили нас концентрическими кругами, чтобы защитить от холода. Каждые полчаса мы менялись местами; тот, кто был в середине, садился во внешний круг, и все согревались и получали в спину все ветра мира. На двадцать седьмой день — что он был именно двадцать седьмой, я знаю потому, что нес эти дни на шее, как жемчужное ожерелье, нанизывая один за другим — мы начали спускаться, и горы постепенно превращались в холмы, леса и лужайки, ручьи и поля и во все остальное, что только есть удивительного на земле. Там, где не было деревьев, нас заставляли бежать группками, пригнувшись к земле. — Иногда стреляют, — говорили они. — Кто? — Не важно. Иногда стреляют. Спустя два дня — еще два дня, как два года или два века, — мы пришли в Ван. Ван тоже стоит на озере. На озере Ван. Получилось, мы шли от озера к озеру. В этом турецком городе, первом турецком городе, в котором мы остановились, нас отвели в поле, и первую ночь мы спали в высокой траве. Несколько турецких добрых крестьян, друзей перевозчиков, принесли нам еды и воды. Я хотел переодеться, одежда на мне, страшно грязная и рваная, напоминала скорее тряпки для мытья пола, но новые вещи, купленные в Тегеране, следовало поберечь до Стамбула, я не имел права испачкать или порвать их раньше времени. Перед рассветом нас, как котят за шкирку, вытащили из травы, погрузили в фургон и отвезли куда-то неподалеку. Засунули в какой-то хлев, огромный, с очень высоким потолком, хлев, где вместо коров и свиней жили нелегалы. Нас, афганцев, положили спать вместе с пакистанцами, — не самая удачная идея. В общем, в ту же ночь произошла потасовка из-за места. Турки были вынуждены вмешаться и разделить нас, а чтобы никого не обидеть, избили всех. Нас держали взаперти четыре дня. Однажды ночью — мы спали — стены хлева начали дрожать от рокота мотора. Турки приказали нам собрать вещи и поторопиться. Они разбили на группы по национальностям, поставили у стены и принялись выпускать небольшими группками, думаю, для того, чтобы оставшиеся внутри не видели, что происходит снаружи и куда всех загружают. Минут десять мы стояли в углу, прижав рюкзаки к груди, потом нас кто-то позвал, и мы вышли. Первое: включенные фары машины с шумным мотором светили прямо в дверь; меня ослепило. Второе: этой машиной оказался грузовик, огромный грузовик с огромным прицепом, в котором, судя по всему, лежали камни и гравий. — Идите сюда, обойдите с этой стороны, — приказали нам. Мы обошли грузовик и оказались у задней части прицепа. — Залезайте, — велели нам. Куда? Мы видели только гравий, камни и пыль. Перевозчик показал вниз. Я было подумал, что мы должны залезть под грузовик, но затем пригляделся — о нет, я не хотел верить в то, что увидел, но пришлось: между дном кузова, дном, держащим на себе всю тяжесть камней и гравия, и дном тягача, где крепятся колесные оси, темнело пустое пространство, думаю, высотой полметра или даже меньше. Короче говоря, у грузовика было двойное дно. Пятьдесят сантиметров, где мы должны сидеть, обхватив ноги руками, подтянув колени к груди и зажав голову между коленок. Нам выдали по две бутылки на каждого: одну полную, одну пустую. Полная была с водой. Пустая — для мочи. Они заполнили нами крошечное пространство, всеми нами, пятьюдесятью с лишним или сколько нас там было. Мы сидели плотно, очень плотно. И даже еще плотнее. Как зернышки риса, зажатые в кулаке. Когда они нас закрыли, нас поглотила тьма. Когда они нас закрыли, я почувствовал, что задыхаюсь. Я подумал: будем надеяться, путешествие окажется коротким. Я подумал: будем надеяться, оно продлится недолго. Где-то раздались стенания. Я ощущал тяжесть камней на своей шее и затылке, тяжесть воздуха и ночи на камнях, тяжесть неба и звезд. Я принялся дышать носом, но вдыхал только пыль. Я решил дышать ртом, но сразу почувствовал боль в груди. Я бы хотел дышать ушами или волосами, как растение, впитывающее в себя влагу из воздуха. Но я не был растением, и в щели под дном грузовика не было кислорода. «Останавливаемся», — подумал я в какой-то момент. Но это оказался перекресток. «Мы приехали, вот, мы приехали», — подумал я в другой раз. Но это водитель вышел по нужде, я слышал. (Я не хочу! Не хочу!) «Мы добрались», — решил я, когда колени и плечи уже почти отвалились. Ложная тревога: не знаю, почему мы там останавливались. С какого-то момента весь оставшийся путь я больше уже не существовал; я перестал считать секунды, представлять, как мы прибудем на место. Мысли и мышцы рыдали. Плакали кости и плоть. Мучили запахи. Я хорошо помню запахи мочи и пота. Время от времени раздавались крики и приглушенные голоса в темноте. Не знаю, сколько времени прошло, когда я услышал чьи-то ужасные стенания: так может стенать лишь тот, кому вырывают ногти. Сначала я подумал, что, может, это мне снится, я подумал, что мне просто послышался это хриплый голос в шуме мотора грузовика, но нет. Он говорил: «Воды». Только это: «Воды». Но говорил это так, что я даже передать не могу. Я понял, кто это, узнал по голосу. Я тоже начал кричать: «Воды!» — просто чтобы сделать хоть что-то, оказать помощь, сообщить, что там умирает человек, но никто не ответил. «Выпей своей мочи», — посоветовал я ему, потому что он по-прежнему жалобно стонал. Видимо, он меня не услышал. Он ничего не ответил, просто продолжал всхлипывать. Это было невыносимо. Тогда я пополз на животе прямо по людям и, пока полз, получал тычки и пинки от них, что было справедливо, поскольку я их тоже толкал. Я дополз до этого парня. Я его не видел, но на ощупь нашел его лицо, рот, нос. Он всхлипывал и твердил: «Воды, воды, воды». Я спросил у его соседей, осталась ли у них в бутылках вода, моя уже кончилась, но все тоже выпили все до последней капли. Я пополз дальше через тела, пока не нашел какого-то бенгальца, который сказал, что у него еще осталось немного воды на донышке, но он мне ее не даст. Я стал его умолять, но он мне отказал. Я его все просил и просил, а он отвечал «нет». Я сказал: «Всего один глоток». Он опять ответил: «Нет». Пока он говорил, я пытался определить, откуда идет это его «нет». Затем я ударил кулаком в направлении этого «нет». Я почувствовал, что мой кулак угодил ему в зубы, и, пока он кричал, я накрыл его волной оплеух, но не для того, чтобы причинить боль, а только лишь чтобы найти бутылку. Как только я ее нащупал, я крепко схватил ее и исчез. Пожалуй, единственное, что там было сделать легко, — это затеряться. Я принес тому парню остатки воды и от этого почувствовал себя лучше, хоть и ненадолго, я почувствовал себя более человечным. Три дня. Ни разу мы не вышли. Ни разу нас не выпустили. Затем свет. Электрический. Мне объяснили, что мы словно очнулись от общего наркоза. Контуры объектов размыты, и тебе кажется, что ты катишься вниз с горы, как в покрышке, вроде того, что случалось в Телизии и Санг-Сафиде. Они стаскивали нас вниз, потому что никто не мог и кончиком пальца пошевелить. Кровообращение нарушилось, ноги разбухли, горло перехватил спазм. Они начали с тех, кто находился ближе к дверце, и вывалили их как мешки с картошкой; затем два турка на животе заползли в щель и вытащили и нас тоже, потому что мы сами оттуда бы никогда не выбрались. Каждое движение причиняло ужасные страдания. Они закинули меня в угол, где я провалялся не знаю сколько времени. Человеческая развалина. Потом мало-помалу глаза привыкли, и я рассмотрел, где нахожусь. В подвале или гараже, вместе с сотнями других людей. Должно быть, это была распределительная база иммигрантов или что-то вроде того, пещера во чреве Стамбула. Когда я наконец смог самостоятельно двигаться и дышать, я стал искать, где бы пописать — впервые пописать за все время путешествия, избавиться от того, что накопилось во мне за эти три дня. Мне указали на туалет (единственный!), просто дырку в полу. Я вошел, и сильнейшая боль скрутила мне живот и ноги, и я испугался, что меня вырвет. Я закрыл глаза, чтобы собраться с силами, а когда снова открыл их, увидел, что у меня красная моча. Я мочился кровью; и еще несколько недель я продолжал мочиться кровью. Другие стояли в очереди к телефону. Каждый должен был позвонить в Иран своему перевозчику, тому, с кем договаривался в начале путешествия, в моем случае — двоюродному брату Фарида. Мы должны были позвонить еще и тому, у кого остались на хранении наши деньги, чтобы он их ему передал. Только после получения денег, и ни минутой раньше, иранский посредник звонит в Стамбул турецким сообщникам, в этот гараж, сказать, что все в порядке и что они могут выпустить пленников — нас. — Алло! Это Энайатолла Акбари. Я в Стамбуле. Три дня спустя мне надели на глаза повязку и посадили в машину вместе с другими афганцами. Немного покатали кругами по городу, чтобы мы не догадались, откуда нас вывезли, из какой дыры мы были вынесены мутным потоком, и наконец высадили нас в парке. Но не всех вместе, а по одному. Перед тем как снять повязку, я дождался, пока машина уедет. Вокруг меня светился огнями город. Вокруг меня был город. Я понял — осознание пришло ко мне лишь в тот момент, — что я сделал это. Я несколько часов сидел неподвижно на ограде, глядел в одну точку, сидел в совершенно незнакомом месте. Вокруг витали запахи жареной пищи и цветов. Запахи моря. Может быть, я был уже не тот, или Стамбул — другой город, или вся Турция какая-то иная, не знаю, но я даже не пошел искать место для ночлега и остался в парке. Я бы все равно не нашел крышу над головой, какую находил всегда, многие годы, начиная с самавата Кгази, — место, где можно устроиться на ночь. Там — нет. Я попытался выйти на связь с афганской общиной, но безрезультатно. Зато я узнал, что где-то рядом с базаром, если идти в направлении Босфора, есть заброшенный район, куда ранним утром можно отправиться на поиски работы. Люди сидели там, ожидая, пока кто-нибудь появится, этот кто-нибудь выходил из машины и говорил: «Предлагаю такую-то работу за такие-то деньги». Если тебя все устраивало, ты просто вставал и шел за ним. И работал весь день, тяжело работал, а вечером тебе платили сколько причиталось, и все начиналось сызнова. В Стамбуле на достойную жизнь заработать было намного труднее, чем в Иране. И пару раз я себя корил: «Что ты наделал?» А потом вспоминал депортированных в Герат и дальше, блокпосты, обритые головы, и тогда мне в голову приходила мысль, что в общем-то мне неплохо жилось в стамбульском парке. Душ принимал у кого-нибудь дома. Ел что попало. Дни бежали чередой, жизнь текла полноводной рекой. А я превращался в утес посреди реки. Однажды вечером после футбола в переулках афганские мальчишки младше меня рассказали, что вскоре они отправляются в Грецию. Они собирались устроиться здесь на фабрику по пошиву одежды и проработать бесплатно несколько месяцев, а за это им помогли бы потом перебраться в Грецию. — Как? — На резиновой лодке. Снова путешествие? Я вспомнил о горах. Вспомнил днище грузовика. Я подумал: «Теперь еще и море». Оно меня пугало. На речке я хоть как-то держался на плаву. Но в море, большом Средиземном море, я точно утону. Кто знает, что оно скрывает, это море. — Я хочу найти работу в Стамбуле, — сказал я. — Не найдешь. — Хочу попробовать. — Здесь, в Турции, для нас нет работы. Мы должны двигаться дальше на запад. — Я хочу найти работу здесь, в Стамбуле, — повторил я. Именно этим я и занимался еще пару месяцев, стараясь изо всех сил, и это было нелегко, нет, совсем нелегко. А когда все складывается настолько нелегко, что вовсе ничего не получается, остается только прекратить все попытки и подумать об альтернативе. Не так ли? Когда уже недолго оставалось до того долгожданного дня, на который афганские мальчишки наметили отъезд в Грецию, я окончательно убедился в том, что мне следовало принять их приглашение. Но было поздно. Они работали, чтобы оплатить поездку. Ну, тогда я им и наврал. Я сказал, что лучше бы мне с ними поехать в Грецию, потому что им может понадобиться человек, говорящий по-английски. Сказал, что я-то как раз знаю английский и, если они оплатят мне дорогу, я поеду с ними и помогу им общаться с греками, просить помощи, информации или еще чего-нибудь. В общем, буду им полезен. Я наделся, что они менее опытны в различных жизненных ситуациях и поверят мне, ведь они все-таки младше меня. — Правда? — спросили они. — Правда что? — Ты правда по-английски разговариваешь? — Да. — Ну-ка скажи что-нибудь. — Что сказать? — Ну что-нибудь на английском. И тогда я произнес одно из немногих английских слов, которые знал: — House. — Что это значит? — Дом, — перевел я. И тогда они согласились. — Где ты выучил английский? — Нахватался от людей. Когда тебе до зарезу захочется эмигрировать, хорошо бы к тому времени уметь разговаривать на английском. К тому же многие из наших пытались добраться до Лондона, и я пару раз помогал друзьям учить необходимые фразы. — В общем, ты знал английский. — Нет, не знал. Только несколько общих понятий. Например, station ship, если нужен порт, и еще кое-что. — Они потом это поняли? — Погоди, сейчас все расскажу.
Нас было пятеро: Рахмат, Лиакват, Хуссейн Али, Солтан и я. Хуссейн Али был самым маленьким, ему только исполнилось двенадцать лет. Из Стамбула мы поехали в Айвалык, расположенный рядом с островом Лесбос; там, отчалив от турецкого берега, мы должны были добраться до греческого. Из Стамбула в Айвалык нас отвез перевозчик, усатый рябой турок; не помню точно его слов, но, в общем, он пообещал нам рассказать, как доплыть до Греции. Так и вышло. По прибытии в Айвалык он заглушил мотор фургона, достал из багажника картонную коробку, погрызенную мышами, отвел нас на холм, показал рукой на закат, кивнул на море и сказал: Греция вон там, удачи. — Каждый раз, когда мне желают удачи, все идет наперекосяк, — сказал я. — И потом, что значит «Греция там»? Я вижу только море. Честно говоря, он тоже побаивался, потому занимался противозаконным делом, поэтому он оставил нас на вершине холма и пошел к машине, ворча по-турецки. Мы открыли картонную коробку. В ней лежала надувная лодка, разумеется, сдутая, весла, причем даже два запасных, насос, скотч (поначалу я подумал: зачем нам скотч?) и спасательные жилеты. Идеальный набор. Из Икеи для беженцев. Инструкции и все такое. Мы разделили вещи, надели спасательные жилеты, потому что это было удобнее, чем нести их в руках, и спустились к лесу, отделявшему холм от пляжа. До моря предстояло идти километра три-четыре, и вскоре на землю легла тьма. В те годы, как я теперь вспоминаю, я чаще видел темноту, чем свет дня. Ну, короче, мы отправились пешком в сторону пляжа по этому лесу, сумерки сгущались между стволами деревьев, и не прошло и двадцати минут, как мы услышали звуки, звуки странные, не ветер меж ветвей, нет, что-то другое. — Наверное, это коровы, — предположил Рахмат. — Скорее всего козы, — произнес Хуссейн Али. — Козы не издают таких звуков, кретин. Хуссейн Али ткнул кулаком в спину Рахмата: — Это и не коровы, идиот. Они начали толкаться и ругаться. — Тише, — приказал я. — Прекратите! — Должно быть, это дикие коровы, — предположил Лиакват, — какой-нибудь вид коровы, распространенный только в Турции. Однако у нас не было времени прокомментировать это утверждение Лиаквата, потому что неожиданно эти его коровы появились на тропинке, и они бежали, эти дикие коровы, мчались как разъяренные буйволы, и были они, эти коровы, низенькие и приземистые. Хуссейн Али заорал: — Бежим, дикие коровы догоняют! И мы бросились наутек и бежали до тех пор, пока не обнаружили какую-то канаву. Мы нырнули в нее, спрятавшись в кустах. Мы подождали, пока все не стихло, и Лиакват высунул из кустов голову, огляделся и сказал: — Ого, это не коровы. Это свиньи. — Дикие свиньи, — заявил Хуссейн Али. — Дикие свиньи, — повторил Лиакват. Это были кабаны. Но никто из нас до этого никогда кабанов не видел. Мы дождались, когда они убегут. Вылезли из кустарника и снова вышли на тропинку к пляжу. Десять минут спустя послышался вой. — А это, наверное, собаки, — предположил Хуссейн Али. — Ты крутой, — сказал Лиакват, — гляжу, выучился где-то. А овец по голосу умеешь отличать? А лошадей? Они снова принялись толкаться и ссориться, но быстро остановились: из-за дерева вдруг показалась собака. Сначала одна, затем вторая. Третья. Потом вой приблизился и стал доноситься откуда-то справа и сверху. Они не были на привязи и бегали свободно. И их было много. — Дикие собаки! — заорал Хуссейн Али. — В этой стране слишком много всего дикого. Они спускались с утеса, собаки с дымящимися пастями и хвостами торчком, и мы снова бросились бежать так быстро, как только могли, и снова нырнули в какую-то канаву, которая в этот раз оказалась намного глубже, чем мы думали, и, покатившись кувырком, угодили в русло пересохшего ручья. — Лодка, — крикнул я, — не проколите лодку! Мы старались избегать камней и всего колючего. Когда встали на ноги, оказалось, что, в общем, никто ничего серьезно не повредил. Синяки и царапины, ничего страшного. И лодка и насос также были при нас. Только в этот момент я обратил внимание на жилет. — Лиакват, — сказал я, — твой спасательный жилет весь порван. Лиакват снял его, принялся вертеть и рассматривать со всех сторон, но ничего не попишешь, жилет был ни на что не годен. Он взглянул на меня с отчаянием, а затем на его лице появилась кривая улыбка. — По правде сказать, твой тоже. Подошел Хуссейн Али. — И у Хуссейна Али тоже, — сказал он. У нас не осталось ни одного целого жилета. — Гм, зато мы на пляже, — сказал Рахмат. — Мы на пляже, — повторил Хуссейн Али. — А что, есть какая-то школа, где учат говорить очевидные вещи? — спросил Лиакват. — Давайте скорее лодку надуем, — предложил Рахмат. — Слишком поздно. — Что? Я повторил: — Слишком поздно. Надо подождать до завтра. — Неправда, можем и сегодня успеть. Чтобы пересечь полосу моря, отделяющую нас от Лесбоса, нужно около трех часов, так нам перевозчик сказал. В тот момент было уже два или три часа ночи, мы добрались бы до острова с первыми лучами рассвета, и нас бы обязательно заметили. Нас не должны видеть, нам следует оставаться в темноте, и тогда все пройдет гладко. Нам надо дождаться следующей ночи. — Я самый старший, — сказал я, — я главный. Можем проголосовать. Кто за то, чтобы отправиться завтра ночью? Хуссейн Али первым поднял руку. Солтан и Рахмат почти сразу после него. Лиакват вздохнул. — Тогда поищем укрытие, — сказал он, — по возможности подальше от моря, — и, бросив насмешливый взгляд на Хуссейна Али, добавил, — чтобы какая-нибудь дикая волна не напала на нас, пока мы спим. Хуссейн Али не заметил издевки, кивнул и сказал: — Или крокодил. Сказал это совершенно серьезно, вытаращив от ужаса глаза. — В море крокодилы не водятся, — сказал Лиакват. — Ты-то откуда знаешь? — Знаю, и все, придурок. — Несешь какую-то чушь! Ты даже плавать не умеешь. — Ты тоже плавать не умеешь. — Это правда, — пожал плечами Хуссейн Али. — Поэтому и крокодилов боюсь. — Которых там нет! Понял? Их! Там! Нет! Они в реках живут! — Я бы не был в этом так уверен, — пробормотал Хуссейн Али, глядя на воду. — В этой тьме кромешной, — сказал он, пнув камешек носком ботинка, — может все что угодно водиться. Прекрасный день, да, назавтра был прекрасный день, даже несмотря на то, что мы израсходовали все запасы еды и воды. Солтан попробовал попить воду из моря и после первого глотка стал кричать, что вода отравлена, что греки и турки отравили ее, чтобы мы погибли. Мы были одни (ну, а кто еще мог там быть?), подолгу спали и мастерили ловушки для диких свиней. Мы не думали об опасностях плавания. Смерть всегда очень далеко, даже если ходит где-то поблизости. Ты надеешься, что справишься, и твои друзья тоже. Около полуночи мы тихо вышли из укрытия. Перенесли вещи поближе к скалам, чтобы нас не заметили с проходящих судов. Лодку необходимо было накачать насосом — насосом в виде подушки, на которую надо нажимать ногой. Она была желто-синяя, эта лодка, не очень-то вместительная, если не сказать больше, и выдержать она могла вес явно меньший, чем суммарный вес нас пятерых, но мы делали вид, будто этого не замечаем. Мы стали надувать лодку и крепить весла, а потому не увидели приближающегося луча света, бьющего со стороны моря. Первым его заметил Рахмат. — Смотрите, — сказал он. Мы одновременно повернули головы. Вдали, не могу сказать на каком расстоянии, шло судно, на бортах которого мигали красные и зеленые огоньки, и, может быть, именно из-за этих зеленых и красных вспышек или еще отчего-то мы решили, что это береговая охрана. — Береговая охрана! — крикнул кто-то. В приступе паники мы спрашивали друг у друга: — Они видели нас? Они нас заметили? Кто-нибудь понял? Как бы узнать это? Мы выпустили воздух из лодки, побежали к лесу и спрятались в чаще. Почти наверняка это была рыбацкая лодка. — Что делать будем? — Лучше подождать. — Подождать сколько? — Час. — А если они вернутся? — Тогда до завтра. — Лучше подождать до завтра. — Да-да, до завтра. — Ложимся спать? — Ложимся спать. — А кто будет дежурить? — Зачем дежурить? — Мы должны дежурить, — заявил Хуссейн Али. — Не нужно никаких дежурств. — Если они нас видели, они вернутся искать нас. — Но, может, они нас и не видели. — Тогда мы можем отплывать. — Нет, мы не можем отплывать, Хуссейн Али. В любом случае, когда они придут искать нас, мы их заметим. Невозможно совсем беззвучно пристать к берегу. Но, если ты так хочешь, можешь дежурить первым. — Почему я? — Потому что ты сам предложил, вот почему. — Кого я потом бужу? — Буди меня, — сказал я. — Хорошо. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи. Когда Хуссейн Али начал бормотать что-то во сне, я еще не спал. Так что не было никакой необходимости дежурить. На третью ночь после короткого обсуждения мы решили отплыть чуть раньше. Мы подумали, что, если они проходят здесь около полуночи, значит, возможно, в десять они еще ужинают или смотрят телевизор. В общем, через пару часов после заката мы снова подошли к скалам, надули лодку и спустили ее на воду. Затем мы разделись, оставшись в трусах. Как я уже говорил, я был самый старший, а кроме того, единственный, кто хоть как-то умел плавать. Остальные не только не умели плавать, но еще и боялись так, что не передать словами. Когда надо было войти в воду и придержать лодку, чтобы в нее забрались все остальные, я героически двинулся вперед и поставил ногу туда, где рассчитывал найти дно, даже не представляя себе, что оно собой представляет. Для меня стало открытием, что и на дне моря тоже камни. — Ребята, в море тоже скалы, — сообщил я. А они в один голос: — Правда? И не успел я подтвердить свои слова, как, пытаясь сделать второй шаг, поскользнулся и оказался по уши в воде. Загребая негнущимися руками, я все же ухитрился не утонуть, схватился за лодку и стал ее крепко держать, чтобы остальные могли в нее забраться. Хуссейн Али заволновался: — Скорее! А то крокодилы тебе ноги откусят! Лиакват наградил его оплеухой. — А если это будет не крокодил, — сказал он, — тогда это сделает кит. С помощью Солтана и Рахмата я забрался в лодку. Что произошло дальше? Мы схватили весла и принялись колотить ими по воде, словно стараясь отшлепать ее, да еще так сильно, что одно весло я сломал, рубя им наотмашь, и если хоть что-то можно было сказать определенно, так это то, что работать веслами ни один из нас не умел, и гребли мы все на одной стороне: сначала на правой, и лодка вращалась вокруг своей оси против часовой стрелки, потом на левой, и лодка кружилась по часовой стрелке. Вращалась туда и обратно, и в итоге нас выбросило на скалы. Не знаю, как сконструированы надувные лодки, но та, наверное, была двухслойной, потому что мы не начали тонуть, несмотря на то что продырявили ее. Теперь нам надлежало привести ее в порядок. Ценой невероятных усилий мы ухитрились вернуться на берег и вытащить лодку на камни. К счастью, у нас имелся скотч (вот для чего он нужен!), и мы заклеили им дыру. Но мы не были уверены, что он не отвалится, поэтому решили, что Хуссейн Али как самый маленький, вместо того чтобы грести, будет руками прижимать заплатку. Рахмат и я сели на левую сторону лодки. Лиакват и Солтан — на правую. Я скомандовал: «Пора!» И мы все вчетвером принялись грести. И только тогда наконец мы отплыли от берега.
Нам говорили, что, если грести быстро, мы причалим к берегам Греции через два или три часа, но это без учета воды, все время затапливавшей лодку. Когда море стало неспокойным и начало окатывать нас брызгами воды, словно шел дождь, я взял бутылку из-под воды, зубами разорвал ее на две половины, так что получился черпак и сказал Хуссейну Али: — Брось ты эту заплатку. Лучше вычерпывай воду из лодки. — Как? — Вот этим, — протянул я ему половину бутылки. В этот момент накатившая волна вырвала ее у меня из руки, как будто подслушав наш разговор и не желая смириться. Тогда я сделал вторую. Взял Хуссейна Али за руку и вложил в нее черпак. — Вот этим, — повторил я. Мы гребли. Но почему же нам казалось, что мы стоим на месте? Даже хуже — что нас относит назад. Почему? Вдобавок мы потеряли почти половину воздушных камер — воздушных мешков, которые были у нас про запас для спасения утопающих. Плохо, что мы привязали их к лодке слишком длинными веревками: мы боялись, что они нам мешать будут, когда мы начнем грести, в общем, сильным порывом ветра их подняло в воздух, эти воздушные мешки, они превратились в воздушные шарики, из-за которых наша лодка вращалась и раскачивалась в разные стороны. Время от времени течение, ветер или волны относили нас к Турции — или нам так казалось. Мы уже совершенно не понимали, с какой стороны находится Турция, а с какой Греция — и маленький Хуссейн Али забормотал, все так же продолжая вычерпывать воду, заливавшую лодку: — Я знаю, почему у нас не получается плыть в Грецию. У нас не получается плыть в Грецию потому, что там море идет на повышение, — говорил он, всхлипывая. На берегу стоял маяк. Это был наш ориентир. Но в какой-то момент мы его потеряли из виду. Волны были такие высокие, что полностью нас закрывали, и тогда Хуссейн Али принялся громко кричать, впав в истерику. — Мы по росту как один зуб кита, — вопил он. — Киты нас проглотят. А если они нас не проглотят, то за нас примутся крокодилы, хоть вы и говорите, что они здесь не водятся. Мы должны вернуться назад, мы должны вернуться назад! Тогда я сказал: — Я назад не вернусь. Мы уже рядом с Грецией, а даже если и не рядом, половину пути мы уже проплыли. Плыть дальше или возвращаться — это все равно, и я предпочитаю погибнуть в море, чем снова проделывать тот путь, который мы уже успели пройти. В общем, завязался спор, там, прямо посреди моря, в темноте, в окружении бушующих волн. Рахмат и я говорили: «В Грецию, в Грецию». А Солтан и Лиакват настаивали: «В Турцию, в Турцию». И Хуссейн Али продолжал вычерпывать воду, плакать и приговаривать: «Гора падает, гора падает», — потому что такие высокие были волны, два-три метра высотой или даже выше. Когда они зависали над нами, когда лодка оказывалась между двумя гребнями, казалось, они оба вот-вот обрушатся на нас. Но они, как ни странно, поднимали нас и проходили под нами, и затем, когда мы оказывались на вершине, резко бросали нас вниз, как на некоторых аттракционах, на которых мне случалось кататься уже здесь, в Италии, в Луна-парке. Но это не было так весело. Короче, ситуация сложилась такая: мы с Рахматом гребли как сумасшедшие к Греции (или в том направлении, где, как мы полагали, была Греция), а Солтан и Лиакват гребли к Турции (или в том направлении, где, как они думали, находилась Турция). Спор сошел на нет, мы принялись оскорблять друг друга, а затем пихаться и толкаться, как придурки. Мы всё пихались, сидя в лодке, мы, лишь маленькая точка в центре Вселенной, а Хуссейн Али плакал и приговаривал: — Ну что же это такое? Я делаю свою работу, вычерпываю воду из лодки, а вы деретесь? Гребите, пожалуйста. Гребите! Думаю, шхуна появилась как раз в этот момент. Вернее, даже не шхуна, а целый корабль. Очень большой корабль, какой-нибудь паром или что-то в этом роде. Он вынырнул из темноты будто в ответ на слова Хуссейна Али, прямо из-за его плеч. Дело в том, что он прошел близко от нас, очень близко. — Насколько близко? — Видишь продавца цветов на улице? Расстояние примерно как от нас до него. — Так близко? — Да, совсем рядом, как от нас до него.
— Погоди-ка. Лиакват упал в воду? — Да. — И что вы сделали? — Мы искали его, сколько могли, в надежде заметить его среди волн, мы звали его. Но он исчез.
Ничего. Лиакват исчез во тьме. В этот момент — даже не знаю, как так получилось, может, сказалась усталость, может, отчаяние, а может, просто мы почувствовали себя совсем маленькими, бесконечно маленькими, чтобы выдержать все, что свалилось на нас, — в этот момент мы заснули. Уже рассветало, когда мы открыли глаза. Вода вокруг нас был темная, почти черная. Отплевываясь от соли, ополоснули лица. Окинули взглядом горизонт и увидели землю. Тонкая полоска земли, пляж и холм. Не очень далеко, можно туда добраться. Мы принялись грести быстро, с усилием, даже не понимая, Греция ли это или Турция. Мы просто решили: гребем в этом направлении. Поскольку почти всю ночь мы простояли на коленях, ноги затекли. И на ладонях образовались маленькие ранки, тонкие порезы — мы не понимали, откуда они взялись, но их ужасно жгло каждый раз, когда на них попадала соленая вода. Потихоньку мы приближались к острову, небо светлело, и вдруг Солтан заметил на холме флаг. Он только указал пальцем и едва слышно прошептал: «Флаг!» Ветер закручивал полотнище, но время от времени можно было различить горизонтальные полоски, синие и белые, всего девять, первая сверху — синяя, а в верхнем углу со стороны флагштока — квадрат, тоже синий, с белым крестом по центру. Флаг Греции. Доплыв до мелководья, мы выпрыгнули из лодки. Вытащили ее на берег, поближе к скалам, пригибаясь как можно ниже, чтобы нас не заметили, хотя нам показалось, что поблизости никого нет. Мы выпустили из лодки воздух, сначала через специальные клапаны, затем, уже в нетерпении, разбили их камнями. В спешке мы свернули ее и спрятали в скалах, а сверху присыпали песком. Огляделись. — Что делать будем? — спросил Хуссейн Али. Мы потеряли пакеты с одеждой и остались в одних трусах. Что нам было делать? — Ждите здесь, — сказал я. — Куда ты собрался? — В деревню. — Какую еще деревню? Мы даже не знаем, где находимся. — Пойду вдоль берега… — Вдоль берега! Ну ты красавец! — усмехнулся Солтан. — Дай закончить, — продолжал я. — Мы ведь должны попасть в Митилену, верно? — А ты что, знаешь, в какой стороне Митилена? — Нет. Но где-то здесь поблизости наверняка есть какая-нибудь деревня. Дома. Магазины. Я поищу еду и, если получится, одежду. А вы ждите здесь. Нечего маячить в деревне, как четыре заблудшие собаки. — Я тоже хочу пойти, — заявил Хуссейн Али. — Нет. — Почему? — Я же объяснил. — Потому что в одиночку легче скрываться, — пояснил Рахмат. Хуссейн Али поглядел на меня с подозрением. Однако послушался. — Я скоро вернусь. — Ты же не бросишь нас, правда? Я молча развернулся и начал карабкаться параллельно дорожке, поднимавшейся на холм. Я шел долго, толком не помню куда, но думаю, скорее всего я заблудился, если только возможно заблудиться, когда не знаешь, куда идти. Дома выросли словно из-под земли, за небольшой рощицей, и среди домов — супермаркет. Группы туристов, семьи на отдыхе, прогуливающиеся пожилые пары. Лавка мороженщика с длинной очередью. Газетный киоск. Пункт проката скутеров и автомобилей. И маленькая площадь со скамейками и зоной для игр. Из лавки мороженщика доносилась веселая музыка, включенная на полную громкость. Супермаркет. Настоящий рай. Супермаркет и был моей целью. Мне нужно было просто войти, взять какой-нибудь еды, совсем немного, фруктов вполне хватило бы, и одежды, лучше длинные шорты-плавки, если у них они есть; мальчики, прогуливающиеся в шортах в курортном городке, на море — это нормально, но мальчики, разгуливающие в обычных трусах, — это уже не так хорошо, верно? Проехала полицейская машина. Я спрятался за клумбой (впрочем, скорее в ней). На несколько минут я затаился, внимательно следя за движением перед супермаркетом, чтобы понять, как войти в него, не привлекая внимания, и пришел к выводу, что с главного входа это безнадежно. Но я ведь всегда мог зайти с другой стороны. Тогда я как ящерица распластался вдоль стен домов, словно змея проскользнул под калиткой, заработав пару глубоких царапин на животе, и наконец как паук вскарабкался по металлической сетке. Я вошел в супермаркет словно призрак, воспользовавшись минутной рассеянностью грузчика, возившегося с какими-то коробками и упаковками. И только я ступил голой ногой на холодные скользкие плитки пола отдела хозяйственных товаров, как услышал доносившиеся с другой стороны стеллажа знакомые голоса. Я заглянул за угол. Только краем глаза. Рахмат, Хуссейн Али и Солтан гуляли по проходам под недоуменным взглядом молодой светловолосой кассирши. Они меня не послушались и, уж не знаю как, оказались в супермаркете раньше меня. Я вышел из-за угла, но и виду не показал, что мы знакомы. Каждый взял себе какой-то еды: одежды не было, она там не продавалась. Народ наблюдал за нами, широко открыв глаза, в полнейшем ступоре. Нам следовало поторопиться. Однако, когда мы уже собрались выходить, дверь служебного входа оказалась заперта. Остался один выход, главный, но через него нужно было не просто пробежать очень быстро, а пролететь пулей. В общем, пока мы брали разбег в проходе у полки со свежими продуктами, потом у полки с товарами личной гигиены, потом еще с чем-то, я подумал, не хозяин ли магазина кричит там по-гречески и не на нас ли он ругается, подняв трубку своего греческого телефона и вызывая греческую полицию. Уф, если бы они меня дождались, три недоумка! Я бы сделал все совершенно по-другому, с большей осторожностью. А вместо этого нам пришлось выходить через стеклянные двери — и слава богу, что никто из нас в них не врезался! Не успели мы сделать и пяти шагов по тротуару, среди детей с мороженым, стекавшим по рукам, старушек в серебряных сандалиях и испуганных людей (хоть я и сомневаюсь, что мальчики в трусах могли кого-то напугать), прямо перед нами резко затормозила полицейская машина — клянусь, прямо как в кино! — и из нее вылезли трое здоровенных полицейских. Я даже толком не успел осознать, что за нами приехала полицейская машина, как уже оказался внутри. С Хуссейном Али. На заднем сиденье. Только мы двое. Остальным, судя по всему, удалось сбежать. — Пакистанцы? — Нет. — Афганцы? — Нет. — Афганцы, я знаю. Не вешайте мне лапшу на уши! — No afghans, по. — Ах, ноу афганс, ноу?! Афганс йес, прохвосты. Афганцы вы. Я вас по вони узнаю. Они притащили нас в казарму и бросили в одну из комнатушек. Мы слышали шаги в коридоре и голоса, что-то говорившие, но ничего не понимали. Я точно помню, что больше всего боялся не трепки или отправки в тюрьму, а снятия отпечатков пальцев. О том, как снимают отпечатки пальцев, мне рассказывали какие-то ребята, работавшие на фабрике по обработке камня, еще в Иране. Они говорили, что в Греции как только тебя поймают, сразу берут отпечатки пальцев, и все, пиши пропало, потому что тогда беженец уже не сможет просить политического убежища ни в одной стране Европы. В общем, мы с Хуссейном Али решили превратиться в надоедливых мух, чтобы они нас выгнали до приезда тех, кто снимает отпечатки пальцев. Но, чтобы тебя в такой ситуации выгнали, нужно очень серьезно надоедать, прямо-таки профессионально. Для начала мы принялись стенать и орать, что у нас болят животы от голода, и они, полицейские, принесли нам какого-то сухого печенья. Потом мы стали проситься в уборную. «Туалет, туалет!» — требовали мы. После похода в туалет мы начали рыдать в голос, и кричать, и жаловаться до самого наступления ночи, а ночью сменившиеся полицейские обычно менее терпеливы и при неудачном раскладе тебя могут избить до полусмерти, а если повезет — отпустят на волю. Мы решили рискнуть. И нам повезло. Под утро, еще в темноте, когда машин на улицах практически не было, двое полицейских, на грани помешательства от наших воплей, распахнули дверь комнатушки, за уши выволокли нас из участка и вышвырнули на улицу, крича, чтобы мы убирались туда, откуда явились, чертовы обезьяны-горлопаны. Или что-то в этом духе. Утро прошло в поисках Солтана и Рахмата. Мы обнаружили их на пляже за городом. Когда я их увидел, то даже обрадоваться не успел, потому что тут же пришел в ярость: я наделся, что за время нашего заключения они раздобудут какую-нибудь одежду — штаны, футболки, может быть, кроссовки. Но нет, ничего. Мы все четверо по-прежнему оставались оборванцами, и хоть и ряса еще не делает человека монахом, но все же встречать принято по одежке. Беженцу нужно уметь предугадывать события, поэтому в участке я сделал кое-что полезное: я изучил большую карту острова, висевшую на стене. Место, где мы находились, на ней отметили красным, а Митилену — синим. Из Митилены можно было отплыть в Афины. Пешком по полям и второстепенным дорогам мы добрались бы туда за один день, несмотря на больные ноги. Мы двинулись в путь по обочине дороги. Солнце жарило нещадно, хоть хлеб выпекай, в такую погоду потеешь, даже когда стоишь. Солтан принялся причитать — думаю, у Хуссейна Али просто не хватало на это сил, иначе он, по своему обыкновению, занялся бы тем же самым — и время от времени выскакивал на дорогу и голосовал, пытаясь остановить проезжающие машины, чтобы нас подбросили. Я его утаскивал обратно и увещевал: — Не надо. Что ты творишь? Они опять полицию вызовут. Но он не слушался и ныл: — Давай остановимся, умоляю тебя. Дождемся, пока нас кто-нибудь подберет. — Если ты будешь продолжать в том же духе, тебя полиция подберет. Вот увидишь. Разумеется, я не хотел накаркать, или как это говорится, в общем, ты понял. В моих интересах идти дальше с ними, помогать друг другу, но они вбили себе в голову, что устали и что лучше тормознуть попутный пикап или другую машину, и тогда я сказал «нет» и отошел от них. Там рядом с бензоколонкой был маленький магазин, а справа от него — облупившаяся и ржавая старая телефонная будка, наполовину укрытая кроной дерева. Я зашел в нее, снял трубку и сделал вид, что разговариваю по телефону, но на самом деле следил за своими попутчиками: хотел узнать, что у них получится. Когда подъехала полицейская машина — с включенной мигалкой, но без сирены, — я мгновение колебался, не выйти ли мне, не закричать ли, чтобы предупредить их, но я не успел это сделать. Я присел на корточки и следил за тем, как они бежали, как их догнали и поймали (их свалили на землю ударами дубинки). Я тайком следил за всем этим, присев, через грязные стекла, не имея возможности что-либо сделать, и молясь про себя, чтобы ни у кого не возникло желания позвонить. Как только полицейская машина, взвизгнув колесами, умчалась, я вышел из телефонной будки, повернул за угол автосервиса, проверив, чтобы там никого не было, и пустился наутек во всю прыть, выскочил на проселочную дорогу, пыльную и безлюдную, и бежал, бежал, бежал куда глаза глядят до тех пор, пока легкие не начал выплевывать, и тогда повалился на землю. Придя в себя, я встал и пошел дальше спокойным шагом. Через полчаса тропинка свернула к какому-то дворику. Это был двор частного дома, огороженный невысокой изгородью, с развесистым деревом посредине. Никого не обнаружив, я перелез через изгородь. Увидел собаку, но она была привязана. Она заметила меня и принялась лаять, а я спрятался в густой листве дерева. Должно быть, я очень устал. И поэтому заснул. — Надо же, как ты сильно устал, Энайат. — Дело не только в усталости. То место меня как-то успокоило, понимаешь? — Как это? — Не смогу объяснить. Есть вещи, которые ты просто ощущаешь, и все.
Она много говорила, эта женщина, без умолку, по-гречески и по-английски, но я мало что понимал. Когда я видел, что она улыбается, я говорил: «Good, good». Когда ее лицо становилось серьезным, я тоже делал лицо серьезным и мотал головой туда-сюда: «No, no». Спустя какое-то время, уже днем, после того, как я принял душ и переоделся, старушка отвела меня на автобусную остановку, купила мне билет (сама купила, да!), сунула мне в руку пятьдесят евро, точно говорю, пятьдесят евро, попрощалась со мной и ушла. Да уж, подумал я, живут же ведь на свете такие удивительные милые люди. — Так, а теперь снова. — Что снова? — Ты что-то мне рассказываешь, Энайат, а потом куда-то перескакиваешь. Расскажи-ка мне побольше об этой женщине. Опиши ее дом. — Зачем? — Как зачем? Мне интересно. Скорее всего, и другим тоже. — Да, но я тебе уже рассказал. Мне интересно то, что случилось. Женщина важна тем, что она совершила. Ее имя не важно. Как выглядел ее дом, тоже не важно. Она одна из. — В каком смысле «одна из»? — Одна из тех, кто так поступает.
Сюда. Туда. Когда я пришел в порт, то обнаружил там кучу других афганских мальчишек, проводивших дни и недели в попытках купить билет; каждый раз их прогоняли, потому что сразу становилось ясно, что они не обычные пассажиры, а нелегалы. Я немного занервничал. Сколько же придется ждать мне? Не пришлось. Вероятно, благодаря моей чистой одежде, а может, сытому и довольному виду, который бывает у человека, недавно плотно поевшего, или по какой другой причине, когда я подошел к окошку и попросил билет, молодая девушка, сидевшая в кассе, мне ответила: «Тридцать восемь евро». Я сначала даже не поверил, поэтому сказал: «Repeat?» И она повторила: «Тридцать восемь евро». Я положил в лоток банкноту в пятьдесят евро, полученную от греческой бабушки. Девушка в окошке — миленькая, между прочим, с большими глазами и красивой прической — взяла их и дала мне двенадцать евро сдачи. Я поблагодарил ее недоверчивым thank you и отошел. Вы даже представить себе не можете лица других афганцев, когда они увидели меня с билетом в руках. Все столпились вокруг. Все хотели знать, как у меня это получилось, а некоторые даже не верили, что купил его я сам. Они говорили, что билет мне купил какой-нибудь настоящий турист, с лицом туриста. Ан нет. — Как ты это сделал? — удивлялись они. — Да просто попросил, — отвечал я. — В кассе. Огромный паром. Пятипалубный. Я поднялся на верхнюю палубу, чтобы лучше видеть горизонт. Каждой клеточкой тела я наслаждался тем, что сижу расслабленно и удобно в кресле, не на коленях в надувной лодке или съежившись в двойном дне грузовика, и тут у меня пошла кровь носом — это случилось со мной первый раз в жизни. Я побежал в туалет ополоснуть лицо. Подставил голову под струю воды и стоял так, наклонившись к раковине и глядя, как в нее стекает кровь. И тут мне показалось — клянусь, я не знаю, как это объяснить, — что вместе с кровью утекает прочь усталость, песок пустыни, пыль дорог и снег гор, соль морей и тумаки Исфахана, камни Кума и сточные воды Кветты. Когда кровь остановилась, я чувствовал себя замечательно. Так хорошо мне не было никогда в жизни. Я вытер лицо. Я отправился искать новое место на той же верхней палубе с видом на горизонт. Шагая мимо ряда занятых кресел, я посторонился, чтобы не столкнуться с пробегавшей мимо маленькой девочкой, задел коленом какого-то парня и извинился. Мимоходом взглянул на него, прошел вперед, обернулся, собрался уже идти дальше. Остановился. Пригляделся. Это невозможно, подумал я. — Джамаль! Он посмотрел на меня: — Энайатолла! С Джамалем я познакомился еще в Иране, в Куме, играя на футбольных соревнованиях между фабриками. Мы обнялись. — Я тебя и не заметил, — произнес он, — в смысле не видел тебя в порту. — Я только что приехал. — Но я тебя ни разу и в Митилене не видел. — Я на острове только со вчерашнего дня. — Не может быть. — Клянусь тебе. — Как тебе удалось? — Приплыл на лодке. Из Айвалыка. — Не может быть! — Клянусь. — Вчера приплыл на лодке, а сегодня уже на пароме? — Наверное, просто повезло. Я уверен. Мы сели рядом. Болтали все время. Он провел в Микенах четыре дня, но так и не сумел взять билет до Афин и в конце концов дал восемьдесят евро человеку, хорошо говорившему по-английски, чтобы тот купил ему билет. Однако самым худшим было то, что в какой-то момент его схватила полиция. Ага. И теперь у нее есть его отпечатки пальцев. Мы прибыли в Афины на следующее утро около девяти. Некоторые из пассажиров бегом спускались в трюм за своими машинами, другие обнимались с родственниками на нижней ступеньке трапа, третьи загружали чемоданы в багажники такси и ныряли в транспортный поток. В порту встречали и людей с рюкзаками. Но нас с Джамалем никто не ждал, и мы даже не знали, в какую сторону идти. Но это нас не слишком-то печалило. Просто странно видеть вокруг себя столько расслабленного, спокойного и умиротворенного народа, когда ты единственный чувствуешь себя потерянным. И так во всем мире. Или нет? — Пойдем позавтракаем, — предложил Джамаль, — выпьем кофе. У меня оставалось двенадцать евро, сдача от билета, у него тоже какая-то мелочь. В баре, куда мы вошли, нам протянули два огромных стакана кофе, похожего на американо, только еще больше, и пить его надо через соломинку. Я попробовал. Гадость. — Я это пить не буду. — Не хочешь — не пей, — сказал Джамаль. — Но держи в руке. — В руке? — Как турист. Мы прогуливаемся со стаканчиками в руках. Ведь так делают туристы, да? Уже вечером мы решили рискнуть. Сели в метро. Каждые четыре остановки выходили и смотрели, где мы. Потом снова спускались и ехали дальше в том же направлении. После третьего захода, выскочив на улицу, мы очутились в большом парке, где гуляли толпы людей и шел какой-то концерт, да, концерт прямо в парке, который, если я не путаю, называется Дикастирион. Смешаться с толпой — это неплохо, если тебе совершенно нечем заняться. И там мы услышали афганскую речь. Пошли туда, откуда она доносилась, и оказались в центре группы мальчишек, примерно нашего возраста, некоторые даже постарше: они играли в футбол. Вот тебе хороший совет: если когда-нибудь тебе придется вести жизнь нелегала, ищи парки, в парках всегда можно найти что-нибудь полезное. Мы думали, что вечером эти ребята соберутся домой, тогда мы попросили бы их приютить нас и накормить, тем более что после игры в футбол мы немного подружились. Но с наступлением темноты мы увидели, как сначала один, затем другой, а следом и все остальные идут к деревьям и достают спрятанные под ними картонные коробки. Короче, парк и был их домом. Но мы были голодны, как всегда бывает, когда не ешь уже много часов. Тогда мы спросили, нет ли поблизости афганского ресторана, где нам дали бы поесть? — Слушай, ну мы же не в Кабуле. Мы в Греции. В Афинах. — Спасибо, что напомнили! Парк был их домом. Стал и нашим. Утром мы проснулись рано, около пяти. Кто-то подсказал название церкви, где нас могли накормить завтраком. Мы пошли туда, и нам дали йогурт и хлеб. На обед можно было пойти в другую церковь. Но там священники разместили ряд Библий на всех языках — на моем тоже — на виду, около входа, и ты должен был прочитать одну страницу из нее, иначе тебе еды не дадут. Я подумал: да ни за что в жизни! Я лучше от голода умру, чем буду читать Библию, чтобы получить еду. Так думал я в приступе гордости. Только вскоре мой живот начал громко напоминать о себе, громче, чем гордость. Черт бы побрал эту гордость! Я погулял еще с полчаса, пытаясь сопротивляться, до тех пор, пока мне не показалось, что мне в желудок начали вкручивать штопор. Тогда я подошел, сделал вид, что читаю, стоял перед Библией на моем языке, разглядывая страницу некоторое время, достаточное, как мне показалось, чтобы служители увидели меня. Потом я вошел внутрь. Я съел хлеб и йогурт. Как утром на завтрак. — Вам повезло вчера вечером, — сказал мой сосед. Джамаль пытался выклянчить у священников, или монахов, или кто они там были, еще один кусок хлеба. Я вылизывал донышко моей чашки с йогуртом. — Почему? — Потому что ничего не случилось. Я перестал вылизывать. — В каком смысле ничего? — Полиции не было, например. Иногда приезжает полиция и избивает всех, кто попадется. — Арестовывает? — Нет. Только избивает. Ногами. Избивает ногами и прогоняет. — Куда? — Куда хочешь. Это просто чтобы сделать нашу жизнь хуже, чем она есть. Мне кажется, они для этого так делают. — Угу. — Но есть не только полиция, — продолжал парень. — А кто еще? — Взрослые. Мужчины. Которые гуляют с мальчиками. — Где гуляют? — Мужчины, которым нравятся мальчики. — Серьезно? — Серьезно. Вечером мы с Джамалем искали самый темный и потайной угол во всем парке, чтобы устроиться как можно безопаснее, впрочем, на безопасность, если ты вынужден спать в парке, рассчитывать не приходится. Самым невероятным событием, в котором мне довелось участвовать тем летом в Афинах, четвертым с тех пор, как я покинул дом, Наву, Афганистан, были, если произносить по-гречески, ?????? ??? XXVIII ??????????, то есть Двадцать восьмые (ты только прислушайся!) Олимпийские игры — _Athens-2004._ Нам улыбнулась удача — мне и всем нелегалам, находившимся в Афинах в это время, — и заключалась она в том, что огромное количество треков, бассейнов, стадионов, спортивных комплексов и всего остального незадолго до начала соревнований было еще не достроено. В общем, в городе не хватало чернорабочих, и в такой ситуации, дабы не ударить в грязь лицом перед всем миром, даже полиция нас решила не трогать. Время от времени мигранты становятся секретным оружием. Я не знал, что скоро начнется Олимпиада. Я узнал об этом после того, как пошел с другими афганскими мальчиками на маленькую площадь, где, как мне говорили, можно найти работу, и меня подобрала машина и отвезла на олимпийский стадион. Там я понял, что, если захочу, смогу работать целых два месяца, каждый день, включая субботы и воскресенья. Кроме того, работа была организована очень хорошо. Обязанности распределялись в зависимости от возраста. Я, например, должен был всего лишь держать в руках саженцы для аллей, пока другие выкапывали ямы, чтобы посадить их. Вечером тебе платили наличными сорок пять евро. Великолепная зарплата, для меня по крайней мере. Помню, однажды ночью в парк пришел мужчина, сел рядом с Джамалем и начал неторопливо гладить его. Какой-то грек с бородкой и в пестрой рубашке. Джамаль разбудил меня, толкнув легонько ногой (мы спали рядом, чтобы охранять друг друга по очереди). — Слушай, Эна, здесь какой-то тип меня ласкает. — В каком смысле? — Я сразу проснулся. — Чтоб я знал! Ласкает меня, не знаю почему. — Он тебе мешает? — Нет, просто ласкает. Гладит по голове. Тогда я вспомнил, что рассказывал мне парень в столовой при православной церкви. Мы вскочили и побежали к ребятам постарше. Мужчина с бородкой пошел за нами, но, увидев, что мы стоим в компании больших ребят и показываем на него пальцем, пожал плечами и ушел. Когда началась Олимпиада, работа кончилась. Мы проводили все утро и день, слоняясь где придется, не зная, куда пойти и чем заняться. И тогда я снова заговорил о том, что надо ехать дальше. В Лондон, говорили все. Нужно ехать в Лондон. Или в Норвегию, если получится. Или в Италию, почему бы и нет. А если ехать в Италию, нужно попасть в Рим, а в Риме найти Остиенсе — как оказалось, это вокзал. Там есть парк, а в нем — Пирамида, около нее собираются афганцы. Кроме того, в Италии жил один мой знакомый, парень из моего селения, из Навы. Его звали Пайам. Я не знал, в каком городе он обосновался, не знал даже номера его телефона или каких-то контактов, но он точно находился в Италии, а если так, то мы могли бы пересечься. Это было маловероятно, но всякое случается. — Я уезжаю, — сказал я однажды Джамалю. Мы стояли вместе с еще двумя ребятами и ели мороженое. — У меня остались сбережения после работы на Олимпиаде. Я могу купить билет и доехать до Коринфа или до Патр, а там попытаюсь залезть в грузовик. — У меня есть знакомый перевозчик, он мог бы тебе помочь, — сообщил один парень. — Правда? — Верняк, — заявил он. — Но сначала тебе надо попробовать получить политическое убежище по причине здоровья. — Какое еще политическое убежище по причине здоровья? — Ты не знаешь, что ли? Есть такое место, больница, где тебя лечат, если ты болен, берут у тебя анализы, если ты думаешь, что болен. И если они найдут что-то, что не функционирует в твоем организме, они дадут тебе вид на жительство из-за болезни. — Правда, есть такое место? Почему ты раньше не сказал? — Ну, потому что они должны сделать тебе прививки. Не все согласятся сдавать анализы и делать прививки. Но, если ты все равно решил уехать, какая вообще разница, а? — Ты знаешь кого-нибудь, кто получил вид на жительство таким образом? Знаешь лично? — Я-то? Да, одного бенгальца. Ему повезло. Может, и тебе повезет. — Отлично, давай. — Давай что? — Давай говори, где это. Я пойду туда. Старый особняк с цветными окнами совершенно не походил ни на одну больницу из тех, что мне доводилось видеть. Мне следовало позвонить по домофону на третий этаж. Джамаль и остальные будут ждать меня внизу, это займет пару часов. Я позвонил. Мне открыли, ничего не спросив. Поднялся по лестнице. Вход, пожалуй, и вправду напоминал вход в приемный покой больницы. Там не оказалось никакого окошка, ни медсестры за столиком, чтобы задать вопросы. Зато сидели в креслах четверо или пятеро мужчин, двое читали журналы, остальные смотрели по сторонам. Я тоже присел в ожидании своей очереди. И вдруг. Вдруг словно от порыва ветра открылась одна из дверей (всего там было четыре белые двери) и из нее выскользнула женщина. Голая. Абсолютно. Я вытаращил глаза, потом опустил их, я хотел их вынуть и положить в карман, а еще потушить пылавшие щеки, но ее появление настолько застало меня врасплох, что любое действие, любой взгляд и любой вздох показались бы крайне неуместными. Я буквально окаменел. Обнаженная девушка прошла передо мной, совсем рядом, думаю, она украдкой взглянула на меня с улыбкой. Затем она вошла в другую дверь и исчезла. Один из мужчин встал и последовал за ней. Но сразу же появилась еще одна. Голая. И эта тоже. Неожиданно их там оказался целый десяток сразу, они входили и выходили. Пока наконец… — Пока что, Энайат?
Я остался в Афинах до середины сентября. Однажды я попрощался с Джамалем и сел на поезд, идущий в Коринф. Ходили слухи, что в Патрах лютует полиция, что несколько ребят вернулись назад с переломанными руками-ногами, и что хуже, несмотря на то, что дорога в Италию намного короче, приходилось добираться туда ужасными способами, в грязи и в компании мышей. Я боюсь мышей. А в Коринфе вроде было спокойно, или так казалось. Я нашел греческого перевозчика, который прятал людей в грузовиках. С грузовиками всегда есть риск оказаться неведомо где. Ты, например, хочешь поехать в Италию, а оказываешься в Германии, или если тебе очень сильно не повезет, тебя могут вернуть обратно в Турцию. Перевозчик запросил у меня четыреста пятьдесят евро, но деньги я ему оставил в Афинах у Джамаля. — Я не хочу давать тебе их сейчас, — сказал я. — Когда я прибуду в Европу, я позвоню моему другу, и он тебе их привезет. Либо так, либо никак. — Ладно, — ответил он. В Коринфе на территории порта нужно было спрятаться между колесами грузовика или в прицепе среди груза. Следующие несколько недель я прятался много раз, иногда в очень опасных местах, но инспекторы меня всегда находили. Инспекторы в Коринфе очень хитрые, они знают, что как делается. Они приходят с фонариками и сами пробираются между коробками и мешками или забираются под прицепы, чтобы проверить каждый уголок, каждое труднодоступное место, им ведь за это платят, и многие из них на самом деле считают зарплату до последнего цента. Если они тебя находят, они тебя не арестовывают, нет, просто вытаскивают за шиворот и прогоняют. Правда, несколько раз для проверки они использовали собак. В общем, через какое-то время мне надоели эти перевозчики, которые ничего не могли организовать, и я решил сделать все сам. А деньги пусть полежат пока у Джамаля. Я перебрался на пляж (на пляже хорошо спится и можно принять душ). Присоединился к группе афганцев, которые тоже мечтали уехать, и в какой-то момент это превратилось в игру. Мы все время ходили в порт, по трое-четверо, и пытались залезть в грузовик. Иногда в хорошую погоду и когда у нас было настроение, мы совершали по десять-одиннадцать попыток: я имею в виду за один день. Однажды у меня получилось, но фура — как я говорил, такое может произойти, — вместо того чтобы погрузиться на паром, уехала из порта. Неизвестно куда. Я принялся стучать по стенкам кузова внутри прицепа, и когда мы были уже минутах в двадцати или тридцати от города, шофер, видимо, услышал мой стук. Он остановился, вышел из кабины и открыл кузов. Английским ключом. Тут он увидел, какой я маленький, и (думаю как раз поэтому) не стал меня бить. Он обругал меня для острастки и просто прогнал. Однажды вечером, когда над морем горел прекрасный закат, я сказал своим товарищам на пляже: — Пойду попробую. При въезде в порт стояло три контейнера, один на другом, как трехэтажное здание. Я вскарабкался на верхний и попытался съежиться и просочиться в какое-нибудь отверстие. Внезапно кран-погрузчик подхватил это сооружение. Я задержал дыхание. Сооружение оказалось на борту судна. Через час закрылись створки грузового отсека. Я был на седьмом небе от счастья, клянусь. Буквально скакал от радости. Мне хотелось кричать, но все же не стоило этого делать. А потом, там было темно, и я даже не знал, куда еду, а еще у меня не было ни еды, ни воды, так что я сразу успокоился и решил: прежде чем говорить, что у тебя все получилось, нужно довести дело до конца. Три дня я пробыл взаперти в трюме корабля. Вокруг что-то грохотало, ревело, клокотало. Потом судно остановилось. Я услышал звук спускаемого якоря — этот звук ты узнаешь сразу. И тут я спросил себя: «Где я?»
Выехав из порта — прошло, наверное, минут пятнадцать, по крайней мере, не больше получаса, — фура притормозила и остановилась на площадке, где было множество других фур, кранов, контейнеров. Друзья в Греции советовали мне не вылезать сразу, подождать, пока фура попадет в глубь страны (какая бы страна это ни была), пока не окажется на значительном расстоянии от границы, и после этого можно будет воспользоваться какой-нибудь остановкой, например около закусочной, и тогда уж выскользнуть. Я свернулся калачиком, не издавая ни звука, в ожидании, когда фура вновь тронется в путь. Обдумывал, как сделать все точно и проворно: прыгнуть вниз, мягко приземлиться на кончики пальцев, перекувырнуться через голову, если это будет необходимо, чтобы смягчить падение. Затем найти путь к бегству и бежать, бежать не оборачиваясь. Но. Мы никуда не поехали. Зато в какой-то момент я почувствовал нечто вроде землетрясения. Я выглянул. Огромный кран подхватил и понес контейнер, в котором я находился. Я жутко испугался. «Что происходит? — подумал я. — А если он несет меня на переплавку?» И тогда я решил, что нужно вылезать немедленно, и вывалился наружу. Трое мужчин суетились около крана. Я шлепнулся на землю, как мешок с картошкой (несмотря на все умственные упражнения), потому что ноги одеревенели и не слушались. При падении у меня вырвался дикий крик. Наверное, я завопил уж слишком пронзительно, или, может быть, свалившийся с неба афганец стал для них полной неожиданностью, не знаю, только они страшно испугались, эти трое мужчин; даже собака, сторожевая собака, сидевшая поблизости, тоже бросилась наутек. Я неуклюже рухнул на бетонный пол, но сразу же стал искать путь к бегству: разлеживаться мне было некогда, несмотря на боль. Я заметил, что в одном месте ограждение, отделявшее площадку от улицы, немного просело. И побежал в этом направлении на четырех конечностях, как животное; у меня не получалось встать на ноги. Я думал, они погонятся за мной, но один парень в робе начал кричать: «Go, go!» И показал мне, куда бежать. Никто даже не попытался меня остановить. Первый дорожный указатель, который я встретил на своем пути, был синего цвета. На нем значилось: Венеция. Я долго шел, стараясь выбирать малолюдные дороги. Вдруг вдалеке я заметил две фигуры, двигавшиеся очень быстро. Когда они немного приблизились, я понял, что это велосипедисты. Они тоже меня увидели — думаю, их удивила моя грязная одежда, спутанные волосы, заляпанные дегтем, и чумазое лицо, — притормозили, затем остановились. Они спросили меня, все ли у меня в порядке, не нужна ли мне помощь. Такая забота была мне очень приятна. Мы говорили на английском, насколько это возможно, и, когда один из них сказал, что он француз, я произнес: «Зидан». Затем, когда второй признался, что он бразилец, я сказал: «Роналдиньо». Я знал только это об их странах и хотел показать, что ценю их общение со мной. Они спросили, откуда приехал я. Я ответил: «Афганистан». А они наперебой заговорили: «Талибан, Талибан». Именно это они знали о моей стране. Один из них, бразилец, дал мне двадцать евро. Они показали мне дорогу к ближайшему городу — это был Местре. Я попрощался с ними за руку и снова тронулся в путь и шел до тех пор, пока не набрел на автобусную остановку. Там ждали автобус два или три человека, один из них — совсем молодой парень. Я подошел к нему и спросил: «Train station?» Я не знаю, кем был тот паренек, может быть, он был ангелом, но он меня и вправду очень выручил. Он сказал, что я поеду с ним, и мы вместе сели в автобус. Когда мы приехали в Венецию, на пьяццале Рома, он купил мне панино — видимо, у меня на лице было написано, что я голоден, — потом отвел меня в какую-то церковь, где нам дали новую одежду взамен старой и где я помылся, чтобы не распугивать народ своим видом. Сейчас это, конечно, очевидно, но насколько красива Венеция? Она вся в воде. Я тогда еще подумал: «Мамочки, да я же в раю. Хорошо бы, вся Италия была такой!» Потом я сказал этому парню: «Rome, Rome». Тогда он понял, что я хочу попасть в Рим, отвел меня на вокзал и даже купил мне билет. Я подумал, что он, должно быть, родственник той греческой бабушки; чтобы стать таким великодушным, необходимо с кого-то брать пример. Я не знал, какое расстояние между Венецией и Римом и сколько времени займет дорога. Я боялся проехать мимо и потерялся, поэтому очень беспокоился — оно и понятно. В Риме же я знал, как поступить: я хорошо запомнил инструкции. Мне нужно было выйти с центрального вокзала и на площади сесть на автобус номер 175. Эту информацию я получил еще в Греции. Передо мной сидел полный господин, который сразу открыл портативный компьютер и стал работать. На каждой станции, где мы останавливались или поезд хотя бы замедлял ход, я наклонялся над его компьютером и говорил: «Please Rome, please Rome». Но мы друг друга не понимали, и это превратилось для меня в большую проблему. Каждый раз, когда я произносил: «Please Rome, please Rome», он отвечал мне: «No rum, no rum», а все потому, что я «Rome» произносил как «rum» — ром. В какой-то момент, взбесившись от моих постоянных «Please Rome, please Rome», полный господин разозлился, даже пришел в ярость, и заорал: «No rum. Нет! Хватит!» — встал и ушел прочь. Я испугался, как бы он не вызвал полицию. Но вместо этого он через несколько минут вернулся с банкой кока-колы и сердито брякнул ее передо мной со словами: «No rum. Кока-кола. No rum. Drink. Drink». До меня не сразу дошло, что происходит, но от кока-колы никогда не стоит отказываться, поэтому я открыл банку и выпил ее, размышляя, какой же странный этот тип: сначала рассердился, а затем принес мне банку колы в подарок. Или нет? В общем, когда мы подъезжали к очередной станции — я сидел все там же и потягивал кока-колу, — я снова вырос перед ним, сама невинность, и сказал: «Please Rome, please Rome». И только тогда он догадался: Рим. Не rum. Рим. Он кивнул. И жестами принялся объяснять мне, что он тоже едет в Рим, и что на центральном вокзале — он называется Термини — мы сойдем оба, и что я могу не беспокоиться, потому что это конечная остановка. Итак, мы оба вышли из поезда в Риме. На платформе он пожал мне руку, этот полный господин, и сказал: «Bye bye». Я ответил: «Bye bye». И мы разошлись. Площадь перед вокзалом была буквально забита машинами, людьми, автобусами. Я обошел все желтые указатели, прежде чем отыскал номер 175. Я знал, что мне надо ехать до конечной остановки. Уже в темноте я добрался до Остиенсе. Вокруг меня была куча народу, из тех, кого вы зовете бродягами, а я называю бедолагами, но ни единого афганца. Затем я увидел длинную шеренгу людей, выстроившуюся вдоль стены, и там, там я нашел афганцев. Я встал в очередь рядом с ними. Они объяснили мне, что ждут, когда начнут раздавать еду, а занимаются этим монахи из какого-то монастыря, и что, если ты попросишь, они тебе дадут еще и одеяло, чтобы укрыться, и картон, чтобы устроить себе место для сна. — Ты голоден? — спросил монах, когда очередь дошла до меня. Я представил, что бы он мог меня спросить, и кивком головы подтвердил — да. Он дал мне два панино и два яблока, вот так. — Как ты находишь место, где хотел бы остаться, Энайат? Как ты отличаешь его от других? — Мне не хочется оттуда уезжать — так я его и узнаю. Разумеется, вовсе не потому, что это место какое-то идеальное. Идеальных мест не существует. Но есть места, где тебе, по крайней мере, никто не пытается сделать плохо. — Если бы ты не обосновался в Италии, если бы ты решил ехать дальше, куда бы ты отправился? — Не знаю. В Париж, наверное. — А в Париже тоже есть место наподобие Остиенсе? — Да, если не ошибаюсь, какой-то мост. Сейчас я уж и не вспомню какой, но до него можно доехать на автобусе. Я даже знал номер этого автобуса. Но сейчас, к счастью, уже забыл его.
Как я уже говорил, я знал, что Пайам в Италии, но не знал, где точно, а поскольку в Италии живет куча народу, мне нужно было хорошенько попотеть, чтобы его найти. Короче, я принялся искать его, называл его имя всем, и, всех замучив, однажды я встретил одного молодого человека, который сказал мне, что у него есть друг, живущий теперь в Англии, и что, кажется, он упоминал о парне с таким именем: он познакомился с ним в лагере беженцев в Кротоне, в Калабрии. Разумеется, это мог быть совершенно другой Пайам, ведь мой друг не единственный, кто носит такое имя. Мы позвонили в Лондон другу того молодого человека, нашедшему работу в каком-то баре. — У меня есть номер мобильного телефона Пайама, могу дать, если хочешь, — сообщил он. — Ну, конечно! — ответил я. — А ты не знаешь, где он живет? — В Турине. Я записал номер на каком-то листочке и набрал его, даже не выходя из телефонной кабинки. — Алло? — Да. Алло! Могу я поговорить с Пайамом? — Это я. Кто это? — Энайатолла Акбари. Из Навы. Молчание. — Алло! — повторил я. — Да, я тебя слушаю. — Это Энайатолла Акбари. Из Навы. — Я понял. Но это невозможно. — Это ты, Пайам? — Да, я Пайам. Это правда ты, Энайатолла? Откуда ты звонишь? — Из Рима. — Это невозможно! — Почему невозможно-то? — Как ты очутился в Италии? — Ну вот еще! Это как _ты_ очутился в Италии? Пайам долго не мог поверить, что это я. Задавал мне каверзные вопросы о нашем селении, о моих родителях и своих. Я ответил на все. Наконец он сказал: — Что ты собираешься делать? — Не знаю. — Ну, тогда приезжай в Турин, — предложил он. Мы попрощались, и я отправился на вокзал Термини, чтобы сесть в поезд. Именно тогда, насколько я помню, я выучил первое свое итальянское слово. Я попросил одного афганца, уже жившего какое-то время в Италии и неплохо выучившего язык, проводить меня, помочь купить билет и найти нужный поезд. Он зашел со мной в вагон, огляделся, выбрал одну синьору приятной наружности и заговорил с ней. Он ей сказал: «Ему нужно выйти в Турине». Потом объяснил мне: «Выйти. Помнишь иранское выражение „фи тих“, „в лабиринте“? Оно звучит похоже». Я это запомнил и даже сумел произнести «фийти Турин, фийти Турин», чтобы не вышло такого конфуза, как с Римом. В дороге синьора спросила, есть ли кому позвонить, чтобы меня встретили на вокзале Порта Нуова. Я дал ей номер Пайама, она позвонила ему и сообщила, когда мы прибываем и куда. Все прошло хорошо. В Турине на платформе, среди тележек носильщиков, гор багажа и толпы детей, возвращавшихся с экскурсии, мы с Пайамом с трудом узнали друг друга. Последний раз мы виделись, когда мне было лет девять, а сейчас пятнадцать, он — года на два или на три старше меня. Наша речь звучала необычно, впрочем, в детстве мы этого совсем не ощущали. Пайам сам вызвался проводить меня в Комитет по делам несовершеннолетних иностранных граждан, даже не дав мне времени привыкнуть к архитектуре города или свежести воздуха (была середина сентября). Он сразу меня спросил — я еще ощущал тепло его дружеских объятий, — что я намерен делать, потому что нельзя долго оставаться в неопределенности. Неопределенность — состояние нездоровое для тех, у кого нет вида на жительство. Я глядел в окно кафе, куда мы зашли выпить чашку капучино («Я знаю место, где готовят лучшее капучино в городе», — сказал Пайам), и думал о парнишке из Венеции и синьоре из туринского поезда, которые мне так понравились — понравились настолько, что мне захотелось жить в той стране, где живут они. Если все итальянцы такие, думал я, кажется, это как раз то место, где можно остаться. К тому же, сказать по правде, я устал. Устал от постоянных переездов. В общем, я сказал Пайаму: «Я хочу остаться в Италии». А он ответил: «Хорошо». Он улыбнулся, заплатил за капучино, попрощался с барменом, с которым, похоже, был знаком, и мы пешком отправились в Комитет по делам несовершеннолетних иностранных граждан. Солнце клонилось к закату, и сильный ветер подметал улицы. Когда мы дошли, было уже поздно, и Комитет закрывался. Пайам сказал, что у меня нет места для ночлега. Синьора объяснила ему, что они сейчас не смогут найти место для меня, ни в общежитии, ни где-либо еще, и что в течение недели мне придется как-то выкручиваться самому. Тогда он попросил ее подождать минуту, повернулся ко мне и перевел все слово в слово. Я пожал плечами. Мы поблагодарили ее и ушли. Он тоже жил в общежитии. И не мог приютить меня. — Я могу спать в парке, — предложил я. — Я не хочу, чтобы ты спал в парке, Энайат. У меня есть друг в пригороде Турина, я попрошу его приютить тебя. Пайам позвонил своему другу, и тот сразу же согласился. Мы вместе отправились на автобусную станцию, и Пайам сказал мне, что я не должен выходить до тех пор, пока кто-то не заглянет в автобус и не попросит меня следовать за ним. Я так и сделал. После часа езды на одной из остановок в проеме двери показалась голова афганского паренька. Он махнул мне рукой: мол, пора выходить. Да, я остался у него дома, но спустя три дня — не знаю точно, что произошло, — он сообщил, что ему очень жаль и очень неловко, но он больше не может оставить меня у себя. Он сказал, что я нелегал, хоть и добровольно вставший на учет в Комитет, и что, если меня в его доме найдет полиция, он потеряет вид на жительство. Поскольку он был прав, я заверил его, что ему не стоит волноваться, я не хочу никому создавать проблемы. Я долго спал в парках, сказал я, и еще ночка-другая мне совершенно не повредит. Но когда об этом узнал Пайам, он снова сказал: — Нет, я не хочу, чтобы ты спал в парке. Подожди минуту, я позвоню еще одному человеку. Этим человеком оказалась женщина-итальянка, работавшая в Социальной службе коммуны, ее звали Данила, и она, судя по всему, тоже попробовала поговорить с Комитетом по делам несовершеннолетних иностранных граждан, но, видимо, у них реально не было даже малюсенькой кладовки, куда они могли бы меня пристроить, поэтому она, Данила, сказала Пайаму: — Приводи его ко мне. Когда мы встретились, Пайам сообщил: — Тебя возьмет к себе одна семья. — Семья? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду? — Папа, мама и дети, вот что. — Я не хочу жить в семье. — Почему? — Я не знаю, как себя с ними вести. Не пойду туда. — Почему? А как ты должен себя вести? Всего лишь быть вежливым. — Но я ведь им буду мешать! — Не будешь. Точно тебе говорю. Я их хорошо знаю. Пайам спорил со мной до потери чувств: так спорят с человеком, которого сильно любят или за кого чувствуют себя ответственными. Оставить меня одного, ночью, знать, что я сплю на скамейке, — он даже слышать об этом не хотел. Короче, в конце концов я сдался. Больше из-за него, чем из-за себя. Семья жила за городом, в отдельном доме, за холмами. Едва я вышел из машины — Данила забрала меня на автобусной остановке, — как меня сразу окружили три собаки, а это, пожалуй, мои самые любимые животные, и я подумал: «Ну, с ними мы поладим». Папу звали Марко, и его, хоть он и был папой, я мог называть по имени, не то что моего, которого я называл только отцом. Данила была мамой, и ее и их сыновей, Маттео и Франческо, я тоже звал по имени. К тому же эти имена не вызывали во мне отвращения, скорее наоборот. Только я вошел в дом, как мне дали огромные тапочки в виде кроликов, с ушами, носами и всем остальным, — может, они решили пошутить так, — и после того, как все помыли руки, мы сели ужинать, с ножами и вилками, бокалами и салфетками и так далее. Я так боялся оконфузиться, что повторял буквально каждый жест, ни одного не упустил. Помню, что тем вечером за ужином была также и бабушка. Она держалась очень строго, запястья на краешке стола, и я делал то же самое, держал спину прямо, на столе лежали только запястья, а увидев, как она вытирает салфеткой губы после каждого глотка, я тоже вытирал губы после каждого глотка. Помню, что Данила приготовила закуску, первое, второе. Помню, что еще подумал: «Мамма миа, сколько же они едят!» После ужина меня отвели в мою комнату: там стояла только одна кровать, и поэтому она, эта комната, была полностью моей. Данила принесла мне пижаму и сказала: «Вот, держи». Но я и не знал, что это такое — пижама. Я привык спать в одежде, которая на мне. Я снял носки и положил их под матрас. А когда Данила протянула мне эту одежду, пижаму в смысле, я и ее положил под матрас. Марко принес мне полотенце и халат. Маттео хотел, чтобы я послушал музыку, хотел, чтобы я послушал его любимые диски. Франческо оделся как индеец, американский индеец, и позвал меня посмотреть на его игрушки. Все наперебой пытались сказать мне что-нибудь, но я ни слова не понимал. Утром, когда я проснулся, дома был только Франческо, он был еще младше меня. Потом я узнал, что он волновался из-за моего присутствия в доме, переживал, вдруг этот тип выкинет какое-нибудь коленце. Какое коленце этот тип выкинет? Я утром даже боялся выходить из комнаты и решился спуститься (комната была в мансарде), только когда Франческо позвал меня с нижней ступени лестницы, сообщив, что, если я хочу, завтрак готов. И правда. На кухонном столе лежали печенья, стоял пудинг и свежевыжатый апельсиновый сок. Удивительно. Удивительным был тот день. И удивительными все последующие дни. Я бы остался там навсегда. Потому что когда кто-то принимает тебя в гостях и относится к тебе хорошо — но, естественно, без всякой назойливости, — часто бывает, что тебе и дальше хочется оставаться там. Разве нет? Единственной проблемой был язык, но когда я понял, что Марко и Данила с удовольствием слушают, как я рассказываю свою историю, — вот тогда я заговорил, и говорил, и говорил, на английском и на афганском, ртом и руками, глазами и с помощью разных предметов. «Понимают или не понимают?» — думал я. Терпение, только терпение. И я говорил. До того дня, когда освободилось место в общежитии. Я отправился туда своим ходом. — Там есть женщина-иранка, она будет тебе переводить, — сказали мне. — Хорошо. Спасибо. — Там ты сможешь чувствовать себя спокойно, — сказали мне. — Хорошо. Спасибо. — Рассказать тебе еще что-нибудь? — Учеба. Работа. — Сейчас отправляйся туда, а потом посмотрим. — Хорошо. Спасибо. Но там не оказалось никакой иранки. Мне сказали, чтобы я не беспокоился и что я могу чувствовать себя в полной безопасности. На самом деле там вовсе не было спокойно. Постоянные крики и ссоры по любому пустяку. Только я пришел, как у меня отняли ремень и кошелек с теми немногими деньгами, что у меня оставались. Двери закрывались на ключ снаружи, опечатывались. Выходить нельзя (а представь, как я привык к свободе за время моих странствий). Нет-нет, я ценил все это: всегда чистое и теплое место для сна, на ужин спагетти и все такое, но я хотел учиться и работать — лучше учиться. Так пролетели два месяца, они текли мимо меня, будто струя воды за прозрачной пластиной; эти два месяца я вообще ничем не занимался, не разговаривал, поскольку языка я не знал, хотя и пытался учить его по книгам, которые мне передали Марко и Данила. Единственным развлечением был просмотр телевизионных программ, сон и еда. И все это молча. Ничего не делать в мои планы не входило, к тому же в гости ко мне никто не мог приходить, даже семья, в которой я жил какое-то время. По прошествии двух месяцев Марко и Данила, скажем так, озаботились моей судьбой. Они сделали так, что Серджо, воспитатель, который был их другом и вообще человеком не последним в общежитии, получил разрешение днем по субботам брать меня, чтобы провести свободное время (а его у меня было полно) с ребятами из общества, называемого АСМО (Ассоциация межкультурного общения). Серджо пришел за мной, и та первая суббота показалась мне просто замечательной. Когда я приехал, в АСМО уже был Пайам, который взял меня за руку и провел меня перед всеми, называя мое имя и фамилию и рассказывая обо мне. Данила там тоже была. Так что я получил возможность поговорить с ней и сказать спасибо. Также я сообщил ей, что в общежитии мне не очень хорошо живется, потому что я вовсе не хотел бы провести всю жизнь в еде, сне и просмотре телевизионных программ. Я хотел учиться и работать. У Данилы на лице появилось задумчивое выражение, вероятно, она размышляла о чем-то очень серьезном, а потом даже хотела мне что-то сказать, но промолчала. А неделю спустя, когда я снова приехал в АСМО, она подошла ко мне, отвела в сторонку и шепотом, как будто собиралась сказать нечто неприятное, спросила, не соглашусь ли я жить у них, потому что место, как мне известно, для меня есть, и они могли бы взять меня к себе. Я сказал, что не только соглашусь, но это было бы просто потрясающе. Итак, они подали официальный запрос. И несколько дней спустя, быстро проведя переговоры, они пришли забрать меня. Объяснили, что речь идет об опеке. Объяснили, что это значит: у меня теперь есть дом и семья, а кроме того, три собаки, своя комната и даже шкаф, куда можно одежду повесить. Что мы полюбим друг друга, это я и сам понял. И вот так она началась. Моя вторая жизнь, я имею в виду. Или, по крайней мере, это был первый шаг к ней. Потому что меня приютили в своем доме Марко и Данила, и я должен был приложить старание, чтобы остаться в доме Марко и Данилы, а остаться у них означало не быть высланным из Италии, а не быть высланным из Италии означало получить вид на жительство как политический беженец. Главной проблемой был язык. Я знал буквально пару слов на итальянском. Все вокруг изо всех сил старались, чтобы я скорее его выучил. С горем пополам я научился читать латинские буквы, но постоянно путал ноль с буквой «О». Произношение тоже никак мне не давалось. — Может, тебе будет лучше пойти на курсы? — предложила Данила. — Школа? — спросил я. — Школа, — подтвердила она. Я поднял вверх большой палец, показывая, что я доволен. И еще сразу вспомнил школу в Кветте, куда ходил послушать, как играют дети. В приступе эйфории я выбрал аж целых три разных курса языка, потому что боялся, что одного будет недостаточно. Таким образом, я выходил с Данилой утром, когда она ехала на работу, в восемь, и проводил в пути полтора часа, до девяти тридцати. Я посещал первый курс в ПТЦ Парини. ПТЦ значит Постоянный территориальный центр, это такое место в Турине, может быть, есть такое и в других городах, по крайней мере, мне так кажется. Затем я выходил оттуда, доезжал до другой школы, шел на второе занятие, снова выходил, приезжал в АСМО, шел на курсы итальянского в АСМО после обеда и только после этого обессиленный, но счастливый возвращался домой. Так продолжалось полгода. Тем временем мой друг Пайам продолжал работать моим переводчиком, когда я сам не справлялся, например, дома, если кто-то хотел мне сказать что-нибудь, а я не понимал, я звонил ему по телефону, и он переводил. Случалось, Данила звонила ему, чтобы узнать, чего бы мне хотелось на ужин, хотя еда никогда не была для меня проблемой — достаточно просто чем-нибудь брюхо набить. В июне я сдал экзамен третьего класса средней школы (хотя преподаватели ПТЦ и были против, говорили, что слишком рано, но это просто по причине отсутствия времени, оно во всем мире идет по-разному). В сентябре я записался в высшую школу, школу социальных работников, и сразу же сел в лужу. То есть, мне кажется, я сел в нее, потому что иногда не замечаю, что происходит что-то смешное или странное, кроме того, если бы я замечал, я бы этого не допускал, чтобы не выставлять себя на посмешище. Получилось так, что преподаватель гигиены вызвала меня к доске и попросила сделать какую-то штуку, не помню уже, что именно, что-то связанное с химией и с расчетами, но вместо цифр были какие-то буквы. Я сказал, что ничего не понимаю. Она мне объяснила, но я снова сказал, что ничего не понимаю, в том числе и ее объяснение. И тогда она меня спросила: — Да ты в какой школе учился? Я сказал, что не ходил в школу. — Как это? — спросила она. Я объяснил, что шесть месяцев ходил на курсы итальянского языка, а затем сдал экстерном экзамен третьего класса средней школы, вот и все. Она спросила: — А до этого? Я ответил, что до этого нигде не учился, не считая того, что когда-то ходил в школу в Афганистане, в своей деревне, к нашему учителю, которого больше нет, и все. Она ужасно разнервничалась. Пошла к директору жаловаться, и сначала я испугался, как бы меня не выгнали. Это было бы настоящей трагедией, поскольку тогда кроме школы меня больше ничего не интересовало. На мое счастье вмешалась другая преподавательница, она предложила не торопиться, сказала, что мы можем идти вперед постепенно, что гигиена и психология могут и подождать, но нужно подвести базу для основных предметов. В общем, поскольку в моей школе был мальчик с ограниченными способностями и ему давали послабление, а мне нет, несколько месяцев я пользовался возможностью не ходить на уроки гигиены и психологии, выходил из класса и учился вместе с ним. — Язык, Энайат. Думаю, когда ты говоришь и рассказываешь что-то, ты не используешь язык, которому ты научился у своей матери. Сейчас в вечерней школе ты учишь историю, естественные науки, математику, географию, и ты учишь эти предметы не на том языке, которому ты научился у своей матери. Названия пищи — не на том языке, которому ты научился у своей матери. Шутки с друзьями-не на том языке, которому ты научился у своей матери. Ты станешь человеком не того языка, которому ты научился у своей матери. Ты купил свою первую машину не на том языке, которому ты научился у своей матери. Когда ты устаешь, ты расслабляешься и болтаешь не на том языке, которому ты научился у своей матери. Когда ты смеешься, ты смеешься не на том языке, которому ты научился у своей матери. Когда ты спишь, я не знаю, на каком языке ты видишь сны. Но я уверен, Энайат, что и любить ты будешь не на том языке, которому ты научился у своей матери.
Потом стало полегче. Я нашел друзей, узнал много такого, что заставило меня взглянуть на жизнь совсем другими глазами, как будто я надел солнечные очки с цветными линзами. Когда я сидел на уроках гигиены, я был поражен тем, о чем мне говорили, потому что я сравнивал это с моим прошлым, с теми условиями, в которых мне приходилось жить, с едой, которой я питался. Удивительно, как я остался цел и невредим. Примерно в конце второго класса высшей школы мне домой пришло письмо, извещавшее о необходимости явиться в Рим для встречи с комиссией, которая будет проверять, могу ли я получить вид на жительство как политический беженец. Этого письма я очень ждал. Я ждал его потому, что в ПТЦ Парини я познакомился с афганским парнем, прибывшим в Италию незадолго до меня, и его история была очень похожа на мою. Поэтому все, что случалось с ним, затем через некоторое время происходило со мной, например, его, а потом и меня вызвали для предоставления документов. Он получил такое письмо за несколько месяцев до меня, поехал в Рим, встретился с комиссией и получил ответ: никакого политического убежища. Помню его разочарование, когда он вернулся и рассказал мне, как дело было. Я не мог понять, почему ему не дали убежища. Если уж они ему не дали, то и мне наверняка не дадут. Помню, как он обхватил голову руками, мой друг, плача без слез, плача лишь голосом и телом, и все бормотал: «И что мне теперь делать?» И вот однажды днем я сел на поезд с Марко и Данилой и поехал в обратную сторону, из Турина в Рим. Мы явились минута в минуту в это здание, не помню уже, в каком оно районе, немного подождали, потом назвали мое имя, отразившееся эхом по всему коридору. Марко и Данила остались за дверью. А я вошел. — Присаживайся, — сказали мне. Я сел. — Это твой переводчик, — сказали они, показывая на паренька у двери. Я сказал, что хотел бы обойтись своими силами. И добавил: — Спасибо. — Судя по всему, ты хорошо говоришь по-итальянски, — сказали они. Я ответил, что да, достаточно неплохо говорю. Но дело не в этом. Если ты сам напрямую говоришь с человеком, ты лучше передаешь свои эмоции, даже если неверно используешь слова или ударение ставишь неправильно. В любом случае то, что ты донесешь до собеседника, будет больше похоже на твои мысли, чем речь переводчика, потому что он не передает эмоции, а лишь произносит слова, а слова — это только оболочка. Мы болтали сорок пять минут. Я рассказал все, в мельчайших подробностях. Рассказал о Наве, о моем отце и моей матери, о путешествии, о том, что даже в Турине, в доме Марко и Данилы, по ночам меня преследуют кошмары, они будоражат мой сон, как ветер будоражит море между Турцией и Грецией. В этих кошмарах я от кого-то убегаю, а потому я часто падаю с кровати или просто встаю, беру одеяло, заворачиваюсь в него, спускаюсь по лестнице, открываю дверь, иду во двор и засыпаю в машине, а иногда складываю где-нибудь одежду и ложусь спать в уголке ванной комнаты. И все это в беспамятстве. Я рассказал, что постоянно ищу угол, где бы голову приклонить. Я стал лунатиком. Когда я рассказал все это, комиссар заявил, что не понимает, почему он должен дать мне политическое убежище, ведь в Афганистане, в конце концов, жизнь для афганцев не настолько опасна и я прекрасно мог бы остаться жить дома. Тогда я вытащил газету. Это была ежедневная газета за какое-то недавнее число. Я показал статью. Озаглавлена она была так: «Афганистан: Ребенок-талиб зарезал шпиона». Корреспондент рассказывал о безымянном мальчишке, попавшем в объектив телекамер в тот миг, когда он с криком «Аллах акбар!» перерезал горло пленному. Эту историю широко освещала пропаганда Талибана в приграничных с Пакистаном районах. На видео был снят пленный афганский мужчина, он признавался в своих грехах перед группой военных, среди которых было много подростков. Потом слово взял палач, действительно мальчишка, совсем маленький, в камуфляжной куртке на несколько размеров больше. Это американский шпион, заявил мальчик, вооруженный огромным тесаком, глядя в камеру. Такие, как он, сказал мальчик, заслуживают смерти. В эту секунду один из талибов дернул назад голову приговоренного, остальные закричали «Аллах акбар! Аллах акбар! Господь велик!», а мальчишка перерезал мужчине горло. Я показал комиссии статью. И сказал: — На месте этого мальчика мог быть я. Вид на жительство как политическому беженцу мне выдали, я узнал об этом несколько дней спустя. Примерно на третий год обучения в высшей школе я подумал, что пора мне попробовать связаться с моей матерью. Я бы мог попытаться найти ее раньше, но только после получения вида на жительство, после того, как доверху заполнились спокойствием балластные цистерны моего корабля, я начал вспоминать о ней, о брате, о сестре. Вот как надолго я вычеркнул их из памяти. Не из-за того, что я такой плохой, а потому, что прежде чем заботиться об остальных, нужно самому встать на ноги. Как ты можешь давать любовь, если не любишь даже свою жизнь? Когда я понял, что в Италии мне по-настоящему хорошо, я позвонил одному из моих афганских друзей в Кум — у него отец жил в Пакистане, в Кветте, — и спросил, можно ли, по его мнению, попросить его отца разыскать в Афганистане мою семью. Я сказал: — Если у твоего отца получится найти мою мать и брата с сестрой, я бы мог заплатить ему за беспокойство, а также прислать ему достаточно денег, чтобы перевезти их в Кветту. Я также объяснил ему, как их найти, где они живут и так далее. Он, мой друг в Иране, сказал: — Мне будет сложно все это объяснить. Я тебе дам номер моего дяди и моего отца. Позвони им в Пакистан и расскажи сам. Хорошо? Тогда я позвонил его отцу, и он говорил со мной очень любезно. Он сказал, чтобы я не беспокоился о деньгах. Что если они в Афганистане, в той маленькой долине, и не знают, жив ли я еще или умер, так же как и я не знают, живы ли они, то он считает своим долгом поехать туда и найти их. Я ответил, что в любом случае оплачу ему поездку и расходы, даже если для него это и долг, потому что чувство долга хоть и штука хорошая, но деньги тоже важны. И потом, эта поездка очень опасная, там война идет. Прошло какое-то время. Я почти потерял надежду. А затем, однажды вечером, зазвонил телефон. Отец моего друга хриплым голосом поздоровался со мной: казалось, он где-то совсем рядом. Он рассказал мне, что найти их было очень тяжело, потому что они уехали из Навы и перебрались в селение на другой стороне долины, но что в конце концов ему это удалось, и, когда он объяснил моей матери, что это я прошу их переехать в Кветту, она не поверила и не хотела уезжать. Ему стоило больших трудов убедить ее. Потом он сказал: — Погоди минутку. Он хотел передать кому-то трубку. И мои глаза сразу же наполнились слезами, потому что я уже догадался, кто это был. — Мама. — Молчание на том конце провода. — Мама, — повторил я. В трубке я услышал только вздох, легкий, влажный и соленый. И понял, что она тоже плачет. Мы говорили впервые за восемь лет, восемь долгих лет, и эта соль, эти вздохи были единственным, что сын и мать могли сказать друг другу через такую пропасть времени. Мы так и сидели, молча, до тех пор, пока связь не прервалась. И только в этот момент я понял, что она еще жива и, быть может, тогда я в первый раз осознал, что жив и я. Не знаю, как у меня это вышло. Но все же я выжил. Энайатолла закончил свой рассказ вскоре после того, как ему исполнился двадцать один год (примерно). Дату его рождения определили в квестуре: первое сентября. И он только тогда узнал, что в море действительно водятся крокодилы.
1
© Copyright: Владимир Чадов, 2005.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
