Дети перестройки проваленное поколение

"Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья
В бездействии состарится оно.

Лермонтов посвятил свое стихотворение «Дума» судьбе поколения 1830-х годов. Стихотворение наполнено разочарованием и тяжелым предчувствием. «Прах наш… потомок оскорбит презрительным стихом», – заключает поэт. «Дума» вызвала множество отзывов современников, она бурно обсуждалась. Одни восхищались ею, другие выражали надежду на то, что предсказания не сбудутся, третьи, как Белинский, считали содержащийся в ней пафос безнадежности субъективным, мечтательным.
Такие же бурные обсуждения шли в XIX веке и вокруг темы русского будущего. Сторонники самодержавия, народники, анархисты, нигилисты, религиозные мистики… Интеллигенция бурлила, мучаясь от несовершенства происходящего и пытаясь понять, как же «избыть его печали».
Вряд ли кто-то будет всерьез отрицать, что сегодняшнее положение России — смутное и тревожное. И что к нашему поколению, находящемуся сейчас в том же возрасте, в котором Лермонтов писал «Думу» (24 года), напрямую относятся слова поэта: «Его грядущее — иль пусто, иль темно». Грядущее тех, кто родился в 1980-е годы и в начале 1990-х годов и достиг совершеннолетия в 2000-е годы, очень темно, и неизвестно, сможет ли это поколение спокойно состариться, хотя бы и в бездействии.
Между тем никто ни в 2000-е годы, ни в 2010-е не только не написал о нём стихов, но даже и не заявил такую тему, как портрет этого первого постсоветского поколения и его судьба. Каковы специфические условия психологического созревания этого поколения, и как они отпечатались на нём? Каковы его устремления, как оно видит страну и мир? Каковы его отношения с предыдущими поколениями, чем оно от них отличается? Вопросы эти не поднимаются, и вокруг них — такой вакуум, как будто бы этих вопросов просто не существует. Между тем, именно в ближайшие годы определится, окажется ли наше поколение исторически недееспособным, «промотает» ли оно себя (и этот, весьма вероятный, сценарий внушает ужас), или сможет принести пользу стране, миру и оставить надежду и веру своим детям и внукам.
Сложилось так, что, с одной стороны, поколение наших родителей, появившихся на свет в 50-е — 60-е годы, отделила от нас стена колоссального непонимания и они не могут судить о нас содержательно. И, с другой стороны, сами мы как поколение оказались лишены какого-либо самосознания, переживания себя как исторического целого и языка, позволяющего вести настоящий разговор о сегодняшней России и обо всём, что в ней есть, в том числе и о нас самих. В лучшем случае кто-то из нас может говорить о прошлом. Поразительно, но нигде в России я не видел ни одной попытки со стороны кого-то из представителей молодёжи хотя бы порассуждать на темы, касающиеся нашего поколения в целом. Этих тем как бы не существует. Но в реальности они есть.

Правда о перестройке
Правда о нас начинается с правды о перестройке. Мы — дети перестройки, даже те из нас, кто родился раньше 1985 года и позже 1991. Потому что перестройка была замыслена раньше 1985 года политически и не закончилась в 1991 году в духовном смысле.
Прежде чем совершиться, перестройка медленно созревала в советском руководстве и советском обществе и, совершившись, долго ещё бушевала в умах после крушения СССР. Время, когда мы рождались, было временем перестройки. Время, когда наши родители воспитывали нас, детей, было временем перестройки. Время, когда мы шли в школу, было временем перестройки. Можно сказать, что время перестройки нас и породило.
Чем же была перестройка, если глядеть на неё из современности, из российского 2018 года, причём глядеть прямо, безо всяких условностей? Она была одновременно политической спецоперацией и духовной катастрофой.
С политической точки зрения перестройка была результатом отречения советского руководства от коммунистического проекта и представляла собой процесс сознательного разрушения этим руководством управляемого им государства. Почему произошло такое отречение — вопрос отдельный и непростой. Но любой, кто беспристрастно и честно обращается к истории, найдёт, что русский народ поддержал коммунизм (иначе не было бы победы красных в Гражданской войне), что именно под коммунистическим знаменем в России была достигнута колоссальная мобилизация и было совершено много героического, что именно в условиях господства коммунистической идеологии мы стали сверхдержавой. И что возможность строить коммунизм была оплачена огромными жертвами.
Однако коммунистическая вера была потеряна, и после этого страна была разрушена собственным руководством. Часть этого руководства, представленная в основном элитой спецслужб, считала, что Россия, отделив от себя Закавказье и Среднюю Азию, должна стать буржуазным национальным государством, подобным европейскому, и в конце концов соединиться с Европой в единое мега-государство — от Лиссабона до Владивостока. То есть эта часть, по крайней мере, думала о государстве.
Но ещё большая, решающая часть руководства страны, по-видимому, не имела никакого определённого проекта будущего, и думала не о будущем страны, но о себе.

Наверняка многие из тех, кто читает эти строки, представляют себе современное состояние русского села. Если называть вещи своими именами, то сегодня русское село практически полностью уничтожено. В некоторых районах центрального региона или северо-запада можно наблюдать следующее явление: до семидесяти-восьмидесяти процентов сёл и деревень, отмеченных на картах и в атласах, продаваемых в магазинах как актуальные, не существуют как населённые пункты. В каких-то случаях там стоят пустые дома, иногда есть жалкие остатки этих домов, но часто не осталось уже совсем ничего. Сохранилось либо то, что находится на транспортных артериях (автомобильных и железных дорогах), либо крупные сёла и посёлки, станицы, либо отдельные точки, которых коснулись какие-то особые обстоятельства (дошли субсидии, попали под правительственные программы и так далее). Несколько отличается ситуация в ряде национальных республик.
Этот деградационный процесс является беспрецедентным. Урбанизация, массовое переселение в города происходило по всему миру, но всякий, кто ездил по Европе или Азии, знает, что ни там ни там нет на данный момент картины тотального вымирания села, полного опустения сельской местности.
Можно было бы подумать, что этот процесс является частью общего упадка, наступившего с гибелью Советского Союза. Однако это не так. Подавляющее большинство сёл и деревень опустели и начали разрушаться ещё в советский период — в 60-е–80-е годы.
Советское руководство не могло не понимать, чем чревато такое разрушение. Дело здесь не в снижении показателей сельского хозяйства, которого тогда не произошло. Дело в гибели уклада.
Ушла в небытие огромная жизнь, которою жили многие и многие поколения русских людей ещё задолго до советской власти. Ключевые параметры этой жизни — тяжёлый физический труд, религиозность и фундаментальный общинный коллективизм. Эта трудная крестьянская жизнь формировала человека определённого склада, обладающего колоссальной внутренней силой. Его образ часто воспевала русская литература, живопись, музыка. Многие героические деяния русской истории сделаны этим человеческим типом. Именно благодаря свойственной ему выносливости и одухотворенности мы выдержали тяготы Великой Отечественной войны.
Советское руководство не могло не понимать, что исчезновение села есть не экономический, а общественно-исторический процесс, основная суть которого — исчезновение этого человеческого типа. Смог бы человек этого типа, если бы он не исчез, допустить крушение государства в перестройку? Был бы он безучастным наблюдателем этого крушения, каковыми было большинство советских граждан в тот момент?
Я говорю об этом не для того, чтобы быть почвенником или выступить против урбанизации и прогресса. Меня интересует только то, что в действительности произошло, и что необходимо понять для того, чтобы понять происходящее сегодня с нами.
Скажут, что урбанизация была неизбежна, и что началась она раньше, в 1930-е годы.
Но ведь в 30-е годы параллельно с урбанизацией была создана уникальная форма сельской организации — колхоз. На алтарь создания этой формы были принесены большие жертвы. Но она позволила, во-первых, обеспечить рекордный темп развития экономики, без которого невозможна была бы Победа, а во-вторых, сохранить этот крестьянский уклад, без которого Победа тоже была бы невозможна.
Скажут, что урбанизация на Западе в конечном итоге тоже привела к исчезновению традиционного уклада.
Но там на место этого традиционного сельского человека пришёл такой городской человек, который обладал своей специфической жизненной силой. Эта сила была замешана на индивидуалистической буржуазной нравственности, которая, быть может, и не близка нам по духу, но значение которой мы не можем отрицать.
А что произошло у нас? Во что превратился наш крестьянин, перебравшийся в город, каковы оказались его новые ценности? Он превратился в мещанина, а ценности его оказались потребительскими. И он молчаливо поддержал перестройку и распад страны.

Советское руководство в 60-е, 70-е и 80-е годы проиграло город. Оно сделало его комфортной средой обитания, насытило удобной инфраструктурой, организовало транспорт и сферу услуг. Но оно проиграло его в духовном смысле, не сумев создать цельный, ценностный, полный жизненной силы тип городского человека. И самое главное заключается в том, что оно не хотело его создавать.
Предположим, действительно, в то время из-за объективных тенденций урбанизации гибель этого старого крестьянского уклада стала неизбежной. Я убежден, что это не вполне так, но предположим. Вы ликвидируете его — так создайте новый большой уклад, не менее жизнеспособный! Из кого его можно было создать, примерно ясно. Из научно-технической интеллигенции, достаточно тогда многочисленной и небезразличной, много думающей о будущем. На сегодня уже несколько авторитетных западных исследователей (Тоффлер, Белл и другие) заявили о том, что будущее — за экономикой знаний, в которой наука становится главной производительной силой, так, как в предыдущую эпоху ею стала индустрия. В Советском Союзе существовали уникальные образования — наукограды, в которых начинала отрабатываться буквально эта же модель и которые можно было во что-то дальше развивать.
Однако задав такой приоритет развития, советская и партийная номенклатура рано или поздно должна была поделиться властью с формирующейся передовой интеллигенцией. Этого она не хотела допустить.
Именно поэтому она настойчиво противодействовала предложениям по усовершенствованию планового управления хозяйством с помощью вычислительной техники. В течение многих лет в 60-е и 70-е годы бюрократия раз за разом отторгала и забалтывала проекты автоматизации управления хозяйством выдающегося кибернетика академика Глушкова. Тем самым была погублена и кибернетика, в которой у нас были большие перспективы (первый персональный компьютер был создан именно в СССР), и плановая экономика.
Переход к рыночной экономике был решением номенклатуры, переставшей верить в коммунизм и отрекшейся от него, поскольку был для неё лучшим и единственным гарантированным способом сохранить власть.
---

Дети перестройки: проваленное поколение
Переход к рыночной экономике был решением номенклатуры, переставшей верить в коммунизм и отрекшейся от него, поскольку был для нее лучшим и единственным гарантированным способом сохранить власть. Это и произошло — советская элита большей частью перешла в элиту постсоветской России и стран СНГ.
Лишь часть ее беспокоилась о том, чтобы Россия стала частью Запада, чтобы население России жило так же, как европейское. Большая же часть ее хотела стать частью Запада сама. Жить, как на Западе. Иметь собственность на Западе. Это как минимум. А как максимум, хотела ощущать себя частью западной элиты, быть с ней на равных.
Она стремилась превратить власть в собственность и обогатиться. Закрепить за собой то, что было партийными привилегиями на период пребывания на соответствующих постах (машины с водителем, дачи и так далее), а затем и получить гораздо больше. Во имя этого она разрушала Советский Союз, существование которого было оплачено огромной ценой, кровью и потом нескольких поколений. Подчеркну еще раз — разрушала сама, сознательными действиями, и по-другому разрушить Советский Союз было невозможно.
Однако для населения были выдвинуты лозунги, искажающие смысл происходящего вплоть до прямо противоположного. Ельцин, стремившийся закрепить свои привилегии, превратить их в собственность (о чем он лично сообщил в своих мемуарах), развернул широкую кампанию против партийных привилегий, которая была главным секретом его невероятно возросшего рейтинга. Почему это было так?
Потому что все хотели сами получить привилегии. Имелись в виду именно потребительские привилегии: где живут, что кушают, на чем ездят. Вот образец наглядной агитации 1990 года:
Вершки — кофе «Якобс», западные медовые конфетки и прочее — это то, чем несправедливо обладала партия. Простой же человек получал суп и лимонад. Отобрать у номенклатуры кофе «Якобс» — вот что стало политическим острием момента.
Самые широкие слои населения СССР клюнули в тот момент на приманку западного потребительского благополучия, и если бы не это, они не дали бы разрушить Советский Союз. Толпы, выходившие на улицу, выступая против КПСС и за Ельцина, объединялись по-настоящему именно этим вожделением, направленным на потребительское благополучие. Хотя объединение сразу стало проблематичным, потому что каждый хотел утоления своего личного вожделения.
В Советском Союзе средняя норма потребления была вполне обеспечена для всех, и существовали общественные фонды потребления (субсидирование цен продуктов питания, субсидирование отдыха граждан, бесплатное образование, бесплатное здравоохранение, бесплатное жилье). В денежном выражении в пересчете на душу населения помесячно эти средства превышали заработную плату. Значит, речь шла вовсе не о том, что не хватало еды и одежды, не было жилья или денег на транспорт, позволяющий перемещаться из точки в точку (всё это, наоборот, касается часто сегодняшней России). Дело было именно в вожделении, в специфической алчности, которая требовала не просто одежды, а западной модной одежды, не просто еды, а разнообразной, изысканной еды и так далее — алчности к буржуазному образу жизни. Так же, как элита захотела стать западной элитой, так широкие массы населения захотели стать буржуа, но не по сути, конечно, а по форме, по типу потребления.
Речь идет не о том, что нельзя желать разнообразного питания. Дело не в этом, а в том, что буржуазное потребление поставили выше государства, выше судьбы народа. На словах, конечно, всё было более красиво. Говорили о демократии, о правах человека. Может быть, кто-то действительно стремился именно к этому. Но есть много подтверждений тому, что не это было главным.
Во-первых, взлет политической популярности Ельцина, как уже упоминалось, был связан с кампанией против привилегий партии, которые понимались чисто потребительски, а не с идеями демократии.
Во-вторых, если была бы действительно нужна демократия, то политическим фокусом стали бы ее институты: выборы, многопартийная система, конституция, парламентаризм. Эти вопросы обсуждались, но они обсуждались не в свете привлекательности западной политической системы, а в свете омерзительности советской. Внимание было сфокусировано на том, что у нас чего-то нет, и что то, что у нас есть, очень порочно, а не на том, что именно надо построить. Главная задача, которую поставил перед собой перестроечный актив (имею в виду здесь и СМИ, и массовку, выходившую на улицы, и наиболее одиозных сторонников перестройки в элите) была не в том, чтобы построить нечто новое, а в том, чтобы снести то, что есть.
Эти люди не были французскими буржуа, мечтавшими о свободе, равенстве, братстве. Эти люди были мещанами, которые ненавидели советское государство за то, что оно не давало им удовлетворить свою потребительскую алчность. «Дай» — вот то слово, которое повисло у них на устах. Это нашло красноречивое выражение на одном из тогдашних плакатов:
В-третьих, события, последовавшие за крушением Советского Союза, быстро показали, что вместо институтов свободы и равенства в правах возникает чудовищное социальное расслоение и бесправие. Аферы, разграбление предприятий и массовые увольнения, сопровождавшие приватизацию, неплатежи зарплат и пенсий, быстрое обеднение и обнищание людей, рэкет и беспредел банд, вкусивших от вседозволенности, спайка между этими бандами и правоохранительными органами, проникновение этих банд во власть и произвол власти по отношению к населению. Довершением же всего стал расстрел Верховного Совета страны в 1993 году, который представлял собой вопиющее нарушение норм всякой демократии, попрание ногами всякого права. Закон и право были в тот момент на стороне Верховного Совета.
Однако, как мы знаем, население страны слабо реагировало на наступившее бесправие и практически совсем не отреагировало на решение Ельцина о роспуске парламента, которое нарушало Конституцию. Лишь несколько тысяч человек пришли на защиту «Белого дома». Сотни других рассматривали расстрел «Белого дома» с Арбатского моста, как увеселительное зрелище. Миллионы же смотрели телевизор, где кадры расстрела сопровождались воем бывших «демократов», требовавших скорейшей расправы над защитниками парламента. Они поддерживали происходящее тихо, так же, как до этого тихо поддерживали события 1991 года. В преддверии расстрела парламента многие москвичи уехали из Москвы, чтобы не нарушать свой комфорт, находясь поблизости от расправы, но были, конечно, внутренне солидарны с нею.

Итак, с политической точки зрения перестройка была атакой мещанства, потребительского вожделения и обывательщины на государство, атакой такой силы, что государство оказалось сметено. Вожделение, алчность владели умами и сердцами, выводили на улицы активных сторонников перестройки, диктовали способ поведения пассивным ее сторонникам.
Но утверждение вожделения сопровождалось разрушением смысловой сферы человека. И здесь мы переходим от политической сущности перестройки к духовной.
В духовном смысле перестройка была связана с отречением от истории и покаянием.
Всю мощь средств массовой информации элита, желавшая обрушить управляемый ею СССР, бросила на то, чтобы внедрить в массовое сознание самые мрачные мифы о советской истории, превращающие ее в бессмыслицу, абсурд. Чтобы сказать обществу: «Всё гораздо хуже, чем вы думали». А средства массовой информации — газеты, радио, телевидение — тогда имели гораздо бо;льшую силу, чем ныне. Люди им доверяли и верили.
В партийной печати, на контролируемом партией телевидении были в массовом порядке дискредитированы советские лидеры, советские символы, советские герои. Было сказано, что Зоя Космодемьянская страдала пироманией и поэтому поджигала мирные советские деревни. Что Ленин — не более чем немецкий шпион. Что это Сталин хотел напасть на Гитлера, а Гитлер только защищался.
Пошла речь о покаянии, о том, что вся наша история — это нечто такое, за что надо будет каяться — долго, страшно, без надежды на скорое прощение и избавление. Твердо признавая, что каждый несет ответственность за страшное злодеяние, имя которому — Советский Союз. «Земля та да будет пустынею за вину жителей ее, за плоды деяний их» — так было сказано на одном из плакатов.

Почему это стало так нужно? Потому что нельзя было разрушить Советский Союз, не разрушив коммунизм. Население СССР, хотя и было существенно омещанено и охвачено потребительскими вожделениями, ценило завоевания и победы, достигнутые в советскую эпоху под коммунистическим флагом, и в существенной своей части сохраняло какую-то связь с коммунистическими смыслами. И поскольку в настоящем, зараженном мещанством, во второй половине 80-х годов, эти смыслы уже трудно было разместить, то их размещали в прошлом. В прошлом было нечто священное. Сегодня священный смысл сохраняет только Великая Победа, а тогда таких священных смыслов было гораздо больше — Октябрьская революция, Ленин, Гражданская война, коммунизм как таковой.
И вот эти священные смыслы надо было уничтожить с помощью концепции покаяния, превращающей советскую историю в нечто инфернальное. Тема покаяния разрабатывалась серьезными специалистами-психологами — некоторые плакаты производят глубокое впечатление и сегодня. Приведу один из них. Он создан по мотивам песни, написанной комсомольцами Киевских главных железнодорожных мастерских в 1922 году — «Наш паровоз» (обращаю внимание — не партийными идеологами, не большевиками, а простыми рабочими мастерских). В ней они прославляют героев Гражданской войны («тех, кто наступал на белые отряды») и передают свое вдохновение коммунистическими идеями («Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка»).
На перестроечном плакате смысл песни искажен до противоположного и соотнесен с образами смерти, могилы.
Разве не ясно, что такой плакат уничтожает значение деятельности тех, кто написал эту песню, а также миллионов подобных им, которые жили, работали, совершали подвиги в тот период? Значение этого плаката заключается в том, что они жили и умерли зря.
Тот период, когда они жили, действительно, трагически отразился на судьбах многих людей: умерших от голода, репрессированных. К сожалению, подобное было во многих странах в поворотные периоды истории. И во многих странах число жертв таких периодов было больше, чем у нас. Можно и нужно не забывать об этих жертвах.
Но никогда и ни в коем случае нельзя правду о том, что было, подменять нагнетанием инфернального ужаса. Говорить народу, что всё, сделанное им и всё то, ради чего он это делал — было какой-то нелепой, роковой, страшной ошибкой. Это убеждение равносильно отречению от своих предков, которое в тот момент и произошло.

Программа покаяния, безусловно, стала самой страшной частью перестройки. Уничтожая то, что было священно, она подводила общество к тому, что потребительские вожделения имеют абсолютное значение, потому что на самом деле всё всегда и определялось только ими. Что люди всегда и везде в истории хотели только одного — потребительского изобилия и комфорта. А идеологии специально создавались для того, чтобы лишить их этого изобилия и комфорта в пользу некоторой узкой группы, которая предлагает эту идеологию. Что коммунизм — это кусок колбасы, который посулили народу и обманом присвоили себе.
Что, наконец, Советский Союз — не единственное уродливое создание русского народа, что русский народ всегда создавал кровавые, жестокие государства, потому что всегда занимался не потреблением и комфортом, а какими-то безумными имперскими амбициями, и страдал из-за этого.
Эта идея довершала создание у русских комплекса исторической и национальной неполноценности. Приняв этот комплекс в себя, русское население национальных республик — и на территории РФ, и в тех частях СССР, которые стали отдельными странами, — незадолго до того бывшее очень уважаемым, служившее локомотивом развития в этих республиках промышленности, науки, инфраструктуры, стало гонимым, беззащитным, слабым.
В одной из работ середины 90-х годов был характерный пассаж, выражающий итог перестройки гораздо лучше, чем рассуждения об экономических или даже политических изменениях. «Если характеризовать российское общество как некую гиперличность, то сегодня можно достаточно уверенно говорить о следующих его чертах: слабое физическое и психическое здоровье, низкий уровень профессионализма и трудолюбия, привычка к патернализму, необязательность и безответственность, деформированная система ценностей, мифологизированность сознания, агрессивность, привычка к образу врага, рудиментарное правосознание и вороватость». Эти черты проявляются «в перманентном подавлении обществом интеллектуальных начал, в извечной охлократичности, в иррационализме и фанатизме, в отсутствии всякой потребности в демократии… за всю свою историю Россия не родила личности масштаба Аристотеля, Евклида, Леонардо да Винчи, Декарта, Эйнштейна, Виннера, и такой список можно было бы продолжить. Впереди — историческая обречённость, финишная прямая тотального саморазрушения… Россия — не Восток и не Запад, а Россия — урок Востоку и Западу».
Программа покаяния оказала колоссальное воздействие на массовое сознание. Люди были приведены к той мысли, что если нет ничего священного, если нам как народу нечем гордиться и не за что себя уважать, а всё на самом деле определяется потребительскими вожделениями, то и не надо их сдерживать, а надо только реализовать их в полной мере. Появилось расхожее выражение: «без кайфа нет лайфа». Под этим лозунгом и началась постсоветская жизнь.
В христианстве подобные трансформации всегда оценивались как духовное падение человека. С духовной точки зрения перестройка есть падение, в котором участвовало почти всё общество. Все, кто принял покаяние в себя и не воспрепятствовал разрушению государства, надеясь завтра увеличить собственный достаток —они не увеличили его. Это была классическая христианская ситуация соблазна дьявола.
Тот, кто соблазнился, и, пойдя за соблазном, отрекся от себя, в итоге остается ни с чем. А всё материальное благополучие достается тому, кто соблазняет. Так и произошло в 90-е годы. Благополучие получила советская элита и связанные с ней коррупционными отношениями полукриминальные элементы с советских предприятий. А также бандиты, у которых было достаточно наличных денег, чтобы купить собственность.
Перестроечная мечта широких масс населения о буржуазной потребительской жизни не сбылась. Наоборот — массы потеряли то потребительское благополучие, которое имели в СССР, и оказались ввергнуты в бедность, а многие — в нищету.
В 2000-е годы меньшинство получило кое-что из потребительских благ — типа возможности ездить на заграничные курорты или отремонтировать квартиру в буржуазном стиле. Для этого меньшинства путинский период стал сбывшейся мечтой перестройки. Когда говорят про «тучные годы», имеется в виду именно это. Часто эта категория населения (находящаяся, повторяю, в меньшинстве, но имеющаяся!) не сожалеет о развале Советского Союза и не испытывает разочарования по поводу своих надежд в период перестройки. А напротив — считает, что «всё удалось» и довольна тем профитом, который она получила в результате растаптывания советских идеалов и разрушения страны. Конечно, в основном всё это происходит в крупных городах и прежде всего в Москве.
---

Полусоветский человек: столкновение родителей и детей в России
Поколение наших родителей, то есть родившиеся в 50-е — 60-е годы, сильнее всего оказалось затронуто идеологическим и психологическим воздействием перестройки. Вырастая в советских школах, на советских фильмах и советских песнях, наши родители сформировались как люди с советской системой ценностей и норм: что хорошо, что плохо, что прилично, что неприлично, как надо работать, как надо учиться, как надо заботиться, благодарить и так далее. И для большинства из них в каком-то виде существовали священные смыслы советской истории, о которых шла речь, эти советские идеалы. В перестройку они рухнули.

В человеке идеалы и ценности, нормы тесно связаны. Нормы и ценности исторически происходили от идеалов, то есть от того, что носит священный характер. Христианская мораль начинается с Христа. Зачем мне исполнять заповедь «не укради», если нет Бога, в которого я верую? И ведь заповеди потому и были даны, что они отделили верующих от неверующих.
Также и советские нормы и ценности, то есть образ того, как должен вести себя советский человек, что для него хорошо и что плохо, проистекал из коммунистического идеала, исходил из того, что советский человек должен быть строителем коммунизма. И когда этот идеал был подвергнут проклятию, за этим последовало утверждение новых норм и ценностей — по принципу противоположности.
Постсоветское общество есть общество антисоветское. Де-факто оно построено на нормах, которые являются анти-нормами по отношению к советским, на ценностях, которые являются анти-ценностями по отношению к ним. На том, что быть советским человеком глупо и смешно. А вовсе не на утверждении новых позитивных ценностей. Так произошло потому, что советский идеал и советское государство разрушались не для того, чтобы утвердить новый идеал, а для того, чтобы он не мешал удовлетворять вожделения.
Однако история наших родителей показывает, что между идеалами и ценностями может быть весьма нетривиальная связь.
В каких-то случаях крушение советских идеалов привело у них и к личностному крушению, то есть к крушению советских норм и ценностей. Но в большинстве случаев наши родители оказались своего рода полу-советскими людьми.
С одной стороны, личностный каркас, состоящий из этих норм и ценностей, сохранился. Например, у них есть достаточно твёрдое представление о том, как должен вести себя приличный человек. Что уместно, а что неуместно в той или иной социальной ситуации. Как надо учиться и трудиться.
Этот каркас подвергается эрозии в современных условиях анти-норм и анти-ценностей, когда уже непонятно, что прилично и неприлично, зато понятно, что напряжённо учиться и трудиться не надо — это лишний «напряг». Но процесс эрозии норм и ценностей происходит относительно медленно, хотя и ускоряется в тех случаях, когда имеет место «сбывшаяся мечта перестройки», то есть удовлетворённое потребительское вожделение. В крупных городах и особенно в Москве советские ценности сохранились хуже.
Но, повторяю, в общем и целом у наших родителей они сохранились. Это — с одной стороны.

С другой стороны, наши родители — жертвы перестройки, то есть люди, не верящие в советские идеалы, не принимающие коммунизм. Они либо огульно его отвергают, либо рационально критикуют, либо мистически обосновывают его вредность, либо, чаще всего, относятся к нему с плохо оформленным сомнением — но, в любом случае, не принимают. Ничтожна та часть их поколения, которая сохранила веру в коммунизм (притом, повторяю, что советские нормы и ценности сохранили!).
Но дело не только в коммунизме. Они не могут по-настоящему вдохновиться ничем из русской истории, поверить во что-то, во что верили предки. Перестройка порвала цепь времён.
Есть, конечно, часть поколения, которая ушла в православие. Но их православие — оторванный ломоть, потому что от тысячелетней истории русского православного государства их отделяет чёрная дыра коммунизма, который русский народ принял в своё время не менее исступлённо, чем православие, но который они принять не могут.
Они стратегически и фундаментально растеряны. Как правило, они — обыватели. Известно, чем гражданин отличается от обывателя — чувством ответственности за происходящее в обществе и государстве.
Несколько лет назад крупный кремлёвский администратор из поколения наших родителей, явившись на сбор провластного молодёжного движения, которое он курировал, заявил: «Если вашему и следующему поколению передадутся сегодняшняя алчность и безоглядность, страна будет просто выпотрошена». «Безоглядность» — это очень подходящее слово. Никто ответственно не оглядывается в прошлое страны, никто ответственно не смотрит в её будущее. Вопрос о будущем страны интересует поколение наших родителей только с точки зрения параметров будущего их частной жизни. Что касается молодёжного движения, перед которым выступал администратор, то его уже не существует.

Итак, наши родители — полу-советские люди. Обывательщиной и ориентированностью на потребление они соединяются с постсоветским обществом, а через советские нормы и ценности — сохраняют связь с советским обществом.
Пространством, в котором удаётся сохранять эту связь, являются семьи. Наши родители, в большинстве своём, считают семью главной ценностью в жизни. И если даже некоторые из них за пределами семьи (например, на работе) под давлением реальности постепенно теряют норму, то в семье всё равно стремятся её удержать. Например, преподаватель занимается продажей рефератов на заказ, а своим детям при этом рассказывает о ценности приобретения знаний и самостоятельного освоения учебных предметов. Он как бы создаёт для своих детей отдельный мирок. И даже если нормы поведения начинают размываться и в семье, то по крайней мере человек уверен, что он живёт и работает для семьи.
Корни этой ситуации надо искать в послевоенном периоде, когда в советском обществе возник специфический мегатренд: военное поколение хотело оградить своих детей от увиденного им ужаса, создать для них такие условия, которые навсегда гарантируют их от войны и сопутствующего ей травматического опыта.
Есть известный синдром, называемый в психиатрии посттравматическим стрессовым расстройством (сокращённо ПТСР). Он возникает у людей, прошедших через войны либо катастрофические события, и складывается из двух основных тенденций — вторжение травматического опыта и избегание травматического опыта. Вторжение проявляется в навязчивых воспоминаниях, кошмарных сновидениях, восстанавливающих картины боя, гибели товарищей, вспышках присутствия (флэш-беках). Избегание — в апатии, депрессии, снижении эмоциональной вовлечённости в жизнь, которая сопровождается разрывом дружеских связей, распадом семей, отсутствием интереса к происходящему в мире и в обществе.
В чём причина ПТСР? В невозможности интегрировать травматический опыт в картину мира и в личность. Подвергнуть его психологической переработке и осмыслению.
Чаще всего ПТСР возникает в тех случаях, когда смысл войны как таковой остаётся непонятен участнику боевых действий. Рекордное количество ветеранов, страдающих от ПТСР, наблюдалось после Вьетнамской войны в США и после Афганской войны, которая была обгажена перестроечной пропагандой, в СССР.
После Великой Отечественной войны как массового явления этого не было. Потому что смысл самой войны был предельно ясен — это защита родной земли и советского государства, которым гордились, защита мечты о светлом будущем, которое приближали.
Однако есть разные уровни осмысления. Было ясно, что по ту сторону фронта находятся нелюди. Мы воочию увидели тогда способность человека творить запредельное зло. Что значит это увидеть — прекрасно показал Элем Климов в образе белорусского мальчика, который за два дня превращается в седого старика (фильм «Иди и смотри»). Столкновение с этим порождало необходимость это осмыслить.
С кем воевали, в чём источник фашизма и его конечная цель? Только ли дело в национальных амбициях Германии, и в них ли вообще дело? «За свет и мир мы боремся, они — за царство тьмы», — так было сказано в песне «Священная война», но только сказано. Что значит «царство тьмы»? Кого мы победили, и навсегда ли победили — что предстоит дальше? Альтернатива осмыслению этих вопросов только одна — то самое избегание опыта, за которым неотменяемо следует его вторжение. То есть, новое наступление фашизма на нашу страну. Как показали украинские события, возрождение фашизма — это не такая уж фантастика.

Уже наши бабушки и дедушки стали создавать эти условия — стабильности, комфорта, избавления от напряжений — для наших матерей и отцов. В результате у поколения наших родителей духовность во многом заменилась сентиментальностью, известной нам по бардовским песням 1970-х и 80-х. Но тогда была страна, и все отдельные семьи всё ещё соединялись в большую советскую «семью народов», которая к чему-то стремилась.
А в следующем поколении, в семьях, созданных нашими родителями, это стремление, чтобы ничто не нарушало довольство и покой детей, приобрело уже особые увеличенные формы. К идее о том, что дети не должны напрягаться, добавилась идея, что детям нужно потребительское многообразие. Перестроечная мечта наших родителей о достатке и комфорте была не только и не столько мечтой для себя, сколько мечтой для своих детей, то есть для нас. В каком-то смысле перестройку совершали для нас. Это мы должны были стать главными потребителями колбасного и джинсового изобилия для жителей СССР. Семья же должна была стать своего рода инкубатором для нашего максимально спокойного и комфортного взращивания и подготовки к последующей жизни в этом изобилии.
Но растение, которое созревает в тепличных условиях, неспособно потом расти вне теплицы, в условиях резких перепадов температур или при порывах сильного ветра. Тот, кто долго был в инкубаторе, не может до конца отделиться от него. Так это и не предполагалось! На каком-то внутреннем, почти неосознаваемом уровне наши родители всегда хотели бы видеть нас детьми. А сами хотели бы остаться родителями детей. Они не готовы к зрелости, к приближению смерти.
Если есть в жизни момент наступления взрослости, то есть и другой момент — наступления зрелости. Я вкладываю в это самое положительное содержание. Речь идёт о том, что рано или поздно количество накопленного опыта — житейского, профессионального, человеческого — переходит в качество, и человек становится мудрее. Это не означает обязательной потери энергии либо снижения трудовой активности — всего этого может и не быть. Зрелый период жизни характеризуется совсем другим.
В первую очередь, взвешенным отношением к жизни и к людям. Способностью спокойно смотреть на смерть (отнюдь не означающей увядание и приближение к смерти). Стойкостью перед страстями. Готовностью отпустить своих детей. Наши родители не готовы отпустить нас, им очень трудно создать с нами формат отношений, в котором мы выступали бы как взрослые люди. И это создаёт большое препятствие для нашего взросления. Так же не могут они и без страха смотреть на смерть.
Они психологически застывают в этом состоянии полу-советских людей средних лет. Потому что для перехода к зрелости требуется нечто большее, чем нормы и ценности. Чем ближе человек к смерти, тем более востребован для него смысл жизни.

Наши родители, как могут, отвлекают себя от этого понимания. Само по себе удовлетворение потребительских вожделений (рестораны, заграничные поездки, если они доступны) выступает как такое отвлечение, как своего рода «загородка» от смерти, способ спрятаться от неё. Если же мечта перестройки не сбылась, и удовлетворение потребительских вожделений недоступно, возникают другие способы. Алкоголь. Бессмысленные телешоу.
Скажут, что заграничные поездки — это не всегда в чистом виде потребление. Что для человека с сохранившимися советскими ценностями — это ещё и знакомство с мировой культурой. Но такое знакомство не может быть полноценным при сохранении комплекса собственной исторической и национальной неполноценности. Потому что такой комплекс означает нарушение фундаментальной связи с собственной культурой, которая так или иначе является для человека «дверью» в мировую.
Однажды в городе Кострома я спросил у местной жительницы из поколения наших родителей, как она относится к низкопробной, примитивной поп-музыке, которая играла нон-стопом в местных троллейбусах. Она ответила, что ей это очень даже нравится и добавила: «От мыслей всяких отвлекает».
Прятаться можно ещё в безопасной ностальгической раковине. То есть, в ностальгии по Советскому Союзу без желания по-настоящему разобраться, чем он был, как добился своей мощи, и как так получилось, что его не стало. А также: нельзя ли вернуть что-то из того, что является предметом ностальгии.

Центром того мира, в котором живут наши родители, является семья и семейное тепло.
Конечно, семейное тепло — это прекрасная ценность. Но ведь его создаёт любовь, а может ли настоящая любовь ограничиться только семьёй? Может ли она не соединяться с любовью к народу, к стране, к человеку? В предыдущем поколении, там, где наши родители были детьми, она с этим соединялась, и вокруг неё существовали и ценности, и нормы, и это тепло. Но в перестройку эти большие чувства были потеряны. Может ли в условиях потери этой связи существовать любовь? Только в каком-то неполноценном, реликтовом виде. Что же тогда делать с семьёй?
Представляется, что советские нормы и ценности у наших родителей сохранились прежде всего потому, что они должны были использоваться в качестве костылей для удержания семьи. Как средство создания семейного тепла в ситуации, когда полноценная любовь недоступна.
Эти костыли, как и вещи, находящиеся в собственности, становятся концентраторами страха. Вещи концентрируют в себе страх того, что они будут потеряны, утрачены, украдены. Костыли же концентрируют в себе страх того, что они вдруг по каким-то причинам рухнут.
Страх утраты костылей является куда более тонким и неосознанным, чем страх утраты вещей и снижения потребительского уровня. Причина этого страха — обрушение всех таких костылей, которое наши родители видят в окружающей постсоветской социальной реальности, но в котором до конца никогда себе не признаю;тся.

Теперь посмотрим на то воспитание, которое получили мы.
Наши родители пытались протранслировать нам сохранившиеся у них советские нормы и ценности. Чувствовали, что этого недостаточно для воспитания. Но, нося в себе комплекс национальной и исторической неполноценности, заложенный перестройкой, были неспособны на большее. Избегали того, чтобы формировать у нас какое-то определённое мировоззрение. И не понимали, как учесть при воспитании изменившуюся реальность.
В конце концов, и сколько-нибудь полного усвоения норм они добиться не смогли.
Как могли они передать нам свои советские нормы и ценности, если они были для них костылями? Только как костыли! То есть, вместе с ощущением вымученности этих норм и ценностей, вместе с ощущением того, что это именно костыли.
Но мы-то уже — абсолютно за пределами той системы, в которой главное желание — это обеспечить спокойную и комфортную жизнь своим детям! Мы — дети перестройки. Что мы видели в своей стране, кроме хаоса и конкуренции, грызни, игры честолюбий, мелких амбиций — а также алкоголя, наркотиков? Какая спокойная жизнь, какой инкубатор? Всё это похоронено в недрах последнего советского двадцатилетия.
Конечно, кто-то из нас ценит семейное тепло и старается его хранить в родительской семье. Но это мало что меняет — воспроизвести его в какой-либо другой точке постсоветского общества практически невозможно. В том числе, крайне трудно — в тех семьях, которые создаём мы сами.
А если так — к чему нам эти костыли, они же — советские нормы и ценности?

Каждый день десятками и сотнями разных способов постсоветская реальность показывает нам, что эти нормы и ценности являются только обременением. Господствуют анти-ценности, и главная из них — удовлетворение своих вожделений.
Об этом рассказывает телевизор и кино, реклама, этим набит интернет, об этом кричат вывески на улицах. Об этом говорят и сами люди. Как удовлетворять свои вожделения — это становится центральной темой в наших городах. Какими развлечениями их удовлетворять? Удовлетворять ли их в ресторанах или в ночных клубах — и в каких, на курортах — и на каких, удовлетворять ли их выпивкой — и какой, наркотиками — и какими. Удовлетворять ли их с тем или иным представителем противоположного пола. Для нас всё это — совсем не то, что для наших родителей. Это уже не конгломерат возможностей, в которые человек, имеющий за спиной семью и какие-то ценности, может идти, а может не идти, и редко когда погружается до конца. Для нас это — альфа и омега, день и ночь, ткань жизни!
Все мы всё это знаем не понаслышке, знаем хорошо. Знали уже тогда, когда были в школе, и когда под аккомпанемент всего этого наши родители учили нас порядочности, приличиям, говорили о пользе труда и знания.

Они нас не слишком научили. Мы остались людьми с неоформленным ценностно-нормативным каркасом. Та «половина» советского, которая у наших родителей ещё была, у нас оказалась уже размыта. Мы перестали быть советскими людьми, на нас порвалась цепь исторической преемственности.
Для наших родителей эта неспособность воспринять и «надеть» на себя тот советский ценностно-нормативный каркас, который они нам передавали, осталась совершенно непонятной. Они не могут представить себе человека, лишённого такого каркаса. Как и советское общество не могло его себе представить. Строитель коммунизма не мог быть беспринципным. Поэтому советская семья, в которой они росли, советская школа, в которой они учились, советское кино, которое они любят — всё непрерывно работало на построение и закрепление этого каркаса. Теперь они смотрят на нас так, как смотрели бы на своих детей в позднесоветском обществе. Как ни странно, они и живут в этом позднесоветском обществе, только уменьшенном до микроскопических размеров — до уровня отношений в семье.
И хотят, чтобы мы усвоили советские нормы и ценности и использовали их для того, чтобы вписаться в постсоветское общество. Они не так хорошо чувствуют это постсоветское общество, как мы, и потому не понимают, что данная операция попросту невозможна. Некоторые из них, кто понимает, всё равно понимают не до конца. Даже если они видят, что на руинах СССР построен некий большой свинарник, то считают, что дети должны входить в этот свинарник с таким же спокойствием и уверенностью, с каким они ехали работать по распределению после советского института.
Они ждут от нас этого советского ценностно-нормативного каркаса — и не обнаруживают. Это, на мой взгляд, наиболее драматический аспект межпоколенческого разрыва между нашими родителями и нами, это есть нерв нашего с ними взаимного непонимания. Но это главное явление всё время дополняется противоположным: неготовностью их посмотреть на нас как на взрослых людей, построить отношения с нами иначе, чем в системе «родитель-ребёнок»".

Росляков Илья. Продолжение следует...

Первая часть статьи https://aftershock.news/?q=node/745547&full
Вторая часть статьи https://aftershock.news/?q=node/747856
Третья часть статьи https://aftershock.news/?q=node/751998

Редкая в публицистике статья, отвечающая и собственным наверное, для каждого, мыслям.
Хотя на мой взгляд, как всегда главное внимание уделяется действиям, которые своими "деревьями" "лес" застят.
Народ, это огромный организм, коллективный человек, который развивается так же, как и каждый составляющий его. Но... очень медленно.
Индивидуальный век - день для него.
И тогда все исторические коллизии общества, это нравственное взросление. Партии, армии - его доводы. Революции, войны, кризисы - сомнения. Чтобы не осудить его, достаточно каждому вспомнить себя в подростках.
"Мужчина в семнадцать лет, в карманах ничего нет..." - это наш народ в его традиционном бедном состоянии. И сегодня, тому тридцать лет, мы проходим соблазн, появилась возможность наполнить карманы.
Шмяк, фигак...
И вот - наши богатеи даже на пляжах Италии ходят в шубах - ведь нужно же показать, что мы теперь тоже как все люди.
Но это проходное. Это ступень взросления.
Всё у нас ещё сбудется. Поумнеем...

Другие статьи в литературном дневнике:

• 21.05.2019. Два Владимира.
• 05.05.2019. Дети перестройки проваленное поколение