Андрей Тавров* Представьте себе стихотворение в виде кружка, от которого расходятся концентрические окружности. Первая почти совпадает с кружком, вторая расположена дальше от него, а скажем, третья находится так далеко, что ее кривизна стремится стать прямой линией. Эти окружности можно назвать аурами стихотворения, а вернее, одной аурой, которая может чувствоваться как в своем ближайшем к стихотворению – к его материальной, вещественной, доступной для грубовато торопливого восприятия субстанции – проявлении, так и на максимальном удалении, доступном далеко не каждому уровню восприятия. Одним словом, картинка такая, как если бы вы бросили камень в пруд – самый первый всплеск вам не пропустить, но следить за расширяющимся концентрическим движением расходящихся волн мало кому достанет терпения и интереса. Однако, стихотворение, это не только камень, не только первый всплеск от него – это вся совокупность расходящихся радиусов аур – вся совокупность ритмически движущихся и утончающихся смыслов, движение которых, в принципе, так и не затухает, но входит в иные, не доступные среднему уровню восприятия смысловые и энергетические дали. Я не оговорился – расходятся, прежде всего смыслы стихотворения и его составляющих. И тот смысл, который угадывается и считывается на ближайшей, грубовато прилегающей окружности, совсем не равен тому, который при определенном настрое вы готовы услышать и воспринять на одной из самых дальних окружностей. Это можно сравнить с тем, как глухой человек воспримет вибрацию, идущую от стенок рояля, но ему недоступно все то движение музыки, которое ощущает искушенный слушатель с абсолютным музыкальным слухом. Замечу только, что глухих к поэзии среди нас почти нет, другое дело, что читатели часто сами предпочитают оглохнуть, ибо глухота, как им кажется, упрощает, как жизнь вообще, так и жизнь, которую «поэтично ведет человек на земле», по выражению Гельдерлина, в частности. Существует убеждение, что чем проще и уже диапазон деятельности, тем он практичнее и успешнее. Отчасти это правда, если речь идет о прагматике, о «функциональном человеке», но это неправда о человеке как таковом, человеке творческом. Заметим, что те попытки, которые связаны с учетом тонких смыслов дальних радиусов смысловых и ритмических аур, приводят поэта и слушателя к активации символа, символических возможностей стихотворения, на сегодняшний день нео-символических, с некоторыми изменениями в подходе к «символическому» в стихотворении, но это особый разговор. Тот же основной подход, который выбирает работу на ближайших радиусах – сугубо интеллектуальном или конкретно- определенном – ограничивает себя использованием поэтического слова как знака, а самого стихотворения – как большого знака с жесткой внутренней структурой, поддающейся учету при помощи жестких же инструментов филологического /лингвистического анализа и подсчета. Я уже как-то говорил, что одно и то же слово – «море», например, на разных отдалениях от своего центра (см. аналогию с озером и камнем) может означать вполне различные вещи. Для рыбака-любителя море - это место у причала, куда можно пойти поудить рыбку. Для Ива Кусто – это вход в таинственное измерение, почти волшебство – более отдаленная аура. Для влюбленного – это могут быть глаза любимого человека: «я в твоих глазах увидел море» - аура еще удаленнее, для Хуана де ла Крус, например, мистика и поэта, «море» находится на самых дальних аурах, выявляя некоторое родство между Высшим началом, его бескрайностью и морем, или океаном. Для Пушкина – это символ свободы, аура вполне среднего радиуса, но если учитывать работу со звуком и ритмом, то радиус стремительно увеличивается.
А все «моря» различны, потому что у каждого они расположены на своей ауре, на своем радиусе, вполне понятной носителю и не вполне понятной собеседнику, у которого то же ясное для него «море» расположено на другой окружности осуществления слова. Так вот, хочется повторить, что стихотворение – это не кружок (камень) и не всплеск, а как в стихотворении о лягушке, прыгнувшей в пруд у Басё – вся совокупность расходящихся волн – водяных и звуковых, и суть этого стихотворения, заметим, направлена не на сам первый всплеск, а на метаморфозу волн – от звука явного, до тающего, истончающегося, «беднеющего», исчезающего, входящего туда, откуда взялся весь мир – в неизреченную тишину. Такой прыжок лягушки это уже не просто стишок о пруде – это целая дзенская проповедь, переживаемая слушателем как собственное внутреннее путешествие вослед за все утончающейся и расширяющейся аурой стихотворения. Но вот дайте прочитать это стихотворение человеку, который работает на близких знаковых аурах или человеку, неискушенному в поэзии – он увидит всего лишь стихотворение про лягушку или некоторую интеллектуальную, а, следовательно, умершую структуру. Итак, стихотворение – это вся совокупность радиусов ауры. Это весь ее объем от конкретного камня, допустим, шершавого и тяжелого кварца, до той дальней, почти неуловимой энергетической волны от всплеска, которая в случае истинного стихотворения уходит за самые необозримые рубежи, сливаясь с миром в самом его начале. Одним словом, стихотворение это и материя его и его почти неслышимое таинственное движение среди звезд в виде неведомой энергии. Нет радиусов ауры плохих или хороших. Дальние, конечно же, достигают тех уровней, где время исчезает и вместе с ним уходят фатум и смерть как жильцы именно что времени, но путь к этому радиусу начинается с грубой вещи – материи, звук, стука, свиста и ритма, которые на других уровнях восприятия просветляются и очищаются. Можно сказать, что, расширяясь стихотворение, в случае удачи, в случае присутствия высшего исполнения, уходит от твердых форм туда, где может достигнуть ангельского звучания и соперничать с ним. Вот почему Сальери сравнивает Моцарта с ангелом (херувимом), а у Лермонтова «звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли». Вот почему в слове «ангел» для каждого из нас непонятным образом заключено какое-то радостное обещание, смутная возможность необычайного бытия, невероятной формы жизни, которую мы невероятным же образом считываем при помощи непонятных нам рецепторов и применяем к себе, переживая радостную причастность к чему-то лучшему. Постепенно становится ясно, что эти рецепторы, позволяющие поэту – создать, а читателю воспринять стихотворение во всем его расходящемся объеме – существуют. Это можно проследить в песенном творчестве, где язык уже стал единым – английским, а радиусы слов настолько прилипли к самому «камню», что все эти бесконечные айз, хэндз, лав, нид, ю и т.д. воспринимаются как слова только под сильным кайфом или в гипнозе массовой тусовки, где о смысле слова речи не идет, ибо у молодежной игры такого рода другие смыслы, а точнее – знаки. Если я говорю, что Пушкин или Шекспир мне понятны, то у меня большие проблемы с восприятием и огромное самомнение – символ глухоты и слепоты. Андрей Белый как-то сказал, что стихотворение – это живое существо. Сначала это воспринимается как метафора, поэтическая вольность. Но, когда вдумываешься и вживаешься в сказанное, то начинаешь ощущать тонкую и неумолимую правду сказанного. И задаешь себе вопрос – что же это за существо? Дерево? Рыба? Волк? Птица? А может быть это человек? Или ангел? А может быть оно как первые существа Эмпедокла – невероятные сочетания голов, лап, когтей, рук? Кто ты – стихотворение? Наверное, можно сказать, что возможности стихотворения безграничны и потенциально вбирают в себя все перечисленные варианты. Давайте попробуем допустить, что это те существа, которые населяют в полуявном плане наш мир сегодня и зажгутся новыми немыслимыми телами в завтрашнем мире, как та самая звезда Рильке, которую рождает стихотворение в реальности на другом конце галактики. Что если это наши друзья и проводники как раз в жизнь бессмертную. И что если попробовать установить с ними контакт по примеру того, как мы устанавливаем контакт с дельфином, почтовым голубем или собакой? Конечно же, учитывая невероятно тонкое, почти просветленное на дальних радиусах бытие этих до сих пор не разгаданных как следует существ, конечно же обращаясь с ними предельно чутко и осторожно, с любовью и вниманием? Все это, конечно же, относится к чтению и осмыслению словесной поэтической вещи. Адин Штайнзальц, богослов и знаток Торы, в одной из книг пишет, что по мнению еврейских мудрецов, доброе слово рождает белого ангела, а злое – черного. Спросим себя: даже если этот интуитивный опыт - лишь предварительная иносказательная правда, лишь отчасти правда, то все же сколько же духовных сил и существ может родить одно единственной стихотворение – высказывание , оснащенное ритмом, выверенным соотношением слов и смыслов? Поверьте, это не мистика, это тот уровень звука, который, например, слышит всякая собака, но не всякий человек, это то, что ребенок видит в маме, пока он ребенок и то, что в ней не видит соседка. Все зависит от уровня, на котором работает поэт и слышит слушатель, а они редко совпадают сразу. Но иногда происходит уже при первом чтении словно бы блеск опережающей молнии познания, в свете которой распахиваются смысловые и живые дали бесконечного стихотворения Данте, Гете или Батюшкова, и даже несовершенный читатель в свете этой исчезнувшей молнии уже стоит окутанный неуходящим живым огнем и, опираясь на него, продолжает свой путь в стихотворение и в себя самого. © Copyright: Николай Сыромятников, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
