О Дубровском

Снова скорбный пушкинский день, вновь вспоминаются пушкинские герои. Кто из них в недавнем прошлом был больше всех любим – хотя бы нашими школьниками? Вряд ли ошибусь: Дубровский в одноимённом романе. Не буду воспроизводить глупую поговорку о недержании в его присутствии, хотя у многих знакомство с ним начиналось как раз с этого.

Автор сих строк не исключение. Мне он показался тогда кем-то из ленинской гвардии: очевидно, потому, что Дубровский был в Темникове неофициально увековечен. (Он оказался местным однофамильцем пушкинского Владимира Андреевича.) И тот, кто упоминал, был косвенно к его памяти причастен.

Прояснилось во втором классе, где-то по осени. Первое столь большое произведение в прозе, прочитанное самостоятельно. Всё ли понял? Да практически всё, благо были примечания. Чуть позже будет одноимённый довоенный фильм. Отсебятины в нём меньше, чем, скажем, в «Волшебной лампе Аладдина», но она более значима. Заглавный герой погибает, а его партизаны казнят Троекурова.

Что можно сказать? «Пушкину цензура не разрешала», – привычный ответ киношников. Они, так сказать, справедливость восстановили. И можно предположить, что старший товарищ Жуковский слегка в пушкинских бумагах подправил: при жизни автора не было напечатано.

Просматривая старый фильм где-то в двухтысячных, заметил некоторые моменты, прежде не привлекшие внимания. Дубровский, раненый князем Верейским, теряет сознание, не успев отдать никаких распоряжений. Нетрудно представить судьбу злодея. В подтверждение – заключительные кадры: в троекуровском доме мелькнёт похожая на Машку, хозяйскую дочь. Короче – овдовела княгиня Верейская: хоть для кого-то счастливый конец. Спасибо Архипу-кузнецу, принявшему командование: он, кошку из огня спасший, и «Троекуровну» пожалел.

За Дубровского, конечно, было обидно. Того ли он заслуживал? А Машка вызывала скорее презрение. Предательница! Но было ли ей что предавать, была ли любовь? О том не думалось.

Не касались этого и на уроке литературы (тогда – в пятом классе). Там, кроме очередного обличения «проклятого царизма», было развенчание заглавного героя. «Можно ли назвать Дубровского революционером?» – риторически вопрошала учительница. И сама же отвечала: нет. Решал исключительно свои проблемы, за отца хотел мстить. Так и на это его не хватило: увидал, влюбился и всё забыл, как царь Дадон. (С ним, врать не буду, литераторша не сравнивала: не помню.) Какой там революционер?

Всё выглядело логично. Разлюбить его, однако, не получилось. Хоть кое-что и коробило: и последние слова, и что бросил…

На произвол судьбы? Люди Дубровского – не рабы-иностранцы, на чужой земле слепые без поводыря. Это русские крестьяне-землепашцы, кто-то ещё и мастеровой. Бывший барин-атаман всех обеспечил и деньгами, и документами: есть куда податься, где обустраиваться. Русскому ли мужику привыкать? При этом люди они незаметные. Кто мог бы огласить их приметы, чтобы по ним искали? Да и кому слишком надо?

Если знать, что намечали дать крестьянину революционеры-декабристы, сравнение будет в пользу пушкинского героя.

Понятны и слова «вы все мошенники». Засасывает разбойничья жизнь, не всем бывает легко её оставить. И не всем легко пронести большие деньги мимо ближнего кабака. (Пример тому есть в романе.) Последствия предсказуемы, последующие действия подсказывает нажитый опыт.

Трезво рассуждал Владимир Андреевич и хотя бы отчасти оказался прав.

Но, как бы то ни было, его пуще прежнего развенчивают. Иных послушать – вообще не наш человек: с заграничных персонажей списан. С каких именно? Назовут, о ком слышали звон: читать им не обязательно. Главное – у нас не могло быть такого. В Германии, Англии, Италии могло, на Ближнем и Среднем могло, в Китае, Корее тоже… Задолго до Пушкина, до Вальтера Скотта с Шиллером. Только не у нас.

А между тем ещё когда писали: был некий Павел Островский, о котором Пушкин слышал. Да, это в Белоруссии: там несколько иные, польские традиции. И сам он вроде поляк. Только и поближе к пушкинскому Болдину, по лесам муромским, тамбовским и прочим, гуляли разбойные люди. Встречались ли среди них Дубровские и капитаны Копейкины? Вполне могли. Правда, такие больше были похожи не на Дубровского, а на весьма неблагородных разбойников, знакомых нам по сказкам.

Пушкин не дал своему герою времени на такое превращение. Но тот, конечно, далеко не святой.

Те, что себя мнят святыми, любят за это ему пенять. Как же! Застрелил командира карателей. «Офицер офицера! – ноют фарисеи. – А говорил, что не обидит товарища».

Честное слово, не мной придумано: такое у нас пишут. Можно подумать, что убил во время переговоров. Скорее с ним бы так поступил «товарищ», начни он переговоры за пределами своего убежища.

Ещё один грех: не позаботился должным образом о безопасности преступников, пьянствовавших в его доме. А как ещё назвать Шабашкина и компанию, забывших, что служат государству, а не Троекурову?

И главное, пожалуй: не рассопливился при виде Троекурова. «Тот шёл мириться». А раскаялся ли он? Если бы раскаялся, отказался бы от ненужной ему Кистенёвки в пользу законного хозяина. Мог бы в самой грубой форме: плевать, мол, и на тебя, и на всё! «Пользуйся!» Решение суда – в огонь, Шабашкина с шатией – в шею. Остались бы живы – глядишь, тоже успели бы в грехах покаяться. Или им (тем паче – генерал-аншефу) не положено?

Не положено, видать, и развенчателям-фарисеям. А то уместно было бы сказать: покажите пример. Простите – нет, не убийцу ваших родителей: того, в чьи руки ушла копейка, прошедшая мимо ваших рук. И тех, кто эту копейку не в те руки отдал.

Дубровский в конечном счёте простил и Троекурова, и Верейского. Заметим, однако: очень он идеализирован Пушкиным. Не худо бы помнить об этом «троекуровым».

Другие статьи в литературном дневнике:

• 09.02.2024. О Дубровском