Новеллы Родереды МерсеМерсе Родореда, новеллы из сборника "Странствия и цветы"
Я хочу поделиться шестью новеллами Мерсе Родореда из книги "Странствия и цветы" - "Viatges i flors" (кат.). Этот сборник новелл был опубликован в 1980 г. и стал предпоследней книгой, увидевшей свет при жизни авторши (а последней прижизненной книгой стал роман "Сколько, сколько войны"). Сборник состоит из двух частей ("странствия" и, соответственно, "цветы"), которые были написаны в разное время. "Цветы" были написаны в 60-е годы, в то время, когда писательница находилась в изгнании и жила в Женеве. Женева ее тяготила, казалось чужой и скучной. Но там у писательницы был красивый сад, который и служил источником вдохновения. "Странствия" были написаны уже после возвращения писательницы на родину. Многие пейзажи, описанные в новеллах, вполне узнаваемы (леса из горного массива Гаваррес, даже дома из городка Романия-де-ла-Сельва, где писательница прожила до конца своей жизни). Места знакомые, но в них происходят чудесные и загадочные вещи. Новеллы написаны поэтическим языком, в стиле символизма. Перевод Нины Матяш, из книги "Испанская новелла: 70-е годы", издательство "Радуга", 1982. Селение воинов Мне пришлось быстро отскочить, потому что прямо на меня мчались кони - тысяча, не меньше, - а на них восседали воины с копьями в руках. С криками и гиканьем они пронеслись, вздымая вихри пыли. Впереди, выпятив грудь и вздернув подбородок, выступал знаменосец; ветер развевал красно-белое полотнище, на котором красными буквами по белому фону и белыми по красному было выведено: храбрость, самоотречение. Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та... Серебром отливали барабаны, золотом - щиты по пояс обнаженных воинов. Они мчались навстречу солнцу, и я зажмурился от ослепительного сверкания золота и серебра. Трубачи не замолкали ни на минуту. Они шли ровными рядами, чеканя шаг. Взметнувшись вихрем, пыль осела и ровным слоем легла на землю. Наступила тишина. Мир опустел. Я прилег на обочине, поросшей укропом, и задремал. Когда я ложился, солнце грело мне спину, а когда проснулся, оглушенный грохотом, оно обжигало лицо. Я быстро отодвинулся от дороги: прямо на меня мчались кони - тысяча, не меньше, - а на них восседали воины с копьями в руках. С криком и гиканьем они пронеслись, вздымая вихри пыли. И тут же послышалась барабанная дробь. Впереди, выпятив грудь и вздернув подбородок, выступал знаменосец: ветер развевал красно-белое полотнище, на котором красными буквами по белому фону и белыми по красному было выведено: храбрость, самоотречение. Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та... Серебром отливали барабаны, золотом - щиты по пояс обнаженных воинов. Теперь солнце светило им в спины, и я не зажмурился от сверкания золота и серебра. Трубачи не замолкали ни на минуту. Они шли ровными рядами, чеканя шаг. Взметнувшись вихрем, пыль осела и ровным слоем легла на землю. Наступила тишина. Мир опустел.
Это было не селение, а лес. Девочки отправились собирать кто ломонос, кто съедобный чертополох или лесной мак, кто дикие розы... им надо было пройти через лес, и обратной дороги они не нашли - лес оставил их себе. Одеты все девочки были одинаково: красная юбочка и лиф цвета морской волны в синих и желтых цветочках. У всех - белокурые вьющиеся волосы, голубые глаза, а в руках - цветы, те самые, за которыми они ушли из дому. Проснувшись, девочки начинали танцевать, кружиться и кружиться вокруг дерева - каждая вокруг своего - и пели песни утренней зари. "Что же вы едите?" - "Каштаны, те, у которых кожура еще зеленая и гладкая, а иногда и молодой репейник". Девочка с веткой жасмина рассказала о себе: "Дома мне жилось хорошо, кукол и игрушек у меня было вдоволь, ела я только перепелиные мозги и на десерт - крем-брюле, а пили оршад из молодого миндаля, спала сколько хотела, и у меня хватало времени, чтобы увидеть себя во сне то рыбой или птицей, то змеей или гиеной... Но однажды ночью мне приснилось, что цветы жасмина зовут меня, хотят, чтобы их собирала я, и только я. Цветы медленно раскрывались, и изнутри слышался голосок - мой собственный, - он нашептывал мне: "Хотим, чтобы девочка, у которой есть все, пришла и сорвала нас, пока пчела не прилетела за медом". Я встала, была еще темная ночь, глаза слипались, и я как будто еще не проснулась, но тихо вышла, а потом брела, пока не нашла жасмин - я нарвала букетик звездчатых цветов и стала потерявшейся девочкой, потому что так и не сумела найти дорогу обратно к моему дому и саду, где цветут левкои". Я сказал, что мог бы проводить их всех домой по очереди. Но девочка погрустнела, ее голубые глаза затуманились, и она призналась, что ей больше по душе быть потерявшейся девочкой и жить в лесу, где по ночам каштаны опускают к ней свои ветви, окутывают ее и уверяют, что будут любить до самой смерти, шепчут, что если она не уйдет из леса, то навсегда останется девочкой в красной юбочке, локоны ее будут виться и виться, а глаза голубеть как безмятежная вода и капельки росы дрожать на губах... И вполне невинно, глядя прямо мне в глаза, она добавила: "Если из селения пропадает девочка, то селение нарекают именем потерявшейся, а сама она становится его покровительницей. Тогда покупают большую куклу, обряжают как святую, надевают ей маленькую медную корону и сажают за стекло. Люди приходят и иногда приносят ей цветы. Вот меня, например, зовут Гертрудис".
Посреди пшеничных полей одиноко высилась гора. У ее вершины, на плоскогорье, и находилось это селение. Небольшое: двенадцать домов и один постоялый двор. Гора была невысокой. Ее западный склон порос лесом, изрытым заячьими и кроличьими норами. Восточный был весь покрыт травой. На западном склоне никогда не шел дождь. На восточном он не прекращался. На дождливом склоне было двенадцать источников: лавандовый, розмариновый, крессовый, ромашковый, источник, около которого водились ящерицы, остролистовый, змеиный, муравьиный, ласточкин, соколиный, дятловый... нет, не двенадцать - тринадцать. Каждый дом - целая ферма: черепичная крыша, навес для соломы, колодец, гумно, винный погреб. На плоскогорье у вершины росла-золотилась пшеница, самая лучшая, самая знаменитая в этих краях. Одного колоса хватало на целый каравай! Жителям селения не было нужды гадать о будущем. Они никогда не вызывали духов, не пытались прочесть линии руки, не раскидывали карт. Зачем? Ведь в столовой каждого дома на стене, что против очага, заранее проступала - если должно было произойти что-то хорошее - голубая роза, большая, величиной с ладонь, с тугими голубыми лепестками, сочащимися великой мудростью. Она всходила словно солнце: от низа стены она потихоньку поднималась и, не дойдя чуть-чуть до потолка, будто засыпала. Еле различимая, она оставалась в полусне весь день и всю ночь, пока не убеждалась, что ее заметили. Тогда она бесследно исчезала - будто и не было. А если в доме должно было случиться несчастье: смерть ребенка, родственника, когда предстоял неурожай, болезнь овцы, коза, коровы, лошади, курицы, голубя, поросенка, - то в столовой на стене, всегда на той, что против очага, проступала, как читатель уже, наверное, догадался, черная роза. Она отсвечивала холодным фарфоровым блеском. Специальными инструментами, осторожно, чтобы не разбить и не попортить, розу выковыривали из стены, убирали в верхний ящик комода и хранили эту память о страшном горе. Селение, где водились хорошо воспитанные крысы Оно казалось образцовым - побольше бы таких. Цветы на окнах и даже у бортиков плоских крыш... И полная тишина, как будто тут никто не живет. Посредине мрачной улицы я подпрыгнул от неожиданности - большая, с кролика, крыса прошествовала мимо, почти коснувшись моих ног. Чуть поодаль она остановилась и, обернувшись, крикнула: "Сеньор, сеньор, можно мне погрызть дом?" Я не нашелся с ответом: моих сил едва хватило на то, чтобы молча уставиться на крысу, которая, подняв голову, смотрела на меня своими кроваво-красными глазами. Тут между моих ног проскользнула крыса поменьше, за ней еще одна и еще... целых семь штук. Они подбежали к первой и все хором заныли: "Ну скажите "да", ну скажите "да"". Я наклонил голову, а они, приняв это, по-видимому, за разрешение, бросились к фундаменту старого дома и принялись ожесточенно грызть его: хруп-хруп, хруп-хруп. Наконец, устав, крысы вытерли морды передними лапами, снова взглянули на меня и не спеша двинулись вверх по улице. Из дома, который грызли крысы, вышел мужчина в обтрепанных штанах; неровные края его маленьких ушей казались обгрызенными. "Входите, сделайте милость, - сказал он мне безжизненным голосом, - присаживайтесь". Мы сели около окна. На подоконнике стояли петуньи. "Это селение, - начал свой рассказ мужчина, - совсем не такое, как другие. Дома, как вы уже, наверное, заметили, деревянные от фундамента до крыши. Каждые десять - двенадцать лет от них ничего не остается. Если бы тут поблизости были месторождения строительного камня, может, мы им и пользовались бы, но до карьера двести тридцать четыре километра, а мы уже слишком отчаялись, чтобы браться за это дело... А кроме того... однажды, много лет назад... один человек, решительный - а может, просто более легкомысленный, чем другие, - отправился за камнями, привез целую телегу и выстроил себе дом - на всю жизнь. У него была жена и четверо детей. Все мальчики. Высокие, красивые... глаз не оторвешь. И вот, не помню, под рождество или в канун Нового года, в доме никто не уцелел. Ни родители, ни дети. Крысы даже костей не оставили - это была кара. После этого мы строили только деревянные дома - как бы чего не вышло. Может, если бы мы, все до единого, построили каменные, то и спаслись бы? Но рисковать страшно, и мы строим из дерева, чтобы крысам было что грызть, пусть радуются, только бы людей не трогали. Однажды самые смелые из нас собрались в лесу: надо было что-то решать, и мы придумали: обмануть крыс и хотя бы фундамент домов делать из камня. Мы не жалели ни труда, ни здоровья. Должно быть, они следили за нами, потому что на следующее утро все мы - те, кто был накануне в лесу, - проснулись с обгрызенными ушами. Никаких ушных раковин как не бывало! Каждые десять лет, как я уже говорил, от селения ничего не остается, поэтому нам и приходится все время строить новые дома, то чуть повыше, то чуть пониже прежнего места. Пойдемте посмотрим". Мы вышли, и он повел меня вверх по улице. На самой высокой ее точке мы остановились, чтобы окинуть взглядом долину; мужчина - печальнее я никого в жизни не встречал - показал мне рукой вниз. Там кишел настоящий муравейник: люди пилили, строгали, вбивали столбы, перетаскивали деревья. "Мы могли бы разбогатеть: ведь это плодородные земли, на них все хорошо родится; но вместо того, чтобы сеять и собирать урожай, мы должны без конца строить дома!" Я подпрыгнул: кругом были крысы, внимательно слушавшие наш разговор. Заметив их, мужчина объяснил: "Мы строим для вас новые дома из самой мягкой и сладкой древесины". - "Спасибо, спасибо", - ответили те хором. А одна, самая бойкая, крикнула: "Мы всегда голодные, всегда хотим есть". - "Что ж, ешьте", - ответил безжизненным голосом мужчина, и глаза его казались мертвыми. Крысы бросились к двум самым красивым домам, и тут же послышалось их воинственное хруп-хруп, хруп-хруп. Мне показалось, что они ушли в это занятие с головой, и я тихо сказал, почти прошептав мужчине в ухо, обкусанное наподобие фестона: "Почему вы их не убьете?" Он посмотрел на меня снисходительно: "Вот уже тысяча двести лет, как мы стараемся избавиться от них. И все, что вы можете предложить, уже наверняка было нами испробовано. Мы их убивали, но после этого крыс становилось только больше, как будто в наказание". И тут у своих ног я услышал визгливый пронзительный голосок: "Злой, нехороший!" Я посмотрел вниз и увидел, что маленькая крыса уже грызет мои брюки. Я пустился наутек и до сих пор боюсь остановиться.
Его нашел Мафусаил, посадил в горшок, который засунул в пришитую к платью сумку цвета сливок, и целыми днями просиживал в тени кедра или кипариса на краю луга, поросшего томными лилиями, и не сводил глаз с цветка. Разве мало для счастья? Но однажды, в серый, тяжелый день, занавешенный дождем, Мафусаил поскользнулся в грязной луже, и горшок разбился, а Мафусаил умер после того, как три тысячи с лишним лет он смотрел, как крутится мир и снуют ласточки. А цветок отправился искать жизнь и продолжать ее. Одно поколение уходит, другое приходит, одно предается безумию, другое - справедливости. Люди не расставались со своим цветком. Встречаясь на Общей площади, они спрашивали друг друга: "Ну, как твой?" - "Он цвел семь раз". - "А у твоего отца? А у брата?" Цветок берегли, он питался прекрасными словами и чистой мудростью. Каждый день рождались новые и новые цветы. И все больше людей могли жить долго. Они никогда не болели. Годы приходили и уходили, они бременем ложились на плечи, а если было нужно, люди подхватывали эту тяжесть своими руками, чтобы выдержать. Но однажды утром, когда яростно светило солнце и змеи подняли головы, на совет в хлеву собрались врачи, фармацевты, нотариусы, уставшие женщины и сыновья, которым надоело ждать наследства... Посреди площади они сожгли цветы, разбили цветочные горшки, и к кладбищу выстроилась очередь, потому что не успевали предавать земле стариков с лицами мудрых сов и костями, изъеденными временем.
Семь самых длинных и бездонных ночей слились воедино, чтобы родился этот цветок. И тысяча муравьев отдали свои жизни, чтоб был у него этот цвет и мерцание. Он похож на махровую гвоздику размером с ладонь. Должны пройти семьдесят самых темных, самых долгих и глухих ночей, прежде чем он распустится. Его отыскивают на ощупь и приготавливают из него мазь, которая порождает страдания. Ее накладывают на левую ногу - с внутренней стороны, - втирают за ушами или между пальцев ног... Разотри покрепче и спи спокойно - зло будет твориться само. Через два дня и две ночи ты просыпаешься с такой болью на сердце, что у тебя перехватывает дыхание. Эта боль прекрасна, ибо она позволяет тебе поверить в твою значительность; эта боль придавливает тебя, она поднимается из твоих недр, впивается тебе в горло, точно крепко вбитый гвоздь; эта всесильная боль разбивает твое несчастное сердце и замедляет бег твоей крови. Эту боль, как и великое горе, не выразишь словами. Но не отпускай ее - если боль уйдет, ты снова станешь никем. © Copyright: Хома Даймонд Эсквайр, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике: |
